Полонез Огинского

Опубликован в альманахе "Братина" (Москва) и газете "Республика" (Минск)

Павел Иванов 

Тел:,    +375 17 226-40-93
     +375 29 77-01-654
     +375 29 998-10-52
                E-mail: Paul_Zibert@list.ru


© ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО

Городок наш был таким маленьким, что его население знало друг о друге если не все, то хоть что-нибудь, но обязательно. И поэтому общественное мнение в жизни не только каждого коренного жителя, но и человека приезжего, играло решающую роль. Ни-кто не мог поселиться в городке, пока оно не давало на это своего согласия. Все новости и сплетни перелетали из дома в дом, из ушей в уши со скоростью света. Несмотря на все достижения современной науки, объяснить это феноменальное явление пока еще не удалось. Оно так и остается местной особенностью.
Достопримечательностями городок был небогат. Немногое можно было отнести к этому определению. Разве что городской симфонический оркестр, в котором я сейчас работаю, да музыкальную школу, в которой я имел честь учиться. Школу лет сто назад городку подарил купец первой гильдии Михаил Исаакович Фендрик, а  появлению оркестра способствовало событие, о котором речь пойдет ниже.
Знаменитостей тоже было немного. Когда-то кто-то из средневеликих отечественных композиторов начинал в нашей музыкалке свой путь в большое искусство, что и дало местным властям обоснованный повод с соответствующей моменту помпой повесить на стене возле входа в школу мемориальную доску. Сам виновник на это мероприятие явиться не пожелал, отделавшись благодарственной телеграммой.
Другая знаменитость появилась в городке неожиданно для его жителей и без их на то согласия. Общественное мнение в ответ, оскорбленное таким пренебрежительным к нему отношением, мгновенно наградило новичка короткой и всеобъемлющей характеристикой:
- Бандюга! Рецидивист! Мафиози! Басурман! Дубина! Убийца! Кобель!
Возраст этой знаменитости колебался между двадцатью и двадцатью пятью годами. Многочисленные враги, чтобы хоть как-то ее унизить, дали ей прозвище – Щлепа.
Откуда Шлепа появился в городке, где и на что живет, с кем пьет или не пьет, а если и да, то на что, где работает – оставалось для всех тайной за семью печатями. Такого в городке не могли вспомнить даже его самые старые жители. Это неведение нервировало добропорядочных горожан и нагнетало в городке нездоровую обстановку. С каждым днем у Шлепы появлялось все больше и больше недругов. Ко всему прочему он владел еще и некоторыми особенностями, которые опять-таки увеличивали количество бойцов во вражеском стане. Ну, во-первых, для Шлепы не существовало никаких традиций и правил. Он жил сам по себе, независимо от окружающих. В их число входили и представители государственных и общественных организаций. Он не платил никаких взносов, никаких налогов, квартплат, штрафов, не был нигде прописан, не состоял ни на каких учетах, не питался в пунктах общественного питания, в общем он был совершенно свободной личностью. И это-то больше всего всех и раздражало. Во-вторых, Шлепа владел необычайной физической силой, что нагоняло вполне объяснимый страх на местных представителей сильного пола. И, в-третьих, был он весьма недурен с лица и как магнитом притягивал к себе женские взгляды, что наполняло городских мужчин чувством бессилия, зависти и злости. Но больше всего горожан удивляло то, что на Шлепу не обращала никакого внимания родная милиция. А ведь уже не одно письмо с многочисленными фактами и подписями было отправлено в ее адрес. Необъяснимое молчание органов означало, что или они его боялись трогать, или Шлепа был таким же добропорядочным гражданином, как и все остальные. Но уж в это поверить никто не мог. И последнее… Всех раздражал один только внешний вид Шлепы. Одет он был всегда в одно и то же: застиранные и выцветшие джинсы, рубаха в клеточку, завязанная на мощном торсе узлом, и шлепанцы последнего размера на босу ногу.
Насколько его не любили, настолько его и боялись. Шлепой пугали детей, когда они начинали капризничать, а местные сплетницы приписывали его карманам полные комплекты всевозможного огнестрельного и холодного оружия. И когда Шлепа шел, улица мгновенно вымирала. Окна плотно закрывались ставнями, а у кого во дворах были собаки, их спускали с цепи, чтобы те могли свободно бегать по двору. Справедливости ради необходимо отметить, что Шлепа был джентльменом. Он всегда заранее предупреждал о своем появлении. Сначала издалека слышалось сочное – шлеп-шлеп, звук, который из-давали его огромные шлепанцы, а уж затем появлялся их хозяин. По¬чему-то никто не мог вспомнить, в чем Шлепа ходил зимой.
Маршрут, которым Шлепа передвигался по городку, был всегда один и тот же – центральная улица или, как ее называли в местной га¬зете, проспект. Она была единствен-ной заасфальтированной улицей в городе. Как раз на ней и находилась наша музыкальная школа. Шлепа шлепал по самому центру улицы, и ни разу ни одна машина не осмелилась даже посигналить ему, чтоб выразить свое несогласие, не говоря уже о том, чтобы обо-гнать его. Водители сбавляли скорость и терпеливо ждали, когда он сам соизволит освободить проезд. Шлепа неторопливой походкой, а он вообще никогда не торопился, подходил к трехэтажному зданию, что стояло напротив нашей музыкалки, удобно устраивался на высоком крыльце парадного входа и терпеливо ждал, когда закончатся занятия в школе.
А в это время за закрытыми ставнями жены обвиняли своих мужей в трусости и уговаривали их совершить наконец-то хоть раз в жизни, поступок, достойный настоящего мужчины, выйти на улицу и проучить как следует этого нахала, который невозмутимо сидит на крыльце их дома. Мужья отмахивались от жен, как от назойливых мух и молча смолили одну папиросу за другой, со злостью втискивая их в переполненные пепельницы. Может, и вправду так боялись? Мне кажется, что Шлепа даже и не подозревал, какие страсти кипят вокруг его особы.
Да, кстати, не без гордости сообщаю, что в нашем городке была трамвайная линия! И мы, ученики-музыканты, всегда должны были проходить мимо Шлепы, чтобы попасть к трамвайной остановке. И когда это происходило, Шлепа подзывал нас, чаще всего это относилось ко мне, раскатистым и гулким басом:
- Эй, друг, можно тебя на минуточку?
И мы все дружно направлялись к Шлепе. Мы его нисколечко не боялись и даже любили  по-своему. Почему? Может, потому, что нико¬гда ничего плохого он нам не делал, а может, потому, что Шлепа любил, как и мы музыку. Именно это и послужило причиной  нашего с ним знакомства. Правда, у меня от страха подкосились ноги, когда он окликнул меня в первый раз.
- Эй, друг!
Услышали мы и остановились.
– Можно тебя на минуточку?.. Тебя, тебя…
И, обернувшись, я с ужасом увидел, что его палец направлен именно в мою сторону. Я медленно пошел к нему, понимая, что бе¬жать не имеет никакого смысла, лучше вы-полнить это требование. 
- Это что у тебя?
Шлепа показывал на мой футляр со скрипкой.
- Скрипка...
Ответил я еле слышно, прижимая к груди свое единственное со¬кровище.
- Ты что, играть на ней можешь?
- Могу.
Все также несмело отвечал я.
- Тогда сыграй что-нибудь, а? Никогда не видел, как живые на скрипке играют. По телику только. Ну пожалуйста, друг!..
Я понял, что бить меня пока не собираются и скрипку отнимать тоже. Пожав плечами, я согласился, осторожно достал скрипку, настроил  и что-то начал играть. Шлепа слушал меня и наблюдал за мной так внимательно, как будто  на его глазах происходило какое-то чудо. Когда я закончил играть, он вдруг заволновался.
- Послушай, друг, а ты не знаешь вот эту… ну, которую этот самый, как его… ну перед смертью написал?.. Ну, про любовь там, не помню его фамилию, полонезом называется?
Мои одноклассники, которые до этого момента молча стояли рядом, загалдели, зашумели, перебивая друг друга.
- Полонез Огинского! Полонез Огинского!
- Ага, правильно, он самый!
Шлепа был рад, что его поняли.
- Можешь Огинского?
- Могу.
Я начинаю играть. Слушает Шлепа мою игру как-то по особенному, так еще никто не слушал меня никогда. И вдруг я увидел, как у него из-под опущенных век по щеке текут  слезы. Но он не стыдится их.
- Черт! Для души музыка, для очищения!
Шлепа смахивает слезы рукавом рубашки, когда я доигрываю полонез до конца.
- Спасибо, друг! Если что, ты мне только скажи, я для тебя!..
Он не договорил, а внезапно и неизвестно откуда выудил большой кулек с тыквенными семечками и протянул его мне.
- На, держи. Извини, больше нет ничего. И друзей своих угости… Еще раз спасибо…
Щлепа встал и пошел по улице, громко шлепая, в ту сторону, откуда появился.
С этого момента наши встречи с ним стали регулярными и повторялись каждые три дня. Пополнялся репертуар, которой мы исполняли для него. Но всегда, под “завязочку”, как любил говорить Шлепа, мы исполняли ему полонез Огинского. И всегда Шлепа слушал его также как и в первый раз, до скупой слезы.
Нас ругали, стыдили, говорили, что мы пособники мафии, обвиняли в предательстве, обещали спасти, найти правду, наказывали, но наши музыкальные встречи со Шлепой не прекращались. Мы не чувствовали себя предателями. Мы честно делили между собой семечки  и оживленно спорили, обсуждая репертуар для очередной встречи.
Так вот и появился в нашем городке  собственный симфонический оркестр, который существует до сих пор. Рождение его приписывают другому человеку и собираются приделать к стене нашей музыкалки очередную мраморную доску. Но мы то знаем, чья это заслуга. И всегда вспоминаем про него, этого загадочного человека со смешным прозвищем Шлепа, который так же неожиданно исчез из нашего городка, как и появился.
А полонез Огинского стал коронным номером нашего оркестра.