Другое Солнце. Часть 2. Точка 11

Часть первая. Точка 1. http://www.proza.ru/2013/08/07/230

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СТРАННИК.



«В этом нет ничего нового, ибо вообще ничего нового нет».

Николай Рерих


«Есть хорошая забава: зажмурься и в наступившей темноте скажи себе: “Я — Волшебник, и сейчас, открыв глаза, увижу созданный мною Мир, за который я — и только я — несу полную ответственность”.

А теперь медленно поднимай веки, как поднимают занавес над ценой. И конечно же, вот он, твой Мир, в точности такой, каким ты его построил».

Ричард Бах, «Карманный Справочник Мессии»





11. Исходная Точка. Поиск информации... Тип населённого пункта: село. Название населённого пункта: нет данных.



— Лёнька! Лёнька, щёрт кривоногий, где тебя носит! Я спать хощу!

Я вздрогнул. Потом с сожалением посмотрел на багровый диск заходящего Солнца и вздохнул.

— Лёнька-а! — вновь долетел до меня хриплый, скрипучий вопль.
— Иду, деда!
— И году не прошло!

Я улыбнулся. Дед был крикливым и склочным, но только я знал, какой он на самом деле добрый и заботливый. Впрочем, теперь заботиться о нём приходилось мне. Раньше дед без особого труда передвигался на руках, жилистых и невероятно сильных, поскольку ног у него не было, только две культи. Но время неизбежно брало своё, и дед слабел. Он больше не мог сам залезать на кровать, да и передвигался-то на самодельной тележке с трудом. А сейчас был уже вечер, дед собирался поспать, и мне нужно было ему с этим помочь.

Дед сидел возле кровати, надувшись, как мышь на крупу.

— Шо так долго?
— Прости, деда, я просто закат провожал.
— А, снова эта дурость батьки твоего блаженного? Фу-ты, — дед фыркнул. Хотя я-то знал, что он так не думает, просто ворчит.

У меня это с малолетства пошло. Батя мне тогда говорил, мол, жизнь — такая штука. Никогда не знаешь, когда закончится. Может, говорил, и не проснёшься завтра. Говорил: ты, Лёня, каждый день так живи, как если последний это день. Тогда не обидно будет, когда к Господу на небушко вернёшься. Так что вставал я с первыми петухами, а ложился после захода Солнца. Чтобы ни одной минутки жизни не пропустить.

А вот батя как в воду глядел: раз утром глянули — а он холодный уже. Ну и со святыми упокой. Хотя после Случая много народу померло, кто раньше, а кто позже. А кто не помер — тот калечным на всю жизнь остался, как дед. А другие и рождались увечными, вот как я.

С другой стороны, моё увечье было довольно безобидным. Всего-то ноги в коленках сгибались как вперёд, как у «обычников», так и назад. Косточки спереди на колене не было, а само колено было широкое, рыхлое и постоянно болело. С руками в детстве тоже похожее было, но потом вроде ничего, окрепли. А что до ног, так батя мне тогда костыли смастерил. Попервоначалу неудобно было, но в три года я уже вовсю на них ковылял.

За это увечье на селе меня не очень любили, особенно другие дети. Называли уродцем, чёртиком. Вообще, это было довольно странно, ведь среди них почти у каждого был какой-то свой недуг. Что и неудивительно: после Случая больше шестидесяти лет прошло, и дети здоровые на селе давно уже не рождались. Так что, хоть и смеялись надо мной ребята, а я даже когда совсем маленьким был, на них не обижался. Понимал, что обижаться глупо. Потому что их издёвки были ничем иным, как попыткой доказать себе самим свою собственную «обычность»; но это был самообман, и я это понимал. Потому и не обижался.

Да и чего обижаться-то? Каким родился, таким и пригодился.

Наконец, совместными усилиями нам с дедом удалось водрузить его на кровать. Вроде и не тяжёлый он был, дед-то, что в нём тяжести, кости одни. А всё равно я его поднимал с трудом, и сам он мне помогал, понимал, что тяжко мне.

— Ты уж прости меня, Лёня, старого-то, — после водружения на кровать деду всегда становилось совестно. — Прости, милой. Не по злости я на тебя ору. Тощнее, по злости, но не на тебя — на себя. На слабость свою, на беспомощность. Раньше-то как бывало, раньше я сам другим помогал, хоть и неходящий был, а работал наравне с «обыщниками», любого спроси. Не желал им уступать ни в щём. Даже бегал на руках быстрее многих ногастых. Ты ж помнишь небось, тебя кумушки мной пужали в детстве, да?
— Ага. Мамка говорила, мол, приползёт дед Архип, да и сожрёт тебя, не подавится.
— Ну во. Только я, Лёня, никогда щеловечиной не грешил. Иные были, которые и грешили, дак а шож ты хощешь, коли после Слущая овощи-фрухты, мясо-молоко, всё малосъедобное стало. Вот и находились отщаянные… Правда, про их грехи-то прознавали в конце концов, с колами-вилами приходили, да и забивали их нахер. Шоб не повадно было. А кто в степи уходил, да там и пропадал… Там жеж пропасть — шо в лужу плюнуть. Вот кумушки и пужают мелкотню, шоб за село не шастали.
— Деда, а расскажи про Случай.
— Да шож тебе рассказывать-то, ужо знаешь всё! — хмурился дед.
— Ну де-еда.
— Ишь, марасик, заблеял. Лады, расскажу, шо помню. В пятьдесят щетвёртом это было. Думали, война будет, Третья Мировая, с америкашками… Они тогда уже вовсю ущения и испытания вели, нельзя нам было отставать. Ты себе представь только: они на япошек сбросили 18 килотонн, а тут у нас ажно 40 было. Пощти втрое. Ну и во. Думали, облако радиационное в степь уйдёт, а его ветром в другую сторону относить стало… От леса нищево не осталось, и живого нищево не осталось, выгорело всё, вымерло. На танках броня дымилась, раскалённая. Деревня старая моя сгорела вся пощти, так нам с с мужуками солдат прислали, стройбат. Мы дома новые строили, а потом их на старые места перетаскивали, заново село отстраивали… А дрова, эта, долго ишшо в темноте зелёным светились. А там… Вотщем, все, кто там был, ну, во время взрыва-то, — все помёрли, конешно. Кто сразу почти, кто потом, попозже. Никто не выжил… Во. Ну и приняли тогда решение степь колющкой огородить и засекретить просто, а заодно и наше село тоже. Слыхал, его теперь даже на картах нету, во как. И неудивительно, отож америкашки за каждым нашим шагом следили. Так шо газеты и писали, так мол и так, ядерный щит страны создан. Им там всем награды выдали, наверху-то. А нам, конешно, шиш. Хорошо ишшо дома построили, и на том спасибо. А добро шо? Пропало добро, пощти всё пропало. Скотина вся помёрла. А им шо? Мы для них шо были? Так, пушещное мясо…
— Как это?
— А так. Нами можно было пожертвовать без зазрения совести. Впрощем, — дед сплюнул, — совестливостью наши вожьди никогда не отлищались. Коба вон сколько народу сгноил, и шо? А этим… Шо им было до тыщщи с гаком щеловек? Тьфу и растереть. От так от… Потом вроде говорили про нас. Вспоминали. Но уже не совался сюда никто — стрёмно было. Всё-таки радиация, а с ней шутки плохи. От так от, Лёнька…
— Деда, а что там — за кордонами?
— Известно, шо. Ни шута тама нету. Степи… А где-то там, дальше — то самое место, полигон, знащит, то есть то, шо от него осталось.
— И что, нет там никого?
— Дурак ты, Лёнька! Ну кто там жить-то будет? Там не то шо “обыщник” — наш брат долго не протянет. Я ж тебе говорю — радиация там. Невидимая смерть… Правда, были люди… Тоже, отщаянные. У кого тогда там родные погибли. Ну, эти ходили иногда. Говорят, даже щас ходют, хоть уже и шестьдесят лет прошло. А может, — дед пожал плечами, — и врут всё. Кто ж докажет-то? Оттуда ишшо никто не возвращался…

Он говорил, а я слушал. И хотя я прекрасно понимал, что дед не шутит, меня почему-то всегда тянуло туда, к колючке, к степям этим мёртвым. Я пару раз туда ходил, к окраине-то. Но там, за колючкой, ничего особенного не было. Только трава была там выше и гуще. И зеленее. А ещё там всегда было очень тихо. Ни птиц, ни кузнечиков, ничего. Только ветер и тишина.

Хотя сказать, что мне никогда не хотелось попасть за ограду и посмотреть, что там, значит соврать.


…


— Быстрее, Ниська!

Младшая сестрёнка едва за Ванькой поспевала, даром что тот на палках. Была-то Ниська просто дурочка, и Ванька к ней относился как настоящий старший брат — оберегал, заботился.

Хоть и было ему одиннадцать, а Ниське — семь.

Старики за околицу ходить строго-настрого запретили, но дело известное — запретный плод всегда сладок. Вот и бегала детвора к старой водонапорной башне, что на самом краю села, играться.

Тут и страшно было, да оттого ещё интереснее! Да и из-под мамушкина крыла вырваться — поди, не счастье?

Был вечер. Багровое Солнце лениво катилось за горизонт и всё вокруг подсвечивало красным. Вечереет-то быстро, но Ванька всё рассчитал. Поиграют малёк, да и домой. И никто не заметит.

Водонапорная башня была очень-очень старой, ей уже сто лет никто не пользовался. Ржавые бока её мутно отсвечивали на Солнце. Ванька давно мечтал на водонапорку залезть и уже всё продумал. Ноги у него были слабые, зато в руках сила была — ого-го! А там — лестница, тоже вся ржавая, да от земли высоко. Но Ванька натащил под неё всякого мусора, и теперь, наверное, смог бы до лестницы достать. А там уже дело техники и сильных рук.

А Ниська хотя и боялась, но любопытно даже ей, дурочке, было. Там, за горизонтом, ведь есть что-то? Вот куда, например, Солнце садится? Старики на этот вопрос только головами качают, да отмахиваются, так что на них надёжи не было. Мир надо было познавать самим. Благо, вот он — только до лестницы дотянись, да на башню залезь.

Так Ванька и думал. Они с сестрой сюда не первый раз бегали, и сегодня, наконец, всё должно было случиться.

Собак они заметили не сразу.

Вообще, собаками их так уж, по старой памяти называли. Потому как в этих тварях давно ничего от собак обычных не осталось, разве что четыре ноги, да хвост — только лысый, точно крысиный.

Старики говорили, что когда Случай произошёл, то собаки не то мутировали, не то с волками перемешались, а может и то, и другое. Только страшные это были звери. В село, впрочем, они никогда не заходили, от людей сторонились. Но рассказывали, что на одиноких нападали, и на детей тоже. Собаки обычно по две-три ходят, но в этот раз тут цельная стая была. Особенно выделялся вожак — крупный зверь с пятью лапами заместо четырёх.

И когда ребята очухались, уж поздно было. Собаки даром что безглазые, но чуют за версту. И теперь уже от них не убежать, не скрыться. До села далеко, за околицу не ходит никто, с той стороны и вовсе никто никогда не приходит, да и нет там никого живого, если старикам верить. Только вот собаки и остались.

Ниська не удержалась и заревела. Собаки нервно глотали запахи. Ванька, бледный как полотно, сидел молча. Знал, что каюк им теперь.

«Вот и увидели, куда Солнце садится… Ой, мамочки!»

Собаки подходили ближе. Не спешили — знали, что добыча от них никуда не денется.

Как вдруг остановились.

Ванька на собак глупо пялился, Ниська почему-то больше не ревела, а собаки… Собаки стояли в какой-то нерешительности, словно их что-то смутило.

Тут ребята, не сговариваясь, повернули головы вправо и увидели Его.

А он стоял поодаль и просто смотрел на собак. Ох, и чудной же он был! Одет в тряпьё какое-то, не одежду даже. Ноги босые, худые, грязные, сам тощий какой-то и молодой совсем. Волос нет почти, только пух на голове белый, да брови белёсые, едва заметные.

А глаза — голубые-голубые, как небо. Или как вода, если только бывает такая вода — прозрачная, чистая.

Стоял он, стоял, а потом вдруг ка-ак шагнул — и прямо к собакам! Ванька как увидел, заорал:

— Стой! Куда прёшь-то?? Сожрут же!!

Но этот странный Ваньку словно и не слышал. Шёл себе прямо к собакам, на верную смерть.

Собаки сперва зарычали. Угрожали. А потом — Ванька своим глазам не поверил! — вдруг хвосты свои лысые поджали, да как пустились наутёк, только их и видели! И даже страшный Пятилапый!

Во все глаза глядели Ванька с сестрой на Странного. А тот повернулся к ним и так глазами всё шарит, шарит, а словно бы и не видит ничего.

И тут до Ваньки дошла ужасная догадка, от которой он совсем язык проглотил.

Этот, он слепой был. Совсем-совсем, ничегой-то он не видел. Наверное, как собаки, тоже чуял. Потому что подошёл вдруг к ребятам и улыбнулся!


…


Дома Ваньке с Ниськой, конечно, влетело по первое число. Мамка криком кричала сперва, просто изошлась, что, мол, не дети, а выродки, и что лучше б их собаки совсем сожрали, этаких бестолковых. Особенно Ваньку ругала — с Ниськи-то что взять, дурочка она дурочка и есть...

Потом стали спрошать Странного, кто таков, да откудова. Да только тот ничего не сказал почти, только улыбался.

— Тебя хоть звать-то как? Слышь? — хмурился дед Архип.

И тут он отозвался. Голос такой тонкий, точно детский совсем. Сказал:

— Яша.

И всё, опять улыбается. А улыбка у него чудная была… От неё почему-то на душе так тепло становилось, так хорошо… Как бывает, когда на заре выйдешь и смотришь, как Солнце родится, яркое, розовое. Вот и у Яшки улыбка такой была. Светлой, доброй.

Видя такое дело, кумушки Яшку сразу блаженным прозвали.

— Да ты шож, не вишь, Евсевна, он жа юродивый! Мабуть, святой человек, богомолец…
— И то, и то…

Ну, богомолец — не богомолец (даром что ни разу не перекрестился, всё только улыбался), а «звание» блаженного за Яшкой укрепилось сразу. Дед Архип его спрашивать пытался, откуда он такой, но Яшка только головой качал, да рукой куда-то вдаль махал, мол, оттуда. А откуда это оттуда — так никто ничего и не понял. Короче, плюнул дед в итоге на это дело, а Яшку вдова Харитоньева к себе на постой позвала. Тот согласился и всё улыбался, улыбался…

А я-то про Яшку только назавтра узнал…


…


Рано поутру я, как и обычно, ушёл встречать рассвет. Чтобы мне никто не мешал, я уходил почти к околице, за дом бабки Горбатой. Здесь был мой любимый холм и, когда вставало Солнце, первые лучи его этот холм освещали. А поскольку холм был у околицы, туда и не ходил никто. Я же для таких походов был уже вполне взрослым: этим летом мне минуло семнадцать, и на мои вылазки что мамка, что дед смотрели сквозь пальцы. К тому же против завета батиного идти они не смели.

Встретив Солнце нового дня и в который раз подумав о том, что зима в этом году чудная, не снежная, не холодная, не зима даже, а какая-то осень, я не спеша возвращался в село. Дед утром любил поспать подольше, а потому снимать его с кровати можно было не торопиться.

У клуба толпился народ. Сельские о чём-то спорили, а та самая бабка Горбатая, за чьим домом я любил сидеть, махала палкой и громко, визгливо кричала:

— Незнамо кто, незнамо откель! Навлечёт он на нас беду, вот увидите! Вы на него посмотрите только! Хуже наших увечных! И собаки его испужались! Почему, спрашивается, а? Зачем он в село пришёл? Гнать его в шею надо, никакой он не богомолец, никакой не святой! Накличет беду, жизни нам не станет! Истинно вам говорю: не послушаете — пожалеете, да только поздно будет!

Сельские бабке что-то возражали, но как-то без особого энтузиазма. Горбатая за живое брать умела, был у неё такой талант.

Однако деда, которому кто-то уже помог слезть с кровати, было не так просто впечатлить громкими речами.

— Ты погодь горланить, Горбатая. Щево ты кликушишь? Щево грех на душу берёшь? Али ты его знаешь, шобы так на щеловека наговаривать? А вы? Ну, щего трясётесь? Современное общество, а туды ж. Бабки напужались. Мыслить нужно здраво. Ты вот лутше скажи, мил щеловек, откуда сам-то? Да не маши руками, вщера ужо намахался. Шо «оттуда», шо «оттуда», когда там нету нищево?

«Современное общество» опять забурлило.

Да о ком это они, подумалось мне.

Я подошёл поближе; уж больно любопытно стало, кто это наш курятник этак переполошил. Неужели правда кто-то с той стороны пришёл??

— Не волнуйтесь.

Голос был тонкий, словно детский, и я сначала даже не понял, кто это сказал.

— Не волнуйтесь, я не задержусь здесь. Я иду издалека, и путь мой лежит дальше, на запад. Я всего лишь хотел вернуть вам ваших детей.

Ропот стих. Воцарилась тишина; только где-то на том конце села глухо скрипнул колодезный журавль.

— Да ты, Яша, не серщай на нас, — примирительно сказал дед, — ты нас пойми, мы ж люди тёмные. Живём тута, как эти… Никто об этом селе ужо полвека не знает, никто сюды не ходит. И мы знать не знаем, шо там, снаружи, деется. Тута давно ужо и радио не работает, телехвонов отродясь не было. Шо там снаружи… Может, и не осталось там никого ужо, может, помёрли все. А тута ты приходишь. Слепой, а собак прогнать умудряесся, мальков Зотовых спасаешь. Да и вид у тебя щудной, уж прости. От так от… Не со зла мы это.
— Я знаю. Не со зла — со страху.

Я наконец протиснулся между мужиками и увидел говорящего. Прав был дед, чудно пришелец выглядел. Хотя, подумалось мне, его можно было легко принять за одного из увечных. Рождались, дед говорил, и слепые, и безволосые, и всякие. Так что, живи этот Яшка на селе, я бы и не удивился, да никто бы не удивился. Но он-то не отсюда, со стороны пришёл, из-за кордонов! В это было непросто поверить, точнее, непросто представить. Дед же говорил, радиация, невидимая смерть. А коли так, чего ж он тогда не помер?

Яшка всё это время сидел в одной и той же позе, глядя своими слепыми глазами в никуда. Однако стоило мне высунуться из-за остальных, как вдруг он словно оживился. Ноздри его дрогнули, как у собаки, почуявшей добычу. Он поднял голову; на лице его отразилось странное выражение, точно он удивился или обрадовался. На губах вдруг заиграла улыбка, чудная такая, мечтательная. А потом он повернул голову и «посмотрел» прямо на меня.

По моей спине пробежали мурашки. Я понимал, что он слеп, но в то же время отчётливо осознавал, что этот слепой меня видит! И не просто видит, а почему-то будто бы рад меня видеть!

Мне стало страшно. Я попятился назад, споткнулся о чью-то ногу, потерял равновесие и упал навзничь.

А он встал с завалинки и, всё так же улыбаясь, направился прямиком ко мне! Толпа перед ним молча расступилась, никто не понимал, что происходит.

Он подошёл ко мне и протянул руку:

— Хватайся. Вставай.

Я сглотнул. Я не понимал, что со мной. Весь вид незнакомца внушал доверие, ну или по-крайней мере не внушал опасений. Да он и был-то едва ли сильно старше меня, тем более худой, хилый и бледный. Тогда как я всегда гордился своей физической силой, считал себя похожим на деда в молодости, потому что руки у меня были сильные, мускулистые, и плечи широкие, только ноги слабые, малоразвитые, едва ходячие даже на костылях.

И вот этот парнишка протягивал мне руку — тонкую, бледную кисть, хрупкую, казалось, способную переломиться от несильного рукопожатия.

— Не бойся. Держись.

Наконец я решился и протянул ему руку. Он с внезапной лёгкостью оторвал меня от земли, словно я ничего не весил, и поставил на костыли.

— Ну вот, другое дело. Я Яша. А тебя как звать?
— Л-Лёнька.
— Лёнька. Очень рад с тобой встретиться, Лёнька.

Его улыбка… Буквально лишала меня дара речи. В ней было что-то, чего я никогда прежде не видел. Он не был похож ни на кого из сельских, он и правда казался пришельцем из другого мира.

— Так… — дед недовольно хмурился. Глянув на него, я словно спустился с небес на землю, — Так… Вотщем, Яшка, ты, это… Ты скажи, нужно ли тебе щево, али нет. День пережди, нощь перенощуй, да ступай себе дальше. Ежель надо щево — так ты не стесняйся, говори. Вдова тебя накормит-напоит, спать уложит. И никто тебе слова не скажет. Но назавтра уходи, хорошо? Лищно я супротив тебя нищево не имею, но общество, как вишь, боится. Превратно не пойми, зла не держи, благодарность за малят прими. И ступай себе дальше. Лады?
— Конечно. Спасибо вам за всё, — Яшка улыбнулся. — А завтра я уйду, не беспокойтесь.
— Хорошо… — дед жевал губы. Вроде бы всё нормально, вроде бы даже все довольны, но…

Народ понемногу расходился. У старого дома, в котором когда-то было сельпо, а теперь образовалось нечто вроде избы-читальни, остались только Яшка, я, бабка Горбатая и вдова Харитоньева.

— Боком тебе это выйдет, Архип, — проскрипела бабка. — Вот помяни мои слова.
— Ох, да провались ты ужо, старая ведьма, шоб тебя! — рассердился дед. — Весь народ перебаламутила, шо тебе ишшо надо?! А ну, катись отседа!

Горбатая побагровела от злости, но ничего не ответила. Только сплюнула в мерзлую грязь дороги и поковыляла к своей избушке.

— Ты, Надька, тоже иди. Потом тебе твово постояльца пришлю. Давай, ступай.

Вдова поджала губы, но так же молча удалилась. Дед обладал непререкаемым авторитетом. Должно быть, дело было в возрасте: деду в этом году исполнилось 109 лет, среди сельских старожилов он был самым старшим. Даже бабке Горбатой было «всего» 97. Потому дед считался на селе за главного, к нему ходили за советом, он разрешал споры, дележи, и любые ситуации вроде нынешней.

— Ну шо, молодёжь? — дед хитро посмотрел на нас с Яшкой. — Ты, слышь, белобрысый, иди вот с с Лёнькой, он парень дельный, посерьёзней прощих, я ему доверяю. Шо тебе со стариками да с бабами сидеть. Но смотри: обидишь его, я тебе самолищно глаз на жопу натяну. Понял?
— Понял, — заулыбался Яшка. — Спасибо, дедушка.

Я хотел было возмутиться: ну что это за «без меня меня женили»?? Но потом вспомнил, что с Яшкой я и сам хотел поговорить. Интересно мне было расспросить его о том, что видел он там, за кордонами… Кроме того, я чувствовал, что этот странный паренёк тоже жаждет пообщаться.

Мы попрощались с дедом и пошли вдоль по улице. Я решил сходить с Яшкой туда, где обычно смотрел на закат. Это было тихое местечко недалеко от дедова дома, чтобы он мог меня дозваться, когда собирался спать. Тут когда-то был дом, последний дом на селе, а сейчас от него осталась только печка, чья труба тянулась в небо, да немного брёвен, когда-то бывших полом и стенами. В печке можно было даже развести огонь, хотя я обычно её не трогал. Мне нравилось сидеть тут, на развалинах этого дома, и провожать закат, конец дня, будто конец мира. Точно так же утром, сидя на холме, свободном от любых проявлений человеческого быта, я встречал рассвет нового дня, новой жизни, рождение нового мира. Такая у меня была привычка, традиция такая. Я думал о том, что, каждый день рождаясь и каждый день умирая вместе с Солнцем и всем миром, я таким образом живу вечно. И мой мир, моё село живёт вечно вместе со мной.

Всю дорогу до места шли молча. Не знаю как, но Яшка прекрасно ориентировался в пространстве. Он ни разу не споткнулся, ни разу не отстал от меня, он шёл ровно и спокойно, так, словно всё видел. Я оглядывался на него, глядел на его слепые глаза, и мне было не по себе. Я никак не мог понять: его увечье, казалось, не причиняло ему никакого беспокойства. Даже я свои костыли и сейчас, после тринадцати лет хождения, — потому что первые четыре года своей жизни я ползал, — так вот, их я чувствовал прекрасно, да и суставы нет-нет, да и норовили сложиться в неправильную сторону. А этот парень, будучи слеп, словно и не замечал этого! В чём же дело…

Наконец мы дошли до места.

— Знаешь, жаль, что я не могу тебе показать это место. Я люблю тут сидеть, провожая день на закате. Тут когда-то был дом, но теперь от него почти ничего не осталось… Для меня это… Символично…

Яшка улыбнулся:

— Понимаю. Но не тревожься о том, что я не вижу. То, что ты покажешь мне, я смогу увидеть, не сомневайся.

Я ничего не ответил. Не знал, что можно сказать в ответ на такое.

— А ты… Откуда пришёл?
— Издалека.
— А что там?
— Ничего. Пустые земли.
— А люди?
— Люди… Редко встречаются там.
— Вот как… А куда ты идёшь?
— На запад.
— А там что?
— Там… Ничего. Конец мира. Край земли.

У меня перехватило дыхание. «Конец мира»?

— Т-то есть там что — море?

Он задумчиво улыбнулся.

— Да… Кажется, так. Море. А может, и не море.
— То есть ты точно не знаешь?
— Трудно сказать, что находится там, где ты не бывал.
— А-а, понимаю. А зачем ты туда идёшь?
— Чтобы закончить то, что начал.

И снова я не нашёлся, что сказать. Видно, у Яшки было немало тайн, и он не торопился их мне открывать. Конечно, думал я, это нормально. В конце концов, кто я для него? Такой же незнакомец, как и все остальные. Просто та его реакция на меня была… Странной. Но, может быть, мне просто показалось? Может быть, я придумал себе больше, чем было на самом деле?

— Не беспокойся, — казалось, он почувствовал, понял мои мысли. — Всё, что ты хочешь узнать, всё, что ты должен узнать, ты в своё время узнаёшь. Я возьму тебя с собой.
— Чего?? — я подскочил. — Как это — возьмёшь с собой? Куда??
— Туда. На запад, — невозмутимо отвечал он.
— Но я…
— Ты не хочешь туда идти? — Яшка склонил голову набок.
— Я… Не знаю. Ты какой-то уж очень быстрый… Вот так вот запросто говоришь такие вещи… Как-то это всё очень неожиданно…
— А, вот оно что. Я и забыл, — он виновато улыбнулся. — Забыл, что ты всё воспринимаешь несколько иначе, чем я. Понимаешь, я шёл сюда не просто так. Я шёл сюда за тобой.
— Но почему??
— Потому что ты должен пойти со мной к концу мира.
— И это твой ответ??
— Это — единственный возможный ответ.
— А почему я должен пойти с тобой?
— Потому что всему есть свой срок. Твоей жизни тут. Миру. Тебе самому. Мне тоже.
— Я не понимаю…

Он вздохнул и замолчал.

Я мысленно ругал себя последними словами. Не я ли всегда мечтал уйти за кордоны? Не я ли мечтал узнать, есть ли жизнь там, за степями, в которых, если верить деду, была только смерть? А теперь я, как старая бабка, трясусь от его слов, от того, что он так запросто говорит мне о том, что я должен идти с ним? Значит, мне так трудно расстаться с моей обычной жизнью, значит, я настолько привык? Привык помогать деду залезать на кровать, привык встречать рассвет на холме и провожать закат в развалинах, бродить по родному селу?

— Я понимаю, — Яшка «смотрел» куда-то в небо. — Тебе непросто отказаться от того, что кажется тебе значимым и важным. Привычным. И я понимаю, что не смогу ничего сделать, если ты откажешься идти со мной. Просто… Хоть я и не смогу ничего сделать, ты сможешь. Ты никогда не думал, что там, за кордонами?
— Думал. Думал, там люди… Ну, где-то ведь живут люди, так? Я помню, были же страны… Вот, Америка, про которую дед говорил… Или ещё… Да и наша страна, которая однажды от нас отказалась. Понимаешь, у нас на селе нет школы, и всё, что я знаю, я услышал от деда. И немного от бати, пока тот жив был. Но ведь людей раньше было много, так? Значит, их и сейчас…
— Да это, в общем, не так уж важно. Я имею в виду… Почему ты верил в то, что за кордонами вообще что-то есть? Ведь ты там никогда не был.
— «Трудно сказать, что находится там, где ты не бывал»?
— Точно. Знаешь, в древности люди могли только предполагать, как устроен мир и что находится за пределами их деревни, города, страны… И в те времена мир был огромен, потому что не был изучен. И потому, что людей было мало. Но шли века, людей становилось всё больше, в мире оставалось всё меньше мест, о которых никто ничего не знал, и сам мир вдруг стал необычайно маленьким и тесным. Людям стало его не хватать. И они стали воевать за него. Они и раньше воевали за земли, но тогда земель было много, можно было переплыть океан и обнаружить целый новый мир, в котором не было почти никого, кроме полудиких аборигенов. Но теперь, когда мир стал мал и тесен, почти не осталось таких мест, куда можно было уплыть, уехать, уйти. Потому что люди давно поделили мир между странами, и каждая страна ревностно охраняла свои границы. Ты мог отправиться в путешествие, но в любой стране ты был чужаком. Я много странствовал, но куда бы я ни пошёл, везде оказывался незваным гостем. Видишь, даже твои односельчане мне не рады, пусть даже я и спас их детей. У меня нет дома. Нет страны, в которой бы я жил. Моим домом был весь мир. А теперь мне не осталось места в этом мире. Поэтому я иду к концу мира. К краю земли. Чтобы найти там место, в котором останусь навсегда.
— А зачем мне нужно идти с тобой?
— Чтобы продолжить то, что когда-то начал я.
— И всё равно я тебя не понимаю… То есть у тебя нет дома — это мне понятно. Ты идёшь туда, потому что там надеешься найти для себя дом. Значит, есть там какое-то такое место… Но я всё равно не понимаю, для чего ты говоришь всё это мне… Я ведь просто сельский пацан. Из увечных. Видишь — ноги? Костыли? Вот. Вот это — мой мир. Куда мне идти, как не с одной стороны села до другой, от рассвета до заката?
— А что, если однажды очередной закат станет последним?
— Для меня? Так я давно к этому готов. Однажды так и будет.
— Нет, не для тебя. Для мира.
— Ну, для меня мир и так умирает каждый вечер. И каждое утро рождается снова.
— А если утро не наступит?

Я смешался. Как это — не наступит? Почему это?

— Что, если утро не наступит? — повторил Яшка. — Ты никогда об этом не думал? Что, если однажды закат станет последним, что, если мир умрёт навсегда?
— А разве это возможно?.. — прошептал я.
— Всё возможно, — ответил Яшка.

Я молчал. Молчал и он. Я словно очнулся; оказалось, пока мы разговаривали, день прошёл, и наступил вечер.

— Скоро закат… Как думаешь, Яш, он может быть последним?
— Нет. Пока что — нет. Пока что я здесь. И ты здесь.
— А-а… Вот как…

Солнце понемногу катилось вниз, спускаясь всё ниже и ниже к горизонту, краснея, словно смущённая девчонка.

— Думаю, я должен поговорить с дедом. Он самый близкий мне человек… Я не могу уйти, не поговорив с ним.
— Хорошо, — легко согласился Яшка. — Поступай, как считаешь нужным. А вообще… Везёт тебе.
— В смысле?
— У тебя есть дед. У тебя есть люди, которые тебе дороги, и которым дорог ты. У меня никого… — он улыбнулся.
— Не грусти.
— Я не грущу… Я привык.

Закат раскрасил мир алыми, багровыми, рыжими, янтарными тонами. Наверное, закат я всегда любил чуточку больше, чем рассвет, несмотря на то, что на закате мир умирал.

— Ладно… Пойду я. Ещё деда спать укладывать. Ты к вдове отправишься?
— Мм, да, наверное… — как-то неопределённо ответил Яшка.
— Ну хорошо. Тогда… До встречи?
— Ага. До встречи.

Я встал и вышел из развалин. Издалека уже неслось привычное «Лёнька! Где тебя щерти носят?!».

Я оглянулся и посмотрел на Яшку. Он так и сидел, и будто бы действительно смотрел на закат. Я вздохнул и отправился к деду.

А Яшка остался на развалинах старого дома.

— Я не грущу, — сказал он. — Ты знаешь, у меня и правда раньше никого не было. Но с тех пор, как я нашёл тебя, я больше не могу так сказать. У меня есть ты, пусть даже ты пока что не понимаешь, что это значит. Если бы ты только знал, как давно я тебя ищу. Я не знал, где искать, не знал, когда. Я не знал, каким ты будешь, не знал твоего имени; я ничего о тебе не знал, кроме того, что ты существуешь. Я искал тебя вслепую. И я нашёл тебя. Теперь всё будет проще. Теперь уже скоро. Осталось недолго. Скоро всё закончится… Лёнька.

Он вздохнул, потом встал и медленно побрёл по улице в сторону дома вдовы.


…


— Опять так долго шлялся, а? Или с этим малахольным сидел? — сварливо спросил дед.
— Сидел. Закат провожали… Вдвоём.
— Эвона. Ну-ну. И откель такой взялся только… Шо он от тебя хотел?
— Да так… Дед, а дед…
— Шо?
— Дед, я… Он уходит завтра… В общем…
— Даже не говори дальше, — оборвал меня дед.
— Почему? Я уже взрослый.
— Взрослый, а уму не набрался.
— Дед.
— Шо?
— Я хочу увидеть мир.
— Шо? Вот жеж глупости-то. Нету там никакого мира, Лёнька, нету. Понял? Конщился давно мир, только вот наше село и осталось.
— Неправда. Вот и Яшка говорит…
— Наговорит твой Яшка, а ты слухай больше.
— Дед.
— Ну шо??
— Ты ж понимаешь, я уйду.
— Сдохнешь ты от радиации, вот и весь сказ. Вот шо я понимаю. И шо он тебе сказал такого, шо ты так подорвался?
— …Не знаю… Это сложно сказать словами. Просто чую.
— Щует он, скажи на милость. Эх, беда-бедынька, шо батька был на голову порщенный, шо сынок. Права была Горбатая, прямо как в лужу глядела. Сказала, боком мне выйдет. Вот оно и вышло…
— Деда…
— Да отстань ты, щестное слово. Хочешь сдохнуть — сдохнешь. Думаешь, ты один такой? Да нищево подобного, не ты первый, не ты последний. А шо я останусь один, старый, слабый, на кровать залезть не могу, — так это нищево. Шо мне, старому, и так зажился уже. Пора и щесть знать.
— Не говори так. И потом, людей много хороших на селе. Тебя уважают…
— Ага, меня уважают, все уважают, один только Лёнька, которого всегда больше других любил, за которого любому пасть готов был порвать, один только он не уважает. Шо ему дед старый, защем он ему. Незащем. То ли дело малахольный бродяжка, которого он первый раз в жизни видит. От да, от это другое дело. Давай, иди на верную смерть, давай.
— Ну деда…
— Не «дедай» мне тут! Сказал же! — он нахмурил косматые брови и отвернулся к окошку. Я вздохнул. Деда было сложно в чём-то убедить, упрямством своим он на всё село славился.

Тишина. Зимой всегда тихо. Только ходики на стенке такают.

— Давно я знал, шо однажды… Придёшь и от так от скажешь, — вдруг сказал дед. — Давно знал. Батя твой, земля ему пухом, всю жизнь мещтал уйти. Тосковал, тощно пищуга в клети. Сидит, бывало, у окна, и всё смотрит на небо, знащит, смотрит. Я ему грю, шо ты там увидал-то? А он на меня грустно так поглядит, как собака побитая, и грит, мол, нищево ты, дед, не понимаешь. Там, грит, мир. А тут… А тут нищево нету хорошего. Так и помер с тоски. Щудной он был, не от мира сего, как говорят. Как будто пришёл сюда слущайно, заплутал, а выйти и не смог ужо. А теперь вот и ты пропал…
— Я не…
— Цыц! Не перебивай старших. Или плохо я тебя воспитал? Вотщем, я тебе так скажу. Хочешь идти — иди. И правда, взрослый ты ужо, нещево мамке тебя под юбками прятать. Да и за мной, хрыщём, тебе ходить нещево. Во… Помрёшь там — значит судьба твоя такая. А не помрёшь… Может, найдёшь то, шо он так найти хотел. Мамке ни слова, прям щас уходи. Я ей завтра сам всё скажу. Повоет, конешно, повоет, да и перестанет. Так уж заведено, Лёня, шо дети вырастают и из дому, как птенцы из гнезда, улетают. А родителям только и остаётся, шо смириться, да молиться, шоб всё у их хорошо было. Так и я за тебя помолюсь. А ты меня не забывай всё же, а? Раз уж не сумел я тебя удержать, до тех пор, как сам помру, знащит… Знащит, так оно и надоть. Во, — он стащил с шеи серебряный крестик на простой холщовой нитке, — во, держи. От меня память. Я своё под Богом отходил ужо, теперь твоя ощередь. Уберёг меня Господь, пусть и тебя убережёт…

Он сунул крестик мне в руки и быстро отвернулся к стенке. Но я заметил, как по его смуглой, морщинистой щеке побежала слеза.

Я надел его крестик, а свой, детский, снял и положил на его кровать.

— Маме передашь, или сам схоронишь… — прошептал я, — Не плачь, деда. А я тебя помнить буду. А коли с батькой повидаюсь, так привет ему передам.
— Тьфу-ты, щушь какую городит! Давай ужо, иди! Батьке привет я и сам передам. Давай!

Я взял свой рюкзак, кинул туда краюху хлеба, две головки лука, да фляжку батину с водой. А больше у меня ничего и не было.

На пороге обернулся — дед сидел на кровати и махал мне рукой, попутно утирая слёзы.

Я помахал ему в ответ и шагнул за порог.


…


А на улице, оказывается, пошёл снег. Первый в этом году.

Я смотрел, как он падал, медленно-медленно, словно никуда не торопился. И земля понемногу седела, совсем как дед. Вокруг было тихо и пусто, будто за одну ночь всё село вымерло, будто и правда мир существовать перестал, а то, что я видел, было… Как скелет, мёртвые кости, что остались от когда-то живого существа. Я вдруг вспомнил, как в детстве мы с другими мальками нашли у околицы останки собаки. Видать, померла, а может и свои загрызли, да кости обглодали. Мальки костей испугались, а я смотрел на них и думал. Собак никто не любил, все боялись, но ведь она же всё равно живой была, эта собака. А теперь от неё остались только кости. И я с ужасом понял, что и от меня однажды останутся только кости, и ничего больше. Вроде жил, жил, радовался, грустил, плакал, смеялся, рос, играл, учился… А потом умер и стал кучкой костей. Вот и весь человек. Я тогда к деду пришёл и спросил: «Деда, а ты тоже умрёшь?» «Умру, — ответил дед, — ясное дело». «А от тебя кости останутся?» — спросил я. «Останутся кости, в земле схоронены будут», — ответил он. А я думал. Думал: ну что я. Вот дед — сколько всего в жизни сделал, сколько детей, внуков, правнуков вырастил. А всё одно — умрёт и станет костьми. Будто и не жил никогда.

А теперь село моё, дом мой — от всего этого остались только кости, остов скелетный. Я-то думал, что от рассвета до заката вечно жить буду, и мир мой вечно жить будет, село моё вечно жить будет… А теперь…Жив ли мир, умер ли — я не знал, да только ясно понимал, что на селе мне больше не оставаться…

Яшка встретил меня возле дома вдовы Харитоньевой. Он ничего не стал спрашивать, словно и так всё знал. Просто кивнул мне, и мы пошли вдоль по улице до околицы. Прошли мимо дома бабки Горбатой, потом мимо моего любимого холма. А потом и к колючке вышли.

То был высокий, метра в четыре, сетчатый забор с колючей проволокой наверху. Издалека он казался непреодолимым, однако неподалёку, там, где колючие кусты срослись, как дедовы брови, в заборе обнаружилась дыра. Было видно, что проделали её давно и пользовались не единожды, что люди, что собаки.

— Пролезешь? — спросил Яшка. Я усмехнулся и с лёгкостью переправил своё тело на ту сторону. Он улыбнулся и нырнул вслед за мной.

Последним, что попалось нам на глаза, была древняя, потемневшая от времени табличка с надписью «Осторожно! Радиация!».


(Читать дальше: Точка 12. http://www.proza.ru/2013/08/12/237)