Письма к Эли. Ноябрь

В чем заключается наша жизнь, Эли? Мы превращаемся в персонажей Паланика. Все пытаемся изобразить из себя что-то. Покупаем тонны одежды, чтобы прослыть модниками, дорогие навороченные фотоаппараты, чтобы считаться крутыми фотографами, абонементы в фитнес-центры, чтобы быть спортсменами или, хотя бы, ведущими здоровый образ жизни людьми. А в душах такая пустота, такая сухость. Вот и прячемся за вещами, как за заборами, стенами от своей душевной скудости. Люди мельчают. Слышала про теорию, будто количество душ на земле не меняется, а вот тел с каждым годом становится все больше. А может души начинают дробиться, делиться, для этих тел. Иногда смотришь на человека и думаешь – нет, это не человек, это человеческий организм. И все в нем хорошо, молод, красив, здоров, а душонка маленькая-маленькая, как у хорька. Да  у хорька может и побольше. И все желания у него маленькие – машину побольше купить и понавороченней, в пятницу вечером в новом баре напиться, девушку посимпатичнее на ночь к себе пригласить. Я смотрю на него и мне грустно, потому что он такой красивый, такой молодой, а считай, что и не живет он. Зачем родился, к чему стремиться. Я не призываю к убийствам или еще чему подобному. Я вообще считаю, что убивать любое существо – это неправильно. Я даже комаров не убиваю. Я когда смотрю на таких людей, думаю, как бы их разбудить. Встряхнуть. Чтобы в глубине, что-то заворочилось и проснулось, такое мощное сильное, чтобы они ужаснулись своей глубине и выплакались и выкричались. И стали бы им смешны их мечты. Когда человек понимает, что мечта его мелкая и ничтожная и плачет, он ведь будит внутри что-то.
Остались ли люди с целыми душами, цельными, неразодранными.  Сложно сказать, Эли, сложно. Это не про нас с тобой, не про нас. Мы с тобой так застряли  в правилах, в предрассудках. Я знаю, ты не можешь заснуть, думая о ничтожности своей жизни, а изменить ничего не можешь. И я об этом думаю, мучаюсь, но с утра встаю и иду в свой офис, на работу. Ты убеждаешь меня, что у тебя хорошая работа, что у тебя есть ДМС и оплата спортклуба, но Эли, это же Стокгольмский синдром. Ты же, как в тюрьме, чахнешь, загибаешься, но продолжаешь ходить и делать вид, что тебе нравится. Я должен тебя забрать. Я должен сказать тебе: «Все Эли. хватит. Увольняйся». И мы вместе уедем куда-нибудь. Ты хотела ехать в степи Монголии. Мы могли бы отправиться туда. Но ты же знаешь, я трус. Я боюсь тебя. Боюсь, что ты рассмеешься мне в лицо и скажешь, что я неправ. Откуда в тебе столько власти надо мной, не знаю. Но я смотрю на тебя и мне страшно. Как будто я смотрю на воплотившегося бога, который запутался в делах и сбился с пути, но остался тем же всесильным и великим. Хочется помочь, но как страшно.
Я же тебя знаю, а ты все равно мне такой ужас внушаешь. Я это письмо тебе не отдам. Очень хочется отдать, но  я боюсь так, что руки потеют и ручка скользит. У меня уже целая коробка таких писем, Эли.  Но отдать я их тебе не могу. Все считают, что я влюблен в тебя без памяти уже 10 лет. Глупости это. Ты знаешь, я уверен, ты знаешь, что не влюблен. Это другое чувство, гораздо больше, чем любовь, гораздо глубже и шире. Я себя ощущаю, как герой диснеевского мультика, встретивший персонажа, созданного в 3D. Мне кажется, что у тебя плоскостей больше, линий и измерений больше. И я вижу, что ты загибаешься, сама себя в угол загоняешь, а я бы так хотел тебя спасти, но только боюсь, что мое малоплоскостное воображение не может представить тебя целиком и понять, что тебе нужно. Вот я и боюсь.
То, что я храню все свои письма, означает, что где-то глубоко внутри, за границей моего сознания существует надежда, что ты эти письма прочтешь. Если прочтешь, то не говори об этом мне.