Мы стоим здесь

Мы стоим здесь, мы Просто Люди.
На самом деле, «просто люди» – самые правильные на свете. Многие этого не знают, но мы-то с тобой в курсе. Мы – люди в Платоновском понимании, мы – идея, еще не успевшая стать реальностью.
У нас нет лиц. Нет имен и параметров. Нас нельзя обсчитать в цифрах. А значит, мы будем жить, когда все остальные умрут.
 – Да ладно, – говорю я, – Никто не бессмертный.
Ты только смеешься и чуть сдавливаешь руки на моей шее:
 – А давай проверим!

Маленький хоспис в третьей городской – место предельно унылое, хотя и чистенькое. Тут все, как у людей: цветочки на окнах, телевизор, тумбочка, даже холодильник есть. Три кровати из четырех пустуют, а на последней спит худой бледный парень лет двадцати. Он почти не просыпается. А когда все-таки открывает глаза – плывет в зыбкой наркотической мути. Ему дают морфин, 0,05г в сутки. При такой дозе удивительно, что он вообще понимает, где он и кто он.
За пару месяцев у него не было ни одного посетителя. Заходил только врач из онкологии, который некогда поставил больному страшный диагноз. Теперь от этого врача уже ничего не зависело. Он приходил просто так. Навестить и проведать.
Странное дело, но когда он заглядывал в палату, в морфине отпадала всякая нужда. И парень, едва услышав, как открылась дверь, сразу просыпался, тянулся к катетеру на руке и вынимал из него иглу капельницы.
Медсестры хмуро шутили, мол, «эндорфины блокируют боль», но на самом деле эндорфинов тут не было и в помине. Был страх. Страх – и нелепая надежда на чудо, которого, наверняка, не произойдет.

Мои лопатки упираются в холодную бетонную стену. Я стою и думаю, что она не только холодная, она еще и грязная. И вполне вероятно, кто-то здесь нассал. Потому что этот темный тупичок – самое подходящее место для тех, кому приспичило. Туалетов поблизости нет, зато есть ларек, где продают пиво, и лавочка, где это пиво лакают местные алкоголики.
Если я был местным алкоголиком и лакал здесь пиво – я тоже ходил бы поссать в этот тупичок. Да и воняет здесь. Если подумать, вонь – самый лучший ориентир. Ты идешь по городу в поисках туалета, заглядываешь то в один переулок, то в другой, но останавливаешься лишь там, где откровенно воняет. Это разумно. Ты не делаешь никому хуже. Ты делаешь «как все», и от этого тебе спокойнее. Нет ни страха, ни вины, потому что ты не первый и не последний. Ты – просто человек.
Знаешь, если взять черное и белое и смешать эти два цвета, то получится идеальная пропорция. Не надо всех этих оттенков, красного, зеленого, синего или долбанного терракота. Они никому не нужны. Это только компромиссы, пустые трепыхания и дешевый пафос.
Я не художник, да и ты не умеешь рисовать. Нам не нужны оттенки. Нам нужны две крайности, которые мы смешаем в идеальных пропорциях – и останемся Просто Людьми, которые будут жить вечно.
 – Тебе страшно? – с надеждой спрашиваешь ты, – Правда?
Я только киваю. Да, разумеется, мне страшно. Когда твои пальцы давят мне на сонную артерию, и я даже сглотнуть толком не могу, потому что твоя жесткая ладонь упирается мне в кадык.
Кто из нас убийца, а кто жертва? Мы вроде определились, да и твой удушающий захват расставил все точки над «i». Но меня все равно одолевают сомнения.
Это ведь я должен бояться! Только я, но не ты. И я боюсь. Я идеально играю свою роль, а твои глаза должны быть холодными и жестокими, по всем законам жанра. В них не должно быть страха. Сегодня у нас с тобой все просто: ты черное, я – белое, и вместе мы получаем прекрасный, идеально сбалансированный оттенок серого цвета.
Идеально сбалансированный… Как будто речь идет о йогурте или какой-нибудь пищевой добавке. «Идеально сбалансированные компоненты нашего продукта сберегут вас от диареи, тошноты и прочих последствий того, что вы питаетесь всякой дрянью. Только добавьте чайную ложку…»
Я усмехаюсь.
Ты заинтригованно подаешься вперед и смотришь на меня, чуть ослабив руку. Будто ученый – на подопытную мышь, которую вот-вот должно разорвать под действием какого-нибудь «Луча Смерти» и размазать по стеклянному резервуару типа аквариума.
 – Что смешного?
 – Ничего, – хриплю я, – Совсем ничего смешного.
Срочно перестаю улыбаться. Нет, Лучи Смерти – это все же плохое название. Надо что-нибудь более звучное. «Испепелятор»! Вот, это уже неплохо… Ты должен стать как раз им, этим самым Испепелятором, чуть сильнее сжать пальцы и оскалить зубы, чтобы твое лицо было настоящим лицом злодея. Я жертва, ты палач. Что может быть проще? Ну давай, соберись! Мы ведь с тобой мешаем коктейли, мы хотим жить вечно, у нас должно быть всего два цвета. Мы Просто Люди, помнишь?
Настоящий палач знает, что надо делать. Знает, как одной болью ограничить другую, как сделать из баритона фальцет и как заставить дергаться в ритме танго.
Тот, кто любит такие игры – уже никогда не умрет.
Кстати, а как ты относишься к шахматам? Я хочу спросить тебя, но не могу – воздух совсем не поступает в трахею. Да, наверняка ты любишь шахматы. Сколько там клеточек, на доске? Я уже и не помню… Шестьдесят четыре? Восемь умножить на восемь?.. А вот дети всегда отвечают, что там две клеточки, черная и белая, а потом они просто повторяются.
Это тоже забавная игра.
Знаешь, шахматы придумали сотни лет назад, а наш вонючий переулок исчезнет через год или два, когда эти дома разровняют бульдозером и построят на их месте торговый центр.
Ты ведь совсем не думаешь об этом, да? Когда твоя рука давит мне на горло, а у меня глаза вылезают из орбит, и лицо краснеет от недостатка кислорода. Гипоксия. Вроде так это называется?
Ты не думаешь, что из всего этого останемся лишь мы двое. Когда исчезнет этот город, и эти дома, и даже шахматы… Когда банки из-под «Кока-коллы» и пластиковые пакеты распадутся в почве, а спутниками в небе уже никто не будет управлять. Они превратятся в космический мусор, улетят куда-то во вселенную, а мы все еще будем здесь.
Очень скоро о нас уже никто не вспомнит. Да, о тебе напишут в газетах, конечно, напишут… «Убийство в темном переулке» – классическое название для статьи подобного рода. Но через неделю этой статьей уже кто-нибудь подотрется, а сюда опять придут мочиться алкоголики. И плевать им будет, что мы стояли тут и играли в шахматы из двух клеточек.
Даже целые страны, типа Византийской империи или еще чего-то подобного… даже они стираются из памяти. Если вы спросите меня, где она была – эта самая Империя, я затруднюсь с ответом. Полуостров в форме сапога, мелкие буковки и линии на контурной карте – вот и все, что я смогу родить. А нас с тобой забудут куда быстрее.
Кто был твоим учителем истории? В какую школу ты ходил? Какие цифры для тебя складываются в номера: телефона, дома, квартиры, серии паспорта, даты рождения? Ты ведь уже без понятия, верно?
Знаешь, если ты промедлишь еще хоть минуту, я перестану тебя бояться.
Пугать людей в наше время – сложная задача. У нас есть Интернет, телевизор и самолеты, которые падают все чаще и чаще. Мы давно знаем, что в мире есть маньяки, которые разделывают детей на куски, маринуют в банках и хранят у себя в погребах. Мы наблюдали в замедленной съемке, как вырастает гриб ядерного взрыва. Мы едим генно-модифицированные продукты, и нас не смущает, что овечку Долли могут многократно повторить и разложить по полкам в супермаркете, в вакуумной упаковке. Если кто-то мучает кошку – нас это возмущает сильнее, чем геноцид.
Ну, так что ты можешь сделать? Здесь и сейчас – чтобы заставить меня бояться?

Врач отвернулся от окна и вновь сел на табуретку возле кровати. Склонил голову набок:
 – Бессмертия не существует. Есть только иллюзия бессмертия. Рай и ад, понятие «души», загробной жизни… Продолжение рода – из той же оперы. А кто-то пытается совершить великий поступок, чтобы его именем назвали улицу, или написать книгу, которую будут читать поколениями… Но на самом деле мы просто умираем и все. Не обманывай себя. Тебе тоже недолго осталось. Ты исчезнешь, как и все остальные.
Бледный парень на кровати едва заметно улыбнулся:
 – Ты правда так думаешь?
 – Нет.
 – А зачем тогда говоришь?
 – Чтобы ты спросил, есть ли у тебя варианты.
 – Так они есть?
 – Ну… Можно сыграть в одну забавную игру.

В глазах темнеет. Гипоксия – это состояние кислородного голодания. Странно, но я все еще чувствую запах, жуткую смесь мочи, гниющих продуктов и сырости. Проклятые алкоголики, почему они пьют свое пиво именно тут?
Ты снова ослабляешь захват. Смеешься уголком рта. Да, нам некуда торопиться, я знаю, но ты ведь не намерен и вовсе отказаться от нашей затеи? И почему ты не злишься?
Хотя, злоба – это лишь результат слабости. Сильные люди не злятся. У них бывают вспышки ярости, гнева, но это кратковременно. Если ты сильный и кто-то хамит тебе в общественном транспорте, ты можешь дать обидчику по морде и успокоиться. Можешь и не дать. Тебе хватит той мысли, что ты вообще способен на это.
Но если ты слабак и ничего не можешь ответить… Если тебе приходится смиренно терпеть оскорбления, если у тебя не хватает мозгов, чтобы сразить хама остроумным замечанием или вовремя найти себе защитника… Вот тогда ты злишься. И копишь эту злобу до тех пор, пока она не польется через край. Если такие люди обретают власть, они становятся тиранами и палачами. Они идут на войну, потому что там можно убивать легально, они работают охранниками, вахтерами или ГАИшниками. Любой из них давно уже напугал бы меня до смерти.
Но ты не такой.
А еще, я немного жалею, что ты не женщина. Я мог бы за неделю довести тебя до ручки. Я бы шарил у тебя в холодильнике и пил молоко прямо из пакета, капая на пол. Ел жирную курицу в постели и вытирал пальцы о простыни. Я бы ходил и надрезал ножиком обои на самых видных местах, а потом медленно отрывал длинные полосы. Я бы дал твоей собаке крысиный яд. Обматерил твою маму. Переспал с твоей подругой. Ты бы выгнала меня, но я бы все равно звонил по ночам или приходил, пьяный в стельку. Топал по коврам, оставляя за собой грязные следы, и плакал навзрыд: «Почему ты меня покинула?!». Ты бы вызывала милицию, и я сбегал бы до их приезда, но потом все равно возвращался. Ты ничего не могла бы со мной поделать. Ты сменила бы номер телефона, переехала в другой город – но я нашел бы тебя и там. И, если бы сейчас твои пальчики коснулись моей шеи, я умер бы от страха еще до гипоксии.
Но ты не женщина.
Я все понимаю, мне не нужно ничего объяснять. Убийства отнюдь не всегда совершаются от злобы. Достаточно найти себе оправдание, благородную идею – и можно казнить десятки тысяч людей во имя добра. Господин Оппенгеймер хотел создать такое страшное оружие, чтобы люди побоялись его использовать и прекратили все войны. Крестовые походы затевались ради спасения душ человеческих, Гитлер боролся за «чистоту расы», а Чикатило просто получал удовольствие, и при этом вовсе не питал ненависти к своим жертвам. Так что и тебе не обязательно на меня злиться. Достаточно лишь немного меня напугать.
Я согласен на грубые и дешевые приемы. Ты можешь крикнуть «Бу!», и это возымеет эффект. Просто сделай что-нибудь, хоть что-то, пока наша забавная игра не рассыпалась как карточный домик и не рухнула под собственной тяжестью. Ведь тогда и мы с тобой перестанем быть Просто Людьми. А это – уже действительно страшно.
 – Не бойся, – говоришь ты, – Не надо бояться.
Странно, но именно эти слова, наконец, меня пугают. Наверное, это такое свойство разума. Когда тебе говорят «извините», ты волей-неволей ждешь пакости. Люди извиняются перед тем, как причинить неудобства, а после этого – уже просят прощения. И, если тебе говорят «не бойся», значит, есть некая угроза, который ты пока просто не заметил.
Одно из правил поведения в кризисных ситуациях, типа пожара, или землетрясения, или еще чего-нибудь такого, гласит: избегайте частицы «не». Если вы крикните толпе, которая ломится в единственный пожарный выход в здании «Не паникуйте!», это вызовет еще большую панику. Надо сформулировать фразу иначе, например: «соблюдайте спокойствие», тогда люди тебя услышат.
Наверное, ты хороший психолог. По крайней мере, лучше, чем я думал. Это твое «не бойся, не надо бояться» пугает меня до дрожи в коленях, и я закрываю глаза, чтобы тебя не видеть.
Ты улыбаешься. Ты сейчас похож на акулу. Или на паука, который поймал жертву в свои сети. Или на Паукулу – это нечто среднее между ними. Даже странно, что ученые до сих пор не додумались скрестить два вида и создать такое удивительное животное…
Гипоксия может вызывать появление необъяснимого чувства эйфории, приводит к головокружениям и низкому мышечному тонусу.
Я не извращенец. Мне никогда не нравились тесные латексные маски, ошейники и прочее. Но сейчас я их понимаю – этих любителей БДСМ, по крайней мере, думаю, что у них есть все шансы быть Просто Людьми.
То, что они делают, имеет сложную природу. Они наслаждаются болью, ощущением чужой власти над ними или собственной – над кем-то, и это автоматически выталкивает их из привычной картины мира. Это абсурд. Доведенное до крайности театрализованное представление. У нас с тобой нечто похожее, только без «стоп-слова».
Когда человек приходит, скажем, к зубному врачу или берет шприц, чтобы сделать себе укол – он будто замирает во времени. У него нет ни прошлого, ни будущего, он не помнит ничего о себе, и ничто не имеет для него значения, кроме боли. Страх перед этой болью, пусть даже маленькой и несерьезной, затмевает все. И остается Просто Человек. Голая сердцевина, без корочки, без фантика, без ярлыков и ценников – только суть.
Не это ли они ищут, все садисты и мазохисты, доноры крови и даже любители экстремального спорта? Они ведь тоже играют в шахматы из двух клеточек! Только не доигрывают до конца.
Черт возьми, я становлюсь таким романтиком, когда мне не хватает кислорода…
Ты опять глядишь на меня с беспокойством. Вот только не надо меня жалеть! Ты просто не понимаешь – из всех людей на свете я сейчас самый живой. Здесь, в эту минуту, стоя в грязном переулке и всем сердцем надеясь на то, что скоро умру, я – самый живой, самый свободный, самый идеальный человек из всех!
Думаете, это безумие? Возможно. Но вот они вы: валяетесь на диване и смотрите телевизор. Идете на работу, которая начинается в девять ноль-ноль и заканчивается в пять. Выбираете самый натуральный из всех йогуртов. Сидите в сортире, варите пельмени на кухне, трахаетесь с женщиной, которая далека от ваших представлений об идеале, но зато доступна и всегда «под рукой»… И вот он я – с улыбкой на лице и удивительным чувством эйфории, которое будет со мной вечно.
Ты в шутку говорил мне, что это «философия кактуса». Мол, кактус цветет, только если думает, что ему наступает конец. Ну там, засуха, или неблагоприятные условия… Чего еще боятся кактусы? Если поливать его регулярно, он будет расти, как ни в чем ни бывало, но бутонов не выпустит.
Да, да, знаю. Для человека с передавленным горлом я слишком много думаю. Ты всегда смеялся надо мной из-за этого. Ты говорил: «Вот оно – экзистенциальное поражение во всей красе!». Ты говорил: «перед смертью не надышишься». Ты прятал ироничные улыбки или хохотал, запрокинув голову, а я только слушал тебя и молчал.
Зато теперь ты можешь своими глазами увидеть, как цветет кактус. Ты можешь заставить его цвести – как тебе это нравится?

 – Я не хочу, – тихо сказал парень, отворачиваясь.
 – Ты уже не в том состоянии, чтобы отказываться. Тебе надо принять лекарства. И поесть.
 – Не хочу, – повторил он.
 – А чего ты хочешь?
Он повернул голову и внимательно посмотрел в глаза:
 – Ты знаешь.
Врач выругался сквозь зубы. Поднялся, стал нервно мерить шагами палату. Потом замер и вновь посмотрел на него:
 – Это же бред какой-то!
 – Да, – согласился парень. – Но все-таки, давай сыграем. Пожалуйста! Хоть разок…
 – Разок?.. – с иронией усмехнулся врач.
 – Давай попробуем. Ты сам говорил, что идеи бессмертны. И если я смогу превратить себя лишь в «идею человека», то никогда не умру. Я смогу это сделать! Только ты должен мне помочь. Давай будем бессмертными вместе…
 – Я не сторонник эвтаназии.
 – Да, но ведь это не эвтаназия. Это просто такая игра.

Знаешь, все не так плохо, как ты думаешь. Не жалей меня, не надо. Людям свойственно жалеть тех, кого они успели узнать лично, но мы-то с тобой Просто Люди. Ты видишь разницу? И какое нам дело до папуасов Новой Гвинеи, которые гибнут от тропической лихорадки, и до Чеченских боевиков, которых сотнями убивают миротворцы? Какое нам дело до маленькой девочки, которую переехал автобус? До пациентов районной больницы, которые еще надеются на удачный исход, но на всякий случай составляют завещания?
Кого из шести миллиардов людей стоит пожалеть? Того, кто ближе? Того, кому больнее? Того, чье имя тебе известно?..
Но у нас с тобой уже нет имен, мы убийца и жертва, не более. Так что просто заткнись и убери со своего лица это глупое сочувственное выражение. Оно тебе не идет.
Ты мог бы никогда не встретиться со мной и пропасть в толпе тех, у кого есть имена. Когда меня не станет, ты будешь жить, но никогда уже не вернешься к этим своим «изначальным параметрам». Ты будешь говорить и улыбаться как обычно, но это будет просто маской. Притворство, мимикрия, грубое подражание всем этим неудачникам, которые умрут, как только их сердца перестанут биться.
Ты будешь свободным. Разве тебе этого не хочется?
Людям нравится рассуждать о свободе. Каждый робкий шаг за пунктирную линию они готовы воспевать в легендах, хотя на самом деле этих линий много. Переступаешь одну – впереди маячит другая, переступаешь другую – третья… И ведь ты сам их рисуешь! Некого винить. Это, конечно, проще: злиться на выдуманные «системы», иерархии и тому подобную ерунду, но на деле кисточка у тебя в руках, и ты сам же ею водишь, обозначая новые и новые границы, за которые нельзя заходить.
Среди таких людей хорошо быть тем, кто держит пожарный шланг и смывает все линии разом.
Мы с тобой могли бы далеко пойти. Ты знаешь? Мы могли бы уехать за тридевять земель, как Бонни и Клайд, могли бы грабить банки и стрелять в полицейских из самодельных обрезов. Могли бы стать лучшими друзьями, побратимами, любовниками, да не важно, кем! Мы могли бы. И точка. Именно поэтому я так радуюсь давлению твоих рук на моей шее и твоим холодным глазам.
Ты играешь со мной. До сих пор играешь. И на этом шахматном поле есть только мы, два короля, а значит, мы не сумеем поставить друг другу мат.

Врач вернулся в палату уже под утро и сел на пустую кровать. В приоткрытую дверь заглянула сестричка:
 – А куда делся больной? На процедурах?
 – Нет, – тихо откликнулся врач. И добавил, подняв глаза и как-то странно улыбнувшись: – Он сегодня умер, кажется…
 – В смысле – кажется?..
 – Ну… Вы верите в бессмертие души?
 – Хотелось бы верить, – пожала плечами она.
 – А вот я не верю, – вздохнул он и с тоской посмотрел на подушку, – Зато я верю, что человек может сам выбрать свою смерть, и она явится именно в том обличии, какое он пожелает увидеть.
Сестричка нахмурила тонкие брови, вопросительно посмотрела на него и закрыла дверь в палату.
Потом ей внезапно пришла в голову мысль, что этот врач появлялся тут слишком часто для простого посетителя. Неужели у него других дел нет? И ведь парень, который лежал в хосписе, ему даже не родной, просто бывший пациент, один из многих…
Она дошла до приемного отделения. Сняла трубку телефона и набрала онкологию.
 – Нет, такой у нас не работает, – ответили на ее вопрос в регистратуре, – Первый раз слышу…
Сестричка бросилась назад в палату, но там уже никого не было.