Копье Судьбы. Книга Первая. Глава 11

ВАСИЛИЙ ЖУКОВ. ГОРНЫЙ КРЫМ. 1942 г.

Ягд-группа диверсантов-предателей сделала привал в лесу. Развели костер, закипятили чай и принялись есть галеты со шпиком. Гуськов-Миттлер шумно сербал крепкий чай из плоской кружки, и потчевал меня немецкими разносолами, проводя пропагандистскую беседу.


- Эх, и дураки мы с тобой были, - говорил он, – терпели над собой особистов с комиссарами. Нет, Вася, теперь я сам себе хозяин.
- Немец тебе хозяин, - хмуро сказал я.
- Ты ешь давай. Немец - хороший хозяин, не то, что ваши комиссары. Немец
хорошие деньги платит, кормит, одевает-обувает, оружие дает, чтоб я мог по лесу вольно гулять и сбросы ваши собирать. На мне экипировочка – «Эдельвейс». Гляди!


Григорий расстегнул добротные медные застежки, распахнул камуфлированную куртку – внутри показалась шерстная вязка на белой байковой подкладке, толстые теплые брюки, тоже покрытые камуфлированными разводами.


- А ботиночки, – выставил он ногу и задрал штанину. – Помнишь, Нефедыч снял
такие с австрияка в Мокром лагере? Мы ему завидовали, а теперь и у меня есть. Ты гля, подошва какая – в три пальца толщиной, окантовочка медная, а внутри – стельки пробковые и все шерстью выстлано. У меня ноги теперь завсегда в тепле и сухие. Хочешь себе такую обувку?


- Немцы наших живьем сожгли, а ты к ним переметнулся. 
- Немцы облегчение им сделали. Сам знаешь, раненый в лесу не жилец. А так они их от мук избавили, да и нам «шашлычки» поджарили. 
- Не напоминай, сволочь.
- А ты меня не сволочи! Ты такой же людоед, как и я.
- Я не в себе был.
- Ага, чавкал за милую душу.
- Говорю же, не помню, как жрал… в бреду я был.
- Че врешь-то? Все ты понимал, еще и порохом присолил мясцо.


Не выдержал я моральных пыток. 
- Да, да, жрал! Я такая же сволочь, как ты. Я даже хуже. Я трус. Невесту убил, а себя застрелить побоялся. Только вот Родину я не предавал. Вот в чем разница между нами, понимаешь ты это, паскуда?!


Гуськов расширил глаза.
- Так ты Нинку порешил? А-а, понимаю… Из ревности кончил.
Я схватил его за плечи.
- Молчи, молчи про нее, гад!


Он по-свойски мне ухмыльнулся.
- Да правильно ты все сделал, я тебя не осуждаю. Она в Севастополе на курсах радисток с майором НКВД путалась, мне Раиса Поливанова рассказывала. У них у всех давалка нараспашку, если там звание повыше или кусок пожирнее. А в нашем лагере она Чистякова себе присмотрела. На допросы он ее таскал? Брехала, как сивая кобыла. Предлог они нашли, чтоб в землянке на ночь запираться. Не жалей ее, Вася, собаке собачья смерть…


Я лишился дара речи: предатель вслух читал мои потаенные мысли.
- Мы Бога прогневили, - простонал я в пуржащий снеговей, за пеленой
которого с высоты утеса смутно угадывался черный изгиб реки. – Мы не верили в Него, вот Он нас сюда и загнал. Это ад, Гриша…


- А мне нравится, – засмеялся он. - Война! Мы ж ее ждали, как маму небесную. «Если завтра в поход, если завтра война…» А как пришла – не узнали, испугались, ха-ха-ха... Кому война, а кому мать родна. Война - время хорошее, она все спишет. Изменила жена – ты ее к стенке. Комиссар жизни не дает – ты его к ногтю. Война - это воля, брат! Как по мне, так я бы всю жизнь по лесам воевал. Красота!

                БОЙ В ГОРАХ. НАШИ ДНИ

- Фамилия!
- Ча-ча-чья фа-фа-милия?
- Твоя фамилия!
- Жу-жукова… зачем тебе? Перестань меня пу-пу-угать, пож-жал-л-л…
- Отвечай быстро, боец Жукова, ты за кого? За меня или за этих тварей, которые гоняются, чтобы нас поубивать?!


- Я за тебя… - тряскими губами выговорила Даша, - конечно, я за тебя! Ты только не… не волнуйся… я просто не ожидала, что ты в такой драйв войдешь… и я…  испугалась… собака так визжала… жесть просто…


Заполучив покорность женщины, «Скворцов» смягчился.
- Запомни, кругом враги и наши дело правое. Ты их разговоры по рации слышала? Они по нашу душу прилетели, едрен-корень. Тут и так слишком до хера любителей нас убивать, а мы их, значит, отпускай? Нам его винтарь и патроны ох, как сгодятся. На, хлебани, - зверочеловек свинтил колпачок с плоской фляжки и силой заставил девушку сделать пару глотков спиртного. Сам отпил, причмокнул

- «хорош шнапсик» - зарутил крышечку, спрятал фляжку и подал Даше воняющий порохом «Зауэр» со следами зубов на дуле. – Во, грызанул, зверюга! Валиевского винтаря я себе заберу, его передергивать надо, тебе трудно будет. Смотри, защелка, видишь? Как отстреляешь два патрона, нажимаешь ее, переламываешь ствол, вынаешь отстрелянные гильцы, вставляешь новые, и снова готовА к стрельбе. Ау, очнись!


Кряхтя, нагнулся он к лежащему ничком Валиеву, взялся за треккинговые ботинки для горных восхождений «Scarpa Kailash».
- Бери собаку, войлоком потащим, схоронить их надо во-он в той посадке, чтоб с вертолета не увидали…


Даша делала, что он говорил. Она была немного не в себе. Ружье стукало ее по затылку, когда она тащила за лапы собаку - кровь из пасти азиата прокропила тропинку в сером порохе пересохшей земли. Мертвец, которого волок Скворцов, вытянутыми руками затирал следы, с лица его свалились солнцезащитные очки и остались лежать в борозде. Аккуратно, чтобы не перемазаться, Скворцов стащил с мертвого азиата строгий ошейник, смотал цепь и спрятал в рюкзак. Но то, что он сделал потом, потрясло Дашу.


Дул легкий ветерок. Стоящее в зените солнце припекало сквозь дубки и покрывало сидящего на корточках Скворцова камуфляжной светотенью. Меж вырезом в кепи и хлястиком на липучках торчали потемневшие от пота косицы волос. Это Даша четко видела. Так же четко она видела, как шевелятся лопатки под темно-зеленой курткой, когда егерским ножом Скворцов отрезал мертвецу сначала одно ухо, потом, за волосы повернув голову, отрезал и второе.


- Да не смотри ты, – чуть не оплеухой отвернул он обомлевшее девичье лицо. – Щас опять харч метнешь…
Пятясь, она спросила.
- Тт-ытты… з-з-за-ачем… это с-с-с-с-делал?..
Он спустил с плеч рюкзак, спрятал «трофей» в боковой кармашек.
- Ты в доле, не боись. Одно ухо твое. Они денюх стоют. Знаешь, сколько?
- Ско…?
- По тыще дойчмарок пара.


У Даши случился парез лицевых мышц.
- Каких д-д-дойчмарок? Дойчмарок давно уже нет.
- Как нет? А куда ж они делись?
- Ну, ты прикалываешься. Теперь евро вместо дойчмарок.
- Какая еще «евра»?
- Валюта европейская.
- Ты смотри, едрен-корень, уже деньги в честь евреев назвали. И как немцы на такое согласились?


 «… у него сотрясение мозга, надо ему подыграть… скажу че-нить не то, он же и меня пристрелит, как собаку… как того несчастного мужика, еще и уши на память отреж-ж…»


В куртке убитого Валиева запищала рация.
- Прием, - сказал Скворцов.
Послышался голос главного лесничего.
- Что там за стрельба?
- Ерунда, косулю подстрелили.
- Какая нах… косуля?! Ты всех переполошил! Вся цепь на тебя повернула! Это ты, Рустем?
- Я это, Леонид Станиславович, - голосом егеря отозвался «Гуськов».


Пауза.
- Кто «я»?
- Да я это, я, Скороходченко!
Вновь долгая пауза.
На том конце слышались переговоры. Ворвался новый голос, Борунова Ильи, соседа по охотоведческому участку.
- Алло, кто это? – спросил Борунов.
- Я это, Илья, кто ж еще, - «прокуренным» голосом сказал лже-егерь.


Снова суматошные переговоры на том конце.
«Голос его»…», «Перекрестись!», «Он что, с того света разговаривает?» «Мистика какая-то!» «Такое бывает, я читал, мертвые по телефону могут на связь выходить».
Вновь Борунов, испуганный:
- Алло, Миша, ты это… ты с того света разговариваешь?


Вмешался Толстунов.
- Михаил Матвеич, ты откуда разговариваешь?
- Я на квартальном столбе 19-19-20-43.
- Ты послушай, Михаил э-э… Матвеевич, это ни в какие ворота не лезет… Мы ведь тело твое только что нашли…


«Гуськов» подмигнул слушающей переговоры Даше.
- Станиславович, вы че такое говорите? Тело мое на мне.
- Ты откуда знаешь, как меня зовут? – закричал Толстунов. – Ты кто такой? Я понял! Это ты убил Скороходченко и завладел его рацией!
В разговор вмешался третий голос, грубый, властный.
- Слышь, ты! Не знаю, как тебя зовут, беги, беги, и как можно быстрее! Потому что если я тебя поймаю, - а я тебя поймаю, урод! - я сожгу тебя на медленном огне.


«Егерь Скороходченко» укоризненно попенял.
- В лесу стоит высокая пожароопасность, Виктор Викторович, костры жечь нельзя.
Капранов-старший запнулся.
- Не понял… Матвеич, это все-таки ты? Алло, Толстунов, ты кого нашел возле
Горелого лога?
- Скороходченко… - прохрипела рация.
- А я с кем сейчас говорю?
- А черт его знает. По голосу – Скороходченко, но только тело его передо мной сейчас лежит, я на него смотрю. Мертвый Матвеич, рана в груди ножевая. И собака его ножом убита…


- Алло, ты, псевдо-Матвеич! – заревел Капранов. – Ты голоса подделывать можешь? Галкин хренов! Жди меня, я к тебе лечу. Я тебя, урод, как ты сына моего, мордой в костер засуну!
- Никто вашего сынка в костер не засовывал. Сам пошел, сам лег.
- Что-о?! Что ты сказал? Тебя как зовут? Имя свое назови! – хрипела рация. – Обзовись, урод, мразь! Как мог сын мой в костер упасть, да еще лицом? Кто его по голове ударил, говори!


- А он девушку насиловал, вот и пришлось вашего отпрыска образумить, тюкнули его по темечку, он пошел и случайно упал личиком своим драгоценным в костерок, незаконно разведенный в заповеднике…
- Случайно?! – заревел Капранов. – Какой на хрен случайно! Был я на той поляне, видел тот мангал. Там узко, лица не просунуть. Это ты его туда засунул!


Лже-егерь сменил тон на гуськовский - наглый, хрипатый.
- Твоего чмыренка давно пора было к ногтю прижать. Девчонок ему не впервой
портить. Это ты, папаша хренов, виноват, запустил пацана, вот и расхлебывай…
- Ну, все, жди меня, скотское отродье! Недолго тебе осталось по горам бегать!


Пеленгуете его? Семенов! Фролов! Запеленговали? Где?
Новый голос:
- Квартальный столб 19-19-20-44…
- Это где?
Слабо донесся голос пилота.
- На Узун-Кран летим, Виктор Викторович. Да вот он, мигает…
Голос Капранова:
- Всем, всем, всем! Разыскиваемый находится в районе квартального столба 19-19-20-44, направлением на Узун-Кран. Высаживайтесь и оцепляйте весь район от Узун-Крана до хребта Абдуга. Черного археолога брать только живьем, он не должен умереть легко и быстро, он должен мучиться, как мучается сейчас по его вине мой сын!


Спрятав рацию в нагрудный карман и подхватив валиевский винчестер, скользящим шагом диверсанта Скворцов скрылся в кустах. Бредя за ним, как в тумане, Даша думала, как сбежать от этого сошедшего с ума маньяка. 


В одном из перелесков она присела в кустиках, чтобы пописать, а сама на карачках прокралась за деревья и бросилась прочь. Рюкзак с ножнами прыгал за спиной и больно бил по пояснице.
- Куда!
Из-за каменного дуба вышел «Гуськов» с винчестером наперевес. Испещренная синяками рожа его щерилась сукровичными, как у вампира, зубами.


Даша вскрикнула от ужаса, попятилась и шлепнулась на землю.
- Бросить меня вздумала? Золотишко хотела заныкать?
Буравя девчонку воспаленными зрачками, «партизан» вынул из рюкзака собачью цепь, продел в ошейник конец, накинул на Дашу петлей и затянул на талии, себе на запястье надел кожаный ремешок.
- Теперь не отстанешь.


С девушкой на аркане, как какой-нибудь кочевник после набега, он быстро зашагал по плато. Заросшая травой грунтовка извилисто тянулась к темнеющему вдали лесу. «Гуськов» пер, как танк. Даша бежала, падала и волоклась на цепи, поднимая пыль.
- Ты нас демаскируешь! – орал он. – Пылищу подняла! А если вертолет?
- Не могу-у-у-у… - в изнеможении стонала Даша. - Оставь меня. Я тебя только торможу.
- Вставай.
- Нет! Можешь убить меня, сил моих больше нет.


«Гуськов» снял кепи, утер вареное в соленом поту лицо.
- А куда ж твои силы подевались? Молодая, здоровая. Дед твой знаешь, каким был! Годами тут от немцев бегал, без харчей, без питья…
Даша оглядела горные кручи. Как он тут выживал, ее восемнадцатилетний дед, без еды, без патронов, в стужу и жару? Собравшись с силами, она встала. Гуськов размеренно зашагал, она за ним. Вдруг он дернул ее за цепь - «ложись!».
Над лесом блеснуло лобовое стекло вертолета.


Крымские горы пронизаны карстовыми полостями. На многих участках можно увидеть чашеобразные углубления, изобилующие бороздами, гребешками, щелями и трещинами, поглощающими талые и дождевые воды. Такая чашеобразная воронка называется каром. В одном из таких каров, как в окопе, залегли беглецы. Но если в окопе можно стать невидимым для наземного противника, то от воздушного врага не скрыться.
Вертолет приближался.


«Гуськов» дернул за цепь – бежим!
Они помчались к лесу.
Сзади нагонял вертолет – бело-синий, изящный, с черными цифрами на борту «37».  Стрелок открыл огонь из окна –  по дерну вспархивали фонтанчики пыли…


Мужчина и девушка вылетели через перелесок на край плато и ахнули, оказавшись внезапно на краю обрыва. У Даши закружилась голова, она взмахнула руками, оступилась и… полетела вниз – сердце прыгнуло и закупорило горло, – а-а-а-ааааа! – Гуськова дернуло цепью, и он сорвался вслед за девушкой в пропасть Большого Крымского каньона.


ВАСИЛИЙ ЖУКОВ. ГОРНЫЙ КРЫМ. 1942 г.

Привал ягд-группа абверовской контрразведки сделала в предгорьях Голого шпиля. Диверсанты разлеглись на снегу на короткий отдых.
В туманном небе послышался гул самолета. Судя по звуку, приближался наш У-2. Мы наших летунов и немцев на слух отличали. Гул прошел над головами в сторону Голого шпиля. В прорехе облаков мелькнул самолет с краснозвездными крыльями, из люка вывалилась гондола, донесся хлопок раскрывшегося парашюта. Звуки в горах сверху вниз далеко распространяются, воздух-то разряженный, а снизу вверх за километр даже выстрела не слыхать.


- Вот везуха, так везуха! – Гуськов даже затрясся от жадности. – Заберем сброс заразом с портфелем оберста. Ну, и подарочки нам сыпят с неба, ай-люли-малина. Че заскучал, Вася? Ослаб поди? Погоди! На, выпей-ка, силы поддержит.
Он дал мне таблетку.
- Первитин. Заместо кофию. Задору прибавляется. Я уже сутки не сплю и ничего.


Я выпил таблетку. Сил, действительно, прибавилось. Целый час без устали мы пробирались сквозь буреломы и снежные заносы к «сбросу». Парашют зацепился за сосну, растущую на самом краю обрыва, и парусил на ветру, распухал и сдувался. «Гондола» раскачивалась прямехонько над пропастью.


- Вот, блин, сел как неудачно, – крякнул Гуськов и тут же раздал команды. – Вы двое, принимаете груз. Ты страхуешь. Я сброс обвяжу веревками, вы его подтянете, я обрежу, да смотрите, яйца оторву, если груз в пропасть уйдет.
Он надел монтажные когти на свои «Эдельвейсы», вскарабкался на дерево, привязал к сбросу конец стропы, диверсанты подтянули гондолу так, что она повисла над скальным выступом и больше не рисковала упасть в пропасть. Я отошел за ближайший валун.


- Куда пошел? – покосился на меня мрачный верзила в красных фурункулах.
- Поссать…
- Держи крепче! – Гуськов резанул ножом по стропам.
Оглушительный взрыв сотряс горы.


БОЙ С ВЕРТОЛЕТОМ

Четыре ноги болтаются над пустотой, натянутая цепь трется по стволу, на головы сыплется крошево коры. На глубине тридцати метров от верхнего обреза каньона Скворцов с Дашей чудом зацепились цепью за растущую из стены искривленную ветрами крымскую сосну. «Гуськов» на посиневшей руке, вдетой в ремешок металлического поводка, завис ближе к стволу сосны. После Дашиной попытки бегства он забрал у нее винчестер Валиева и теперь, отягощенный двумя ружьями, не мог подтянуться. Винтарь пришлось сбросить в пропасть.


Вдевая пальцы в стальные кольца, на пределе неизвестно откуда взявшихся сил он вскарабкался по цепи, ухватился за корявый корень, раскачался и забросил ногу на комель. Даша скользнула вниз на другом конце цепи, взвизгнула. Забравшись на узкий выступ перед расщелиной, из которой выросла спасительница-сосна, «Гуськов», как ведро из колодца, воротом вращая цепь вокруг ствола, выволок девушку из пропасти.


Стали в обнимку, задыхаясь и дрожа.
«Ой, я высоты боюсь!»
«Вверх смотри!»
Вверху – небо и облачко - маленькое, как перышко. Облачку хорошо, оно невесомое…
«Где, где они, черт возьми! Неуж сорвались?»
«Робинсон» сделал вираж над обрывом и, сердито рокоча, влетел в теснину каньона.
- Да вон же они! - указал пилот рукой.


В карликовой сосне, растущей из вертикальной стены каньона, копошились маленькие человечки. «Бонсай, на радостях подумал Капранов, настоящий японский банзай!»
Рокотанье винта множилось каньонным эхом, резонировало, оглушало.


Дашу трясло, она мешала прицелиться.
- Я высоты боюсь! Я прошу тебя, ну, пожалуйста, помаши им белым флагом, давай я майку сниму, пусть они нас вытаща-а-а-ат… Я не хочу тут умира-а-а-ать… а-а-а-а… ы-ы-ы-ы…
- Боец Жукова!
- Что?
- Я не могу прицелиться, мне что-то попало в глаз. Посмотри! 


Пальцами раздвинув заплывшие веки, Даша увидела соринку на выпуклости залитого кровоизлиянием белка.
- Иди сюда… - она приникла губами к распухшей глазнице и осторожно вылизала слизь слез.


«Гуськов» проморгался, сказал, слегка прибалдев от нежности «лечения». 
- Теперь вижу хорошо. Выношу благодарность перед строем. 
Даша через силу улыбнулась.
Он закрыл ее собой, спиной вжал в скалу, вскинул ружье, взвел курок.
«Замри!»
«Меня дрожь бьет, не могу…» 
«Замри, я сказал!»


Изо всех сил напрягла она мышцы рук, шеи, затылка и даже ануса, но нервическая  дрожь  продолжала сотрясать и ее, и стрелка.
Тогда «Гуськов» охлопал ее по карманам, вытащил плеер, размотал комок наушников, вставил их Даше в уши, утрамбовал до упора и на полную громкость врубил музыку.
Барабанные перепонки пронзили клики фанфар, - грянул фашистский марш, который она когда-то записала, чтобы разыграть спящего деда!

Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren…

Трубили трубы, били барабаны, сшибались золотые литавры, свистали флейты, печатали шаг колоны вермахта, дыбом встала шерсть на холках гор, безжалостный марш немецко-фашистских захватчиков сотрясал душу, вертолет налетал, выставив лыжи, как коршун, когтящий перепелку, - заштормило, заметались ветки сосны, иглами захлестали по щекам. «Калашников» бил очередями, пороховой дым черными струями вылетал из пламегасителя и улетал по ветру, пули секли сосну, с визгом рикошетили от скал, осколки брызгали в лица.


Даша дергалась, приседала, закрывалась руками – ой! – ой!!!
Виктор Капранов ожидал, что беглецы сдадутся, поднимут руки, но черный археолог нагло целился из охотничьей двустволки. Попадание дроби по винтам нежелательно, но Виктор Викторович уже вошел в штопор пьяного азарта…


«Смельчак долбанный! С пукалкой дробовой против автомата! Ай, молодца!»
С маршевой музыкой в голове, из-за спины мужчины, который целился в налетающего с неба врага, - вдоль солнечной дорожки на вороненом стволе ружья, - в лупоглазой морде вертолета Даша разглядела лицо своего дедушки, Василия Акимовича. Строго глянув с небес через лупы очков, Жуков-старший покачал головой и сказал, как говорил когда-то маленькой внучке, обмершей перед вылетевшим из подворотни дворовым полканом: «Ай-яй-яй, рёвушка-коровушка, испугалась? А ну, иди сюда!» -

Дед подхватил Дашутку  подмышки и поднял к солнцу. - Не бздо, внуча, прорвемся! Мы с тобой Жуковы, а Жуковы не сдаются!»
«Боже, и этот грохочущий марш я поставила спящему старику! Он здесь сражался, и для чего? Чтобы внучка-дебилка вот так над ним прикололась? Да если бы он погиб, тебя бы просто не было, Дашка, ты бы не родилась! И если ты сейчас не справишься с облавами и погонями, если тебя убьют, у тебя никто не родится, и род Жуковых прервется навсегда!»


Свидание с дедом соединило Дашу Жукову с Родом. Все Жуковы, сколько их жило на русской земле, - мужчины, женщины, старики и дети - нескончаемой шеренгой стояли за ее дедом и передавали внучке и наследнице свои умения и силы.
Лицо Дашки отчаянно обтянулось, вихрь от винта осушил слезы, красным дымом сигнальной ракеты вздыбил волосы.


«Деда, я больше не боюсь! Я не сдамся и не попрошу пощады! Прости, что поставила тебе тогда этот проклятый марш. Как же ты выстоял здесь против целой армии? Я буду тебя достойна, клянусь, умру красиво – под музыку!»

А-а-ай-ли, ай-лё – айля!
А-а-ай-ли, ай-лё, - айля!
Айли! Айлё! Айля - ха-ха-ха-ха-ха!

В наушники по внутренней связи голос пилота встревожено предложил уйти из зоны поражения, но Капранов лишь огрызнулся и взял противника на мушку – «игры закончились, не сдаешься - сдохни!» Длинная очередь белыми расщепами вспорола ствол сосны, срубила ветку, полетевшую в пропасть, - клац! – автомат заклинило.
«Магазин!» – крикнул депутат через плечо, отстегивая рожок и швыряя его под ноги. Помощник его, майор СБУ в отставке, в ответ прокричал, что патроны остались только россыпью, надо набивать магазины.
«Так набивай, черт!»


Хмельной от горя отцовского, от жажды мести, от выпитого коньяка и азарта охоты, Виктор Викторович сорвал с носа стрелковые очки и, сверкнув на солнце золотыми часами, погрозил кулаком черному археологу, припавшему щекой к своему ружьишку. 
«Стреляй, ну! – наушники не пускали, Капранов содрал их с потной головы вместе с бейсболкой, высунулся в окно по пояс. - Стреляй, трус! Ну, стреляй! – Рывком уселся обратно, рыгнув коньячным перегаром в лицо встревоженного пилота. – Из дробовика он меня напугать вздумал!»


Никто в вертолете не знал, что в стволе егерского «Зауэра» находился разрывной заряд 12 калибра.
Пилот накренил и увел вертолет чуть левее, сбивая противнику прицел.
«Кончай его, Викторыч, - опасливо прокричал он, – некогда патроны набивать,  горючка на нуле!»


«Они мне живьем нужны, - скрежетнул зубами Капранов. - Эх, ладно… Гр-р-ранату!»
Тынянов вынул из армейского ящика гранату «Ф-1», вложил ее в руку шефа. Тот  сорвал с лимонки  чеку.
Солнце слепило - мерцающий винт казал то блестящее перекрестие, то букву «V», то сияющий веер лопастей.
«Ну, братья-партизаны, помогайте!»
Промазать было нельзя. Промах означал смерть.


В голове не к месту раздался голос егеря Скороходченко:
«Ты погоди, Григорий Пантелеич, тут стрелять нужно с поправкой под углом к горизонту».
«Какой еще поправкой, ты шо мелешь?»
«Дай-ка я попробую…»
«Ну, смотри, лесная душа, промажешь – уши отрежу!»


Призрачная рука егеря взялась за цевье, призрачный палец лег на курок, родной
пристрелянный «Зауэр» прикладом лег в фантомное плечо, в глазнице   
загустело чужое стекловидное тело, потемнел, материализуясь, зрачок –
егерь Скороходченко выглянул в мир живых через опухшие от гематом Скворцовские очи – вокруг симферопольца аурой проступила грузная, сутулая фигура Михаила Матвеевича, припавшего щекой к своему верному «Зауэру Три кольца», в прицеле сфокусировалась поясная мишень мужчины с занесенной для броска рукой…
А в ушах Даши гремел немецкий марш.

Ei warum? Ei darum!
Ei warum? Ei darum!
Ei bloss wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa!
Ei bloss wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa!

«Стреляй, старый хрыч! – завопил Гуськов. - Он щас гранату кинет…»
 «Не спеши, Григорьпантелейч, я свое ружьишко знаю…»
 «Получай, фашист, гранату!» - Капранов замахнулся на вывих лопатки…
Ствол «Зауэра» взял поправку к углу горизонта, два слитных пальца – живой, из мяса и костей, в папиллярной обтяжке грязной кожи, и - призрачный, дымкой окаймивший Скворцовские фаланги – плавно, поймав на мушку отблеск золотых наручных часов…
нажали на курок…


Сквозь грохот марша Даша не расслышала выстрела – Сережкино плечо дернулось, толкнув ее в грудь.
По занесенной руке горячо хлестнуло - будто саблей наотмашь…
Виктор Викторович глянул и не поверил своим глазам, - запястье родной руки под швейцарскими часами «Константин Вашерон» из красного золота с темно-бордовым кожаным ремешком - было перебито, сухожилия и лучезапястные кости рассечены – из раны вбок по ветру струей хлестала кровь…

Айварум-айдарум,
айварум-айдарум
Айблёсвенден
чин-да-ра-са,
бум-да-ра-са-са! 

Заревев от шока и гнева, Капранов швырнул гранату, но только ударил культей по ребру окна – кисть его надрубленная под тяжестью швейцарских часов и «лимонки»…

А-а-ай-ли, ай-лё – айля!
А-а-ай-ли, ай-лё, айля!
Айли! Айлё! Айля-ха-ха-ха-ха-ха!

отломилась и по плечу хозяина скатилась на дно кабины… отлученные от туловища пальцы бессильно разжались… дуга УЗРГМ (универсальный запал ручных гранат модернизированный) отошла с неслышным в виброгрохоте щелчком…
Бело-синий красавец «Robinson R44» подпрыгнул в воздухе и сотрясся, стрекозиные «глаза» его заляпало изнутри ошметками тел пилота и пассажиров, затем кабина с глухим треском лопнула, разбрызнув склень стекла и лохмотья углекарбонатной обшивки.


Рокот мотора смолк, марш стих…
В мерцающем круге над вертолетом, пикирующим на скалу с беглецами, проступил восьмерящийся во вращении винт…


«Гуськов» повалил Дашу на каменную приступку.
Она видела поверх его плеча кренящийся корпус вертолета под замедленно вращающейся «свастикой» лопастей.
По скале, по сосне заколошматило.
«Гуськов» сильно вздрогнул, напрягся и тяжко обмяк.


Миг – и вертолет исчез – осталось лишь голубое небо в кипени белых облаков.
Даша выдернула из ушей наушники, подняла голову мужчины обеими руками, глазами обшарила его безжизненное лицо. Испятнанное пожелтевшими синяками, исцарапанное, заросшее темно-русой бородкой, лицо Сережи Скворцова утратило зверскую бугристость и выглядело не устрашающим, а по-детски беспомощным…


«Сережа… ну, Сереж… ну, Сережечка… - голова Скворцова болталась (Даша его трясла), - что с тобой? Ты ранен? Куда? Очнись! Сережа, открой глаза, пожалуйста! Дед, что мне делать?»


Даше подумалось, что Скворцов сейчас не Сережа, а тот страшный партизан из сорок второго года, она закричала – и эхо усилило голос ее в оцепеневшем каньоне.
«Кто бы ты ни был, Скворцов, Гуськов, мне все равно, ты защищал меня, ты хороший, очнись!.. – И, видя, что глаза его не открываются, а дыхания нет, губастым, распяленным в рыдании ртом, с грубыми интонациями деда закричала. – Не умирай, Скворцо-о-о-ов! ЭТО ПРИКА-А-А-А-А-АЗ!!!»


Эхо вечного женского зова – «не умирай, вернись, останься!»
Но мужчинам приходится уходить, они воины, им положено умирать. 
В рыдающем поцелуе Даша припала к губам, покрытым коростой засохших «вавок».


Со дна каньона вспух столб черного дыма, в извивах которого проступила, бугрясь клубами, харя потустороннего существа. С ухмылкой оглядел Черный Дым слившуюся в отчаянном поцелуе человеческую пару - такую хрупкую и беззащитную в окружении пропастей и гор… - и рассеялся в бездонном и вечном небе… ВАСИЛИЙ ЖУКОВ. КРЫМ. 1942 г.

Эхо взрыва прокатилось по горам зимним громом.
Когда взметенный снег развеялся, над обрывом торчал лишь обрубок тлеющей сосны. От Гуськова-Миттлера не осталось и следа, если не считать едкого черного дыма, медленно рассеивающегося над пропастью. Григорий Гуськов, как и подобает предателям, пал смертью подлых. Погибли и все принимавшие гондолу абверовские курсанты.


Это я изготовил макет гондолы, только не амуницией ее начинил, а взрывчаткой.
«У-2» прилетел вовремя. Настоящий сброс упал дальше, на Розовом фонтане, а на сосне возле Горелого лога уже неделю как висела моя «приманка». Косада не зря учил нас минно-взрывному делу. Но и мне досталось. Пролежал я там, контуженный, трое суток, сознание работало, а руки-ноги не двигались. Меня искали. Нашли побитых товарищей, пошли по следу Гуськова и его ягд-группы, и вышли на меня.

Смотрю, фигуры темные на фоне белого леса, много, целый батальон, а это трое было охотников из отряда Митрофана Очигова, у меня в глазах троилось, а может и десятерилось. Они мне дали молока попить, вынесли к своим, двое суток по горам волокли, поднимали меня по кручам на веревках, как тюк. В лагере положили меня возле костра, чтоб я оттаял и согрелся. И заснули все, а я чуть не сгорел, отползти не могу, а дров навалили гору целую, вот она и запылала. Бок у меня обсмалился.

Спас меня немецкий «Физелер-Шторх», он навел бомбардировщиков на костер, и меня взрывом от костра отбросило. Не поверите, вокруг все взрывается, деревья с корнями выкорчевывает, а я лежу и радуюсь. Спросите, чему радовался? А тому, что я снова в бою. Я не сдался! Они меня бомбят, воюют со мной, тратят на меня бомбы…


СХОЖДЕНИЕ

Мощь Большого Крымского каньона подавляет, - не в кино, не на открытке – изнутри, вблизи, в упор! Миллионы лет назад при разломе праматерика Пангеи в залпах извержений лавой вздыбился он из первичного океана и так бесформенно застыл.
Солнце космато, как голова комиссара Лобова.


Дашины волосы пламенем бьются на ветру, уши глохнут от гула ветра.
Ревущий ветер овчаркой таскает за одежду, забивает вдохи в бронхи, вминает глазные яблоки в череп. Давно замерзли пропотевшие поясницы, носки кроссовок втиснуты в расщелины, подошвы на три четверти свисают над кромкой выступа, подушечки пальцев капиллярными линиями выцепливают трещинки в горной породе, кровь сочится из-под ногтей…


Мужчина и девушка на ледяном ветру, на узком скалистом карнизе, в связке на собачьей цепи, приставными шажками помалу…
«Даша, спокойнее, щупай ногой, куда становишься, но сама вниз не смотри! Вот так… молодец… Вон выступ, хватайся!»
«Сереж, это ты? Не Гуськов?»
«Я».
«Я тебя поцеловала, и ты снова стал собой, да?»


Пропасти тянут за волосы, отцепляют впившиеся пальцы от скал, высасывают вскипающую от страха неминуемого падения и долгого – уже с разорванным сердцем - полета вдоль отвесного обрыва - спинномозговую жидкость…
«Сереж…»
«Что?»
«У меня пальцы не держат…»
«Даша, нельзя останавливаться! Это как на велосипеде… уже близко»


«Ты видишь конец?»
«Да, осталось десять, от силы двенадцать шагов…» - рюкзаки тяжелеют с каждым шагом, тянут назад в пропасть. 
 «Можно я рюкзак сброшу?»
«Бросай!..»
«Жалко, там припасы… Сколько еще?»
«Чуть-чуть…»
«Все, не-е могу-у-у, падаю, Сереж…»
«Даша… Даша! Даша!!! А ну быстро дала мне свой мобильный!»
«Зачем?»


«Я деду твоему позвоню! Все ему про тебя расскажу! Какая ты трусиха…»
«Я не трусиха… я высоты боюсь…» 
Ты туго натягиваешь цепь и держишь слабую девчонку, хотя тебе самому не за что цепляться, но ты держишь, даешь ей возможность чуть расслабить окаменевшие мышцы, дать им роздых, возможность вновь собраться с силами…

«На зубах», силой одной воли выволок Скворцов обессилившую девчонку на площадку за карнизом, упал рядом… исколол лицо о сухую траву…

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА ГИТЛЕРА И ШТАУФЕНБЕРГА
Госпиталь в Вевельсберге (земля Северный Рейн–Вестфалия). 13 марта 1942 г.

Раненый полковник фон Штауфенберг был обнаружен в Крымском лесу солдатами отряда «Бергман», перевезен в Симферополь, где ему была оказана первая медицинская помощь. Спецрейсом люфтваффе он был переправлен в госпиталь для офицеров СС, размещенный в старинном замке Вевельсберг. Здесь находилась штаб-квартира Аненербе, Высшего суда СС и личный штаб Гиммлера. Гиммлер считал Вевельсберг Центром Мира. В документах СС он проходил под тайным именем «Замок СС Вальхалла»


Перенеся две операции, полковник пошел на поправку.
Он был еще слаб, когда в полдень 13 марта 1942 г. в госпитале наступил переполох. По коридорам пробежали шеренги солдат СС с автоматами наизготовку, раненых заперли по палатам.


В палату к Штауфенбергу торопливо вошел взволнованный главврач в сопровождении двух медсестер. Одна из них протерла бледное, забинтованное по правому глазу лицо графа влажными салфетками и причесала, вторая сделала укол стимулирующего препарата. Главврач шепнул, удаляясь.
- К вам высочайший гость…


Наступила долгая пауза. Наконец в коридоре послышались шаги, но вошел не фюрер, как ожидал Штауфенберг, а кинолог с любимой овчаркой Гитлера Блонди.
Обнюхав палату и не выявив следов взрывчатки, собака завиляла хвостом. Кинолог вывел ее.


Вновь наступила долгая пауза, затем по коридору прокатился шум, – в палату быстро вошел Гитлер, замер в дверях, встретился взглядом с единственным уцелевшим глазом Штауфенберга, гневно встопорщил квадрат усиков под носом, с протянутой рукой шагнул навстречу.
- Друг мой!   


В годы войны немецкая медицина достигла больших успехов в разработке стимулирующих и наркотических веществ. Граф почувствовал, что под действием ли препарата, под влиянием ли встречи с великим человеком, но силы его прибывают, а сознание проясняется.


- Как вы себя чувствуете? – спросил Гитлер, пожимая своему верному копьеносцу бессильно лежащую на простыне левую ладонь.
Полковник шевельнул сухими губами.
- Хорошо, мой фюрер.
- Крепитесь. Крайне прискорбно, что вы так сильно пострадали в борьбе за наше общее дело. Своими муками и доблестной борьбой вы заслужили величайших почестей. Я награждаю вас Звездой Большого рыцарского Железного креста с золотыми дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Ни одни человек на земле еще не получал этой награды. Примите ее первым из моих рук.


(Гитлер открыл коробочку и показал орден, возлежащий на черно-бело-красной пряжке). У меня мало времени. Сейчас я открою вам тайну, которой не делился ни с одним человеком на земле. Своей жертвой вы заслужили право узнать ее. Ровно пять лет назад, 13 марта 1938 года, после аншлюса Австрии я проследовал в Хофбургский замок. Вы были там и видели мой приезд. Но вы не видели и не могли видеть то, что произошло в зале сокровищ Габсбургов, когда все оставили меня наедине со Священным Копьем. Случилось чудо, великое, величайшее откровение!


Скрывавшая Копье витрина была открыта. Я первым из людей XX века взял Копье в свои руки. Я не выдержал эмоционального напряжения и упал на колени. Я стоял перед Копьем на коленях и благоговейно целовал его. Я молил Духа Копья явиться мне.


Принятие Копья есть тяжелейшая из миссий. Я должен был принести копьем жертву. Но не простую, а… человеческую. – Сделав над собой усилие, шепотом, Гитлер признался. - Я сделал это. Мне понадобились все силы моего духа. Одно дело отдавать приказы о наступлении, стрелять из винтовки и кидать гранаты, не ведая, кого убьют твои пули или осколки, и совсем другое дело - видеть помертвевшее лицо человека, которого ты должен принести в жертву. Для меня, для моей чувствительной души это было самым тяжелым испытанием. Но этим я доказал, что готов к принятию Миссии.


И Дух явился, Штауфенберг, дух явился! Воздух вокруг меня стал настолько удушливым, что я едва был в силах дышать. Я стоял, весь дрожа, перед колеблющейся фигурой сверхчеловека - опасный и возвышенный разум, бесстрашное и жестокое лицо.
Он был одет во всем белом, на голове его был плат с четырьмя пентаклями, укрепленный вокруг головы золотым обручем. Он походил на библейского пророка, угольно-смуглый, с горящими черными глазами, с черной до пояса бородой, в которой по центру белел клин седины.


Голос его прокатился по безмолвию Хофбургского замка, как горный обвал. «Ты осмелился предъявить права на Копье, преступил Заповедь, принес жертву, как и подобает Жрецу и Первосвященнику. Итак, свершилось. Ты избран. Миссия твоя страшна. Приготовься!»


Я понял, что сейчас мне откроется смысл моей жизни, цель ее, предуготовленная мне Богом. Штауфенберг, друг мой и брат, то, что сказал мне Дух Копья, перевернуло мои представления о моей миссии и поразило меня, как молния! Вы не поверите, как не мог, не осмеливался поверить я в те горячие, душные минуты высшего откровения.


Мне казалось, что меня запекают в духовке, я истекал потом, глаза мои застилал туман, я едва мог дышать и едва держался в сознании – так изнуряет общение с высшими сферами! Человеку не дано выдерживать токи такой мощи, энергии неба содрогали мое тело, в голове будто бил огромный молот, череп мой разрывался. Ударов раздалось ровно тринадцать. Дух сказал.


«Адольф Гитлер, слушай то, что говорит моими устами сама Судьба и написавший
ее Предвечный Бог! Увлеченный земной иллюзией, ты думал, что твоя миссия состоит в спасении германской нации, униженной Версальским миром, в ее возвеличении. Это ошибка. Твоя миссия также заключается не том, чтобы завоевать жизненное пространство для народа, в недрах которого ты родился. Твоя миссия состоит даже не том, чтобы подчинить себе весь мир. Твоя миссия гораздо страшнее и выше!»


Я был поражен. Что может быть выше? Какие более грандиозные цели может поставить перед человеком Всевышний?
- Как мне тебя называть? – едва сумел выговорить я.
- Спроси Копье! – повелел он.


Едва я обратил луч своего внимания на этот невзрачный черный от времени наконечник, как гулы, и свисты, и громы обрушились на меня! Я был оглушен! Десятки, если не сотни имен на древних, незнакомых мне языках доносились, казалось, со всех сторон света. Не в силах выдержать какофонию, я заткнул уши пальцами.


Дух надменно рассмеялся.
- У меня много имен, так много, сколько демонов заковано в слои железа, сколько душ всосало в себя Копье. Называй меня «Всемогущий».
Я воззвал сквозь вихри.
- Снизойди и ответь мне, Всемогущий, в чем состоит истинный смысл моей миссии на земле?


Дух воспрял и стал огромен. Голова его досягла туч. Громоподобным голосом он произнес слова, которые и поныне повергают меня в ужасное смятение.
- Встань и иди судить человечество, ибо ты есть Судия Страшного суда, а Копье Судьбы – твой судейский молоток!


Что угодно был готов я услышать, но только не это! Вихри качали меня, словно я попал в адский оркестр, исполняющий «Полет валькирий».
- Разве пришел час Страшного суда? – прокричал я сквозь бурю.
- Час пришел и уже настал, - прогремел Всемогущий. - Сонмы грешников покинули ад, родились и населяют поверхность земли. Они изнывают в ожидании возмездия. Этим завершатся их страдания. Спаси их во второй раз, как спас когда-то, явившись в Галилее. Вот же они, смотри!


Я огляделся, но ничего не увидел, кроме музея Хофбурга.
- Проведи Копьем по кругу, - приказал Дух.
Я очертил круг и вдруг увидел себя на вершине высочайшей горной  вершины. Мне показалось, что это был Эльбрус. Окрест зияли пропасти и возвышались покрытые вечными льдами горы, над головой моей ярились вьюги и водоворотами вращались багрово-черные тучи, раздираемые сполохами чудовищных молний. Снежные заряды били в лицо. Гром гремел отовсюду.


В руке моей было Копье. Молнии, бьющие со всех сторон, стекались в его наконечник. Пространство было озарено трепещущим заревом, в его свете я разглядел, что склоны гор и долины,  докуда видит взгляд, покрыты людскими стадами. Я был их Страшным пастырем, пастухом с рожном в руке. Все человечество явилось на Страшный суд и шло на свет моего копья. Это были грешники, Штауфенберг!


Ужас поднимался от них, как испарения. Они тряслись от страха, теряли разум, седели, вопияли, рвали на себе волосы, раздирали одежды и саму плоть свою, вырывали глаза свои и откусывали языки. Страшным водоворотом всемирной истории влекло их ко мне. Копье испускало мириады молний. Каждый человек, проносящийся передо мной в чудовищном Мальстреме, получал разряд, означавший окончательный Приговор.


И был то Приговор всему его существованию на протяжении многих жизней. Каждого человека я прозревал насквозь, я видел их души, как на ладони, я видел, как осужденные грешники с воем и стенаниями всасывались в ад. Но то был не Дантов ад, то был земной рукотворный ад, созданный на земле самими людьми.


Ложь, что адские муки длятся вечно. Нет, они длятся столько, сколько предписано приговором, и сроки эти обычно крайне коротки, хотя и представляются мученикам вечностью. Грешники уносились в концентрационные лагеря и сгорали в печах, гибли на фронтах под пулями, сходили с ума под бомбежками, принимали пытки в подвалах и расстрельных камерах, в гестапо и НКВД, в застенках и на эшафотах. Они принимали муки на операционных столах, им отнимали руки и ноги, вырезали кишки и желудки, они уползали на своих обрубках – безногие, безрукие, слепые, глухие и все их страдания были строго отмерены приговором Высшего Судии.


Сердце мое обливалось кровью, но разум леденел в осознании космической истины.
Миссия моя - страшнейшая из миссий, когда-либо выпадавших на долю смертных.
Я обратился к Духу Копья, спрашивая, почему именно мне была доверена эта роль? Ответ его поверг меня в еще больший трепет и изумление.