Записки русского иностранца

Опубликовано в альманахе "Братина" (Человек с такой фамилией не может быть иностранцем)

ТОСКА ПО РОССИИ 
(Записки русского иностранца)

Вместо пролога

Стоял обычный, привычно жаркий для Средней Азии летний день, градусов за тридцать… Мне было тогда лет… пятнадцать. Я ехал на автобусе, уже не помню куда и зачем, когда вдруг на остановке в салон вошла ОНА. Я таких девушек еще не видел… По пояс русая коса в руку толщиной, огромные серо-голубые глаза, смотревшие на все вокруг с немым изумлением, нежно-белая, почти прозрачная  кожа, уже слегка покрасневшая от палящих лучей азиатского солнца. Я сразу понял, что она приехала недавно оттуда, откуда когда-то привезла нас сюда с сестренкой мать, из далекой России. Непривычная красота незнакомки наполняла пространство вокруг прохладой и спокойствием. Я смотрел на нее, и вся моя сущность в те минуты представляла собой одно: -  желание оказаться там, на Родине, в России. И с этого дня  оно меня уже не покидало, предчувствие встречи, то сладкое, то с примесью горечи, эдакое дурманящее душу зелье под названием тоска… Тоска по России…   
***
Я, Иванов Павел Владимирович,  родился 3 сентября 1955 года на станции Сенная, что находится в Вольском районе Саратовской области.  А в километрах семи от нее есть небольшая деревушка под названием Новая Жуковка. Это родина моей матери, Ивановой, в девичестве Антоновой Анны Ильиничны. Здесь, в этой деревушке, проживало  несколько поколений моих предков по материнской  линии. Я успел еще застать в живых свою прабабушку, она уже не ходила, не разговаривала, лежала или реже сидела на кровати. Ей было более ста десяти лет. Крепостная крестьянка, родившая семнадцать детей!
После моего рождения родители переехали сначала в Карелию, где родилась моя младшая, у нас разница в три года,  сестра Татьяна, а затем в Мурманск. Здесь жили родственники  по линии  отца, Иванова Владимира Федоровича. Он умер в 1961, ему было всего лишь тридцать один год.  Истинную причину его смерти я так и не узнал. 
Что побудило мать вдруг сорваться с места и отправиться через весь огромный Союз в невероятно далекий Самарканд, известно лишь ей одной. У меня одна версия - надеялась, что в далеких теплых краях ей будет легче нас вырастить.  Помните, “Ташкент - город хлебный”?
Россия осталась в моей памяти несколькими яркими эпизодами… 
- Огромные сугробы по краям дороги, очень холодно, в кузове машины с откинутыми бортами гроб, заплаканная мать, и мы с сестренкой, закутанные в большие пуховые женские платки поверх одежды.  Это похороны отца.
- Еще один эпизод… Накануне нашего отъезда в Самарканд пришла бабушка, чтобы уговорить мать не уезжать или оставить меня здесь, в Мурманске. Я был как две капли воды похож на отца,   ее единственного сына в многодетной семье,  в которой рождались одни девочки. Мать отказалась, они  поссорились, бабушка, вся в слезах, ушла. Словно предчувствуя, что это наша с ней последняя встреча, я бросился ее догонять. Полярная ночь, зима, мне лет шесть… За поселком, в котором мы жили, до города огромный пустырь. Фигура бабушки уже едва различима сквозь мелкую снежную порошу. Я кричу, но она не слышит. Вот ее уже и не видно. Со слезами возвращаюсь обратно. На пустынной дороге путь преграждает огромная собака. Смотрит на меня умным внимательным взглядом. Потом отходит в сторону, пропускает и не трогает.
И лишь много лет спустя я увидел точно такую же собаку в энциклопедии. Это был полярный волк.
***
Если у одинокой и еще молодой женщины с двумя маленькими детьми, оказавшейся в незнакомой стране с иной культурой без какой-либо поддержки нет собственного жилья и постоянного источника дохода, она очень быстро становится сначала жертвой, а потом  изгоем.  Мать прошла через эти обе стадии.
Мы очень часто меняли место жительства, и условия становились с каждым переездом все хуже и хуже. Последнее жилье – глинобитная ветхая пристройка из двух крохотных комнатушек без окон во дворе частного дома. В одной комнатке живем мы, другая завалена отрезками прорезиненной ткани, которой топим печку. Хоть и тепло в Самарканде, но зиму до конца и там никто не отменял. Мать в это время работает на какой-то фабрике, с которой ей и удалось привезти машину этого странного “топлива”. 
Лирическое отступление.
Когда я рассказываю своим студентам о театре Брехта и его драматургии, то почти с гордостью сообщаю, что в детстве мне самому довелось работать водоносом, как и одному из главных героев пьесы “Добрый человек из Сезуанна”. И это правда! Я даже помню слова, которые выкрикивал, зазывая покупателей. Мана обияхтаг! Не уверен, что написал точно, но звучало примерно так. Тот, кто знает узбекский язык, тот поймет. В переводе это означает – Вот холодная вода! Стакан водопроводной воды стоил от одной до трех копеек.  Удавалось зарабатывать до двух рублей в день. Для восьмилетнего пацана по тем временам очень даже прилично. Правда, иногда находились и такие, что выпивали полведра и не платили ни копейки. А за водой до ближайшей колонки от базара или толкучки, моего места работы, надо было идти, между прочим, с километр. А потом с полным ведром обратно. Иногда я брал с собой для компании пятилетнюю сестру.
***
Добрые люди посоветовали матери устроить меня в интернат.  Для нее это был выход.  Плата за мое содержание в интернате  была куда меньше той, которую ей приходилось на меня тратить, ходи я в обычную школу. Как сейчас помню… Сосед остриг меня ручной машинкой наголо, мать отдраила цыпки на моих ногах, одела чуть ли не в последнюю целую рубашку, штаны, из которых я уже вырос и… вдруг выяснилось, что у меня нет ни одной пары обуви. А зачем она мне нужна была летом, когда пыль на тех улочках, по которым я носился с утра до вечера, нагревалась до пятидесяти градусов?
В интернат меня приняли. А через год, когда  его реорганизовали в детский дом-школу, мать привела сюда же и сестренку. Здесь мы с ней обрели, наконец,  относительное спокойствие и возможность, хотя бы временно,  не чувствовать себя обделенными. Ведь вокруг нас такими, как и мы, были все.
Детдомовцы жили по своим законам. Не любили тех, кто жаловался. Сурово наказывали воришек. Уважали силу. Дрались с уличными. Однажды мы, младшие, спрятавшись, наблюдали, как с уличными  дерутся старшие. Это было очень страшно и жестоко. Словно сошлись непримиримые враги. Ночь. Луна. Тихо. Наши залегли на пустыре, вооруженные палками, цепями, камнями. В тишине раздаются приближающиеся звуки. Из-за ближайших домов выходит темная масса. Это уличные. В руках у них те же предметы, что и у наших старших. Они подходят все ближе и ближе. Помню, как у меня колотилось сердце, словно это я лежал среди тех, кому сейчас предстояло стать участником драки.  Когда между противниками расстояние сократилось до метров двадцати, наши с криками вскакивают с земли и бросаются на уличных. В темноте плохо было видно, кто и как наносил удары, но зато хорошо слышны были крики ярости и боли. Драка была короткой. Уличные не выдерживают и отступают в темноту. 
Мать приходила к нам по воскресным дням, правда все реже и реже. Приносила конфеты, плакала. А потом пропала. Я до сих пор не знаю, где ее могила. И не узнаю этого уже никогда.
В детском доме была своя восьмилетка. После ее окончания воспитанники обычно распределялись по разным ПТУ и пополняли ряды рабочего класса. И лишь в редких случаях кому-то в виде исключения разрешали закончить десятилетку.  Счастливчики  ходили в среднюю школу №12 имени Комарова. Она была ближайшая к нам. Из нашего класса такая возможность представилась четырем человекам. В их числе оказался и я. До сих пор не понимаю, за какие заслуги. В аттестате за восемь классов у меня в основном стояли тройки и четверки.
Средняя школа №12 им. Комарова,  9 “б”… Для тех, кто учился в нем друг с другом с первого класса, мы были чужаками и за два года учебы так и не успели стать своими. К нам относились с некоторой  настороженной брезгливостью, а может и слегка  побаивались.  Мы были детдомовскими, и от нас, согласно установившимся предубеждениям, всякое можно было ожидать.  Да и мы не стремились к близкому общению, держась друг друга. Ибо вот здесь, спустя почти восемь лет, я вновь почувствовал разницу между теми, у кого есть семья и родители, и теми, у кого  этого нет.
Лирическое отступление.
Недавно на “Однокласниках” я встретил свою одноклассницу. Причем это она меня узнала, а не я ее. Она сообщила мне, что наша классная жива, здорова и до сих пор дает уроки русского. И что она помнит меня. Если честно, то я, мужик, немало повидавший на своем веку, разменявший шестой десяток, прослезился от умиления. Меня помнят!
***
1972 год, Узбекистан, Самарканд, июнь. Наступил тот долгожданный день, когда вме-сте со школьным аттестатом я получил возможность распоряжаться своим будущим самостоятельно и исполнить свою мечту, уехать в Россию.  Формально меня должны были куда-то пристроить соответствующие государственные органы. Но по-настоящему моя судьба никого уже не интересовала. Я смог убедить всех, что еду в Саратов к родному дяде, который и устроит мое будущее. Мне выдали на руки наличными стоимость положенного мне комплекта  постельного белья, матраса, одеяла и подушки. Этого вполне хватило на билет до Саратова.
Дядя действительно существовал. Мне не раз рассказывала о нем мать. И даже его адрес имелся. Другое дело, ждал он меня или нет? Но это меня меньше всего беспокоило. Я был уверен, стоит мне оказаться в России, и все у меня будет хорошо. Но телеграмму дяде о своем приезде я все же отбил.
Сестра училась в шестом классе и оставалась еще в детском доме.
Саратов встретил меня мокрым снегом. Такого я не ожидал. У меня ничего из одежды, кроме рубашки с короткими рукавами, не было. Но выручил дядя. Он получил телеграмму и встретил незнакомого племянника. На перроне снял с себя пальто и надел его на меня. На этом все выражения родственных чувств с его были закончены.  О маме мы с ним почти не говорили. Он лишь коротко заметил, что она была хорошей женщиной, но без “царя” в голове.
На следующий же день он устроил меня учеником токаря на завод, где работал сам, и выбил мне место в общежитие. Кто был по-настоящему рад вновь обретенному внуку, так это бабушка, мама моей мамы.  Она занимала комнату в двухкомнатной квартире на краю Саратова. Ей тогда было уже под семьдесят. 
Моя рабочая биография началась с ЧП. Как только меня оставили возле станка одного,  я решил, что уже все умею, и “запорол” его.  Мне это простили за смелость. Через неделю я работал на этом станке уже играючи, без конца вытачивая одну и ту же деталь и вдвое перевыполняя плановое задание.  Через три месяца я поймал себя на мысли, что становлюсь частью этого станка и тупею. И тут кто-то из моих заводских приятелей рассказал в компании о большой стройке в Набережных Челнах, где работает одна молодежь. Я написал заявление по собственному. В отделе кадров посмеялись и вернули его. Я возмутился, а мне сказали, ты несовершеннолетний, исполнится восемнадцать, тогда отпустим. И вот когда я вспомнил о том, что являюсь членом всесоюзного и ленинского! Пошел в райком и вытребовал путевку на всесоюзную ударную комсомольскую стройку. И с этим документом меня в отделе кадров уже не посмели задерживать.
На строительство КАМАЗа тогда ехали по разным причинам и со всех концов необъят-ной страны. Кто-то за деньгами, кто-то за квартирой, а кто-то и за романтикой. До сих пор бегут мурашки по спине, когда слышу строчки из песни: - “Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!” Я сюда бежал от токарного станка. Взамен мне доверили лопату и кувалду. Первой я разбрасывал бетон, второй забивал в мерзлую землю железные штыри. Зато было весело. Средний возраст строителя - двадцать три года. Мне еще нет и семнадцати.  Жили дружно. Меня в бригаде все  опекали, как сына полка, спиртное пить не разрешали, девушки относились к моей персоне исключительно по-матерински. 
Осенью 1973, согласно Закона о всеобщей воинской обязанности, меня должны были призвать в ряды СА.  Я не мог не увидеться с сестрой перед предстоящей разлукой и вернулся в Самарканд, уверенный в том, что уже через месяц вернусь обратно призывником. Все мои знакомые из Средней Азии проходили службу в России.
Отступление почти юмористическое.
В классе восьмом я на спор написал Министру обороны СССР письмо, в котором просил его посодействовать мне стать военным летчиком. И забыл про эту “шалость”. Вдруг в один из дней на наш детдом произошло целое нашествие военных. Оказалось, что письмо мое дошло до приемной министра. И там отреагировали положительно, по-советовав областному военкому помочь мальчику из детского дома осуществить мечту. А что такое совет из приемной министра обороны для простого областного военкома? Это приказ! Военные старались очень-очень. Но выполнить этот приказ так и не смогли. Потому что мальчик этот без очков видел обоими глазами едва две строчки сверху. Я не годен был даже для поступления в летно-техническое.   
***
Мне вдруг дали отсрочку до весны.  Надо было  искать  работу и жилье. С последним мне помог бывший воспитанник нашего детдома Саша Барышев, предложив жить у него.  А вот с работой оказалось куда сложнее. Я потерял трудовую. Тогда это была самая настоящая катастрофа. Никто не хотел брать на работу человека без трудовой книжки.  Неважно, что трудового стажа у меня было всего-то год с хвостиком. Как говорят, нет документа, нет человека. Я оббил пороги десятков разных предприятий, согласен был на любую работу, бесполезно. И лишь в одном месте отреагировали на отсутствие у меня трудовой очень просто и даже буднично: - Ничего страшного, мы выпишем вам другую. Это был русский драматический театр им. Чехова. Меня приняли рабочим сцены с окладом 65 рублей. Я вошел в театр, попал за кулисы и влюбился в этот мир, особый мир, мир искусства  и с тех пор  ним не расстаюсь.
Я не вернулся в Россию весной 1974   года, как рассчитывал. Эшелон с призывниками из Средней Азии, называемый теми, кто его охранял, диким, проследовал через нее транзитом, направляясь в  Прибалтику. Это был длинный и нелегкий путь.  Нас почему-то не кормили. Восемь суток мы перебивались исключительно теми запасами, что были у нас в сумках. На стоянках эшелон оцепляли автоматчики, и ни одна живая душа не могла проникнуть через этот заслон, чтобы пополнить запасы.
Ночь, Каунас, сортировочный пункт в  огромном зале какого-то дома культуры. Все усталые, голодные, злые. И призывники, и те, кто их сейчас сортировал по воинским  частям.   Подполковник с охрипшим голосом называет непривычные для него азиатские фамилии, номер группы, а потом часть, куда эта группа должна отбыть. И вдруг пауза. Он  выговаривает по слогам мою фамилию: -  И-ва-нов!  Встает,  удивленно вглядывается в полутемный зал. - А ну-ка встань! - Улыбается. - Это наш! Этого в сержантскую учебку!
Через несколько месяцев я стал сержантом. Для войск связи я с моим плохим зрением оказался очень даже годен.  А еще через месяц после окончания учебки мне досрочно присвоили старшего сержанта. За проявленный в особо трудных условиях “героизм”. Это было так… Небольшая часть. В казарме после пяти вечера офицеров нет. За главного остается дежурный сержант.  Мое первое дежурство. Уже давно произведен отбой. А “деды” все не хотят ложиться отдыхать. Делаю им замечание. А они решают поучит меня  уму-разуму. Не знают, что школу выживания я проходил на азиатских улочках в драках c местными.  Открываю оружейную комнату, беру Калашникова, полный магазин, и заставляю с его помощью  всех “дедушек” выполнить приказ старшего по званию, лечь  спать.  Вот за этот “героизм” мне и повысили звание. А с “дедами” я потом заключил пакт о ненападении. 
За время моей службы произошло два события, о которых нельзя не вспомнить. Первое… Мой хороший знакомый, служивший в соседней части, чуть-чуть не сбил самолет с нашей делегацией, которая возвращалась из Хельсинки после подписания знакового на долгие годы договора. И второе… Ранним утром нас подняли по боевой тревоге, и мы наводили самолеты на неопознанное судно в нейтральных водах. Мы были уверены, что это рыбацкий траулер, угнанный неизвестными. Через много лет я узнал, что это  был взбунтовавшийся большой противолодочный корабль “Сторожевой” под командованием капитана третьего ранга Валерия Саблина.   
В 1976 году я демобилизовался и проследовал в Самарканд через столицу всея Советского Союза, город-герой Москву. Увидеть успел немного, но впечатлений осталось море. Особенно мне понравилось мороженное-пирожное за 28 копеек. Я съел его неимоверное количество.  Заодно я попробовал поступить, да не абы куда, а сразу в  знаменитый ВГИК, на режиссерский.  Решение пришло ко мне спонтанно. А вдруг? Но вдруг ничего не бывает. Или это не для меня. Я провалился на первом же туре. 
В Самарканде надо было помочь определиться по жизни сестре, которая окончила среднюю школу.  Но как оказалось, она уже сама все определила, поступив в физкультурный техникум.  Меня с радостью взяли обратно в театр актером второй категории и по совместительству реквизитором, дали комнату в актерском общежитии. Пошли какие-то маленькие эпизодики в спектаклях, случались и роли, мне казалось, что я достиг всего, о чем только можно мечтать.  Но однажды за кулисами старая актриса, исполнявшая роли комических старух, над которой частенько посмеивалась более молодая актерская братия, очень проникновенно посоветовала: - Пашенька, если не хочешь быть похожим на меня в старости, надо обязательно учиться.  Иначе ты всю жизнь будешь зависеть от настроения начальства. Мудрая женщина была права. В конце сезона меня предупредили, что дирекция театра собирается лишить меня комнаты, в которой я жил. А  без жилья мне на мою смешную зарплату прожить было нельзя. 
Подошел черед моего самого продолжительного свидания с Россией. Мне посоветовали ехать в Москву на актерскую биржу. Там можно было устроиться в другой театр, оговорив определенные условия. Деньги на дорогу я заработал на строительстве частного дома, неделю подавал кирпичи каменщику. Платили пятнадцать рублей в день. Но потом еще предстояло достать билет до белокаменной. Летом это было сделать чрезвычайно трудно. Выручил сосед, знаменитый  на полгорода тем, что был очень похож на товарища Сталина. Его все так и звали – товарищ Сталин. Он пошел на вокзал и ему без всяких заковырок и очередей продали билет в общий вагон до Москвы.
Не самое приятное место – актерская биржа. А самые униженные на ней люди – актеры. Им чуть ли не на зубы смотрят, как при покупке лошадей. Особенно трудно возрастным травести и пожилым одиноким пьющим актерам. Первые стараются всеми средствами выглядеть юными девочками, а вторые глубокими трезвенниками.  Но у них это получается плохо. Я себе новое место работы нашел довольно быстро. Главный режиссер Борисо-Глебского драмтеатра посмотрел на мой репертуарный лист, буркнул, что непьющие штаны на сцене всегда пригодятся, твердо пообещал комнату в общежитии и сунул мою трудовую в карман. На новое место работы мне следовало прибыть в начале сентября. Оставался месяц. И я решил наведать Саратов. 
Дядю мой приезд обрадовал мало. Он еще не отошел от обиды на меня за то, что я сбежал с завода. Не в восторге он был и от моего увлечения профессией актера.  По его глубокому убеждению все артисты - пьяницы. Бабушка наоборот, приезду моему была очень рада. Чтобы реже видеть дядю, я часто ночевал в ее комнате, где она стелила мне на полу. 
Почти весь месяц я бродил по саратовским улицам, по набережной, и однажды наткнулся на небольшое здание в самом центре города, в котором находилось театральное училище им. Слонова. И прочел на его дверях объявление о том, что в сентябре будет происходить дополнительный набор на отделение – “Актер драматического театра”. Что-то екнуло у меня внутри, в области сердца. Я вспомнил слова старой актрисы и понял, что это знак судьбы. Надо поступать.
Курс набирала замечательная в прошлом актриса саратовского ТЮЗа Надежда Дмитриевна Шляпникова. Вторым педагогом был действующий режиссер того же театра Владимир Федосеев, очень похожий со своей бородой и шевелюрой на Карла Маркса. Я не был готов к поступлению, как того требовали правила. У меня не было программы, я понятия не имел, что такое этюд, никогда не читал К.С. Станиславского, не слышал про его систему. И очень благодарен за то, что Шляпникова отнеслась ко мне нестандартно. Она промучила меня часа три. Я прочел все, что помнил из поэзии и прозы, спел весь своей песенный репертуар, вплоть до каких-то сомнительных частушек, изобразил всех своих знакомых. Уже потом, где-то на курсе третьем педагог по сценической речи, присутствовавшая на вступительных экзаменах, рассказала мне, что на листке бумаги, на котором Шляпникова делала пометки по каждому абитуриенту, напротив моей фамилии было написано одно слово – темнота.  Что именно имела в виду Шляпникова, сегодня для меня уже неважно. Важно, что я поступил. И я был с ней согласен.  Оказалось, что не русской, не зарубежной классики я толком не знаю. Не говоря уже о современной литературе. Порой я чувствовал себя первобытным человеком, когда мои однокурсники, уже имевшие за плечами высшее образование, обсуждали произведения Кафки, Маркеса, Набокова. Пришлось, стиснув зубы, отказаться от многих соблазнов и за четыре года учебы восполнить все пробелы в своем образовании.
Отступление литературное.
В качестве творческого задания мы должны были писать рассказы в стилистике того или иного автора… Чехова, Шукшина, Зощенко…   Я это делал с особым удовольстви-ем. Педагог, преподававший нам все литературы сразу, и русскую, и советскую, и зарубежную, Наталья Иннокентьевна Свищева, как-то прочитав мой очередной опус, сказала: - Не бросай писать. Это твой хлеб на черный день. И как она оказалась права! 
*** 
В 1981 году я окончил училище с единственной четверкой, все остальное было отлично, и поехал вместе со всем курсом в город Брянск открывать новый Театр Юного Зрителя.  Причем в дебютном спектакле этого театр по пьесе Б. Горбатова “Юность отцов” я играл одну из главных ролей, Степана Рябинина. До сих пор помню напутственные слова Н. Д. Шляпниковой: - “Помни, Паша, ты русский актер”.
Я не могу жаловаться на свою карьеру актера. Играл я много, роли были разные, каждый год мне повышали категорию, что добавляло к зарплате аж десять рублей. За одну из ролей стал даже лауреатом премии брянского комсомола. Но где-то к своему треть-ему театральному сезону я вдруг поймал себя на том, что начинаю ощущать то же самое, что ощущал когда-то за токарным станком…  некоторую скуку.  Мне хотелось большего, чем быть актером, пусть и хорошим, и выполнять то, что говорил мне режиссер. Захотелось самому стать режиссером.
Отступление на историческую тему.
1982 год… Поздним вечером, после репетиции,  мы с другом пешком возвращаемся из театра в актерское общежитие. Подобные вечерние прогулки после спектакля или вечерней репетиции для нас стали уже привычными. И поэтому,  когда нас вдруг остановил наряд милиции и стал расспрашивать, кто мы, откуда, почему, зачем, от кого и к кому, мы поняли, что-то произошло.  И не ошиблись… На следующий день огромная страна узнала, что “осиротела”. Скончался Леонид Ильич Брежнев. Запахло переменами. Перемен в жизни хотелось и мне.
***
Было несколько попыток поступить на режиссуру.  Первый раз, в Москве, меня сразу развернули обратно, я должен был отработать два года после окончания училища. Во второй раз я сбежал с гастролей в Питер поступать к Товстоногову. Но дирекция театра пригрозила, что вычтет с меня через суд стоимость тех спектаклей с моим участием, на которые уже были проданы билеты.  Пришлось вернуться. Может быть, и третья моя попытка не удалась бы,  я вновь из-за гастролей опоздал на экзамены, но мне опять повезло. В 1983 году режиссерский курс в Белорусском театрально-художественном институте, ныне Белорусская государственная академия искусств, набирала Лидия Алексеевна Монакова. Женщины, в отличие от нас, мужчин, не столь прямолинейны и категоричны при принятии решения.  Она не сказала: -  “Нет, опоздал!” Лишь предупредила, что приемная комиссия по специальности через два часа  заканчивает работу и уходит в отпуск. Если я смогу убедить ее за оставшееся время, что имею право учиться режиссуре, то меня допустят к сдаче общеобразовательных дисциплин.  Наверное, я очень хотел поступить, потому что мне удалось это сделать. В результате я поступил, а в 1988 году с отличием окончил отделение “Режиссура драмы”. Еще на четвертом курсе я поставил свой первый спектакль в Могилевском драматическом театре, это была пьеса начинающего белорусского автора В. Ткачева “Приключения Конопухина”. А дипломным проектом стал спектакль, поставленный по пьесе Н. Коляды “Игра в фанты” на сцене Бобруйского театра драмы и комедии им. Дунина-Марцинкевича. Сюда же меня и распределили. 
Я жил в кабинете главного режиссера, готовился там к репетициям, спал на раскладном кресле-кровати, у меня была электрическая плитка, на которой я готовил себе еду.  А в бывшем актерском буфете жил тоже недавний выпускник нашего института, художник, с женой и ребенком. Мы ходили друг к другу в гости.  Иногда по ночам, когда не спалось, я просто бродил по огромному зданию, как привидение. Так продолжалось примерно полгода. Я успел поставить еще один спектакль. Это был “Сын полка” по повести В. Катаева. Жильем и не пахло. Кабинетная жизнь и роль ночного привидения мне надоели. Я добился права на свободный диплом и вернулся в Минск.  Почти сразу же познакомился с молодым директором Брестского драмтеатра, и он пригласил меня на постановку. Этот спектакль стал моим последним в карьере театрального режиссера. 
Конец 1989-го, начало 90-х… Перестройка, на горизонте маячит историческая встреча в Вискулях, Союз доживает последние месяцы. Телеящик для миллионов становится домашним идолом. Я безработный режиссер. А в детской редакции белорусского телевидения объявляют конкурс на замещение вакантной должности режиссера. Подаю документы и… получаю заветную работу. Театральная страничка в моей биографии остается недописанной. Но я уверен, что временно.   
Пришлось  на ходу переучиваться. Режиссер на телевидении и в театре – профессии совершенно разные. Хотя и имеют общую основу. Я работал с удовольствием. Строил грандиозные творческие планы. Но после первой же большой постановочной работы, детского телеспектакля, в которой я задействовал одной только массовки человек двести, меня вызвало руководство редакции и голосом главного режиссера четко поставило на место: - Иванов, ты не Бондарчук, а мы не “Мосфильм”. Чтобы такого безобразия больше не повторялось.  Кстати, это “безобразие”  получила звание лауреата на последнем, наверное, всесоюзном конкурсе программ для детей и юношества в г. Пятигорске. Это произошло уже после распада СССР.
В самом начале лихих 90-х случай свел меня с молодыми режиссером  Юрием Бержицким и актером Владимиром Янковским. Всем троим хотелось “замутить” что-нибудь грандиозное и творческое. Мы организовали свою  кинокомпанию с непонятным и труднопроизносимым названием “ЮВЭПС”, которая базировалась  на территории киностудии “Беларусьфильм”, которая едва выживавшей в те годы. И начали снимать рекламу. Причем делали это с размахом, которому мог позавидовать Голливуд.  Мы были первыми, были востребованы,  нам нравилось то, что делаем,  мы строили грандиозные творческие планы на будущее. Но деньги разбивали и не такие союзы. Как только мы начали выяснять, кто сколько в нашем творческом союзе должен получать, он распался.
Отступление лирическое.
Золотая осень 1992 года. Вызывает к себе главный редактор.  Надо ехать в Новополоцк, где проходит детский фестиваль искусств. Мне не хочется, но уже подписан приказ о командировке съемочной группы.  В последний день, во время съемок церемонии награждения победителей фестиваля, сидя за режиссерским пультом в передвижной телевизионной станции,  вижу  на мониторе, как на сцену поднимается молодая журналистка из газеты для вручения какого-то приза. Екает сердце. Требую у операторов, чтобы они показали мне ее с разных ракурсов. И влюбляюсь с первого взгляда. После съемок узнаю, в каком вагоне едет незнакомка. Меняю свое место в купе на место в ее плацкартном вагоне и знакомлюсь. Ее зовут Майя. Окончательно теряю голову и  делаю ей предложение руки и сердца.  Она  в шоке. Мне к этому моменту почти 38, ей 24. Через месяц мы поженились. Еще через пять лет у нас родилась замечательная дочь. До сих пор мы вместе.   
Я продолжаю работать на главном Белорусском телеканале, перейдя из детской редакции в редакцию программ для молодежи. Вскоре мне предлагают стать в ней главным режиссером.  На первый план в те годы выходят такие новостные жанры, различные ток-шоу, музыкальные программы и трансляции спортивных состязаний.  Процент художественного вещания близится к нулю. Профессия режиссера стремительно теряет свою актуальность.  В один из дней я прихожу к выводу, что пора уходить. Но куда?  Да и трудно сделать это психологически после стольких лет  работы на ТВ. 
***
2002 год. Я на перепутье. Вернуться в театр и начать все сначала?  А не поздно ли? Или податься в свободные художники? А на что тогда кормить семью? И тут как добрая фея из сказки, на моем пути возникает Заслуженный деятель искусств, профессор, Лауреат государственной премии Забелло Владимир Павлович, он же основатель и заведующий кафедрой  режиссуры кино и телевидения Белорусской государственной академии искусств и, главное, очень мудрый человек.  Именно он подсказывает мне, что есть еще один путь, учить других тому, что умею сам. Набрать курс будущих режиссеров телевидения и стать его Художественным руководителем. 
В 2007 я выпустил свой первый курс. 14 человек стали вполне успешными телевизионными режиссерами. Сейчас 2009, мой очередной курс учиться на третьем, а в следующем, в 2010 у меня будет уже третий набор. Совершенно не жалею, что ушел с телевидения. Вернее, я не ушел, я перешел на другие формы общения с ним. Я много пишу. Киносценарии,  рассказы, статьи, очерки и… учебные пособия. Получил должность профессора. Меня как автора снимают и печатают. И я, не часто, но снимаю сам доку-ментальные фильмы, и даже иногда балуюсь рекламой. Вернулся через 20 лет к театру, написав  несколько пьес.  Одна из них, “Казнить нельзя помиловать…” вошла в 3 том этой антологии. Сейчас ее собирается ставить один из минских театров.  Дочь Яна пошла в 7 класс.  Мы с ней друзья. Я часто рассказываю ей о тех местах, где успел побывать. И очень много о России. Ведь она тоже Иванова, но еще ни разу не была  на родине отца. Хотя до нее, особенно на карте,  рукой подать. И мы  с ней обязательно побываем и попутешествуем по ней, необъятной. 
Отступление оптимистическое.
На переписи населения на вопрос: Твой родной язык? Дочь ответила – Русский! Хотя белорусский она тоже знает.
Отступление грустное.
Недавно в Мурманске и Североморске проходили съемки сериала о подводниках. Одним из автором сценария  этого сериала  был я, но меня туда не пустили. Потому что я и-но-стра-нец. А в Мурманске похоронена моя бабушка, мой отец, живет многочисленная  родня. 
Отступление веселое.
Москва. Идем с членами съемочной группы в штаб военно-морского флота России для консультации.  Меня в здание не пускают как иностранца. Продюсер звонит кому-то. Вдруг вниз спускается с шумом адмирал с двумя большими звездочками на погонах и возмущенно спрашивает у часового. – Какой он иностранец? Ты посмотри, какая у него фамилия в паспорте! Разве может человек с такой фамилией быть в России иностранцем? Пропустить под мою личную ответственность! И меня пропускают! 
Я согласен с адмиралом. Этот сериал скоро покажут  по одному из российских каналов. И когда в титрах будут читать и мою фамилию, ни у кого не возникнет мысли о том, что эта фамилия принадлежит иностранцу. 
***
Разве может человек с фамилией ИВАНОВ быть в России иностранцем?  На ИВАНОВЫХ Россия держится!


Минск 2009