Второй брак

Второй брак

Предисловие

За свою жизнь я наделал немало ошибок.  Но самая страшная и нелепая из них  -  вторая женитьба, которая надолго превратила мою жизнь в настоящий ад.   

   Часть  1

  Дорога в ад

        Пролог

Перед отъездом в Москву я сходил в ЗАГС, где мне поставили  в паспорт штамп о разводе (сам развод состоялся на год раньше). Теперь формально я был свободен, но душа моя еще не освободилась от прошлого. Рана еще не зажила. Подметал ли я московские дворы,  читал ли книги в библиотеке, обедал ли в столовой или просто  шел по улице, я неотступно думал о Саше -  своем сыне, и  о Тоне - бывшей жене. Казалось, моим страданиям нет конца.
Как-то мой приятель - работник музея Калинина, где я работал сторожем, спросил у меня:
- Почему ты развелся?
-Я допустил ошибку, - ответил я.
- Когда? Когда женился или когда развелся? – уточнил приятель.
- Я допустил две ошибки.
- Так не бывает, - сказал он. – Если ты допустил ошибку, когда женился, то развод – это исправление ошибки.
- Нет, я допустил две ошибки, - настойчиво повторил я.
Я  решительно отверг  предложение Тони, порвавшей  с любовником,  снова жить с нею вместе,  но сильнейшее желание  вернуться к ней и к сыну  не покидало меня ни на минуту. Я избегал сближения с женщинами, которые могли по-настоящему увлечь меня, на которых я мог жениться.
 

                1
  Наше знакомство с Ксюшей произошло  в аспирантском общежитии. Я был в гостях у Ирины Ковалевой, красивой, белокурой молодой замужней женщины, которой  был немножко увлечен.   В дверь постучали.  В комнату в темно-коричневом халате зашла женщина лет двадцати семи,  худая, довольно высокая, с широкими плечами.
- Я староста этажа, - сказала она низким смущенным голосом. – Я по поводу дежурства.
Ирина предложила ей  сесть. Женщина села на стул напротив меня.
Она бросила на меня быстрый, напряженный, оценивающий  взгляд. Я  встретил его дерзко и насмешливо и заметил, как  на ее продолговатом  лице отразилось смятение. Я сразу догадался, что произвел на нее сильное впечатление.
- Вас как зовут? – спросила Ира.
- Ксюша.
Ксюша познакомила Иру с графиком дежурства и ушла.  Тогда мне и в голову не пришло, что  эта невзрачная женщина надолго войдет в мою жизнь.
Я встретил ее на улице возле общежития недели через две. Мы перекинулись с нею парой фраз.
- Заходите   в гости, я вас чаем угощу,  - сказала она и назвала номер своей комнаты.
Она была не в моем вкусе, но  половой инстинкт потребовал, чтобы я принял ее предложение.   
Вечером, прихватив с собой граммов двести шоколадных конфет, я отправился к ней в гости. Она была одна. Сели за стол. На меня произвел впечатление   оригинальный стеклянный чайник, из которого она наливала в чашки красивый индийский чай.  Сама же хозяйка не вызывала у меня восторга. Мне не нравилась ее выпирающие ключицы, маленькая грудь,  узкий таз.  Это был не мой сексуальный тип.
На мои вопросы она отвечала кратко, односложно, но все-таки  во время разговора мне удалось кое-что узнать о ней.
Она была родом из Березовской области. С красным дипломом  закончила Казанский университет. Затем четыре года проработала ассистентом  на кафедре русского языка  Березовского пединститута.  Недавно поступила в аспирантуру на кафедру  Максакова и теперь писала  диссертацию по синтаксису под руководством Черняевой. Не замужем.
Было заметно, что она сильно волнуется и  ждет от меня решительных действий. Я не мог обмануть ее ожидания.
Насытившись сладостями и чаем, я встал, подошел к ней сзади, дерзко обнял  ее и поцеловал в шею. Она тяжело задышала. Воодушевленный ее реакцией,  я расстегнул ее халат, приподнял бюстгальтер, стал массировать соски. Они отвердели. Затем повернул ее к себе, стал целовать маленькую  грудь. Ее дыхание участилось.
- Коля! Унеси меня куда-нибудь, - сказала она неестественным, срывающимся голосом.
Куда я мог ее отнести? Я взял ее на руки (несмотря на высокий рост, она была легкой) и отнес на кровать. Ее глаза были закрыты, рот приоткрыт. Когда я вошел в нее, она издала какой-то звериный сладострастный крик, напугавший меня. За дверью были слышны шаги, и я опасался,  что соседи догадаются, чем мы занимаемся.
Я чувствовал боль: при каждом движении пенис  цеплялся за что-то жесткое, шершавое, острое. Когда я разрядился, из ее глаз брызнули слезы. Я заметил, что ее лицо и шея покрылись багровыми пятнами.
- Спасибо, мне было очень хорошо, - сказал я, испытывая чувство неловкости и стыда.   
Я заметил, что мои слова были ей неприятны. Видимо, она хотела услышать от меня слова любви. Но я не мог лгать.   
Я думал, что больше никогда не приду к ней в гости. Но прошел день, второй, третий. Инстинкт снова погнал меня на двенадцатый  этаж.
Она обрадовалась моему приходу. Снова чай,  угощение, секс. Снова нечеловеческий стон, и боль на конце пениса.
Я стал регулярно захаживать к ней и получать скромное удовольствие.
Мои визиты к Ксюше не укрылись от глаз соседей, и вскоре аспиранты догадались о нашей связи. Некоторые женщины изменили ко мне отношение. Например, моя соседка Нина, аспирантка лет двадцати пяти, миниатюрная, легкая, стройная, красивая, близкая к моему идеалу, раньше смотревшая на меня с симпатией,  теперь   стала говорить со мной раздраженным тоном,  а один раз на кухне даже устроила мне скандал из-за того, что манная каша, которую я готовил, пролилась на электрическую плиту.   
Ксюша окружила меня заботой. Когда у  меня заболел желудок, и врачи поставили диагноз «гастродуоденит»,  она стала готовить мне диетические блюда. Стоило мне прийти к ней в гости, как на столе появлялась  необыкновенно вкусная, похожая на пирожное овсяная каша и паровые котлеты. Хозяйка напряженно ждала, понравится ли мне угощение. Когда я говорил: «Вкусно» - она успокаивалась, напряжение с ее лица спадало.
В то время я подрабатывал дворником. Когда улицы Москвы завалило снегом,  Ксюша по собственной  инициативе пришла ко мне на участок, взяла лопату и стала расчищать  дорогу.  Испугавшись, что в порядке компенсации за ее помощь я буду обязан на ней жениться, я попытался отправить ее домой. Но она проявила настойчивость и не ушла до тех пор, пока работа не была закончена.   
Она могла часами слушать мои дилетантские рассуждения о науке, о жизни, о политике. Сама она говорила мало, но ее короткие реплики говорили о том, что она обладает широкой эрудицией и мощным мыслительным аппаратом.
    Постепенно меня засасывало болото интимной связи с нею. Я  понимал, что пока не поздно, мне надо спасаться, но каждый вечер меня влекло на двенадцатый этаж, в тепло, в уют.
Но все-таки час разрыва настал.
С бутылкой вина я пришел к Ксюше, чтобы отметить свое тридцатилетие. Кроме нас с Ксюшей, наша компания включала еще два человека:  аспирантку Соню - незамужнюю брюнетку лет тридцати трех, невысокую, слащавую, с фальшивым голосом,  с золотым зубом, и ее любовника Михаила - рыжеватого аспиранта, которого Соня тщетно пыталась женить на себе. Соня произнесла тост о любви, о семейном счастье и, глядя на меня, завершила его словами:
- Мы в ответе за тех, кого приручили.
Мне дали понять, что я обязан жениться на Ксюше.  Мне стало не по себе. Настроение у меня испортилось.  Ксюша, которая видела меня насквозь, поняла мое состояние. Когда мы остались с нею наедине, она сказала  о своей соседке злобным тоном:
- Лезет не в свои дела. Дура!
И все-таки ее слова не удержали меня от решительного поступка, безнравственного и одновременно героического.   
- Ты замечательная женщина, но мы не подходим друг другу, - сказал я. – Ты только зря теряешь со мной время.
-  Давай будем встречаться до конца аспирантуры. А там – разбежимся в разные стороны, - предложила она.
Я не мог принять ее предложение. Она не удовлетворяла ни физических, ни духовных, ни эстетических  моих потребностей.  Мне нужна была другая женщина.
Я перестал к ней заходить. Спустя месяц я  видел, как она, пьяная, с багровыми пятнами на шее,  вышла из комнаты, откуда доносились веселые голоса,  и вместе  с Артуром, невысоким, полным, смуглым армянином, нашим кафедральным весельчаком,  пошла  по коридору.  Я  весело усмехнулся. Мне было безразлично, с кем она проводит время.   Через мгновение они оба исчезли.
Спустя полгода  мы оказались с нею  на одной вечеринке. У меня по-прежнему не было подруги. Я по-прежнему избегал романов с женщинами, которые могли стать моими женами.  Ксюша пригласила меня потанцевать.   Во время танца  ее колени неуклюже стукались о мои колени, причиняя боль.  Когда она прижалась ко мне всем телом,  я снова попал во власть основного инстинкта, и наш роман возобновился.  Снова встречи, еда, убогий секс.
Как-то я пришел к Ксюше в комнату и застал у нее  Артура  и незнакомого мужчину лет тридцати пяти.  Мужчина был моим тезкой. Он был среднего роста, довольно широк в плечах, плотный, симпатичный, с короткими черными волосами. Ксюша представила его как друга. Оказалось, что он армейский офицер, капитан. По его словам, он приехал в Москву по делам службы. Между нами завязалась оживленная беседа.  Заговорили об армии. Со свойственной мне прямотой я заявил, что офицеры сами порождают дедовщину, передавая свою власть старослужащим. К моему удивлению, мой новый знакомый согласился со мной, и я понял, что имею дело с умным человеком. Молчаливая и смущенная, Ксюша угощала нас чаем, сладостями, но в разговоре не участвовала.
Насладившись общением, мы с Артуром оставили Ксюшу наедине с Колей. Я не испытывал ревности.
На следующий день, когда Коля уехал, Ксюша призналась мне, что это ее бывший жених, первый мужчина.
- Он делал мне предложение при моих родителях, - сказала она.
- Ты его приняла?
- Да.
- А почему же вы не поженились?
- Он вел себя так, будто ничего не было.
- Может, он приехал повторить предложение? – предположил я. – Вы сегодня спали вместе?
- Нет. Он спал в читальном зале. Я договорилась...
- Напрасно. Может, у него были серьезные намерения.
- Я не могла! – сказала она в отчаянии. – Не могла я сразу с двумя…
- А вы давно познакомились?
- Три года назад.
- Тебе было двадцать шесть?
- Да.
- А что, до Коли у тебя не было мужчины?
- Нет.
«Поздновато ты стала женщиной, - подумал я. – Может, поэтому у тебя есть сексуальные проблемы».
Интимные отношения между нами продолжались. Во время каждого сближения  на кончике пениса образовывалась ранка. Она заживала, и меня постоянно мучил зуд, из-за которого пенис находился в возбужденном состоянии. Непреходящее сексуальное  желание  мешало мне работать над диссертацией.  Пришлось во второй раз порвать отношения с Ксюшей.
После разрыва я редко видел ее. Мне говорили, что к ней  ходит какой-то мужчина, ночует у нее, но меня это не волновало.
Через год после разрыва с Ксюшей у меня появилась Таня, милая девушка, на которой, тем не менее, я тоже не собирался жениться.  Незадолго  до окончания аспирантуры  она бежала  в Бийск, чтобы  избавиться от мучительной страсти.  Я был уверен, что мы расстались с нею  навсегда.   
Подвернулась Ксюша. Последовало очередное приглашение с ее стороны, и между нами снова  возобновилась связь.  Чаще всего мы занимались любовью в общежитии. Но когда наши соседи были дома, мы уходили в лес. В память врезался один  «романтический»  эпизод.  Был уже октябрь. Облаченные   в демисезонные пальто, мы вышли за город, чтобы найти уединенное место. Дорогу нам перегородил неглубокий овражек. Я решил, что это идеальное место для занятий любовью.  Она легла   на скат оврага,  я занял позицию сверху и вошел в нее.  Она издала громкий звериный крик.  Не отрываясь от Ксюши, я приподнял голову и посмотрел вокруг.  К счастью, вокруг не было ни души.
Из командировки вернулась Таня. Я думал, что ей удалось забыть меня, но я ошибался: она прибежала ко мне в первый же вечер после возвращения и бросилась в мои объятия.  Я не мог ее прогнать. Мы соединились. Я не знал, что делать с Ксюшей. Не мог же я  в третий раз разрывать с нею отношения.   Я стал по очереди  заниматься любовью с обеими.    Как-то раз, когда мы с Ксюшей только что закончили занятия сексом, пришла Таня. Ксюша безропотно встала, направилась к выходу.    Я не удерживал ее. Я думал, что, оскорбленная, она больше никогда не переступит порог моей комнаты,  но она продолжала наносить мне визиты.
Пришло время отъезда. Я опаздывал на поезд. Ксюша хотела проводить меня до вокзала. Но она не могла попасть в свою комнату, чтобы надеть пальто: ключ от ее комнаты занесла соседка. Ксюша заревела белугой. Все ее тело содрогалось от рыданий.
- Гадина! – сквозь рыдания говорила она о своей соседке.
Мне было неловко. Ее реакция казалась мне неадекватной.
Продолжая всхлипывать,  она  в одном халате она вышла на улицу. Я поцеловал ее в мокрую соленую от слез щеку, и мы расстались.  Я был уверен, что она навсегда ушла из моей жизни.

    2

В поезде я думал о предстоящей встрече с Тоней   и  Сашей.  «Если снова начнет уговаривать меня вернуться в семью,  сдамся, - решил я. -  Больше нет сил терпеть. Да, она изменила мне. Но кому не изменяли? Даже Наполеон не избежал этой  участи».
На следующий день после возвращения я пошел навестить Тоню и Сашу.
Я не исключал, что могу встретить у них дома  сожителя или любовника Тони, но это меня не останавливало.
Дверь открыла Тоня. Увидев меня, она вздрогнула.
- Заходи, - сказала она.
Развернувшись, она стремительно побежала назад.
- Саша, к тебе папа пришел! – громко крикнула она на ходу.
Она скрылась в спальне.
Я зашел в коридор, снял туфли. В коридоре появился  Саша – девятилетний сын. У него были ясные серые глаза, умное серьезное лицо.  Мы зашли с ним на кухню, сели за стол, начали разговаривать.
Тоня долго не появлялась. Наконец, пришла. Говорила сдержанно, холодно, как чужая. Я бросил на нее оценивающий взгляд и испытал разочарование: она постарела, располнела и самое неприятное – у нее появился живот и припухло лицо.
Во время прошлых встреч с нею стоило мне увидеть большую грудь,  упругую попку,   моя кровь начинала  кипеть. На этот раз я не почувствовал ни малейшего сексуального влечения.  Я  смущенно отвел от нее взгляд.
Мои глаза уткнулись в торт, стоявший на столе. Этот торт Тоня приготовила сама, по ее словам, он ей не удался, и они долго не могли его съесть. Я съел кусок.
    Разговор не клеился. За столом возникло  напряжение.
  - Тоня, мне нужно поговорить о неприятном, - сказал я.
- Ну давай! - сказала она враждебным тоном и встала в защитную позу.
Она напомнила мне ощетинившуюся кошку, на которую набросилась собака.
-  Могу ли я восстановиться в институтской очереди на квартиру или я  числюсь  жильцом вашей квартиры?
- Можешь, - коротко сказала она, опустив глаза.
- Вот и все. Вот и весь неприятный разговор, - сказал я.
Напряжение спало. Ее лицо расслабилось.
- А ты что подумала? – спросил я.
- Я ожидала другого, - сказала она со стыдливой улыбкой.
Я знал, что она ожидала от меня. Она  думала,  что я буду претендовать на часть квартиры, которую мы получили вместе.  Но ее страхи не имели никаких оснований. Она плохо знала меня. Никакие сложные обстоятельства жизни не заставили бы меня требовать свою долю. Близкие люди -  дядя Толя, Саня  Макаров - осуждали меня за то, что я без боя уступил свою собственность. Но я не мог поступить иначе. Дело даже не в благородстве – качестве социальном, приобретенном. Причина кроется в моей  психической природе.
Тоня оставила меня на кухне наедине с сыном. Минут через пятнадцать я  хотел вымыть руки, дернул дверь в ванную, но она не открылась.
- Ванная занята? – спросил я.
- Да, - услышал я  глуховатый сдавленный голос Тони.
«Что она там делает? Плачет, что ли?»  - удивился я.
Тоня вышла из ванны и, пряча заплаканные глаза,  сказала, что ей надо сходить в магазин.
Она  стремительно выскочила из дома.   Вернувшись, она потребовала, чтобы я дал Саше номер телефона и заранее предупреждал его о своем приходе, «чтобы ребенок зря не ждал». Я с раздражением сказал, что собственного телефона у меня нет, а обременять своими личными делами вахтеров я не могу.
Я понимал, что требование Тони было продиктовано не заботой о душевном здоровье Саши, а опасением, что я застану у нее мужчину. Я попытался ее успокоить.
- Ты ничего не бойся, я ко всему безразличен, - сказал я.
Она поняла, что я имею в виду, и покраснела от смущения.
- Я о тебе волнуюсь, - тихо сказала она.
- Обо мне волноваться не надо. Я воспринимаю все спокойно. Если нельзя будет зайти к вам домой, то я  буду ждать Сашу на улице.  Когда он выйдет, мы уйдем гулять. Жизнь есть жизнь…
- Это хорошо, что ты понимаешь это…
В порыве благородства я хотел сказать, что не осуждаю ее, что она права во всем. Но я не был уверен, что мои излияния будут уместными, поэтому сдержался.
Мы сходили с Сашей  в рощицу, притаившуюся на окраине города, полюбовались пейзажами. Шуршание листьев и хруст сухих веток под ногами успокоили  меня. Потом я довел сына до дома. Когда он скрылся в подъезде, я пошел  на остановку троллейбуса.
Я вспомнил, как суетилась Тоня, как она то исчезала, то снова появлялась. В голову мне пришла мысль, что она была не одна, что в спальне скрывался любовник. Мне эта сценка показалась забавной. Меня долго душил смех.
  Теперь  я вдруг осознал, что Тоня стала мне чужой. Наконец, я полностью освободился от нее.
Недели через три я узнал от одной  знакомой, что, беременная на шестом месяце, Тоня вышла замуж.
Вскоре я получил от нее письмо.
«Коля, - писала она, - с алиментами я, конечно, подожду, сколько тебе будет нужно. А не писала я тебе потому, что не знала, как тебе сказать, что я выхожу замуж, все ждала, что тебе об этом скажет кто-нибудь другой. Судя по тому, что ты «рад за меня», тебе это стало известно. Я бы хотела, чтобы ты на самом деле был рад. Еще больше я бы хотела, чтоб ты женился и чтоб тебе повезло. Не будь слишком разборчивым, женись на той, которая тебя полюбит, но только потом люби ее  и ты за это. В общем, учись на прошлых ошибках».
  Еще недавно, когда я думал о ней, меня терзали приступы ревности и злобы. Теперь же она не вызывала у меня ни  малейшего раздражения. Я мысленно желал ей счастья. Мне хотелось, чтобы ее жизнь была радостной и счастливой.
 
  3

Вернувшись из Москвы, я оказался в чужом  мире и почувствовал себя   растением, вырванным с корнями из почвы.
  За три года, пока меня не было в Везельске, в институте поменялось все начальство: был другой ректор, другая заведующая, которые сразу мне не понравились.
Коллеги встретили меня равнодушно. Все они относилось к другой  возрастной категории. Одни были значительно старше меня, другие – моложе. И те и другие не принимали меня в свой круг.   
У меня не было друзей,  кому я мог бы излить душу.
Я не мог удовлетворить свои сексуальные потребности, и армия разъяренных гормонов терзала мою психику.
  Моя одежда пришла в полную негодность, но на обновление гардероба у меня не было ни копейки.
Только кандидатская степень могла изменить мою жизнь. Но я не защитил диссертацию, и не известно было, смогу ли я когда-нибудь ее защитить. Объясняя причину задержки защиты, я говорил знакомым, что  «закрыт Ученый Совет». Я не врал. Действительно, Совет был закрыт. Но если бы он работал, то разве б я мог защититься?  Диссертация не была завершена, не была доведена до ума.  Чуть ли не каждую неделю я менял ее структуру, но ни один из новых вариантов меня не устраивал: у меня не было идеи, не было концепции. «Не своим делом я занимаюсь, – думал я в отчаянии. – Не ту дорогу выбрал».
В мою жизнь  ворвалась черная, похожая на смерть депрессия и вонзила в мою душу свои острые когти.  Она стала терзать меня еще сильнее,  когда в конце ноября меня заставили освободить отдельную комнату во втором общежитии и подселили к преподавателю, обитавшему в маленькой комнатке третьего общежития.
Депрессия  усиливалась с каждым днем. Нередко я, атеист, мысленно обращался к богу: «Господи! Пошли мне легкую безболезненную смерть».
  Депрессия была основным эмоциональным фоном, на котором происходили все события того года.
     Чтобы поднять жизненный тонус, я поспешил установить эпистолярный контакт с друзьями.  Написал я письмо и Ксюше.   

    4

На Наташу Сухову я обратил на нее еще до отъезда в Москву, когда она была студенткой последнего курса. Она была среднего роста, со светло-карими глазами. У нее было умное, симпатичное лицо, она была неплохо сложена.  Мне импонировали ее начитанность и чувство собственного достоинства.
Когда я вернулся в Везельск, она уже окончила институт и работала ассистентом  на кафедре литературы. Мне казалось, что она внешне  похожа на меня, и в голову мне пришла мысль, что она мой эквивалент.   Я по уши влюбился в нее.   
В начале декабря деканат предложил преподавателям  вместе сходить в кино. Разумеется, я, одинокий мужчина, сдал деньги на билет в числе первых.
В субботу в кинотеатр «Победа» пришли человек шесть.
После просмотра фильма мы все вместе вышли из кинотеатра, пошли вниз по улице Чернышевского. Я надеялся, что Наташа пойдет вместе с Лидией Петровной — преподавательницей литературы, с которой они жили в соседних домах, и хотел составить им компанию. Но, дойдя до перекрестка, Наташа вдруг сказала:
- Мне к знакомым.
Она попрощалась с нами, повернула налево и пошла одна. От нас стремительно удалялось ее серое пальто и норковая шапка.
Я глядел ей вслед, испытывая сильнейшее разочарование и досаду.
От нашей компании отделился Кочергин — новый преподаватель литературы, высокий, стройный, красивый мужчина, в дубленке, в норковой шапке, и пошел вслед за нею. Он догнал ее, и они пошли рядом. Более всего меня удивило, что он, женатый человек, отец семейства, на глазах коллег ухлестывает за юной девушкой. У меня  возникло подозрение, что они заранее договорились уйти вместе. Меня обожгла ревность. «Неужели она в него влюблена? – думал я. - Он же  женатый человек, у него двое детей. Он лет на шестнадцать старше ее». В это мгновение еще одна моя надежда на  счастье умерла.
Я приплелся домой. Настроение было хоть вешайся. Я решил погонять себя по стадиону. Десять кругов пробежки подняли мой жизненный тонус. Вечером в голову мне пришла идея самовоспитания и самосовершенствования.
  В декабре, январе я не раз видел Сухову и Кочергина вместе. Она вызывала его из  аудитории, и они говорили приглушенно, как близкие люди. У нее было строгое лицо, строгий тон. Было такое впечатление, что она за что-то отчитывает его. Я был уверен, что у них роман.

      5

  Ксюша сразу же ответила на мое письмо, и между нами завязалась довольно интенсивная переписка. В письмах Ксюша предстала более значительной личностью, чем казалась во время  живого общения. У нее был хороший литературный стиль. Она высказывала оригинальные мысли, делилась  психологическими наблюдениями. Например, 19 января она писала: «Коля, неужели у тебя так плохо с нервами? Ты производишь впечатление спокойного, уравновешенного человека. И характер у тебя вполне терпимый. Хотя я понимаю, что это чисто внешнее, обманчивое впечатление. Программа твоя по работе над собой кажется мне правильной, более того, она мне очень близка. Все эти мысли и мне приходили в голову. Я тоже часто уговариваю себя, что я всем довольна, что мне ничего не надо, стараюсь не заводиться, не расстраивать себя. Особенно утешительные мысли приходят мне в голову, когда я вижу бездомных собак. Вот, говорю я себе, уж нет никакого сомнения в том, что моя жизнь лучше, чем у этой собаки. Руки-ноги у меня тоже, слава богу, пока в целости и сохранности. Но, каюсь, все-таки я часто ропщу на судьбу, на ее несправедливость. В то же время я понимаю, что свою судьбу я заслужила, что она вполне закономерна. Каждый имеет то, что он заслуживает.
С любовью к ближним у меня обстоит хуже. Я ведь очень злая особа. Ты считаешь меня человеконенавистницей. Но это не так. Наоборот, я всех оправдываю. Помню, Ленка Крючкова страшно злилась, когда я говорила, что, по-моему, плохих людей вообще нет или очень мало. Когда я говорю, что кого-то ненавижу, то это просто словесный максимализм. Просто меня захлестывают эмоции.
По-моему, такое мироощущение надо признать объективистским. Во всяком случае, свою жизненную философию я считаю объективистской. К идее самосовершенствования, видимо, рано или поздно приходят все. И мне она тоже не чужда. Правда, теперь я все делаю через силу, без радости, только из сознания необходимости и из страха опуститься».
Нас сближало пессимистическое мироощущение.  В одном из писем она писала: «Как ты встретил Новый год и отметил день рождения? Поехал в Старый Дол, как собирался? Страшно представить, что уже 88-й год, да еще високосный. Значит, будет еще тяжелей, хотя уж куда тяжелей?  Праздника я совсем не почувствовала.  Сегодня одна знакомая поздравила меня с Новым годом. Я на нее, наверно, дико посмотрела и долго соображала и вспоминала, в чем дело и с чем меня поздравляют. Оптимизм меня в последнее время совершенно покинул. Черные мысли совсем одолели. Тяжело все-таки быть меланхоликом! Да тут еще вся моя накопленная змеиная мудрость: все наперед знаешь, кто чего стоит и чем все кончится».
Оказалось, что  она даже не лишена чувства юмора. Например, в одном из писем я прочитал: «Занятия у меня теперь все кончились. Абсолютно ничего не делаю. Надо браться за диссертацию, и не могу. Все равно, как жабу в руки брать. Взялась печатать документы, да и те до сих пор не удосужилась напечатать. Обленилась страшно. Шпыняю себя, шпыняю, но никакого толку. Ты пишешь, что твое любимое занятие – стирать. А мое любимое занятие – спать. Потому что в это время ни о чем не думаешь. (Все-таки нервы очень напряжены из-за незащищенной диссертации). Стирать я тоже люблю. А вот гладить не очень. Правда, когда у меня был   массивный утюг  с увлажнителем, я любила и гладить. Но увлажнитель больше не работает, и поэтому гладить я снова не люблю».
Мне импонировало  ее критическое отношение к советской  действительности,  к бюрократической системе. Например, мне понравился такой  ее пассаж: «Из последних новостей: Ольга Лопатко защитилась. При этом еще раз себя показала – «облаяла» оппонента. Это мне так пишут. Сама я против Ольги ничего не имею. Может, не в том свете все представили. Но я не перестаю удивляться: как, на каких основаниях она защитилась одной из первых. Все почему-то воспринимают это как должное. Конечно, никто не считает нужным в чем-то объясняться. Но все-таки интересно. Неужели же вот так цинично можно в наше время? Наивная я все-таки, все хочу, чтобы была хотя бы видимость правды. Потеряла после этого всякое уважение к членам Совета, к московской профессуре, к секретарю».
  Ее тонкие комплименты льстили моему самолюбию. 8 декабря 1988 г. Ксюша писала: «И вообще, что-то ты себя все бичуешь и бичуешь. Например, по поводу твоей порядочности. Откровенно говоря, я тебя считаю очень порядочным человеком. А все эти умозрительные представления о молодечестве или слабости – ровным счетом ничего не значат. По мне, так ты ведешь себя молодцом, потому что во всех твоих поступках, переживаниях видна человечность (способность глубоко чувствовать, переживать и т.п.).
А вообще во всех этих бедах у тебя есть огромное преимущество, поскольку ты царь природы. Я, например, лишь могу нести свой крест, а больше ничего не могу».
  В ее письме, датированном 4-м января 1988 г. я прочитал:
«Получить твое письмо – это счастье. Так что знай, что сегодня я со второй половины дня счастлива. Я сегодня даже не сплю (сейчас 18 часов пополудни). Хотя в это время суток это мое обычное состояние. Я сегодня как медведь-шатун, которому зимой полагается спать, а он вместо этого отправляется шататься.
Скучаю, если не сказать тоскую. О том, чтобы встретиться, боюсь даже и мечтать.  Стараюсь отогнать эти мысли как можно дальше.
Будущее свое не могу даже и представить, а вот о прошлом вспоминаю очень часто. И чаще всего – нынешнюю осень. Мне кажется, что это было самое счастливое время моей жизни.  До свидания. Целую – с твоего позволения, конечно. Ксюша».
Меня удивило, что она вспоминает о прошлой  осени как о счастливом времени своей жизни. Прошлой осенью мы часто с нею встречались.  Но последние недели ей пришлось делить меня с Таней.   
  Ее письма нравились мне. Я понял, что во время живого общения раскрыться в полной мере ей мешают застенчивость и неуверенность в себе.

6
Летом я  пригласил Ксюшу в гости в Старый Дол к Макарову - своему лучшему другу.
5 июня она писала мне: «Спасибо за приглашение. Я его с радостью принимаю. Как я отношусь к твоей идее? Она мне очень нравится. Я ведь скучаю по тебе и очень хочу встретиться. Лоно природы, река, лес и все остальное – это просто замечательно.
Но есть одно обстоятельство, которое меня очень смущает: как к этому отнесется Саня Макаров. Он хотя бы подозревает о твоих намерениях?
Когда же приехать?  Хотелось бы, чтобы для тебя это было удобное время. Понятно, что раньше 1 августа я не могу – у меня отпуск только с 1 августа. А с 1 августа – в любое время».
В июле я отправился  в Старый Дол, куда должна была приехать Ксюша.
  Макарова -  мужчину тридцати восьми лет, среднего роста, с треугольным продолговатым лицом, с черными усиками, с острым подбородком -  я нашел на берегу живописной речки.  Ожидая Ксюшу, мы купались, загорали, разговаривали о политике и о женщинах.
-  Если Ксюша тебе понравится, ты можешь попробовать с нею сблизиться, - предложил я ему. - Вдруг получится. Ко мне она страстью не пылает.  Да и я тоже к ней равнодушен. Мы не подходим друг к другу. Вдруг вы подойдете. Может, это твоя женщина.
Мы вспомнили Наташу Веслову,  с которой пять лет назад я приезжал к нему в Старый Дол и с которой он с моего согласия пытался закрутить роман.
-  Опыт негативный, - признал я. - Но они разные люди. Наташа - набитая дура. А Ксюша - умница. Я не встречал женщин глупее Наташи и умнее Ксюши. Меня беспокоит только одно. Если Ксюша станет твоей любовницей или женой, то ты начнешь ревновать ее ко мне и порвешь со мной отношения. Я останусь в одиночестве.
- Этого ты можешь не бояться, дружака, - заверил меня Саня с пародийной серьезностью. -  Мы будем жить втроем. Когда ты будешь ко мне приезжать, я буду оставлять вас наедине.
Меня позабавили его планы.   
Чтобы доказать себе, что я не циник и не подлец, я начал оправдываться:
- Таню я бы никогда тебе не предложил. Она была искренне влюблена в меня.  Ксюша – другое дело. Она даже обрадуется. У нее появится шанс выйти замуж.
Саня с нетерпением стал ждать приезда Ксюши.
Я встретил ее на вокзале. На ней было легкое ситцевое платьице. Она  застенчиво, смущенно улыбалась.  Я поцеловал ее в щеку, взял ее большую, тяжелую  сумку, и мы направились на остановку автобуса.
Мы зашли во двор ветхой избушки, где нас поджидал Саня. Я представил их друг другу. Оба они были сильно смущены.  Саня вдобавок был импульсивен.
Мы зашли в сырую и темную избушку, заставленную  допотопной мебелью.
Саня поселил нас в дальней спальне, сам же разместился в проходной комнате.
Мы перекусили, выпили портвейна, поговорили.
Отдохнув, Ксюша занялась уборкой. Она протерла мокрой тряпкой столы, подоконники, а затем стала мыть пол. Я подносил из колонки воду – ведро за ведром. Часа через три избенка преобразилась.
Саня собрался пойти на речку. Мы же с Ксюшей уединились в нашей большой комнате и разместились на широком, но довольно ветхом скрипучем диван-кровати. Ксюша легла на спину.  Я занял позицию сверху. Я поцеловал ее маленькую грудь, соски, раздвинул ноги и вошел в нее. Она  лежала неподвижно, но  громкий хриплый   крик, вырывающийся из ее гортани,  говорил о том, что она возбуждена, что   она испытывает наслаждение от близости. Когда-то этот крик шокировал меня. Теперь же он действовал на меня возбуждающе.
Маленькое оконце у нашего изголовья было открыто. С улицы доносились голоса. Приподняв голову, я увидел почти рядом двигающуюся лысеющую голову Сани, а чуть дальше -   идущих по дороге людей. Крик Ксюши мог их шокировать.  Я впился губами  в  ее большой рот, чтобы приглушить этот  нечеловеческий крик.
После того, как я разрядился, из глаз ее брызнули слезы. Она плакала от счастья.
Это был лучший период в истории наших отношений. Его, без всякого сомнения, можно назвать золотым. Каждый день мы занимались с нею сексом. Хотя после первого же соития на кончике члена, на «уздечке», у меня  появилась ранка, и меня постоянно донимал зуд, я не обращал на него внимания. Я не собирался жениться на ней. «Через две недели она уедет, - думал я,  - и ранка  заживет».
Ксюша говорила мало. Но она была идеальной слушательницей.  Было заметно, что она старается понравиться Сане. Ей удалось добиться своей цели: уже через день-два Саня одобрительно отзывался   и об ее  уме, о характере и даже о внешности.   Мне было лестно слушать его, хотя относительно внешности я не разделял его мнения.  С моей точки зрения,  Ксюша была далека от совершенства. Но на вкус и цвет товарища нет. Я знал, что Саня всегда терпимо относился к отсутствию у женщины идеальных форм, если она не страдала от избыточного веса.

Днем мы купались в речке. В воде Ксюша чувствовала себя, как лягушка. Она плавала так быстро, что все мои попытки догнать ее потерпели неудачу.
Мы вдвоем приплыли на пустынный остров,  образовавшийся  между старым и новым руслами реки и заросший деревьями, кустарником и травой.
Мы ходили между кустов по траве, по песку.   
- Это наш с тобой остров, наши владения, - сказал я.
Я завел ее в укромное местечко, которое не просматривается с берегов, стал целовать в губы. Она согнула одну ногу, чтобы быть пониже, и  отвечала мне на поцелуй робко и страстно.   
Как всегда,  я много читал.   В те дни мое внимание поглощали две книги -   «Стрелка искусства» З. Паперного и «Проблемы поэтики А.П. Чехова» И. Н. Сухих. Я читал, лежа на диване, а Ксюша и Саня занимались своими делами.  Юмористические места  (они нашлись даже в таких серьезных книгах) я зачитывал вслух.  Например, из Паперного я серьезным тоном прочитал такое высказывание: «Школа, сказать откровенно, не слишком обогатила мои представления о Чехове. … Упор делался на его слабости, изъяны мировоззрения: не видел реальных путей к революционному перевороту, мечтал об изумительной жизни, которая наступит через 200-300 лет, не догадываясь, что она уже не за горами». Из книги Сухих я прочитал отрывок: «Есть у Чехова ранний рассказ о капризах телефона. Телефон как примета нового быта появляется даже «в овраге», в волостном правлении села Уклеева: и «когда он скоро перестал действовать, так как в нем завелись клопы и прусаки», волостной старшина сокрушенно сказал: «Да, теперь нам без телефона будет трудновато».
Громкий смех Сани и Ксюши был мне наградой.
  Выяснилось, что в последнее время у Сани появилось новое увлечение. Он заходил на чужие огороды, притаившиеся на лугу, воровато смотрел по сторонам,   затем срывал кабачки и спешно покидал опасную зону.  Он напомнил мне кролика, который пасется на чужих огородах.
- Я рад, что у тебя появилась новая профессия, - острил я. - Конечно, ты еще не стяжал лавры медвежатника, но тебя с полным основанием  можно  назвать крольчатником.
Ксюша жарила кабачки на сковороде,  и мы поглощали их с хлебом.
Вечерами мы втроем гуляли по городу.
Мы  стояли на краю обрыва, находившегося недалеко от центральной улицы города. Сияла луна, звезды. Саня достал из сумки бутылку вина. Мы все трое выпили по рюмке.  Меня посетил душевный подъем, и я предался ностальгическим воспоминаниям:
- Лет четырнадцать назад мы приходили сюда вместе с Ириной, Татьяной и Мадленой. Тоже пили вино. Славное было время.
Саня поддержал меня. Чтобы Ксюша не обиделась, я добавил:
-  Но пройдет время, и сегодняшний вечер мы  тоже будем вспоминать с ностальгией.
Саня согласился со мной. Было заметно, что Ксюше приятны мои слова.
Я поехал в Губин навестить брата, родственников и на сутки оставил Саню и Ксюшу наедине. У них появился шанс сблизиться.
Когда я вернулся, Саня сказал:
- У нас ничего не было.
Хотя, казалось, я не ревновал Ксюшу,  я почувствовал облегчение.
Наш рай длился две недели. Пришло время расставаться.
Поезд в Москву отправлялся ночью. Я проводил Ксюшу  на вокзал. Когда мы прощались, она плакала.
После ее отъезда я провел в Старом Доле еще два дня. Мы загорали с Саней на берегу речки. Он беспрестанно пел Ксюше дифирамбы.
- Женись на ней, - говорил он убежденно.  –  Коля, лучше жены не найдешь. Это культурный человек. Не выпендривается.  Спокойна. Интеллигентна.
- Да, но она мне не устраивает меня в сексуальном отношении, - возражал я. – При каждом сближении я получаю травму.
- Секс не главное. Скоро он вообще перестанет нас интересовать, - парировал он. – Главное – покой!
-  Мне с ней скучно. Она постоянно молчит. Приходится самому надрываться.
- Молчит? Это великолепно.   О чем еще можно мечтать! - повышал он голос. -  У меня жила Надюшка. Лучше бы она молчала.  Это замечательно – молчит!   
- Мне не нравится ее фигура, грудь.   Мне вон такие нравятся! – я показал глазами на стоявшую на песке женщину с тонкой талией и с большой, как у Тони,  грудью.
- Да она ничто по сравнению с Ксюшей! – воскликнул Саня и скорчил гримасу отвращения. – Это же дерьмо.
Макаров был бы не Макаровым, если бы не подверг анализу личность Ксюши:
- При первом взгляде она произвела впечатление не некрасивой  женщины, а просто  осознающей себя некрасивой. Причем лицо ее было подпорчено некоторым страхом не понравиться твоему корифану. Эта боязнь происходит от неуверенности в себе. Там был и страшок, и мгновенная враждебность к тому, кто так низко может оценить и отрицательно повлиять на кумира. Буквально через несколько минут у меня возникло впечатление – она вполне миловидная. И с тех пор миловидность осталась главным впечатлением. В женщине это главное. В каждом лице я стараюсь найти эту миловидность. Далеко не со всеми это получается, а с Ксюшей получилось. Ирка Селиванова воспринималась мною как недостаточно миловидная женщина, хотя красивой я ее считал по отзывам окружения, но лично красивости не ощущал, особенно мне недонравливалось ее малоподвижное лицо и глаза. Для того, чтобы сближаться с женщиной, мне нужно, чтобы она была миловидной. Так вот Ксюша для меня более миловидна, чем Ирка.
Я не собирался жениться на Ксюше, но мне были приятны монологи скупого на похвалу Макарова.
 
7

Первое письмо Ксюши, датированное 19 августа, было написано в оптимистическом ключе.  «Я сейчас, вернувшись, все сравниваю ваши края и наши, - писала она. -  Трудно сказать почему, но ваши края мне нравятся больше, хотя здесь, казалось бы, родина. Ваша везельщина меня очаровала, а Сашина хата для меня идеал места обитания. У нас как-то менее уютно, более сурово, и небо ниже, что ли. Но, наверное, я сужу пока слишком опрометчиво, сгоряча. Так не может быть. Родной край всегда мил, каков бы он ни был.
Коля, я тебе купила орфоэпический словарь и в ближайшее время вышлю его вместе с Маркесом. Боюсь, что ты уже сам купил этот словарь, потому что у меня есть такая особенность – покупать людям то, что они уже сами купили. А вот лезвий, действительно, нигде нет. Это общесоюзный дефицит, как мне объяснили. Зла у меня не хватает на все эти дефициты.
Погода у нас сейчас отвратительная. Как хорошо, что я у вас немного продлила лето. И вообще большое тебе спасибо за то, что ты меня пригласил в гости и устроил мне этот праздник. Все было как в прекрасном сне. Для меня это было незабываемое лето. Я была очень рада познакомиться с Саней. Я знала его заочно и именно таким представляла (не детали, конечно, а по сути). И о тебе я узнала много хорошего, такого, что меня просто покорило».
Но следующее письмо, не датированное, имело трагическую тональность. «Не знаю, подсказывало ли тебе какое-нибудь чувство, но непоправимое случилось – я забеременела в этот раз. Прежде всего, не беспокойся – я все сделаю так, как надо. И не придавай этому абсолютно никакого значения. Ты, конечно, удивляешься и возмущаешься, с какой стати я вздумала посвящать тебя в свои проблемы. Представляю твое чувство досады, гнева, обиды, разочарования и ненависти ко мне. Но я себя, наверное, ненавижу еще сильнее, чем ты. Поздно теперь сокрушаться, а главное бесполезно, ничего поправить нельзя. Виновата только я и отечественные противозачаточные средства. В основном, конечно, я, что понадеялась на эти средства. Чувства обиды и вины перед тобой – самые главные мои чувства. И расплачиваться за собственную глупость я готова любой ценой. В отношениях с тобой я стремилась к тому, чтобы создать тебе как можно меньше неудобств и ни в коем случае не стать причиной неприятностей. И все вышло самым пошлым образом.
Почему я все-таки решилась обсуждать такие вопросы, о которых ты вправе не хотеть знать. Извини, это в первый и последний раз. Ты бы и не знал ничего, но теперь мне кажется нечестным не сообщить тебе некоторые детали, из-за которых мне трудно одной взять на себя всю ответственность. Когда в консультации надо мной стали причитать и говорить, что я упускаю свой последний шанс, что вопрос для меня стоит так: либо сейчас, либо никогда», - мне стало не по себе. Зашевелился бес эгоизма: ведь мне как-то надо жить дальше. Значит, в этом будущем у меня не будет ничего. Вот этими сомнениями я только и хотела с тобой поделиться. Прости мне эту слабость.
Ради бога, не беспокойся. Сомнения эти меня не остановят. Ведь появление и наличие известного существа будет отравлять тебе всю последующую жизнь? По-моему, так. И эти твои чувства я вполне понимаю и уважаю. Я не смогла уберечь тебя от огорчений и неприятностей, постараюсь их сделать минимальными. Постарайся не переживать. Ты такой хороший и порядочный человек, что я готова убить себя за невольную подлость.
Страшно, если я утрачу вдобавок ко всему еще и твою дружбу.
Итак, решение тебе известно. Я прекрасно понимаю, что это единственно возможный выход в сложившихся обстоятельствах, несмотря на слишком высокую цену за этот выход.
Ответ писать не обязательно. Я прекрасно понимаю, как это неприятно, да и не нужно. Достаточно твоего молчания.
Напиши только в том случае, если у тебя вдруг особое мнение. Точнее, не напиши, а каким-нибудь другим способом дай знать, потому что в моем распоряжении слишком мало времени. Наверное, дней десять, а то и меньше (я еще не знаю, какая здесь очередь).
Постскриптум. Что кривить душой? Перспектива остаться вообще без детей меня, конечно, пугает. И если бы все зависело только от меня, а ты был не ты, а другой человек, то я, наверное, решилась оставить. Ты, наверное, понял мой скрытый вопрос, который я не осмелилась задать в открытой форме. И ни в коем случае не собираюсь вымогать ответ. Я сама понимаю, какой выход единственно разумен, если уж все так получилось. К тому же, может быть, у меня еще есть шанс, что все обойдется благополучно. Я думаю, что есть. Все почти нормально. Есть лишь небольшая доля риска. Пожалуйста, отнесись ко всему как можно спокойнее и не принимай близко к сердцу.
Коля! Прости, но это очень плохое письмо».
 
Ее сообщение свалилось на меня как снег на голову. Занимаясь с нею любовью  в Старом Доле,  я не пользовался презервативом, но я был уверен, что она сама позаботилась о том, чтобы не забеременеть.
Я не мог понять, зачем ей понадобилось мое разрешение на рождение ребенка. «Если я соглашусь, значит ли это, что я должен буду на ней жениться?- думал я. -  Если же мое согласие не предполагает женитьбы, то зачем оно ей?»
Женитьба на ней не входила в мои планы: я не любил ее, меня отталкивала ее внешность, пугала сексуальная дисгармония.  Но и обрекать ее на бездетность  было страшно.  Я не мог ей прямо сказать: «Конечно, ты можешь родить. Я буду рад. Но я не женюсь на тебе. Более того, если ты родишь, я не смогу помогать тебе материально. Ведь у меня уже есть сын от первого брака, и я по мере сил плачу ему алименты».
«Почему бы ей самой не принять решение, - думал я раздраженно. – Почему не стать матерью-одиночкой? Ей же тридцать три года. Ведь в стране тысячи матерей-одиночек. Например, наша Полянская недавно родила...»
Я догадывался, в чем причина: она слишком застенчива, она стесняется родителей,  боится пересудов.
Из письма было ясно,  что она не тешила себя иллюзиями относительно брака и о беременности написала  мне на всякий случай, чтобы потом не корить себя за то, что упустила шанс дать жизнь человеку и стать матерью.
Пришло письмо от Макарова, который снова меня убеждал жениться на Ксюше, не упускать шанс.  Я заколебался.
Сначала я отправил в Березовск телеграмму: «Ничего не делай. Жди письма». В письме я написал Ксюше, что не против того, чтобы она родила. Правда, я не сделал ей предложения, так как к браку не был готов.   
Через месяц я получил от нее письмо: «Я немножко болела и задержалась с ответом.
Спасибо тебе за письма. Честно говоря, я совсем не ожидала
т а к о г о. Даже ответ получить не надеялась. Я знаю, как ты не любишь обсуждать эти вопросы и почему. Понимаю, что тебе стоило. Поэтому огромное спасибо. А на положительный ответ я не надеялась. Трагическая, как оказалось, ошибка.
У меня никого не будет, хотя аборт я не делала (письма пришли вовремя). Так уж получилось».
  Я почувствовал облегчение.   
  Позднее я узнал, что у нее произошел выкидыш.
Переписка между нами продолжилась.
Она готова была встретиться со мной, как только я захочу. «Хотя бы на один день, нет, лучше все-таки на два, правда? И в спокойной обстановке. Я думаю, что в зимние каникулы это можно было бы сделать. Если у тебя есть на этот счет какие-либо мысли, поделись».
Я просил ее набрать килограммов десять: мне казалось, что она станет привлекательнее, если поправится.
«Потолстеть я попробую, - писала она. – Хотя на 10 кг! – сомневаюсь, что это у меня получится. Не лишне ли вообще будет?»
Она долго не могла поправиться после выкидыша. В душе у нее был полный сумбур. Но она не была расположена разрывать наши отношения каким-то волевым решением. Она хотела, чтобы все было, как прежде.  «Мне с тобой необыкновенно хорошо (это я о духовном), я дорожу дружбой с тобой, люблю твою душу, в которой открываю все новые стороны, которые меня восхищают».
Красной нитью через наши письма этого времени проходила тема завершения и защиты диссертации.  Она сообщала  мне ценную информацию технического характера.

8

  Мы встретились с нею в январе: я приехал в Москву на представление, а она на защиту диссертации.  Оба мы были загружены до предела, но это не помешало нам проводить вместе немало времени.
Ночью мы уединялись с нею в маленьком читальном зале.  Мне показалось, что она сделала скачок в сексе.
Я решил проверить  слухи, что после разрыва со мной (в восемьдесят пятом году) у нее был любовник.
- Был ли у тебя кто-нибудь после меня? – спросил я.
- На этот вопрос я тебе не отвечу, - сказала она, побагровев от смущения.
«Значит, был, - решил я. - Если бы не был, то так бы и сказала.  Был и бросил, как и я».
Мне срочно понадобилось напечатать текст диссертации. Я нашел только  одну пожилую женщину, согласившуюся напечатать текст за два дня.  Совершенно безграмотная, она выполнила заказ недорого, но крайне небрежно.  Ошибки, как блохи, расползлись по тексту моей диссертации. Когда Ксюша стала читать мой напечатанный опус, она пришла в ужас. Она оставила свои дела и бросилась вылавливать блох. Она находила ошибки и исправляла их, приклеивая нужные вырезанные буквы. Если бы не ее помощь, то меня ждал бы полный крах.
Защита диссертации у Ксюши прошла блестяще. В день защиты она вернулась  в общежитие поздно. Она не скрывала, что  отмечала защиту с каким-то знакомым аспирантом. Пила с ним водку. Это меня задело, хотя  я не сомневался, что у них не было интимной близости.
Ей  пора было уезжать домой,  но в моей диссертации остались десятки ошибок, которые до защиты необходимо было устранить. Она взяла один экземпляр диссертации в Березовск, чтобы завершить работу.
Вскоре я получил от нее письмо. «Сегодня я наконец закончила проверять твою диссертацию, -  писала она. - Я спешила побыстрей тебе ее отправить, но не тут-то было… С замиранием сердца начала я все снова перечитывать, и, увы, волосы у меня встали дыбом. Снова прорва ошибок. (Реестр я приложила – он на трех листочках. Проверь, пожалуйста, еще раз и заклей самые грубые хотя бы переводными картинками). Сколько проклятий насылала я на голову твоей бабки. Дошло ли хоть одно из них? Знай молотить по клавишам, а думать не хочет. Я корпела над твоей работой до умопомрачения. Благо, каникулы у нас, оказывается, до 13 февраля. Когда я укладывала уже твою диссертацию в папку, мне почему-то представлялось, что это не диссертация как таковая, а кладовая ошибок, тысяч и тысяч ошибок. Хоть бы пронесло.
В бандероль (я ее завтра отправлю)  я положила лезвия в конвертике – пачка «Спутник» и пять японских. Целую твои щетинистые (или гладко выбритые) щеки».

  9

В марте я успешно защитил диссертацию.
Дня через два после защиты я отправился домой. На вокзале меня ждал неприятный сюрприз: поезд, на который я предварительно купил билет, по техническим причинам в Везельск  не мог поехать. Вернувшись  в аспирантское общежитие, я попал, как Чацкий…   с вокзала на дискотеку.
Я танцевал с двумя девушками. Первую звали Таней. Ей было лет двадцать семь. Она была невысокого роста. У нее была хорошая фигура, ярко выраженная грудь. Мы говорили мало. Не хотелось напрягаться. Зачем? Все равно у меня осталась одна ночь, а к числу суперменов, способных обольстить женщину за час,  я себя не относил. От нее веяло женским, теплым. Я попал в женское биополе. Ее грудь плотно прижалась к моей груди. Мое тело пронзила нирвана. Мы танцевали с полчаса, не отрываясь друг от друга, а потом ее позвала подруга, и она ушла. Я надеялся, что  она еще вернется, и пропустил два танца. Но она так и не появилась. Я пригласил другую девушку – Наташу, как я узнал из разговора с нею. С нею я говорил больше.  Она тоже была очень привлекательна. Вокруг нее тоже было женское биополе. Мы слились с нею в одно целое. С нею мне тоже было очень хорошо.
«А ведь каждая из них нравится мне больше, чем Ксюша», -  подумал я.
На следующий день поезд на всех парах мчал меня  в Везельск. Я лежал на полке вагона, смотрел в окно. Мелькали голые деревья, серые телеграфные столбы. Я мучительно думал о том, как жить дальше,  и не мог найти ответа на этот вопрос. В Везельске жизнь была скучна и однообразна.   Я понимал, что  от одиночества и депрессии  меня может спасти  женитьба. Но жена должна быть женщиной, которую хотелось бы нежить, ласкать.  А Ксюша не вызывала у меня таких желаний.    «Почему вокруг нее нет  женского биополя?  Почему не возникает ощущения счастья, когда я обнимаю ее, когда соединяюсь с нею, - думал я с горечью. - Неужели потому, что она костлява? Или  есть более серьезная причина? Например, высокая концентрация мужских гормонов в ее крови?»

10

Через два дня после моего триумфального возвращения пришло письмо от Ксюши. «Ты блистательный мастер слога, - писала она. – Не перестаю восхищаться тем, насколько ты талантлив. По крайней мере, ничего более гениального в прозе, чем твои письма, за всю жизнь мне читать не доводилось».
Этот пассаж заставил меня громко  расхохотаться. Конечно, я тонкий стилист, но не до такой же степени.
«Ну ты и юмористка, - писал я в ответном письме. - Если я мастер  стиля, то ты мастер иронии. Не будешь же ты утверждать, что все это писала всерьез».
Она поняла, что немного переборщила с похвалами, и в следующем письме внесла коррективы в свою оценку:  «Мне в самом деле нравится, как ты пишешь. Это потому, что ты сам мне очень дорог. Ты, правда, был бы рад, если бы мы встречались чаще? Я тебя целую и умираю от нежности к тебе».
Она писала, что готова исправить хоть десять диссертаций, лишь бы быть со мной.
В одном из мартовских  писем я писал ей:  «Ты становишься мне все ближе и ближе. Я мечтаю хоть три денька побыть с тобой вместе. Неужели до лета наша встреча не состоится? Кстати, читаю книгу Свядоща о женской сексопатологии. Меня привлекла следующая фраза: «Часто причиной сухости влагалища во время полового акта может быть недостаток экстрагенов. Лечебный эффект достигается либо при их назначении, либо при назначении небольших доз мужских половых гормонов (метилтестерона)». Впрочем, в другом месте книги я читал, что от мужских гормонов у женщины могут вырасти усы. Извини, что сбился с лирической волны. Я очень по тебе скучаю».
«Вчера получила твое письмо, такое долгожданное, - писала Ксюша 12 мая. -  Второй день подряд им упиваюсь. Как хорошо, что теперь не надо бояться, что время отпусков не совпадет. Мне даже хотелось бы сопровождать тебя в деревню, в диалектологическую экспедицию. Но мне бы, конечно, не хотелось быть тебе в чем-то обузой и чинить разные неудобства. (…) Дома я сейчас занимаюсь любимым делом – возделываю грядки. Понемножку ковыряю землю и, как обычно, когда голова не занята, думаю о тебе или мысленно веду с тобой разговоры. Духовно ты самый близкий мой человек».
18 мая я писал Ксюше: «Ксюша, я тебя очень люблю. Мне повезло в жизни, что я встретил тебя. Честное слово, ты лучшая женщина в мире.
Ты, конечно, обижаешься на меня за то, что я долго не предпринимал решительных действий. Ты не сердись. Сама знаешь, что меня останавливало раньше.  Была проблема. Теперь она практически снята.
Мне трудно жить без тебя. Я тоже постоянно мысленно разговариваю с тобой, мысленно ласкаю тебя.
Ксюша, когда ты приедешь, мы будем спать с тобой вместе. По-видимому, нам придется спать на полу, так как ни у меня, ни у Сани нет двуспальной кровати. Конечно, поначалу будет трудно. Но надо привыкать. Я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной – и не только в переносном, но и в прямом смысле. Когда поедешь к нам, не забудь прихватить паспорт».
«Коля, милый, как мне приятно читать все, что ты пишешь! – отвечала мне она. - Это настолько хорошо, что даже страшно. Боюсь, что я не соответствую твоей высокой оценке. Душа замирает от восторга и от страха. (…) Коля, береги себя. Пожалуйста, не ешь яйца всмятку. Оказывается, все куриное племя заражено сальмонеллезом. В последнее время меня одолевают апокалиптические настроения. Подумать только: то, что раньше было источником жизни (продукты питания), теперь источник болезней и смерти.
Иногда мне тоже живется несладко. Таких Кинг-Конгов, как твой сосед, в каждом окне. Они меня изводят музыкой, которую включают на всю мощь и вывешивают за окно. Иначе они развлекаться не могут. Люди настолько грубо устроены, что их это вполне устраивает. А у меня всю душу наизнанку выворачивает: и от музыки, и от безмозглости и бескультурья тех, кто подобным образом развлекается на всю округу».
Я все больше и больше укреплялся в желании жениться на Ксюше. Конечно, хотелось бы иметь женщину покрасивее, поженственнее, пообщительнее. Но пора было принять жестокую объективную реальность. Я вспоминал, с какой трогательной нежностью Макаров обращается со своей кошкой. Она заменяла ему женщину в смысле общения. «А ведь Ксюша намного лучше кошки, - думал я. -  С нею можно поговорить о разных вещах. Она будет мне другом».
Мне казалось, что я обожаю ее, что она мое счастье, моя судьба. Я верил, что мы сможем создать с нею хорошую семью и будем упиваться счастьем.
Когда я смотрел на попадающихся мне на глаза женщин, я думал: «А Ксюша лучше».
«Почему я не состоялся еще ни как писатель, ни как ученый? – задавался  я вопросом и отвечал на него словами, навеянными Макаровым: -  Я  всегда был одинок.  Если я женюсь на Ксюше, то  рядом  со мной будет жить умный понимающий человек.  Она будет вдохновлять меня на творчество. Она решит мои бытовые проблемы».   


11

  Макаров продолжал в эпистолярной форме оказывать  на меня психологическое давление. 20-го мая он писал: «Что касается Ксюши, то твоя стратегия мне нравится, а тактика вызывает сомнения. Все-таки, по-моему, стоит сделать ей предложение. Может, мне от тебя, от твоего имени сделать ей предложение?
Господи, до чего это редкое для меня явление – женщина, которая не раздражает, с которой можно разговаривать и молчать без неприятных ощущений! Я, например, в последнее время не могу встретить даже обыкновенную порядочную и непорочную женщину, которая бы вела нормальный образ жизни (я не говорю уже об интеллигентном образе жизни). Ведь практически все мои знакомые, тебе известные, были ****ями и проститутками. Ира Селиванова вела такой образ жизни, что сближение с нею уже по одному по этому было невозможно. Татьяна в последний период наших отношений была глубокая алкашка. Мадлена тоже из их компании – ограниченных, сексуальных бабех. Надька была явно ненормальна в сексуальном отношении – стоило ее поцеловать, она тут же начинала тебя раздевать и перемочила чем-то все простыни (это принимало угрожающие масштабы, и было чревато потопом).
Сейчас на работе одинокая молодая вдова, про которую я уже писал тебе, вроде бы вполне доступна. Но она доступна и для сотен других мужчин – в этом я нисколько не сомневаюсь. Ходит на дискотеки, в рестораны, по гостиницам. Когда послушаешь ее рассказы про подружек, про компании, становится ясно, что она просто проститутка.
Ну где они, эти хоть немного переносимые женщины?»
«Твои доводы меня полностью убедили, - отвечал я Макарову. –  Страшно захотелось жениться на Ксюше.  Она умна, хозяйственна, покладиста. У нее развитое чувство долга.  Конечно, не все в ее внешности  и характере меня устраивает. Но где они, умные, красивые, веселые жены, о которых мы мечтали в юности? Они живут лишь в нашем воображении. А в жизни одни разочарования. Мне нравилась одна молодая красивая преподавательница, и я мечтал познакомиться с нею. И вот вчера иду по улице.  Смотрю, возле кинотеатра в лучах ослепительного солнца стоит моя таинственная незнакомка, но не одна, а  с девочкой-негритянкой лет четырех.  Я глазам своим не поверил: «Может, это другая девушка?» Перешел дорогу, посмотрел на нее с близкого расстояния. Сомнений не оставалось: это был мой кумир.
- Мама, мама,  пойдем, - сказала девочка-негритянка на чистом русском языке.
«Вот тебе бабушка и Юрьев день», - с досадой и горечью подумал я».

12

В начале июня в моей жизни произошло важное событие: новый ректор дал мне отдельную комнатку в общежитии. Теперь у меня было место, куда я мог приводить женщин. Но обязательства перед Ксюшей не позволяли мне использовать новые возможности.
Как-то после обеда я сидел у окна своей новой комнаты и смотрел, как в здании напротив, на втором этаже,  женщина лет тридцати пяти мыла окна в своей комнате. Ее красивое лицо, большая грудь притягивали меня, как магнит. Я был знаком с нею. Ее звали Оксаной. Она была высокая, статная, с упругой походкой. Она преподавала политэкономию в нашем институте. Около года назад она развелась с мужем-алкоголиком (нашим преподавателем). Ее сын временно жил в Вологде у родителей.
Когда она заметила, что я наблюдаю за нею, ее рука потянулась вверх. Теперь я смог оценить красоту ее фигуры. «Хотел бы я, чтобы она была  моей женой? - спрашивал я себя и честно отвечал: - Да, хотел бы. Она в моем вкусе».
Вымыв окно, Оксана задернула штору, исчезла. Мне захотелось повеситься от одиночества.
Через день в «Детском мире», куда я зашел за игрушками для племянников, я увидел парочку: она - невысокая сексапильная  блондинка лет двадцати семи, с большой грудью, с приятным лицом, с нежной кожей и голубыми глазами, он -  мужчина лет тридцати пяти, невысокого роста, с брюшком, с солидной плешью. На руках у него был маленький ребенок. Во мне шевельнулась зависть. «Он ничем не лучше меня, а обладает такой привлекательной женщиной», - думал я.
Я вспомнил Ксюшу и почувствовал себя обреченным. «Ксюша – чудесный человек, но как жена, как сексуальный партнер она совершенно меня не устраивает.  Мне нельзя на ней жениться. Нельзя!
Хорошо бы навсегда порвать с нею. С Таней Разиной мне было бы спокойнее жить, чем с нею. С Таней у меня не было сексуальных проблем. Я у нее первый мужчина. Она искренне любила меня. Она бы готовила мне вкусные блюда, была бы мне верна…».   

13

В гости ко мне приехал Макаров.  Два дня прошли в нескончаемых разговорах. Саня с упорством параноика убеждал меня жениться на Ксюше.  Я уже давно смирился со своей неизбежной участью и спорил с ним лишь по инерции.
-  Наша с тобой дискуссионная интеллектуальная дружба со вспышками раздражения – явление серьезное, полезное обеим сторонам, - говорил Макаров,  - а  Ксюша  укрепляет наши отношения. Она может поддержать разговор, не кокетничает, правильно относится ко мне – не преувеличивает и не преуменьшает  моих качеств всяких. Тоня почему-то не укрепляла, а расшатывала. Также неудобна мне жена Рыбкина, жена Вовки из Николаева. А удобная жена друга – это важный фактор.               
- Все это так, - сказал я. – Но меня не устраивает ее внешность.
- За ее внешним видом ты можешь следить сам. Это постоянно делает Эдик и добивается от Райки неплохих результатов. У Ксюши перспектив гораздо больше, чем у Райки. Она сможет с твоей помощью посмотреть на себя со стороны, следить за собой, одеваться так, чтобы на ней ничего не висело и не было нехороших цветов, подкрашиваться. Она производит впечатление женщины, которая махнула рукой на свою привлекательность. Ты можешь заставить ее стремиться к привлекательности. На меня производит огромное впечатление одежда бабы, ее покраска. Я бы никогда не завел романчик с Мадленой, если бы она не красила морду, не одевалась со вкусом. Я опешил однажды, когда увидел ее ненакрашенной. Ты будешь влиять на Ксюшу. В результате она будет тебе больше нравиться. Получиться, что ты собственными руками создашь для себя привлекательную женщину.
- Да, почти как Пигмалион, - пошутил я.
- Вот именно!

  14

Она приехала 18 июля. На следующий день мы отправились   в Старый Дол, назад к природе, которую она обожала.
Началась наша Стародольская жизнь. Днем мы купались и     загорали, вечером гуляли по городу, ходили в кино, на концерты. Мы  с Саней  много ели, пили и спорили. Ксюша занималась хозяйством.
По два раза день на старой  широкой деревянной диван-кровати мы с Ксюшей   занимались сексом. Мы не пользовались противозачаточными средствами. Напротив, мы хотели, чтобы она забеременела. Ее сексуальное рычание  по-прежнему меня возбуждало. Правда, как и в прошлый раз, у меня на пенисе появилась ранка, но это меня не пугало. Ведь  специалисты-сексологи  в один голос говорят, что, если у партнеров есть добрая воля, то все проблемы можно решить.  У  меня родилась идея после женитьбы вдвоем посетить сексопатолога,  чтобы тот помог нам преодолеть трудности  технического характера.
Я был уверен, что этим летом мы будем отдыхать так же интересно и весело, как и год назад. Но я ошибся.  Если раньше Ксюша всегда была покладистая, безропотная, то теперь   ее словно подменили. Нет, она не устраивала шумных  скандалов.  Формы ее недовольства были более  изощренными. Она чуть ли не каждый день на что-то обижалась, молча пускала слезу,  замыкалась в себе, куда-то надолго исчезала. С ее лица почти не сходило угрюмое выражение.
Наиболее  тяжелый случай произошел примерно через неделю после нашего приезда.
Мы с Саней в одних плавках  сидели за старым деревянным столом, во дворе  дома, пили чай и горячо спорили о политике. Ксюша находилась в доме, занималась стряпней.  Вдруг мы увидели, как, сдерживая рыдания, она пронеслась мимо нас, скрылась за углом дома.  Прогремела железная дверь-калитка. Наступила тишина.
Я не сразу понял, что произошло, почему Ксюша была в таком состоянии.
- Что с нею? – сказал я в недоумении.
Саня тоже ничего не понял. Его лицо выражало удивление.
Мы отправились на ее поиски. Прошли вдоль берега. Ее нигде не было. Прочесали кусты: там ее тоже не было.   
- Может, она бросилась в воду, утонула? - похолодел я.
Мы не знали, что делать. Вызывать милицию, водолазов было рано.
- Я совершенно не понимаю, что с ней произошло, - сказал я.
-  Ты мало уделяешь ей внимания, - сказал Саня. – Мы с тобой разговаривали, а она была одна.
-  Пусть бы присоединялась к нашему разговору. Кто ей мешал!   
- Да, это так, - признал Макаров.
  Хмурая, заплаканная, она появилась часа через два.
- Что с тобой? – спросил я.
- Не бери в голову, - ответила она хмуро.
Она не дала никаких объяснений.

15

Через две недели мы с Ксюшей покинули  Старый Дол.
В Везельске меня ожидало приятное известие. Как только я зашел в общежитие, вахтерша подала мне извещение, из которого я узнал, что  26 июля ВАК утвердил мою диссертацию.  Во мне вспыхнула радость:  «Я кандидат  наук! Наконец-то свершилось,  Господи! Значит, скоро повысят зарплату». (На должность старшего преподавателя меня назначили еще в июне).
Для того чтобы стать полноценным членом общества,  теперь мне не хватало только квартиры. Когда я получу ее, одному богу было известно. Зато, став кандидатом и старшим преподавателем, я мог претендовать на нее  (ассистентам у нас квартир вообще не давали).
Через три дня после возвращения, мы  отнесли заявление в ЗАГС.  Регистрацию назначили на 15 сентября. Когда мы вышли из ЗАГСА,  у меня было подавленное настроение. Я усомнился в том, что наша семейная жизнь будет безоблачной.
- Мы оба слишком чувствительны. Не знаю, сможем ли мы  жить вместе. Боюсь, что наша жизнь превратиться в ад, - сказал я.
Вечером Ксюша разрыдалась.
- Не могу! Не могу! – причитала она. – Я домой хочу!
Она была готова уехать, но я не отпустил ее.  Мне было жаль ее. Если бы она уехала, то меня бы загрызла совесть.
Я  знал, что она не переносит радио, стука пишущей машинки.  Теперь я печатал только тогда, когда ее не было в комнате.   
Я жалел, что затеял женитьбу, и вместе с тем, несмотря на  изматывающие молчаливые истерики и драматические сцены,  которые она устраивала  (а может, благодаря им), у меня появилась какая-то психологическая зависимость от нее, и мне стало казаться, будто я уже не смогу без нее жить.
  Жили мы несколько однообразно. Культурная, а точнее развлекательная наша программа была бедной. Мы съезди в Курск, один раз сходили в театр, один раз посетили везельскую сауну и почти каждый день  ходили на пляж.
Мы занялись благоустройством нашего  жилища. Прежде всего,  прибили к  стене книжные полки и выставили все мои книги на всеобщее обозрение.
Истерики, драматические сцены, которые устраивала Ксюша,  следовали одна за другой.
Как-то мы пришли на пляж, на ближний берег.  Когда проходили мимо Олега Дорошенко, моего знакомого, преподавателя немецкого языка, крупного мужчины тридцати девяти лет, тот пригласил нас расположиться рядом. Но рядом с ним лежал миниатюрный радиоприемник, звучала эстрадная музыка, которую, как я уже знал, не выносила Ксюша, и я не остановился. Мы расположились  в метрах тридцати от Олега. Я погрузился в чтение книги.   
- Иди к нему, а то неудобно, - сказала Ксюша.
Но я продолжал чтение. Когда же она согласилась переплыть реку, я решил предложить приятелю составить нам компанию.
Когда я подошел к нему, он слушал какой-то концерт.
- Дослушаю,  поплывем, - сказал он лаконично.
Мне нравилась звучавшая музыка. Я лег рядом с ним. Мы поговорили о политике. Разговор продолжался минут   двадцать.
Когда я вернулся назад, Ксюша была мрачнее тучи.
- Я раздумала плыть, - сказала она раздраженно.
-  Почему? – спросил я, догадавшись, что ее вывело из себя мое долгое отсутствие. – Неужели я не могу поговорить с приятелем о политике?
- Мог бы предупредить…
-  Почему я должен бегать туда, сюда?  - сказал я в сердцах, с раздражением. -  Неужели тебе трудно было побыть одной двадцать минут?
Она замкнулась в себе. Плыть на другой берег она категорически отказалась и стала лихорадочно собирать свои вещи в сумку, чтобы уйти с пляжа.
Мы с Олегом довольно долго переплывали широкий участок реки, а затем долго пребывали на дальнем берегу.
Домой пришел поздно, в седьмом часу, сильно проголодавшимся.
Ксюша чистила картошку. Лицо мрачное. Молчит.
Я быстро нажарил яичницы. Пока ел яичницу, подоспела картошка.  Поел и картошки. Ксюша поставила на стол приготовленное мясо. Съел кусок мяса. Насытился.
- А остальное? Оно пропадет до завтрашнего дня, - сказала она хмуро.
- Съешь ты.
- Я не буду! - взбунтовалась она.
В голосе отчаяние. Она была на грани нервного срыва.
У меня сдали нервы. Из уст моих вырвались резкие слова.
- Не могу смотреть… Отвернусь. Ты демонстрируешь…- я оборвал фразу.
Она схватила в сумку, ушла в «магазин». На самом деле бродить и плакать в одиночестве.
На душе у меня скреблись… нет, не кошки, а настоящие львицы. «Я был неправ, - думал я, - я слишком долго говорил с Олегом. - Но ведь она сама побуждала меня сходить к нему. Когда же я ушел, обижается, устраивает сцены».   
Я понимал, что психологически мы несовместимы: у нее был тяжелый характер, мой характер тоже не мед.   
Она пришла поздно вечером. Мы помирились.
Через день снова произошла ссора.
Троллейбусы были переполнены, от них отпугивала духота и давка, и мы пешком продвигались на пляж. По пути мы зашли в книжный магазин. Я увлекся просмотром новых книг и не заметил, как Ксюша исчезла.  Когда вышел из магазина, она была чернее тучи.
- Я с тобой никогда больше не буду заходить в магазин! – истерично сказала она.
- Почему?
Выяснилось, что она меня заждалась. «Ну почему не поторопить меня? Почему не сказать, что ей надоело ждать.  Но она сначала терпит, а потом устраивает скандал?» - думал я в отчаянии.
Я постарался  забыть о ее вспышке. Мы пошли дальше.
Молчит. На вопросы не отвечает. Ушла в себя. Мои нервы не выдерживают. Я начинаю говорить ей обидные слова: мне надоели ее постоянные уходы в себя,  ее истерики.   
Она замедлила шаг.
- Может, каждый из нас пойдет по своим делам, - сказала она с надрывом.
Я взорвался:
- Иди. Мне уже все осточертело.
Навстречу шли люди.  Мне стало стыдно, что я сорвался.
Она пошла назад. Через минуту я остановился, посмотрел ей вслед. Она шла быстро, не оборачиваясь.
Пришел на пляж. Одиночество угнетало. Не раздеваясь, посидел на скамейке минут двадцать, затем вспомнил, что может приехать Макаров, а Ксюша, наоборот, уехать, пошел назад, домой.
В комнате было душно. Ксюшины вещи были на месте (значит, не уехала), а Макарова не было.
Она вернулась часов в пять вечера.  Произошло примирение.  Я узнал, что она  хотела уехать домой, пошла на вокзал, но оказалось, что билеты на поезд можно было купить только утром.  Тогда она направилась в гостиницу, но в гостинице не было свободных мест.
Утром следующего дня между нами снова произошла размолвка.
Ксюша стала поносить условия жизни в общежитии. Я не выдержал, сказал ей:
- Хватит! Ведь все равно ничего не изменишь. Зачем зря растравливать себе душу. Квартиру никто не даст.
Она снова надулась, замкнулась, замолчала.
- Что, опять нокдаун? – спросил я с горечью.
- Да ты не обращай внимания. Это пройдет.
Но я не мог спокойно воспринимать ее депрессию. Началась неуправляемая цепная психическая реакция. Настроение у меня испортилось.
Когда Ксюша ушла  «на природу», а я остался дома один, мне стало легче.
Мне было ясно, что мы не сможем жить вместе, но и одиночество было мне невыносимо. Я понимал, что моя жизнь идет под откос.   
По ночам мне не спалось. Тревогу вызывали у меня и мое одиночество, и  предстоящая женитьба. Мое положение было безвыходным.
Я предпринял попытку предотвратить катастрофу.
- Ксюша, не обижайся. Но жизнь у нас что-то не клеится, - сказал я. – Давай повременим со свадьбой.
- Давай, - она поддержала меня  с готовностью, будто сама думала об этом.
После того, как мы расторгли «помолвку», тяжелый груз свалился с наших плеч. Ксюша  опять превратилась в покладистую, послушную, уравновешенную женщину.  Ссоры прекратились.
Мы вдвоем  пошли в дальний большой лес, расположенный за городом. Она оказалась неутомимой путешественницей.
Наш маршрут был крутой и сложный. Мы спустились в глубокий овраг, поднялись на гору, прошли рядом с «Эйфелевой башней» высоковольтной линии электропередач, попали на жнивье. Чтобы Ксюша не исколола ступни ног, я посадил ее на спину и тащил  с полкилометра. Она из скромности просила опустить, но я не слушал ее. Мне приятно было выполнять джентльменский долг. Наконец, лес укрыл нас от палящего солнца.
Домой вернулись усталые, но довольные. На следующий день снова отправились в тот же лес.
Ксюша готовила еду, ходила в магазин, гуляла.  За неделю от нее можно было не услышать ни одного слова. Я  ел, читал, ходил в библиотеку. Совсем обленился. Почувствовал, что не смогу больше жить без нее. За день до ее отъезда (она уехала 30 августа) я снова предложил ей пожениться.
- Не знаю…- сказала она в смятении.
- Почему? – спросил я, немного обидевшись.
- Не знаю, смогу ли я здесь жить, - буркнула она.
Мое предположение, что она будет на седьмом небе от счастья, когда я предложу ей стать моей женой, оказалось ошибочным. Мое самолюбие было уязвлено. Я снова заколебался. У меня душа к ней не лежала.  Когда она сидела за столом, я не мог без отвращения смотреть на нее: у нее была мрачная физиономия, нахмуренные брови, опускающиеся чуть ли не до самого носа, выпирающий вперед  рот,  во рту пальцы левой руки, видимо, заменявшие ей соску. Я не удержался, спародировал ее (склонность к обезьянничанию у меня сохранилась с детства), тонко намекнув ей, что мне не нравится выражение ее лица.  Увидев  гримасу на моем лице, Ксюша узнала себя и  рассмеялась громко и смущенно. Чуть позже она попросила меня еще раз изобразить ее, но я, как и всякий подлинный талант, отказался творить по заказу.
Поезд в Москву отправлялся вечером. Ксюша спешила. Второпях она вымыла кухню, а затем скрылась в умывальнике.
Сначала оттуда  доносился скрежет  зубной щетки, затем раздалось грубое звериное рычание. «Неужели это она? – подумал я. – Рычит, как львица …»
Мне стало не по себе. Неприятно быть свидетелем таких неэстетических проявлений натуры будущей жены. Я решил удостовериться, она ли  это рычала.
- Что это ты там за звуки издавала? – спросил я.
Мне показалось, что она несколько смутилась.
- Десну поранила, - сказала она торопливо. – Кровь идет.
Мне было неприятно, что ей не хватает женственности, поэтичности.   
Я не мог решиться сразу на  «законный» брак.  Предложил ей пожить гражданским браком.
- Если мы официально зарегистрируем брак, то нам придется жить в этой комнатушке. А если не будем регистрировать, то  тебе могут дать в общежитии  отдельную комнату, - мотивировал я свое предложение.
По приезду в Березовск она намеревалась сходить в женскую консультацию, чтобы удостовериться, что у нее могут быть дети.  Ко мне она собиралась приехать только  в том случае, если вердикт врачей будет положительным. Какой брак мы заключим  – гражданский или законный – мы не решили окончательно.
Когда она уехала, психологическая зависимость от нее сразу  исчезла.    Мне вдруг стало легко и радостно. «Зачем же мне жениться на ней,  - думал я, - если без нее  жить лучше?» Я хотел отправить ей вслед телеграмму: «Не рассчитывайся с работы. Подробности в письме».
Если бы речь шла  о законном браке, то я бы без колебаний отменил бы свадьбу. Но ведь мы не исключали гражданского брака. Я представил, как тяжело Ксюше будет получить второй удар судьбы (первый она получила восемь лет назад, когда офицер передумал на ней жениться), мне стало ее жалко, и я не стал отменять ее приезд. «Какое-то время поживем вместе без регистрации, - решил я, - а там видно будет».   

        16

  Я потерял сон. По ночам в голову лезли самые скверные мысли  - о старости, о смерти, о женитьбе.
Я осознал, что Ксюша ввела меня в заблуждение. Когда я   делал ей предложение стать моей женой, я думал, что она покладистая, уравновешенная женщина. В действительности, она оказалась психопаткой. «Может, все-таки  сманеврировать?  Ведь еще не поздно», -  думал я. Но мне не хватило твердости характера, чтобы расторгнуть   помолвку окончательно. Я не мог обмануть ожидания Ксюши.
Я с ужасом ожидал ее приезда, но когда она приехала, я немного успокоился: «Вроде ничего выглядит, жить с нею можно».
С нею  прибыли две большие сумки, до отказа наполненные ее вещами.  Значит, она приехала всерьез и надолго.
Мне было крайне неприятно заводить разговор о нашем будущем. Когда мы остались в комнате одни, я начал, волнуясь:
- Я тут подумал, пока тебя не было. Мне кажется, что нам надо в начале пожить гражданским браком. Испытать друг друга…
Она страшно смутилась. Ее лицо, шея и верхняя видимая часть груди покрылись багровыми пятнами.
- Коля, без свидетельства о браке меня не отпускают с работы…  А я уже всем сказала, что выхожу замуж. Я даже не знаю, что делать… - выдавила она.
- Но я не уверен, что мы сможем жить вместе. У нас же есть проблемы…
-  Если у нас  не получится,  я уеду...
- Но ведь я уже плачу алименты на Сашу.   Я не смогу оказывать тебе полноценную материальную помощь, если у нас родится ребенок, - выдавил я.
- Мне ничего не надо от тебя. Это будут мои проблемы…
У нее был жалкий, страдающий вид. Я не мог причинить ей боль.
- Ну хорошо, - согласился я решительно.
- Спасибо тебе, - сказала она благодарно.  – Я думала, ты прогонишь меня… Скажешь, передумал…
После этого разговора с Ксюшей ко мне пришло успокоение. Я смирился со своей неизбежной участью, как обреченный на смерть человек, в конце концов, принимает жестокую реальность.
Я знал, что у Ксюши сложный характер, но я  не ставил под сомнение ее порядочность: если она сказала, что в случае развода не будет иметь ко мне претензий, значит, она обязательно сдержит свое слово.
Я был уверен, что, для того чтобы зарегистрировать брак, обязательно нужны два свидетеля. На роль свидетеля-мужчины  я пригласил Макарова. Найти свидетельницу было значительно труднее. Я не знал, к кому обратиться за помощью. Когда я встретил на улице Пашу Рощина, в голову мне пришла счастливая мысль.
- Не можешь ли ты передать просьбу своей жене быть свидетельницей при регистрации брака. Тебя я тоже приглашаю на вечеринку по случаю этого торжества.
Он обещал. На следующий день он сказал мне, что Татьяна согласилась.
15 сентября, в одиннадцать часов утра наша компания, состоявшая из пяти человек, собралась в моей комнате.
Легкая, с короткими волосами, в очках, с умными светло-голубыми глазами, в нарядном платье, Таня, наша «свидетельница»,  напомнила мне студентку-старшекурсницу.
        Ксюша заканчивала последние приготовления.  Когда она покрасила свои синеватые губы  помадой вишневого цвета, меня передернуло от отвращения: цвет помады совершенно не сочетался с цветом ее лица, помада смотрелась как что-то грязное, инородное. Нельзя сказать, что это был неудачный оттенок. Было очевидно, что ни одна помада мира не подойдет к ее серо-бледному  лицу, к ее грубой коже, что ей вообще противопоказан макияж.  (Вот почему раньше она никогда его не делала).   
Я был мрачнее тучи. Меня охватило отчаяние. «Что я делаю! – думал я. – Зачем я дал втянуть себя в эту авантюру. Она противна мне. Я же не хочу на ней жениться».   
Она надела красное платье. Мне показалось, что оно висит на ней, как на вешалке. Из меня стала выплескиваться желчь:
- Неужели ты не могла подобрать платье получше!
- Нормальное платье, - успокоил меня Макаров.
- Это японское платье, - чуть не плача проговорила Ксюша.
- Японское? Извини.
Даже импортное платье не сделало ее привлекательнее.
Я понимал, что веду себя отвратительно, но я не мог справиться со своими эмоциями, которые вызывала у меня невеста.
Татьяна смотрела на меня и на Ксюшу с удивлением. Мне показалось, что она сразу все поняла.
Ксюша взяла маленькие ножницы и в присутствии всех гостей здесь же, в комнате, стала подстригать ногти на руках. Коготки падали на стол. Меня стошнило.
- Ксюша, неужели нельзя где-нибудь в другом месте подстричь ногти! - сорвалась с моего языка раздраженная фраза.
- Где? – спросила она с надрывом.
-  Например, в умывальнике.
Ксюша в слезах выскочила в коридор. Я думал, что она куда-нибудь по обыкновению убежит, и регистрация не состоится. Но на этот раз она вернулась. Меня мучили угрызения совести, но я продолжал вести себя по-свински. Макарова возмутило мое поведение.
- Слушай. Давай я вместо тебя пойду в ЗАГС, - предложил Макаров.
- Пожалуйста.  Я не возражаю, - сказал я. –  Давай поменяемся ролями.
Я, действительно, предпочел бы играть роль свидетеля. Но Макаров  пошел на попятный.
В фильмах о войне нередко показывают такие эпизоды. Враги ведут героя на казнь.  Ставят на эшафот (на край обрыва, приставляют к стене). Бьют барабаны. Читают приговор. Еще немного, и раздастся залп.   Но в этот момент откуда ни возьмись появляются партизаны (друзья героя и т. п.). Они уничтожают врагов и спасают героя. Я тоже ждал своих спасителей, своих партизан. Но чуда не произошло. Никто меня не спас. Конвой, состоящий из четырех человек, повел меня  на место казни – в ЗАГС. Я вел себя мужественно. Не упирался ногами,  не кричал, не плакал, когда меня заводили в большое   мраморное здание, расположенное недалеко от центральной площади, а когда меня взвели на эшафот и палач (женщина лет  сорока пяти)  предоставила мне последнее слово, я мужественно сказал:  «Да, согласен».  Я расписался в каком-то документе, и моя  жизнь – жизнь свободного человека -  оборвалась. Затем был произведен контрольный поцелуй.
Некрасивое лицо Ксюши было обезображено страхом.
Наша компания вернулась в общежитие.  Сели за стол. Я выпил винца. На душе стало легче. Женитьба не казалась мне теперь катастрофой.
К счастью, у гостей хватило такта не кричать нам «Горько!».   
Мы попели песни под аккомпанемент моего баяна и  потанцевали под магнитофон.
 






Часть 2

Жизнь в аду

1

Ксюша съездила  в Березовск,  рассчиталась с работы и  приступила к работе на нашей кафедре.
Первое время брачным ложем нам служили матрасы, положенные на пол, но затем мы перебрались на полутораспальные кровати,  купленные в мебельном магазине на деньги Ксюши (у меня в то время денег не было) и поставленные к противоположным стенам (мы оба предпочитали спать отдельно).
Вначале нашей супружеской жизни  она охотно откликалась на ласку. Стоило мне обнять ее, как она прижималась к моему телу, и мы в обнимку подолгу лежали на ее кровати. Но постепенно в нашей жизни стала нарастать энтропия.
Ксюшу  нагрузили под завязку. Ей дали вести сразу три предмета – фонетику, морфологию, практикум, и она, человек исключительной добросовестности, целыми днями сидела над книжками, готовясь к занятиям. Чтобы не создавать ей помехи для работы, при ней я не смотрел телевизор, не  слушал радио и (это самое неприятное) не печатал на машинке дневники и письма.  Я лишился возможности творческого самовыражения.  Пострадал не только я. Пострадали читатели. Был нанесен непоправимый ущерб литературе, культуре, цивилизации.
Ксюша вела домашнее хозяйство: стирала, гладила, готовила еду. Мне нечего было делать, и я лежал на кровати, изнывая от скуки.
Вскоре стали проявляться диструктивные черты характера моей жены.      
Как-то я вернулся домой и увидел, что лицо Ксюши, бледное, заплаканное,  выражает отчаяние.
- Что с тобой? – спросил я,  переполняемый  тревогой.
- Музыка!  Безмозглые скоты! – злобно ответила она.
Ее лицо выражало физическое страдание.
Только после этих слов я заметил, что из динамика, установленного на подоконнике одной из комнат  студенческого общежития, в наше окно  несутся  лавины эстрадной музыки. Мне она не мешала.  Я привык к ней, и мой слух ее не воспринимал. Но у Ксюши ( я  вспомнил,  она писала в одном из писем) «от этой музыки, и от бескультурья, безмозглости тех, кто подобным образом развлекается,  всю душу выворачивает наизнанку».
Музыка не прекращалась. Страдания моей жены были нестерпимыми. На нее страшно было смотреть. Пришлось бежать в соседнее общежитие.
Я поднялся на седьмой этаж, нашел шумную комнату и потребовал, чтобы ее обитатели немедленно убрали динамик с окна и прекратили  пытки жильцов из дома напротив. Студентов удивило мое пришествие (музыка звучала в общежитии всегда), но, напуганные моим решительным видом и  агрессивным тоном, спорить со мной  не стали и магнитофон выключили. Но праздновать победу было рано. На следующий день музыка   неслась из другого окна. Мне снова пришлось бежать в соседнее общежитие, подниматься теперь уже на восьмой этаж. Мои пробежки в соседнее общежитие стали регулярными.
  К этой проблеме вскоре добавилась другая, более острая.
Как-то я снова увидел, что на Ксюше  лица нет. На этот раз музыки не было. Значит, какая-то другая причина ввергла мою жену  в состояние депрессии.   
- Что с тобой? – спросил я.
- Радио.
- Какое радио?
- На кухне.
Я прислушался. С кухни доносились тихие голоса.
- Так выключи.
- Я выключала. Они снова включают.
- Кто?
- Комендантша и ее муженек!
Я пошел на кухню, чтобы выключить радио. У плиты стояла Зинаида, комендантша общежития, невысокая, дородная, черноглазая женщина лет тридцати пяти с большой грудью.  До приезда Ксюши у меня были с нею прекрасные отношения. Она всегда приветливо улыбалась мне, сверкая золотыми зубами.
Я выключил радио.
- Моя жена плохо переносит радио. Можно его не включать, - попросил я.
- Почему это мы должны  не включать?    Это общежитие. Вы здесь нет одни. Если вам мешает радио, снимайте квартиру, - проговорила она возмущенно.   
- Вы можете слушать его в своей комнате!
- Вы мне не указывайте, где нам слушать.   
С этого дня началась перманентная война с соседями.  Я выключал радио. Они включали.
Скандалы с соседями доводили Ксюшу  до исступления, до нервных срывов. Иногда она рыдала навзрыд.
Как-то раз на лице Ксюши снова появилась гримаса страдания. На этот раз не было ни музыки из динамика, ни звуков радио.
- Ну что с тобой? – спросил я.
- Радио.
-   Я не слышу. Какое радио?
- На кухне.
Я напряг слух. Ни малейшего звука.
- Я не слышу, - повторил я.
Ксюша угрюмо молчала. Она слышала радио. Как я ни прислушивался, я ничего не мог услышать.
Я пошел на кухню. Радио, действительно, работало, но приглушенно, шепотом.  Мне стало ясно, что  ее неприязнь к звукам имеет психологическое происхождение: ее выводили из себя не столько сами звуки, сколько люди.  Ей не поможешь. Ее проблемы нельзя было решить.
Я попытался  изменить у нее установку.
- Тебе не нравится музыка, радио. Тебе бы хотелось, чтобы мир погрузился в полное молчание.  Твое желание мне понятно. Но есть другие люди,  которым нравится музыка, шум, суета. Всех не заставишь жить по своим правилам.  Надо приспосабливаться.
Видимо, она уже не раз слышала эти аргументы. В ее взгляде вспыхнула ненависть, враждебность по отношению ко мне.
- Я не могу нигде укрыться от их музыки, от их радио, а они могут ее слушать в  своей комнате. Если вы любите слушать, слушайте у себя в комнате.  Но зачем   выставлять динамик из окна? Зачем включать радио на кухне? Это не любовь, это бескультурье, хамство! – сказала она.
Ее аргументы были убедительными, и я не знал,  как я мог помочь ей?
- Ну, может, они хотят разделить наслаждение с другими, - сказал я. –  Им кажется, что музыка нравится всем.
Она насупилась, надулась.  Она решила, что я переметнулся на сторону ее врагов, к числу которых относились все люди на земле. Чтобы успокоить ее,  я обнял ее, предложил полежать на постели, но она сказала зло:
- Больше никогда я не буду лежать с тобой!
Она сдержала слово. Когда я ложился рядом с нею, она не прогоняла меня, но уже не прижималась ко мне. У меня создавалось впечатление, что рядом со мной лежит неживой предмет.
Из-за нее я  каждый день вступал в бой  со всем миром, но она причислила меня к своим врагам.
Еще эпизод. Прихожу домой. На Ксюше снова лица нет. «Что же на этот раз?»
- Сын комендантши в соседней комнате… - сказала она в отчаянии.
Рядом с нашей комнатой была свободная комната, в которой комендантша держала свои вещи. Ее сын Рома,  раскормленный увалень лет десяти, всегда там играл. Мне он не мешал. Теперь, когда Ксюша так болезненно восприняла его соседство, мне в голову почему-то пришла мысль, что он может устроить там пожар.
Я приоткрыл дверь, в которой играл мальчиш-плохиш.
- Рома, здесь не место для игр, - сказал я ему строго. – Иди в свою секцию и там играй.
Рома ушел, а минут через десять в нашу секцию с дикими воплями ворвались сначала Зинаида, а затем  обнаженный по пояс ее муж Лешка, мужчина лет сорока,  среднего роста,  здоровяк, примитив, с плешью на голове. Глаза у него были бешеные.
- Как ты посмел прогнать моего сына! – взревел он. – Да я тебе сейчас шею сверну… - Он замахнулся на меня кулаком.
Я приподнял левую руку, чтобы блокировать его удар. Я не испытывал страха. В тот момент я был уверен, что до драки дело не дойдет,   но когда спустя два года Лешку  на три года посадили в тюрьму,  я пришел к выводу, что его угроза не была блефом.

Такие стычки с разными людьми происходили чуть ли не каждый день. Я не мог равнодушно смотреть на ее страдания и постоянно оказывался в эпицентре конфликтов.
Если бы я сам не был чересчур чувствительным,  сострадательным и не пытался помочь жене, то нам обоим бы жилось лучше.
  От секса, которым мы занимались, я не получал ни малейшего удовлетворения. Ее влагалище было холодное, безжизненное, сухое. Правда, во время самого коитуса я не чувствовал боли. Но после сближения начиналась расплата. Пенис болел сутки, а иногда и больше. Я неделю избегал сближения, но потом  инстинкт брал свое, я снова ложился в постель к жене, и все повторялось.
Постепенно на кончике пениса – «уздечке» - образовалась мозоль, которая болела при каждом прикосновении.
Вместо того, чтобы быть источником наслаждения, секс  превратился в настоящую пытку.   
До женитьбы на Ксюше я думал, что она самостоятельна, что ей не нужна моральная поддержка.  Но и в этом отношении я просчитался.  Я не услышал от нее ни одного позитивного слова. Она замучила меня жалобами на свою нагрузку. Моя жизнь проходила под аккомпанемент ее непрекращающегося нытья.
По ее письмам я знал, что она человек неглупый, но ее ум никак не проявлялся в общении.  Если до свадьбы она хоть и не участвовала в диалоге, но  часами  внимательно  слушала меня. Теперь же она перестала даже слушать. Она лишь имитировала внимание. Я оказался в полном вакууме. Ее молчание, отстраненность от реального мира угнетали.  Скука была невыносимой.
Когда она находилась в нашей конуре, с  ее лица не сходило угрюмое страдающее выражение. Осознание того, что я ничем не могу помочь ей, приводило меня в отчаяние.   

Шла ли она по улице или по институтским коридорам, сидела ли в аудитории на заседании кафедры, ее лицо постоянно было обезображено гримасой страха.   
Теперь, когда я делил комнату с Ксюшей,  недавнее совместное проживание  с Кинг-Конгом, агрессивным соседом, казалось мне  раем. Константин был мне чужой человек, между нами существовала огромная дистанция, и все его оскорбительные эскапады в мой адрес отскакивали от меня, как горох от стенки. Ксюша была мне близким человеком, и яд ее истерик  легко проникал в мою душу, вызывая тяжелую депрессию.   
На душе у меня постоянно было такое чувство, которое я испытывал в то время, когда на моих глазах умирала мать. Она задыхалась. Ее сердце постоянно останавливалось. Я ничем не мог ей помочь. Мне казалось, что я тоже задыхаюсь, тоже умираю. Но агония матери длилась всего лишь 14 часов, страдания же  Ксюши были бесконечны.
Я узнал, что в фонд института поступила однокомнатная квартира. Я стоял на очереди первым. Я примчался в профком, чтобы заявить о своих правах и притязаниях.
-  Вы не можете претендовать на однокомнатную квартиру, - сказал председатель профкома. - Вас же двое.  Вам полагается двухкомнатная квартира.
- А когда дадут двухкомнатную? - поинтересовался я.
- Неизвестно. Институт имеет большие долги перед городом, перед витаминным заводом.
Я был в отчаянии: из-за женитьбы, которая превратила мою жизнь в ад, я вдобавок лишился квартиры.
Я ждал от брака нирваны, а получил «нервану», т. е. нервотрепку.
Я лежал на своей новой кровати и думал: «Боже мой! Что я натворил! Как получилось, что я женился на ней. Ведь я никогда не любил ее. Меня никогда не устраивала ни ее внешность, ни сексуальное поведение, ни характер».
Я стал анализировать, как второй раз попал в капкан брака: «Да, Ксюша помогла мне с оформлением диссертации, заботилась обо мне. Но я не собирался жениться на ней.   Идею женитьбы   мне вбил в голову Макаров. Конечно, тут есть и моя вина.  Мне не следовало вообще приближаться к ней, второсортной женщине, а я переспал с нею.  Кроме того,  я слишком внушаем, я  позволил Макарову убедить себя жениться на ней. Но зачем он давил на меня? Зачем зомбировал? Ведь он мой друг».
Я стал вспоминать историю отношений с Макаровым и пришел к мысли, что он сыграл в моей жизни резко отрицательную, может, роковую роль. Не всегда зло он творил сознательно, но  всегда  приносил мне  несчастья.
У меня сложилось впечатление, что он все сделал для того, чтобы лишить меня традиционного «мещанского» счастья.  Поистине самые опасные враги – это наши друзья. Никто не приносит нам так много зла, как они. Ведь мы доверяем им, следуем их советам.
«Зачем ему надо было мне гадить? - недоумевал я. – Я же не баловень судьбы. На свете миллионы людей, которые удачливее меня». В голову мне пришло две версии. Первая: Саня – неудачник, а неудачники    стараются (может быть, подсознательно) сделать несчастными своих друзей и знакомых, чтобы  вырасти в собственных глазах.  Не зря психологи советуют от них держаться подальше.  Вторая:  он проводил надо мной своего рода эксперимент. Ему нравилось чувствовать себя вершителем  судеб людей, Наполеоном в миниатюре, и он навязал мне свою шизофреническую программу жизни.
Я не исключал, однако, что у него могли быть благие намерения, когда он давал мне тот или иной совет. Например,  убеждая меня жениться на Ксюше, он мог  искренне считать, что она способна сделать меня счастливым. «Но какими бы ни были намерения у Макарова, благими или коварными,  его советы привели меня в ад», - думал я.

2
  Как руководитель педпрактики,  я посетил урок Марины Пономаревой, блестящей студентки  (не раз я видел, как она в кабинете русского языка читала методические журналы).
Во время урока она произвела на меня потрясающее впечатление. Удивительная девочка!  Миниатюрная, изящная, пропорционально сложенная. Красиво уложенные на голове светло-каштановые волосы. Тонкие губы, нос с горбинкой, голубые глаза.  Легкая летящая походка.  Строгая одежда (ведь она выступала в роли  учительницы).
Она была похожа на маленькую, но очень подвижную птичку, порхающую с ветки на ветку.
Было заметно, что она обладает сильным лидерским характером: все ученики и подружка Наташа, милая, скромная девочка, помогавшая ей, беспрекословно выполняли все ее указания.
Перед уроком, как всегда, в классе царила нервная лихорадка. Наташа забыла какой-то «реквизит». Марина посмотрела на нее строго:
- Как ты могла! – сказала она.
Наташа побагровела от смущения, втянула голову в плечи.
Во время ведения урока Марина излучала энергию.  Скупые, выразительные жесты, приятный голос завораживали. Ученики слушали ее с напряженным вниманием. Она вела урок лучше любой учительницы.  Не каждой опытной учительнице удается добиться такой идеальной дисциплины. А ведь Марине было всего лишь 19 лет. Урок пролетел как одно мгновение.
За свою жизнь я присутствовал на десятках уроков – учителей, студентов. Впервые в жизни, присутствуя на уроке, я не испытывал скуки. Напротив, я наслаждался от души. «Есть же такие…- думал я о Марине. – А ведь кто-то будет ее мужем. Счастливчик», - думал я.
Горько было осознавать, что эта девочка никогда не станет моей женой, что никогда я не могу держать в своих ладонях ее красивую  головку, целовать ее губы, гладить, мять ее изящную грудь, пристально смотреть в ее голубые глаза.
Когда урок закончился, я сказал ей:
- У меня нет ни одного замечания. Блестящий урок!
Мою похвалу Марина восприняла как должное.  Она знала себе цену.
Как-то  в кабинете я увидел одновременно Марину и Ксюшу. На фоне  миниатюрной привлекательной студентки неуклюжая Ксюша со своим некрасивым обезображенным страхом лицом выглядела еще ужаснее.   «Боже мой, что я натворил! Как я мог жениться на ней», - подумал я. Я был готов взвыть от тоски. Ксюша посмотрела на меня,  все поняла,  и на лице ее появилось выражение затравленности.

3

Во второй половине января у студентов начались каникулы, и у нас, преподавателей, появилось свободное время. Ксюша на десять дней уехала в Банчурск к родителям.
Мне не с кем было поговорить, и от молчания у меня сводило скулы.  И все же без Ксюши мне было лучше, спокойнее. Мне никто не трепал нервы. Не надо было бегать в соседнее общежитие наводить порядок. Не надо было ссориться с соседями.   
У меня снова появилось желание вновь обрести свободу.
  Когда Ксюша  приехала домой, в мою душу вернулся ад. Снова угрюмое молчание, истерики, скандалы с соседями. «Откуда ты взялась на мою голову, - думал я в отчаянии. –  Как я мог на тебе жениться. Ты же всегда вызывала у меня физическое отвращение».
- Как хорошо было без тебя. Я жил как в раю, - как-то бросил я ей лицо раздраженно, когда она снова устроила молчаливую истерику.   
За полгода она  настолько  растрепала мне нервы, что у меня появилось желание  открыть дверь, вытолкнуть ее из комнаты и сказать на прощанье: «Чтобы твоего духа больше здесь не было».
Как я ненавидел в эти минуты Макарова, который уговорил меня жениться на ней.  «Будь ты проклят, усатый таракан», -  мысленно я бросал в лицо своему лучшему другу.
Я жалел, что не женился на Тане. Она женственна, мила. Она была бы отличной хозяйкой. Она бы стала хорошей любовницей.
Вскоре мы с Ксюшей примирились и стали жить без ссор и без секса.
Пришла весна. Потоки солнечного света залили землю. На полянках, на стадионе  зазеленела травка. Набухли почки на деревьях. На душе стало легче. Вновь ожила надежда. «Говорят, безвыходных положений не бывает, - думал я. –  Рано или поздно я вырвусь из этого ада».
Снова соединились с Ксюшей. Я спросил у нее, не было ли у нее сексуальных проблем с другими мужчинами.
- Нет, - буркнула она.
Меня не оставляла мысль  об освобождении,  вместе с тем развод  страшил. Я понимал, что после второго развода мои жениховские акции упадут, и вряд ли достойная женщина согласится стать моей женой. Я решил предпринять еще одну попытку сохранить брак. В марте я предложил ей сходить на прием к платному сексологу. Она молча согласилась.
Врач, принимавший в поликлинике, оказался мужчиной лет тридцати,  среднего роста, с простоватой внешностью.  Он был больше похож на ветеринара, чем на сексолога. Он сначала выслушал нас обоих. Затем я вышел из кабинета, и он наедине поговорил с Ксюшей, обследовал на кушетке ее влагалище.   
Когда я вернулся в кабинет, Ксюша вышла в коридор.
- У вашей жены прекрасное влагалище, - сказал он,  – чистое, как кристалл.
- Почему же у меня возникают болевые ощущения? Почему  я натер мозоль?  - спросил я.
Он недоуменно пожал плечами.
- А до брака у вас были с нею проблемы? – поинтересовался он.
- Были.
- А зачем же женились?
«И правда: зачем?» - подумал я с горечью.
Мы заплатили «крупному» специалисту довольно крупную сумму и ушли ни с чем.  Ксюша смотрела на меня волком. Она чувствовала себя униженной и считала, что в ее унижении виноват я.
Первый и, как оказалось, последний  блин был комом.  Больше мы не пытались  решить нашу проблему с помощью «специалистов».  Дребезжащий, разваливающийся локомотив нашего брака продолжал нестись под откос.

4

В начале апреля   я на две недели приехал в Ленинград в Школу-семинар по диалектологии.
 Мне понравилась  одна красивая, стройная аспирантка  с золотистыми волосами.  Ей было лет двадцать пять. Она приехала из Пскова.   Увидев ее, я подумал: «Не только у нас в Везельске красивые девушки, есть они и в других городах». Как-то раз я оказался  с нею  в одной  компании. Мы познакомились. Ее звали Ольгой. Я назвал свое имя.
- А как ваше отчество? – спросила она.
Пришлось сказать:
- Сергеевич.
Она обращалась ко мне только «Николай Сергеевич». Я был расстроен тем, что она дистанцировалась от меня. «Значит,  считает, что я слишком стар для нее, - подумал я  с горечью. – Пока я освобожусь от Ксюши, я превращусь в старика и никому не буду нужен».   

5

Когда  я  вернулся в Везельск, Ксюши не было дома. Накануне вечером она уехала на научную конференцию в Казань. Она вернулась числа двадцатого апреля. Мы занялись сексом. Морально я уже был готов к разводу и  не хотел, чтобы Ксюша  забеременела, но долгая  разлука дала о себе знать. Я  расслабился и кончил без презерватива. Почему-то я был уверен, что она уже не сможет забеременеть.

Во время  прогулки по лесу Ксюша спросила:
- А что, Макаров с Калерией навсегда порвал? Не переживает?
Ее вопрос был неожиданным. Ее интерес к Макарову вызвал у меня подозрение, что два года назад, когда я на сутки оставил их  наедине, они переспали. Во мне шевельнулась ревность, но я не стал устраивать сцену.
Когда мы вернулись с нею домой, я залез к ней постель, овладел ею, а потом в мягкой шутливой форме сказал:
- Здорово вы меня с Макаровым разыграли.
Ксюша затихла, напряглась.  Но когда я рассказал о своих подозрениях, по ее лицу проскользнула удивленная, счастливая улыбка.
- Не говори глупостей, - сказала она нарочито строго, без тени страха, и я понял, что мои подозрения беспочвенны.

Я уже свыкся с мыслью о разводе, но в начале мая Ксюша сказала, что у нее произошла задержка месячных. Меня охватила тревога.   Оставалась надежда, что менструация  все-таки начнется. Прошла неделя, две – никаких изменений. Сомнений не оставалось: Ксюша забеременела.
У меня в душе  была смута.  Вначале казалось, что  жену беременность тоже расстроила.  Но вскоре мне пришлось убедиться в том, что я ошибался.
Мы пошли гулять на природу. По дорожке, вьющейся вдоль опушки леса, дошли до холма, поднялись на него.  У нее был надменный вид. Ее взгляд был полон высокомерия и пренебрежения. Она демонстрировала полную независимость от меня. Она намекнула (она прямо никогда ничего не говорила), что не собирается жить со мной.
- Зачем же тогда рожать? Сделай аборт, - сказал я.
- Нет, аборт делать не буду, - сказала она твердо, уверенно.
Было очевидно, что она приняла окончательное решение. На ее лице не было  ни  сомнения, ни страха.  Весь ее облик излучал уверенность в себе, ранее ей не свойственную.   Теперь ей не нужно было мое согласие, чтобы родить ребенка.
«Неужели мне снова долгие годы придется тянуть лямку алиментов?» - подумал я в отчаянии.
  - Но если мы не будем жить вместе, зачем рожать…-  выдавил я.
- Это будет мой ребенок. Ты к нему не будешь иметь никакого отношения, - заверила она меня. - Если хочешь, я напишу расписку.
Когда мы вернулись домой, она взяла листок бумаги и аккуратным почерком написала:  «Я, Рябинина Ксения Анатольевна, обязуюсь после развода с Гашкиным  Николаем Сергеевичем на алименты не подавать. 17. 05. 90 г.» - и поставила подпись.   
Я прозрел: замужество ей нужно было только для того, чтобы в законном браке родить ребенка. Ко мне (по крайней мере, в момент регистрации брака) она была совершенно равнодушна. Я лишь послужил инструментом для достижения ее цели. «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти», - пронеслась в моей голове фраза.
Она сходила в женскую консультацию. Гинеколог подтвердил факт ее беременности.
Развод откладывался на неопределенный срок: я знал, что во время беременности  и в течение года после родов суд не разводит.
Меня охватили злоба и отчаяние.
Ксюша напоминала мне кошку, которую я когда-то спас.
     Я, пятиклассник, возвращался домой по занесенному снегом полю. Выла метель. Снег залеплял глаза. До меня донеслось жалобное кошачье мяуканье. В снегу я увидел двух замерзших кошек - серую и черную. Я принес их домой. Серая вскоре сдохла, а черная выжила. Она оказалась настоящим дьяволом. Она пожрала почти всех моих голубей. От нее невозможно было избавиться.

6

Я предложил Ксюше сходить на концерт камерного хора, но, как всегда,  загруженная работой, она,  отказалась составить мне компанию  и  посоветовала  мне взять с собой  Леру Курганскую, крупную, высокую девушку,  новую ассистентку нашей кафедры, с которой  поддерживала приятельские отношения и один раз даже была у нее в гостях. Меня удивило, что Ксюша  поощряет мои культурные  контакты с Лерой. Она не испытывала абсолютно никакой ревности.

Идя по коридору первого этажа института, возле гардероба я увидел, как преподаватель кафедры литературы  Ройтман,  высокий, широкоплечий брюнет тридцати пяти лет, в очках, с толстым мясистым носом,  уговаривает Ксюшу поставить зачет какой-то нерадивой студентке. Ксюша отказывалась. Ее лицо было пунцовым от смущения.
- Она редко ходила на занятия. Ничего не знает, - говорила она.
Ройтман не отставал. Он был похож на хищника, впившегося в свою жертву.
Я прошел мимо. Вечером я спросил у Ксюши, удалось ли Ройтману уговорить ее.
- Да, поставила, - сказала она.
Дня через два Ройтман передал Ксюше мнение студентки, которой она по его просьбе  поставила зачет:
- Она назвала тебя мымрой.
Ксюша была страшно  смущена и потрясена.  Меня шокировала и студентка,  и Ройтман. Спрашивается: зачем ему нужно было передавать Ксюше слова студентки (не исключено, что он сам их придумал).  Я заметил, что нагадить человеку, который оказал ему услугу, было для него особым шиком.  Видимо, совершая  маленькие подлости, он ощущал себя  сверхчеловеком.
Казалось, Ксюша должна была его возненавидеть. Но ее реакция была противоположной. Я заметил, что она краснеет, смущается, когда с ним разговаривает,  млеет от счастья, когда он заходит к нам в общежитие.
Как-то мы обедали с Ройтманом в столовой, он неожиданно спросил:
- Какой у твоей жены темперамент?  Как она  ведет себя в постели?
Я был в недоумении. Менее всего мне хотелось бы обсуждать с ним сексуальное поведение Ксюши.
- Моя жена -  неуклюжая корова. В постели лежит, как бревно,  - сказал он доверительным тоном, пытаясь вызвать меня на ответную откровенность.
Разумеется, я не стал посвящать его в  наши семейные тайны.
 
    7

В  июне нас с Ксюшей  пригласили к себе на дачу Травкины,  и мы с удовольствием приняли их предложение.
До отправления поезда оставалось минут двадцать.  Мы  с Ксюшей  стояли рядом с огромным зданием железнодорожного вокзала, ожидая, когда попадут  местный поезд.  Вдруг я увидел,  как навстречу мне идет дядя Толя (брат моей матери)  с двумя тяжелыми чемоданами в руках, с  женой и маленькой дочкой. Они свалились на меня как снег на голову. «Откуда они  здесь взялись?» -  пронеслось у меня в голове.  Что было делать? У меня не было времени на размышление.  Я   шарахнулся в сторону, смешался с толпой, заскочил в здание вокзала. Почему я так поступил, в ту минуту я не отдавал себе отчета. Потом я стал анализировать свой поступок и понял, что мне  не хотелось знакомить дядю  с Ксюшей. Я стыдился ее.  Кроме того,  я хотел скрыть сам факт женитьбы. Ведь  я собирался разводиться.
Я не сомневался, что дядя меня увидел, и мне было  стыдно перед ним и его женой.
Минут через десять я вернулся к Ксюше.
- Не хотелось  встречаться с дядей, - сказал я. –  Надо было бы разговаривать, а нам же сейчас ехать.
Но моя попытка  втереть очки своей спутнице не удалась. Ксюша сразу догадалась, почему я  позорно бежал, скрылся. Она не сказала ни слова, но на ее некрасивом, но умном лице было написано, что она все понимает.  Я готов был сквозь землю провалиться от стыда.  «Никогда не надо жениться на женщине, которую ты стыдишься знакомить со своими  родственниками», - подумал и про себя помянул недобрым словом Макарова, который навязал мне Ксюшу в жены.

8

В середине июля мы с Ксюшей отправились в гости  к  ее родителям. От Везельска до Березовска мы ехали на поезде, в  Березовске пересели на автобус.
Проехав пятьдесят километров, наш «Пазик»  въехал в Банчурск, небольшой поселок,  и помчался по улице к автовокзалу.
Возле клуба, длинного одноэтажного здания, похожего на конюшню, мы вышли из автобуса и по деревянному тротуару, удивившего меня,  дошли до большого дома, постучали в высокие голубые ворота и, когда они открылись, вошли во двор, обнесенный забором, напоминающим крепостную стену.   
Во дворе нас встретили родители Ксюши – Анатолий Андреевич и Татьяна Ивановна.
Анатолий Андреевич был мужчина шестидесяти лет, высокий,  крепкий, с металлическими зубами,  с черной пиявкой слухового аппарата, присосавшейся к его левому уху, с  длинными, как у гориллы, руками.  Его голос звучал, как иерихонская труба. По-юношески стройный и сильный, он выглядел  лет на десять моложе своих лет.
  Татьяна Ивановна была  невысокая, невзрачная женщина лет  пятидесяти восьми, с маленьким вздернутым носом, выщербленными верхними зубами.
Нас пригласили в дом, усадили за стол. Я пил «вино» (смесь самогона и настойки),  ел пирог со щукой и прочую снедь.
Мой тесть почти всю жизнь работал шофером, но лет пять назад вынужден был поменять профессию. В одной из командировок он простудился. У него заболело ухо. После неудачной операции его слух резко понизился.
Последние несколько лет тесть проработал учителем труда в школе, но после того как он вышел из себя и ударил ученика,  мешавшего вести урок, его  отправили на заслуженный отдых.
Меня удивляло, что Анатолий Андреевич, в сущности, старик, вел себя порой, как маленький ребенок. Он капризничал, канючил. Например, он говорил Татьяне Ивановне ноющим тоном:
- Опять суп? Когда ты наваришь борща.
  В шутливых «разборках» родителей Ксюша была на стороне матери.
- Замучил ты меня, - говорила Татьяна Ивановна мужу с напускным возмущением, когда тот требовал еды или еще чего-нибудь.
- Ксюш, кто кого замучил? Мамка папку или папка мамку? – громко спрашивал Анатолий Андреевич, заранее зная, каким будет ответ.
- Папка мамку, - преодолевая смущение, скороговоркой отвечала Ксюша.
С родителями, даже с матерью, Ксюша почти не разговаривала. Их общение ограничивалось обменом коротких реплик бытового характера типа: «Постирай белье»; «Принеси помидоры».   Они не вели доверительных разговоров. Ксюша не посвящала мать в свои женские тайны. Тем не менее, между ними существовала глубокая внутренняя связь. Они преданно любили друг друга.
Ксюша наслаждалась жизнью в родном поселке. У нее не было в Банчурске подруг,  но ей никто не был нужен, ей достаточно было огорода.
  В середине  августа в поселке произошел несчастный случай: грузовик сбил учителя физики - пожилого мужчину, ехавшего по улице на велосипеде.   
Ксюша осталась равнодушной к смерти своего бывшего учителя. У нее не возникло желания проводить его в «последний путь» и разделить горе с бывшими одноклассниками. Наверно, и его она за что-нибудь ненавидела. В сущности, она ненавидела всех, с кем когда-либо соприкасалась. Каждый ее чем-нибудь обидел, а обид она не прощала.
  Со мной Ксюша  держалась отчужденно. Наши тела были рядом, но между нашими душами была непреодолимая пропасть.
  В Везельск мы  поехали в самом конце августа. Теща и тесть провожали нас до  самого Березовска. Незадолго до отправления поезда теща отозвала меня за угол вокзала и спросила шепотом:
- Ксюша ждет ребенка?
- Да, - сказал я.
В глазах тещи заблестели слезы, она зашмыгала носом.
Я был поражен: мать не решилась   самой дочери задать этот вопрос.   
9
В начале сентября меня во главе группы студентов отправили в совхоз  на уборку яблок.  Ксюша осталась в Везельске.
Целый месяц  я наслаждался жизнью, но в октябре снова вернулся в Везельск. Спокойная жизнь кончилась. Снова пришлось видеть мрачную физиономию жены, снова пришлось бороться со всем миром. Самым  неприятным был конфликт с институтским художником –  щуплым мужчиной лет тридцати пяти, почти карликом.  Конечно, он не был художником в полном смысле этого слова. Он  был полухудожник,  полумаляр,  писавший  для института лозунги, объявления и  рисовавший  плакаты.   Но он, видимо, не был лишен некоторой интеллигентности и образованности, так как моя соседка Вика, преподававшая философию, иногда общалась с ним.   
Его «мастерская» располагалась в отдельной комнате  в нашем крыле общежития, где не было туалета, и отработанные краски он постоянно выливал в раковину или унитаз нашей секции. Я не придавал этому никакого значения, но Ксюша, помешанная на чистоте,  болезненно переносила покушение на свой суверенитет и каждый день жаловалась на художника и истязала меня мрачным видом.  Я вежливо попросил живописца убирать за собой, но он игнорировал мои просьбы. Однажды, после очередной истерики жены, я пришел в ярость и взашей вытолкал служителя муз из нашей секции. Я думал, что заслужил одобрение Ксюши, но она осудила мой поступок.
- Ты ничем не отличаешься от него, - сказала она мне мрачно.
Я был в смятении.
- Мне он не мешал, - сказал я. –  Я же ради тебя это сделал.
Она угрюмо молчала. Правда, на следующий день она сказала: «Я вчера пошутила».
«Что значит, пошутила? - думал я. – Разве так шутят».
Когда я рассказал соседке Вике о случае с художником, я был уверен, что она одобрит меня (ведь у нас был с нею общий умывальник), но она тоже  решительно осудила мой поступок. В конце концов, я осознал свою ошибку и понял, что из-за  Ксюши стал вести себя неадекватно.   
Говорили, художник  пожаловался ректору Комышенко.  Ректор не вызывал меня на ковер,  но  когда я встретил его в коридоре института, на его и без того  мрачном лице мизантропа  появилась свирепая гримаса.

10

Приближалось время родов. В нашей маленькой каморке негде было поставить  детскую кроватку, поэтому  Ксюша, беременная на восьмом месяце, пошла на прием к ректору. Я  думал, что ярко выраженный живот  произведет на  Камышенко впечатление, и тот даст нам, двум кандидатам наук, большую  комнату в общежитии, но  тот не просто отказал, он  дико накричал на нее, выгнал  из кабинета (возможно, это была месть за притеснение художника).  Она прибежала  домой вся в слезах. «Никогда я больше ничего не буду у него просить!» - сквозь  рыдания говорила она. Я испытал чувство горечи: «Жалкое существо.  Нет ни обаяния, ни напористости». Я знал, что наш ректор - мизантроп, но не  сомневался, что любая другая преподавательница нашего института, окажись она на месте Ксюши,  выбила бы себе жилище.
Когда Ксюша приняла решение ехать рожать к себе на родину, в Банчурск,  я почувствовал облегчение.   
Незадолго до отъезда в Банчурск она радостно произнесла:
- Наш брак фиктивный! Хорошо: фиктивный брак.
Она улетала 20 декабря. Перед тем как выйти из нашей комнаты, она хмуро проговорила:
-  Можешь приводить женщин. Только не на моей кровати!
  Я проводил ее до аэропорта. Мы сдержанно попрощались.  Она пошла на посадку, а я поднялся на смотровую площадку. Когда самолет,  набрав скорость, оторвался от земли, я подумал: «Все, это навсегда», - и меня захлестнуло ощущение счастья.

11

Недели две  после отъезда Ксюши  я наслаждался одиночеством и  покоем.  Но затем  порог моей комнаты переступила скука, угрюмая, молчаливая, бледная и худосочная.  Мне захотелось увидеть Ксюшу и своего ребенка, который в ближайшее время должен был   появиться на свет. Поэтому когда  заведующая кафедрой объявила нам, что  во время студенческих каникул мы, преподаватели, можем отдыхать, я решил  съездить в Банчурск.
По справке я купил в центральном универмаге детскую одежду (ползунки, шапочку, пеленки и т.д.) и пластмассовую ванночку для купания ребенка и 21-го января отправился в путь.
Терзаемый голодом, я зашел во двор,  обнесенный забором, напоминающим крепостную стену.   На дверях дома - замок.   
Я поставил вещи возле двери и хотел, было, уже идти в столовую, но скрипнула дверь, и появилась   теща.   
- Как Ксюша? – спросил я, волнуясь.
- Еще нет… - ответила она низким грубоватым голосом.
Значит, еще не родила.
За обедом мы говорили о Ксюше. По предварительным прогнозам, она должны была родить еще два дня назад. Врачи сказали, что если до следующего дня роды не начнутся,  то будут делать кесарево сечение.
После обеда я сразу же хотел отправиться в роддом, но теща запретила:
- Сходим вечером. Сейчас все равно не пускают.
Я  уединился  в комнате, чтобы  написать Ксюше письмо. Через полчаса ко мне зашел тесть.
  Мне пришлось оторваться от письма, чтобы отдать дань этикету.  Я ответил на вопросы, но тесть не собирался уходить. Он  сел рядом со мной и заговорил  о событиях в Прибалтике.
- Ельцин  - дурак, -  пророкотал он. – Масло в огонь подливает. Себя защищает.
Еще  прошлым летом я дал себе слово не спорить с ним: его мозг, набитый идеологическими штампами,  давно окостенел.  Но я не сдержался  и начал возражать:
- Как подливает?  Если бы он не выступил с заявлением, если бы не осудил действия центральной власти, то и его ликвидировали бы. Сначала Литва. Потом Латвия. А потом бы и до России очередь дошла. Да, Ельцин защищает себя, но не только себя, а еще свободу и демократию. Да, его выступление ослабляет Союз, но у него нет других способов защищаться. Он же не баран, чтобы спокойно отдать себя на заклание.
- Масло в огонь подливает. За власть борется, - злобно повторил мой оппонент.
Его слуховой аппарат работал исправно, но он пропускал мои доводы  мимо ушей.
Меня захлестнуло раздражение.
- Какие у вас доказательства? Какой его поступок вас не устраивает?
- За власть борется. Масло в огонь подливает! – твердил он исступленно.
Я долго его убеждал его в том, что стране необходимы радикальные реформы, и он,  наконец, согласился:
- Да,  все нужно менять.
Но тут же  вернулся на исходные позиции.
- Ельцин – дурак! – повторил он со злобным наслаждением.   
В груди у меня клокотало. «Опять я позволил втянуть себя в бессмысленный спор», - подумал я, испытывая  чувство гадливости.
- Вообще-то о политике я не люблю говорить, - выкрикнул  я, с трудом  сдерживая ярость. – У каждого из нас свои устоявшиеся взгляды.  Мы ни в чем не сможем убедить друг друга.
Неожиданный  визит  дальнего родственника тестя   прервал наш неконструктивный спор. Меня пригласили за общий стол. Я из вежливости присоединился к компании. Мне пришлось выпить две рюмки «вина» (смеси самогона и настойки), так как с простыми людьми я мог говорить только в пьяном виде.
Меня  тяготила пьяная болтовня моих собутыльников, поэтому, когда  вернулась теща, я, воспользовавшись ситуацией,   ретировался в другую комнату, чтобы продолжить  эпистолярное творчество.  Мое длинное послание Ксюше заканчивалось такими словами: «Скоро мы пойдем к тебе в больницу. Вряд ли мне удастся тебя увидеть, вряд ли тебя выпустят из палаты, но мысль о том, что ты будешь совсем близко от меня, почти рядом, согревает меня. Мужайся, крепись. Я с тобой. Тебе передавали привет Травкины, а также преподаватели нашей кафедры, которые живо интересовались, как обстоят у тебя дела».
После обеда в окне мелькнул темный силуэт. Я поднял глаза и увидел деда Андрея, отца тестя, высокого, широкоплечего, бородатого  девяностолетнего старика. Я  не поверил своим глазам. Старик не поднимался с постели больше года. Неужели он по морозу смог на своих ногах  проделать путь, длиною в два километра?
Его, вдовца, несколько лет назад приютила восьмидесятилетняя  старушка. У нее он жил как у Христа за пазухой, но в последнее время ее здоровье пошатнулось, и ее сын-горожанин потребовал, чтобы Анатолий Андреевич забрал старика к себе. Но мой тесть не спешил выполнить это требование. Он не любил отца, считал его эгоистом. «Всю жизнь прожил в городе на заработках; денег почти не давал, а продуктов забирал много, от фронта уклонился, прикрылся «броней»», - говорил он с презрением.
Старик в расстегнутой фуфайке, шатаясь, медленно просеменил  мимо окна и, обессиленный, прислонился к стене дома
- Дед Андрей пришел! –  крикнул я.
- Да ну. Откуда здесь дед, -  донесся до моего слуха скептический голос Татьяны Ивановны.
- Стоит возле окна.
Татьяна Ивановна зашла в мою комнату, бросила взгляд во двор и с удивлением воскликнула:
  - И правда дед!
Тесть вышел на улицу,  взял отца  под руку и  завел в дом.
Старик скулил. По его морщинистым щекам текли  слезы. Его руки тряслись.
Мыча, старик протянул сыну кипу пятидесятирублевых купюр. Тесть взял из рук отца  деньги  с таким выражением брезгливости на лице, будто это не деньги,  а жаба.   
     - Объявили, что пятидесятирублевые и сторублевые купюры изымаются из обращения, - объяснила  Татьяна Ивановна волнение деда. –  Надо  поменять их на  мелкие.
     Одни люди в состоянии аффекта совершают убийства,  другие кончают с собой, а прикованный к постели дед Андрей встал на ноги.
    Татьяна Ивановна  посчитала деньги деда. Оказалось 1500 рублей.
     Тесть отнес дедовы деньги своей сестре, работавшей продавцом в местном магазине: ей легче было поменять их на мелкие ассигнации.
Вечером он посадил старика на широкие сани и  потащил его по улице назад к старушке.  Вид немощного, выжившего из ума  старика, которого, как маленького ребенка, везут на санках, вызвал у меня тяжелое чувство. «Все мы хотим прожить долгую жизнь, - думал я, - но  упускаем из виду, что в глубокой старости у человека, как правило, нет ни памяти, ни  сознания, что как личность он уже не существует, что он живой труп. Нет, во всем, даже в продолжительности жизни, нужна разумная мера».
Оказавшись дома, старик слег и уже больше никогда не поднимался с постели.
 
 
12

В пять часов вечера я подошел к роддому – длинному одноэтажному зданию, выкрашенному в зеленый цвет,  – и зашел в вестибюль.   Белая деревянная двустворчатая дверь в отделение  была закрыта, и  я стал ждать, когда появится кто-нибудь из персонала. Ждать пришлось недолго.  Минут через десять в проеме двери показались белые колпак и халат санитарки –   полной,  невысокой женщины лет пятидесяти.
- Можно к Рябининой? – обратился я к ней. – Я ее муж.
- Сейчас позову. Она выйдет.
Я испытал  удивление, близкое к шоку: я был уверен, что Ксюша, у которой с минуты на минуту должны были начаться роды,  уже не встает с постели,  в действительности же оказалось, она свободно передвигается  по коридорам роддома.
Когда санитарка скрылась за дверью, меня охватило сильное волнение: «Сейчас увижу ее!»
        Минут через пять,  раскачиваясь из стороны в сторону, в сером халате, в больших тапках она вошла в вестибюль. Ее лицо  было изможденное, землистого цвета, губы синие, потрескавшиеся, волосы длинные, спутанные. Меня особенно ужаснул ее огромный живот; за последний месяц, пока я не видел ее, он увеличился раза  в два. Во мне шевельнулось чувство отвращения, но я подавил его,  решительно подошел к ней и поцеловал в щеку. Она не ответила на мой поцелуй.
- Ну как ты тут? Когда роды? –   спросил я участливо.
- Еще вчера должны были быть, - буркнула она своим низким голосом. -  Но не начинаются. Наверно, перенервничала.
 «И здесь снова нервы», - с горечью  подумал я.
–  Сказали, что если до завтрашнего дня   не начнутся, будут делать кесарево.
Я бросил  взгляд  на ее   живот.   «Неужели с таким животом в ее возрасте  можно родить естественным путем?  –  думал  я. –  Если ребенок и пролезет, то получит  травму, станет инвалидом. Уж лучше кесарево сечение».
- Как врачи? – поинтересовался я.
На ее лице вспыхнула злоба.
- Говорят: жила в большом городе, где есть опытные врачи, аппаратура, а приехала рожать в деревню, -   она  воспроизвела  осуждающую, презрительную  интонацию врачей.
Меня обожгло  чувство стыда: я  не удержал ее в Везельске, хотя  понимал, что  безопаснее рожать в  городской больнице.
- Я привез тебе подарок. Сапоги. Я выиграл их в лотерею. Правда, осенние. Зимних не досталось.
-  В какую лотерею?
- У нас на кафедре разыгрывалась пара сапог.
- Ты выиграл или я?
     - Я. Тебя в список не включили.
- Почему?!  –  возмутилась она.
      - Не знаю.  Меня это тоже возмутило. Но, в конечном счете,  справедливость восторжествовала: ты не участвовала в игре, но сапоги достались тебе.
Выигрыш совершенно не обрадовал ее, а тот факт,  что ее не включили в кафедральный список,  оскорбил ее, и она еще более помрачнела.
-  Травкины передавали тебе привет, - сообщил я, стараясь отвлечь ее от мрачных мыслей.
Она никак не отреагировала на мое сообщение,  как будто не слышала мои слова.
У нее был  отрешенный вид. В глазах звериная тоска.  Казалось, ничто мирское ее не интересует. Мой приезд явно  не поднял  ей настроения.
- Ты кольца привез? – спросила она.
Тут я только вспомнил, что в письме она просила привезти свои золотые украшения.
      - Извини, забыл! – смущенно вскрикнул я. -  Они же лежат где-то в твоем чемодане под кроватью… До них не доберешься.
      На лице ее на мгновение появилась   ироническая гримаса.  Я попытался ее успокоить:
- Ты за них не переживай. Они будут целы.  Мне самому их найти трудно, а у вора нет ни малейшего шанса.
- Ну ладно,  пойду, - глухо проговорила  она.
За все время разговора она ни разу не прикоснулась ко мне. Я  вспомнил, как  четырнадцать лет назад  я навестил  Тоню, первую жену, лежавшую тогда в роддоме «на сохранении».  Она со слезами на глазах вышла из отделения,  прижалась ко мне животом,  схватила мою руку и  не выпускала ее  из своей  до конца встречи. Тогда она любила меня.   
  Когда Ксюша   скрылась за белой дверью, я пошел домой.  Я представил, как ей сейчас нелегко:  жизнь висит на волоске. На  сердце у меня кошки скреблись.  «Я ведь  хотел, чтобы она уехала, - думал я. - Если с нею или с ребенком что-нибудь случится, я буду виноват». Настроение у меня  портилось с каждой минутой, но тут  включился защитный психологический  механизм. «У нас не было другого выхода. В нашей комнатке негде поставить  детскую кроватку, негде купать ребенка. Да, я мечтал об ее отъезде:  ее  истерики измотали мне нервы.  Но я не прогонял ее. Она сама решила уехать».
       Вечером в отведенной мне  комнатушке я  печатал на машинке, когда из кухни до меня донеслись резкие  голоса тестя и тещи. Они старались говорить приглушенно, но так как в комнатах стены не доходили  до потолка, а глухой тесть  говорил громко, то  я услышал весь разговор.
      - Не привез кольца, -  проговорил резкий, дребезжащий голос  тещи.
      - Не привез? – прогудела иерихонская  труба.
      Их голоса выражали обеспокоенность, тревогу, раздражение, возмущение.  Меня осенило:  они боятся, что, если при родах, Ксюша умрет, то я присвою ее драгоценности себе.  Я почувствовал, что щеки мои   загорелись от стыда. Поведение стариков возмутило меня до глубины души.  «Как в такие минуты они могут думать о золоте? – думал я. - Ведь вопрос стоит  о жизни и смерти Ксюши. Неужели судьба дочери их волнует меньше, чем золотые кольца».  Мне даже хотелось пойти к ним и сказать им прямо в лицо: «Не переживайте за кольца. Они мне даром не нужны. Я верну их вам в любом случае». Но я не решился на такой поступок. Во-первых, я не хотел скандала.  Во-вторых, я знал, что они глубоко, искренне переживают за Ксюшу. Они никогда ничего не жалели для нее. Все дорогие вещи в ее гардеробе – дубленка, меховая шапка, сапоги, да и пресловутые золотые кольца – куплены на их деньги.   Их парадоксальное  поведение объяснялось противоречивой природой человека, который даже в критической ситуации не забывает о  материальных интересах.  У Ксюши был шанс умереть во время родов, и старики хотели, чтобы ее украшения достались их младшей дочери Татьяне, а не мне.
        Утром мы пришли с тещей в роддом.
- Повели  на операцию, - сообщила  нам санитарка, которую мы попросили вызвать  Ксюшу.
Теща  зашмыгала носом, на глазах у нее заблестели слезы. Моя грудь сжалась от волнения, от неизвестности.
Когда санитарка сообщила нам, что операция будет проходить под руководством опытной  Натальи Петровны,  пенсионерки, к которой врачи роддома обратились за помощью, меня снова обожгло чувство стыда:  «Не удержал  в Везельске».
Теща пошла домой, к тестю,  мне же дома делать было нечего, я не смог бы сидеть один в комнате.  Чтобы скоротать время,  я направился в аптеку.  В голову лезли тревожные   мысли: «Вдруг умрет. И ребенок погибнет…».
В памяти всплыло опухшее от слез, черное  от горя лицо матери. Вряд ли она любила отца (они часто скандалили, иногда дрались, бывало, она, перед иконой стоя на коленях, посылала проклятья на его голову),  но после его гибели  она полностью отдалась горю, которое через четырнадцать лет довело ее до инсульта и смерти.   «Нет, так нельзя, - решительно сказал я себе, -  я не пойду по ее стопам».
Я стал подыскивать доводы, которые бы примирили меня с действительностью,  какой бы она ни была:  «Даже если умрет….   Я глубоко ей безразличен.  От меня ей нужен был только ребенок. Как только она забеременела,  она сразу отстранилась от меня,  будто я ей чужой.   Каким бы ни был исход операции, мне надо принять его как неизбежное, как «волю божью».   Останется жить - будем вместе воспитывать  ребенка. Умрет - обрету свободу, начну  жизнь сначала».
Мысль о возможной свободе вызвала у меня сильнейший эмоциональный подъем. Я вдруг почувствовал, что трагический исход меня вполне устраивает. От   возбуждения у меня на лбу выступил пот. Одновременно меня ужаснул собственный цинизм, и  меня стали грызть цепные псы совести. Я отбивался от них как мог:   «От меня все равно ничего не зависит.  Я не сделал ей ничего  плохого. Я не давил на нее. Она сама  решила уехать…».
        Часа через  два мы с тещей снова пришли в роддом, где   нам сообщили, что операция прошла благополучно, что родился мальчик и что новорожденный чувствует себя нормально.
       Меня охватила бурная радость оттого, что   у меня появился второй ребенок.  Тесть и теща тоже были на седьмом небе от счастья.
       Вечером  мы втроем ужинали на кухне.
- Я бы предпочел, чтобы родилась дочь, - признался я. -  А  то состаримся, некому  будет о нас  позаботиться.  Сыновья не смогут.
      Внезапно тесть набросился на меня с яростью цепного пса, увидевшего, как во двор зашел  вор:
- Эгоист ты!   Дочери замуж надо выходить. Дочери  детей  рожают!
Он вел себя так, будто я совершил грубый, бестактный  поступок,  будто я нанес ему оскорбление.
Я молча проглотил горькую пилюлю. Тесть был психически неуравновешен,  и спор с ним  мог привести к серьезному конфликту. Кроме того,  я не мог  использовать главный аргумент:  у меня уже есть сын от первого брака, и  теперь для разнообразия мне нужна дочь. Всякое упоминание о первой женитьбе  находилось  под негласным  запретом.
У Ксюши  молока было мало (странно было бы, если после такой тяжелой операции  оно было в избытке), поэтому на следующий день мы с тестем пришли в  магазин и попросили целый ящик (двадцать банок) искусственного питания. Во мне уже проснулось чувство отцовства, появилось  желание заботиться о сыне,  поэтому я поторопился сам расплатиться с продавцом (на что тесть, правда, и не претендовал).   
       Когда мы возвращались  домой, я всю дорогу нес  ящик  на  плече,  а тесть шел рядом налегке.
       В девять часов вечера  (времени очередного кормления младенцев)  я подошел к окну палаты,  чтобы увидеть сына.
      Шторы на окне были раздвинуты, комната освещена ярким светом. В палате было двое: на кровати, стоявшей слева, в сером халате сидела повеселевшая Ксюша, рядом с нею на  каталке лежал завернутый в пеленку ребенок.   
     Я внимательно посмотрел на него:  большой рот, серьезное сосредоточенное, даже угрюмое выражение лица… Он как две капли воды был похож на Ксюшу. Казалось,  от роду ему не два дня,  а минимум два месяца.
- На тебя похож! – крикнул я ей бодрым тоном, стараясь скрыть огорчение. - Как чувствуешь себя?
Разговор через окно давался нелегко, поэтому, чтобы  не утомлять жену и не надрывать свои голосовые связки, я ободряюще помахал ей рукой и  направил стопы свои в сторону дома.
Я был уверен, что после операции Ксюша не меньше двух недель проведет на больничной койке.   Каким было мое удивление, когда через пять дней ее с ребенком выписали из больницы.
В тот день, когда мы с тещей  шли в роддом за Ксюшей и сыном, густой иней покрывал деревья, а свирепый мороз больно кусал глаза, нос и щеки.
      Из отделения в фойе медсестра вынесла  огромный белый рулон из толстого ватного одеяла и передала его мне. Мои руки, обхватившие рулон, образовали  огромное кольцо. Ни головы, ни лица ребенка не было видно, не слышно было ни малейшего звука,  и мне пришлось на веру принять, что где-то там, в глубине,   находится мой сын.
         Наша команда  устремилась в сторону дома. Впереди быстро семенил я с рулоном, за мной шли  Ксюша и теща. Под ногами пронзительно  скрипел снег.
     Я боялся, что ребенок задохнется или получит травму. От неудобства и от напряжения у меня онемели  руки, бросало в жар. К счастью,  путь был недолгим, и минут через  двадцать мы зашли в дом, где нас поджидал тесть.
       Рулон положили на кровать, одеяла развернули, и нашему взору предстал маленький человечек со сморщенным личиком, с непропорционально короткими ножками. Он совсем не был похож на того младенца, которого я увидел через окно палаты. Вблизи он не выглядел взрослым,  угрюмым, его сходство с Ксюшей было весьма отдаленным.
Увидев внука, тесть пришел в восторг. В доме целый день ни на минуту  не смолкал его громкий рокочущий бас.
Я подал Ксюше  черные кожаные сапоги,  привезенные в качестве подарка:
- Померь.
Я предвкушал ее радость,  но мои ожидания не оправдались. Она бросила взгляд на сапоги, и  ее лицо исказила гримаса разочарования.
-  Какой размер? – спросила она хмуро.
-  Сороковой.
- Я ношу тридцать девятый.
- Знаю. Реально они на размер меньше.   Это ж итальянские.
Она надела их, встала, постояла. Они были ей в пору, но она с досадой сняла их и  положила в коробку. Опущенные, нависшие над глазами  брови, втянутые щеки,  выдвинутый вперед рот, опущенная нижняя челюсть, серпообразная  линия верхней губы придавали лицу угрюмое выражение. Ни слова благодарности.  А ведь могла хотя бы из вежливости поблагодарить. Ведь я израсходовал на покупку половину  получки и  потерял целый день.   
-  Других сапог твоего размера не было, - сказал я, подавляя обиду.
Когда я предложил «отблагодарить» врачей за удачно сделанную операцию,  лицо ее исказилось злобой:
         - Обойдутся. Это их работа.
Видимо, она не могла простить им упреков в том, что она приехала рожать к ним «в деревню».
Я бы мог сам купить врачам шампанское, конфеты и проч., но денег  у меня оставалось  в обрез.
С появлением ребенка в доме  началась настоящая суматоха.  Готовилось  детское питание, грелась вода, кипятились бутылочки. Ребенка кормили, купали в привезенной мною ванночке, пеленали, укачивали, нянчили.  Работы хватало всем. Даже я вносил скромную лепту  в воспитательный процесс: я клал сына на колени и кормил его из бутылочки.  Я знал секрет: чтобы  ребенок не захлебнулся, бутылочку надо поднимать быстро,  решительно, твердой рукой.
У Ксюши еще не было материнского опыта. Она много суетилась, много делала не так. Ее до такой степени поглощал ребенок, что для нее перестали существовать правила приличия. Например, чтобы удобнее было кормить ребенка, она  разделась по пояс. В полуобнаженном виде она  сидела на диване,  не обращая внимания на отца, расхаживавшего по дому.   
- Ты что так оголилась! - пристыдила ее Татьяна Ивановна своим низким грубоватым голосом. - А ну  оденься!
         Стыдливая от природы, на этот раз Ксюша пропустила слова матери мимо ушей. Она боялась потревожить сына, жадно сосавшего молоко. Лишь когда кормление закончилось, она облачилась в свой серый халат.
Я сделал приятное открытие: она стала женственнее, сексапильнее, так как  грудь у нее  увеличилась раза в два. У меня закипела кровь, но об интимной близости, разумеется, не могло быть и речи.
На следующий день из детской поликлиники нам нанес визит  детский врач с медсестрой.  Врач, мужчина лет тридцати пяти,  был высок, широкоплеч, русоволос. На его облике  стояла печать интеллекта и интеллигентности. «Значит, и здесь, в глухомани, есть интересные люди», - отметил я.
Он приступил к обследованию сына. Трубочка с блестящим пятачком на конце прыгала  по груди ребенка.
Никаких отклонений в здоровье обнаружено не было.
Я решил выяснить у него, специалиста, какие негативные последствия кесарева сечения могут быть у ребенка.
- Ему не пришлось пережить стресс, он не боролся за жизнь.  Такие отстают в развитии.  Обычно у них бывают проблемы с учебой, - проговорил врач с ученым видом знатока.
Откровенный ответ педиатра  сильно меня огорчил, но теща не приняла его «страшилки» всерьез. Когда он ушел, она  сказала пренебрежительно:
- Он всех пугает. Такой   человек. У соседей Алешка так же родился.  Сейчас ему уж пять лет.  Смышленый мальчишка.  А он их тоже  запугивал.
Я успокоился, и меня снова охватило ликование.   Но  счастье  длилось недолго.
Я заметил, что Ксюша не разговаривает со мной, не смотрит в мою сторону. Ее отчуждение, насмешливо-враждебные взгляды приводили меня в отчаяние.    «Один во всей Вселенной, - думал я, задыхаясь. -  Ни одной родной души, ни одного близкого человека».
Я понимал, что   она  мстит мне за обиды, которые я причинил ей, когда мы  жили вместе. Я понял, что напрасно тешил себя иллюзиями создать с нею настоящую семью.  Она не способна прощать.  Я понял, что она не любит меня, что я ей не нужен.
Меня жгла обида. В голову лезли мрачные мысли: «Господи! Как я мог на ней жениться? Как  мог, Господи?  Ведь я не любил ее. Вот до чего может довести одиночество и недооценка собственной персоны».
Я  стал меньше общаться с сыном.  Я не хотел к нему привязываться, по опыту зная, как тяжело, как  мучительно будет с ним расставаться.
     Я не находил себе места, но не мог  бежать из Банчурска, так как  заранее приобрел билет до Везельска на 2-е февраля.
Пришло время  дать сыну имя. Я предложил назвать его  Олегом: так звали многих князей (например вещего Олега, который сбирался отмстить неразумным хазарам). Ксюша не возражала, но  теща  воспротивилась.
-  Что за имя! Дочь будет «Оле- гавна», - прогудела она..
- Что вы предлагаете? – спросил я, открытый для компромисса.
Она назвала пять-шесть имен: … Рома, Алексей…
Я подхватил восторженно:
- Роман?  Отлично.   Я согласен.
Тесть сокрушался, что его замечательную фамилию – «Рябинин» - никто не унаследует.
     Мы вдвоем с Ксюшей пошли в ЗАГС регистрировать сына. У меня было подавленное настроение. Я понимал, что развод неизбежен.   После развода сын, разумеется,  останется с Ксюшей. У них будут разные фамилии. Это будет вызывать недоумение, лишние вопросы. А что если дать ему фамилию Ксюши?  Я понимал, что мое предложение выдаст мое намерение, но мне казалось, что если перейду свой Рубикон,  наступит облегчение.
Когда мы сидели в коридоре, ожидая своей очереди на прием, я предложил:
- Давай запишем его на  твою фамилию. Она лучше моей. Да и твоему отцу будет приятно.
Ксюша  бросила на меня беглый, напряженный взгляд, она все поняла.
- Давай. А какое отчество дадим? Ты признаешь его своим сыном? – спросила она громко, напряженно.
- Признаю, - поспешно проговорил я.
Вдруг из кабинета, возле которого мы сидели,  вынырнула  женщина лет сорока пяти, полная, солидная, в синем шерстяном  платье, работница ЗАГСА,  и стала официальным  тоном выяснять у нас,  почему встал вопрос о признании или непризнании  отцовства. Мне непонятно было,  какое ей дело до нас, зачем она вмешивается в нашу частную жизнь.  «Неужели  боится, что меня облапошат, припишут ребенка, к появлению которого я не имею отношения?» – мелькнуло у меня в голове.
Я заверил ее, что все в порядке, что сын мой. Женщина  вернулась в свой кабинет.   
Когда мы остались в коридоре одни, я пожурил Ксюшу.
- Говори потише, - попросил я. -  А то подумают бог знает что.  Тебя же здесь могут знать.
    - А, плевать! – сказала она решительно. Выражение лица у нее было воинственное.   
Во время регистрации строгая  женщина  покорно записала в свидетельство о рождении «Рябинин Роман Николаевич».
Пришло время отъезда. Ксюша  проводила меня только до порога дома. Холодный поцелуй – скромная дань этикету -  символизировал наше расставание.
Когда я ехал на автобусе до Березовска, а потом на поезде до Москвы, у меня было подавленное настроение.  Но чем дальше я отъезжал от Банчурска, тем легче мне   становилось.

13

После возвращения в Везельск  меня угнетало одиночество,  отсутствие женщины, секса. Можно было попытаться завести любовницу, но я не решался подойти к женщине и предложить ей встретиться. «Какими глазами она на меня посмотрит, - думал я. –  Но даже если мне даже повезет, то что скажут обо мне коллеги, когда узнают о связи. Вот если бы я не был женат, то  другое дело».
Февральским вечером  я вспомнил хорошенькую девушку с аппетитной грудью, нежной белой кожей, которая в ателье принимала у меня брюки в ремонт, и кровь моя закипела. От отчаяния хотелось реветь зверем и крушить все, что попадется под руку.   
 Иногда  приступы депрессии были невыносимыми. В такие минуты душа моя исступленно кричала: «Господи, не хочу жить! Я больше не могу терпеть!» Мне хотелось, чтобы Всевышний выключил меня, как телевизор. Но проходил час, два –  боль затихала,   ад на какое-то время отступал.
Я вспоминал, как я попал в западню  брака, и меня ослепляла ненависть к Макарову, своему лучшему другу.  Я мысленно бросал ему в лицо: «Это ты виноват, Макаров.  Это ты уговорил меня жениться на  женщине, которая меня совершенно не устраивала. Анафема тебе!»


14

Постепенно боль стихла, обида стерлась в памяти.    Я с умилением думал о Ксюше, о маленьком сыне. В голове моей роились  вопросы: здоров ли он? хорошо ли ест, спит? как она себя чувствует?  Письма, в которых можно было бы получить  ответы на эти вопросы,  от Ксюши  не приходили. Но я не обижался на нее. Я понимал, что писать ей некогда, что она полностью поглощена уходом за ребенком.   
В начале мая  было много праздничных выходных дней,  и я загорелся желанием полететь на самолете  в Банчурск. Весь конец апреля  я жил в предвкушении поездки. Душа моя трепетала от радости, когда я думал о встрече  с Ксюшей, с сыном.  Разлука с женой пошла на пользу: я стал выше ценить ее как личность и как женщину, во мне вспыхнула любовь к ней, у меня появилось желание жить с нею до конца. Я был уверен, что мы сможем преодолеть с нею сексуальные и психологические проблемы. Я представлял ее с нашим ребенком на руках,  и на глазах у меня выступали слезы умиления.  Я не сомневался, что, когда она почувствует себя по-настоящему  любимой,   она навсегда избавится от страха и неуверенности в себе, которые отрицательно влияли  на ее поведение и  внешность.   «Лишь бы долететь! – думал я. - Лишь бы самолет не потерпел катастрофу!»
2-го мая я отправился в Банчурск.  Из  Везельска в Москву  меня за два часа доставил  современный реактивный лайнер. От Москвы до Березовска  я несколько часов  мучился в утробе настоящего Змея Горыныча - допотопного турбовинтового самолета,  дикий рев которого так оглушил меня,  что после приземления я больше трех недель плохо слышал.
В аэропорту меня встретил тесть. У него, как всегда, было отрешенное выражение лица, он смотрел на меня свысока, его глаза  презрительно щурились.
- На автобус не успеваем, - равнодушно пророкотал он и, посмотрев  на часы, добавил: - Отправление через 20 минут. Это последний рейс.  Заночуем здесь,  у сестры.
Перспектива провести ночь в Березовске меня совершенно не устраивала. Меня с огромной силой влекло в Банчурск, к жене и сыну.
- А если на такси подъехать? – прокричал я в ухо Анатолию Андреевичу. –  Можно  успеть?
- Можно попробовать…  до поворота...
Я подскочил к таксисту, коренастому мужчине лет сорока пяти,  стоявшему невдалеке, и через минуту такси с бешеной скоростью мчало нас  по улицам города. Нам попался настоящий профессионал. Минут через десять мы были на месте.   
Такси умчалось в обратном направлении, а мы остались стоять на обочине дороги недалеко от перекрестка.
  Прошло минут десять, но автобус  не появлялся.  Меня охватило сильное беспокойство. «А вдруг автобус уже проехал до нашего приезда, - думал я. – Вдруг водитель не остановит нам… Здесь же нет остановки».
Но мои страхи оказались пустыми: минут через десять  возле нас остановился «Пазик», а часа через полтора мы уже были в Банчурске.
Я  сильно волновался,  когда мы подходили к дому. В голову лезли тревожные мысли: «Как встретит? Какой будет ее реакция на мое появление?»
Мы зашли в дом. Ксюша,  увидев меня, вздрогнула, ее лицо на мгновение обезобразила гримаса страха. Меня обожгла мысль, что она  не рада моему приезду, но я загнал ее в подсознание, подошел к жене и поцеловал ее. «Ничего, ночью она изменит отношение ко мне…» - думал я.
Она принесла из спальни Рому. За три месяца он значительно подрос и покрупнел (теперь он весил семь килограммов). Меня умилил его вздернутый носик. «Такой же, как  у Саши, - отметил я.  Его   светло-голубые глазки, умные и ясные, обнаруживали в нем будущего мыслителя и философа.  Он  показался мне очень симпатичным, меня только встревожили его чересчур короткие  ножки и шея.
Мне продемонстрировали «интеллектуальные»  достижения  сына. Тесть подошел к нему и разразился искусственным гомерическим смехом - Рома улыбнулся в ответ.
  После ужина  мы с Ксюшей удалились в спальню, легли на  постель, застланную  свежей простыней. Рядом в детской деревянной кроватке  спал наш ребенок.
Горел ночник. В полумраке белело обнаженное тело Ксюши. Мне нравилось в ней все: и большой рот, и  ее широкие плечи, и  узкий таз и тонкие бедра, а ее грудь, после родов значительно увеличившаяся в размерах,  просто  приводила меня в восторг. Я чувствовал, как моя душа излучает любовь, а тело – мощный поток энергии. Я неутомимо целовал ее тело: губы, шею, грудь, большие  соски, соски, бедра и … самое интимное место. Я шептал ей восторженные слова. В первый раз за семь лет наших отношений я сказал ей, что люблю ее.
Ксюша  покорно  принимала мои ласки, но в какой-то момент я заметил,  что она не издает, как раньше, громких криков,  что тело ее скованно и  напряженно, а влагалище   сухое, режущее.  В моей душе зазвучала тревожная нота, но я заглушил ее. Я нашел рациональное объяснение психологическому состоянию жены. Я решил, что она не может полностью расслабиться, раскрепоститься из-за близости ребенка и родителей.   
Коитус затягивался. Мне мешала  режущая боль.  Я чувствовал, что Ксюша устала, что до оргазма мне ее не удастся довести,  как бы я ни старался, сколько бы я не продолжал.  «Ну ничего, в следующий раз», - утешил я себя.
Когда я  лег с нею рядом, она сделала мне комплимент:
- Я не знала, что ты можешь быть … таким нежным и страстным.
Мне было лестно, мою грудь распирала гордость. Но я недолго почивал на лаврах. Спустя десять-пятнадцать минут у нее вдруг началась сильнейшая истерика.   
- Ты не можешь! Ты не такой! – выкрикивала она, рыдая.
Я похолодел. Кровь отлила от лица. Волосы встали дыбом.  Я испытал чувство, какое испытывает, видимо,  приговоренный к смерти.  «Как же так?  Я показал все, на что я способен. Я так старался. И вдруг такая награда», - думал я в отчаянии.
- А кто может? Твой бывший любовник Коля?  – Меня   обожгла ревность.
- Да, Коля!
         - Ради него ты бы бросила все, уехала бы за ним хоть на край света?
- Да! Уехала бы! – Она рыдала навзрыд.
Я был раздавлен. Кровь стыла  в жилах.
- Ищи другую женщину! - кричала она. -  Мы никогда не подойдем друг другу!
  Я не знал, где искать:  такой женщины в моем окружении не было, она мне ни разу не попадалась на глаза.
-  Где искать… - выдавил я.
  - Ты еще молодой! В расцвете лет! – ее рыдающем голосе зазвучала ирония. – Найдешь!
Лучше бы я не заглядывал в ее душу:  там была ужасающая бездна.
Спать я ушел в зал на диван. Я почти всю ночь не мог заснуть.  В голову лезли свинцовые мысли.  «Если я не могу тебя удовлетворить,  если я «не такой», то почему ты вышла за меня замуж? – мысленно обращался  я к Ксении. – Ведь я не хотел на тебе жениться. Я был согласен лишь на временный гражданский брак. Но ты хитростью затащила меня в ЗАГС. Почему ты не вышла замуж за Колю-офицера,  если он тебя удовлетворял? Ах да,  он не захотел на тебе жениться. Он поумней меня. Зачем ему жена-психопатка  с дефектным влагалищем?»
Я вспоминал Тоню, первую жену, с которой у меня никогда не было сексуальных проблем, и жалел, что не дорожил ею, когда мы жили вместе.
Когда я думал о себе, о своем будущем, меня охватывал ужас: один во всей вселенной – нет ни жены, ни друзей, даже старший сын перестал со мной встречаться.
Я прожил в Банчурске еще  семь дней, но больше мы с Ксюшей ни разу не занимались  сексом: мешала полученная в первую ночь  физическая травма, кроме того, у меня  сильно болела  обожженная душа.
Я сделал открытие: традиционная (христианская, коммунистическая, обывательская)  мораль запрещает все, что доставляет человеку наслаждение, и обрекает человека на невыносимые страдания. Постепенно я пришел к мысли, что нельзя постоянно подавлять свои инстинкты, желания, что пришло время освободиться от цепей морали, от страха общественного осуждения.
Мой отцовский пыл после роковой ночи сильно ослабел. Правда, иногда я подходил к кроватке сына и разговаривал с ним: я говорил ему «па-па» или «ба-ба», а он отвечал: «У!». Изредка  я брал его на руки, ходил с ним по комнате, но вскоре возвращал его Ксюше или теще.
Мой отъезд из Банчурска был похож на бегство.

 
15

Дома на меня напала тоска. Хотелось выть волком. «Эх, Господи, за что ты меня мучишь? – вопрошал я. – За то, что я в тебя не верю? Но разве я виноват, что во мне нет веры? Я бы рад поверить, но не получается. Если ты всемогущий, то сделай, чтобы я поверил. А то   измучился весь».
«Не пора ли заняться женщинами? - писал я в дневнике. -    Я не дон Жуан, не Казанова, и вряд ли меня ждут лавры искусного соблазнителя. Но ведь можно поставить перед собой более скромную цель - используя методы наблюдения и эксперимента, изучить максимальное количество женщин.  Мое амплуа - психолог, а не ловелас. Удастся вступить в интимные отношения с интересной женщиной - прекрасно, получу отказ - нет повода для огорчений».
Мое воображение нарисовало такую сладостную картину: через год я иду по коридору института, а навстречу мне с улыбками на устах движутся  женщины. «Эту я уже изучил, - думаю я. - Эту тоже. А этой надо заняться».
 Вскоре я в первый раз изменил Ксюше. Затем измены стали регулярными.

16

         В конце июля я снова поехал в Банчурск.
Я  постучал в высокие голубые ворота и, когда они открылись, вошел во двор.   
- Приехал? Заходи, - пророкотал тесть Анатолий Андреевич.  Его металлические зубы неприятно блестели на солнце, а голос звучал, как иерихонская труба.
Мое сердце учащенно билось от волнения и от радости. Из дома в ситцевом платьице вышла Ксюша – смущенная, побагровевшая от волнения. К сожалению, она не была такой сексапильной, как образ, созданный в поезде моим воображением, но, подавив в себе чувство разочарования, я обнял ее и поцеловал в губы (они были холодными, как у покойника). В голову пришла мефистофельская мысль: «Какой я молодец. Люблю и любовницу и жену». Я взял Рому на руки и поцеловал его в щеку. За три месяца он значительно подрос. Ему было семь месяцев, он еще не умел говорить, но его светло-голубые глаза уже выражали ум и глубину натуры. «В меня пошел!», - радостно отметил я.
  Пришла ночь. Мы с Ксюшей уединились в спальне – маленькой комнатушке, совершенно не приспособленной для занятий любовью (стены в комнатах не доходили до потолка, и любой звук разносился по всему дому). Горел ночник. Я страстно целовал маленькую грудь, шею, но Ксюша оставалась холодной. Ее глаза были закрыты, тело совершенно неподвижно. У меня создалось впечатление, что она лишь выполняет «супружеский долг», что я совершенно ей безразличен. «Наверно, не может забыть офицера Колю, первого любовника», - подумал я, и меня обожгла ревность.
- Я тебе хотя бы нравлюсь? – спросил я, отстраняясь.
Я думал, что она (хотя бы из вежливости) скажет: «Конечно, нравишься», но она неожиданно ответила:
- Раньше нравился, очень нравился… А сейчас… не знаю.
Это был сильный удар. «Даже не нравлюсь, что уж говорить о любви», - подумал я.
Меня охватило отчаяние. Я вскочил с постели как ошпаренный.
- Я уеду. Завтра утром уеду, - проговорил я.
Это была настоящая «тихая» истерика.
- Подожди немного, - сказала она низким, как у матери, голосом, не глядя на меня.
- Зачем?
Она не ответила. Когда ей не хотелось отвечать на какой-либо вопрос, она молчала, будто в рот воды набрала. Я повторил вопрос. В ответ – снова молчание. Я сам был вынужден выдвинуть версию:
- Из-за родителей? Неловко перед ними?
В глубине души я надеялся, что моя версия ошибочна, но Ксюша тихо сказала:
- Да.
- Поеду. Мне надо самоутверждаться. Надо искать женщину, которой бы я нравился, - говорил я с горьким юмором и, терзаемый чувством неполноценности, неожиданно добавил:
- У меня будет много женщин.
Она не спорила. Ее лицо выражало полное безразличие к моей «угрозе».
- Поедешь, поедешь, успеешь еще найти женщин, - проговорила она спокойно, без улыбки. – У тебя еще много времени в запасе.
Конечно, моя «угроза» была нелепой, наверное, я выглядел жалким и смешным, но у меня было смягчающее обстоятельство: уязвленное самолюбие помутило мой рассудок.
Мой сексуальный пыл угас. Подавленный, я ушел в зал и лег на диван.  Всю ночь меня мучили кошмары. Когда я проснулся, в памяти всплыл разговор с женой, и душу наполнила свинцовая тяжесть. Мне снова захотелось удариться в бега. Я бы, может, и уехал, но у меня не было билета, который в сезон отпусков нужно было приобретать заранее. Да и где я мог найти спасение? В Везельске меня никто не ждал. Кроме того, мой внезапный отъезд шокировал бы тещу и тестя, а я еще не был уверен в том, что развод состоится в ближайшее время. Поразмыслив, я решил остаться на несколько дней. Однако когда они прошли, я перенес отъезд еще на неделю. Потом еще. Так я и прожил до 30 августа – целый месяц.
В память врезался второй день моего пребывания в Банчурске.
После завтрака я отправился на велосипеде посмотреть окрестности. Лето было еще в разгаре. Небо голубело, довольно ярко светило солнце, но воздух был уже прохладным, хрустальным, в природе разлилась печаль. Велосипед медленно ехал сначала по асфальтированному шоссе, затем свернул на проселочную дорогу. Отъехав от поселка километра четыре, я остановился возле вяза с густой кроной и бессильно опустился на траву.   Горькие мысли полезли в голову – настоящий поток сознания: «На свете нет ни одного человека, который бы меня любил. Ни одного.  Когда-то меня любила бабушка, любила мать, позднее какое-то время любила Тоня, любил сын. Теперь не любит никто. Бабушки и матери давно нет на свете, Тоня замужем за другим, Саша отвык от меня, я для него чужой, отцом он называет отчима. А я кого люблю? Мне некого любить. Моя любовь никому не нужна. Вот в чем моя основная драма. Ксюша мне мстит. Не хочет меня простить. Да,  я виноват. Я слишком долго был к ней равнодушен, холоден. Но что я мог с собой поделать? Я не мог любить ее. Все в ней меня отталкивало: и лицо, и одежда, и поведение. Зимой отношение к ней изменилось: она стала мне нравиться, мне захотелось с нею жить, воспитывать сына, но надо признать очевидный факт: я опоздал. Она ко мне равнодушна, возможно, тайно ненавидит. Наши «циклы» не совпали. Что мне делать? Как жить дальше? Формально я женат, а фактически одинок. А время идет. Мне нужна семья. Уже не за горами старость. Конечно, надо разводиться. Нужно сбросить цепи фиктивного брака.  Конечно, второй развод окончательно испортит мою репутацию. Но ничего не поделаешь. Из двух зол выбирают меньшее».
С неопределенностью, как мне казалось, было покончено. На душе стало легче. Я поехал дальше. Теперь велосипед ехал значительно быстрее, чем раньше.
Вечером я снова лег рядом с Ксюшей. Мне трудно было преодолеть чувство неловкости, но инстинкт сделал свое дело. Я снял с нее рубашку и отметил, что за последние месяцы она сильно  похудела: у нее  резко обозначились ребра, грудь совсем исчезла, остались лишь одни соски. «Зачем она истязает свою плоть? - подумал я. – Неужели думает, что становится стройнее и привлекательнее? Или назло мне уродует свое тело». (Когда-то я попросил ее немного пополнеть, но она бросила мне в лицо: «Ты полюби меня, черненькую»).
Ее шея, как всегда, покрылось красными пятнами (видимо, из-за нервного напряжения). На лице застыл страх.
Когда я полез в свою сумку за презервативом, она прошептала:
- Не надо. Я поставила спираль.
«А что, если я инфицирован, - мелькнуло у меня в голове. – Спираль не спасет ее  от заражения».
Пропустив ее слова мимо ушей, я молча разорвал пакетик. Я не знал, чем объяснить свою приверженность к «безопасному сексу», но я не мог подвергать опасности свою партнершу. Она ничего не сказала, но в ее взгляде на мгновение вспыхнула подозрительность. Кажется,  она догадалась о моей измене.
Видит бог, я очень старался. Продолжительной была «прелюдия», страстными ласки, поцелуи. Да и Ксюшу нельзя было упрекнуть в полной пассивности. Она громко стонала, крепко сжимала руками мою спину. Я даже подумал: «А все-таки я ей не противен». Тем не менее, сексуального дуэта не получилось, полного сексуального раскрепощения не произошло, и нас в очередной раз постигла неудача. Ксюша осталась неудовлетворенной, а у меня на пенисе снова появилась ранка. «Надо признать поражение, - мрачно подумал я. – Интимные отношения между нами невозможны. Мы не подходим друг другу».
Сообщение Ксюши о «спирали» вызвало у меня очередную вспышку ревности. «Зачем поставила? – думал я, - от кого боится забеременеть. Ведь мы живем врозь. Значит, у нее здесь есть любовник. Может, офицер Коля наведывается?» Вместе с тем я не исключал, что, принимая меры предосторожности, она готовилась к моему приезду.
В августе мы еще несколько раз сближались. Один раз Ксюша превзошла самую себя. Из ее груди исторгся такой громкий визг, что в соседней комнате проснулся ребенок и от испуга стал реветь. Во мне даже затеплилась надежда, что мы добились цели, но на мой деликатный вопрос, не «кончила» ли она, Ксюша честно и лаконично ответила: «Нет».
Весь август мы с нею почти не общались, так как в моей душе не стихала тупая боль, вызванная ревностью и обидой. Правда, один раз мы втроем сходили в детский универмаг за игрушками для сына. Я катил коляску и думал, что мне нельзя привязываться к Роме: слишком мучительным будет расставание с ним. В другой раз мы посетили фотоателье. В результате мой архив пополнили две новые фотографии: на лице Ксюши застыла фальшивая улыбка, мое лицо выражает одиночество и боль, а глаза Ромы, не подозревающего о приближении семейной катастрофы, излучают дивный свет.  В третий раз мы с Ксюшей побывали в универмаге и купили мне югославский плащ - коричневый, старомодный (других не было).
Мне не с кем было поговорить, некуда пойти. Чтобы не дать скуке полностью мной завладеть, я держал себя в черном теле. Я исколесил на велосипеде весь Банчурский район, прочитал несколько серьезных книг, каждый день на речке перестирывал груду детского белья, привозил с поля клевер для домашних кур.   
Меня поразила метаморфоза, которая произошла с Ксюшей. Когда мы жили в общежитии, она каждый день закатывала молчаливые истерики. Шаги в коридоре, звуки музыки, доносившиеся с верхних этажей, - все выводило ее из себя. Ее лицо выражало мировую скорбь, на глазах постоянно блестели слезы. Здесь же, в домашней обстановке, она выглядела спокойной, уравновешенной. И лицо, и бесшумная походка, и плавные движения делали ее похожей на львицу.
Меня удивило, что Ксюша, обычно молчаливая, угрюмая, теперь постоянно сюсюкала с сыном, улыбалась, пела ему песенки своим совершенно немузыкальным голосом. Глаза ее светились радостью, когда она смотрела на Рому. «Что может сделать с женщиной материнская любовь!» - думал я.
Обычно после обеда, пока Ксюша хлопотала по дому, я присматривал за сыном. Как-то раз я усадил Рому на ковер в зале и с полчаса развлекал его, строя рожицы и улюлюкая. Когда это занятие мне наскучило, я, окружив сына игрушками, лег на диван и открыл книгу. Вдруг раздался негромкий львиный рык:  Ксюша бесшумно вошла в комнату. Она не произнесла ни слова, но я догадался, чем она недовольна: лицо Ромы выражало скуку, он озирался по сторонам. Ксюша склонилась над ним, засюсюкала, утрированно заулыбалась, и сын заулыбался в ответ.
- Это не мой возраст, - сказал я, кивнув головой в сторону Ромы. – Года через полтора ему будет со мной не скучно. А сейчас сказку не расскажешь, в прятки не поиграешь.
- Ну я посмотрю, как ты будешь с ним играть. – Лицо и тон, с каким она произнесла эту фразу, выражали одновременно и скепсис, и надежду.
Как-то я спросил жену:
- Вы Рому окрестили?
- Нет. –  Ее лицо  сразу окаменело.
- И не будете?
- Нет.
- Почему? – огорчился я. – Сейчас все крестят.
- А я не буду, - проговорила Ксюша.
- Неужели ты не хочешь приобщить сына к нашей культуре, к нашему этносу.
- Нет! – Голос моей спутницы жизни выражал озлобление.
Она была  воинствующим материалистом. Если Геббельс хватался за пистолет, когда слышал слова «культура», то Ксюшу выводили из себя слова «религия», «священник», «крестины». В нее словно бесы вселились. Впрочем, не исключено, что ее пугал сам обряд крещения, во время совершения которого она, как мать ребенка, окажется в центре внимания, а сын испытает сильный стресс.
 
Как-то вдвоем с тещей мы перебирали помидоры, лежавшие на веранде под кроватью.
- Куда вы будете девать Рому через полтора года, когда Ксюше надо будет выходить на работу? – поинтересовалась она.
- В детский садик. Больше некуда.
- А сможет ли он туда ходить? Ксюша-то ведь не смогла.
- Почему?
- Не знаю. Приведешь ее. Плачет и плачет. Неделя, две…  Никаких изменений. Пришлось забирать.
- А как вы выкрутились?
- Нелегко было. С младшей было проще. Та за два дня привыкла.
«У Ксюши уже в детстве были психические отклонения, - подумал я – И зачем я на ней женился? Зачем было осложнять жизнь и ей и себе?»
- Ксюша ведь и в общежитии не смогла жить, - сказал я.
- Так там же шум постоянный, музыка. – Татьяна Ивановна взяла дочь под защиту. – Там же невозможно жить.
- Конечно, там далеко не идеальные условия, но ведь другие-то живут. Десятки преподавателей – с детьми, с родителями.  Как-то ухитряются ладить с соседями. А здесь у вас с соседями конфликтов не было?
Татьяна Ивановна призналась, что с одним соседом много лет назад произошла крупная ссора. Причина все та же: Ксюша не выносила музыки, лившейся из динамика. Примирения с соседями до сих пор не произошло.
Теща невольно подтвердила мои подозрения, что Ксюша – акцентуированная личность.

Я заметил, что старики привязались к Роме. Чтобы быть поближе к дочери и внуку, они, не зная о наших семейных проблемах, строили планы переезда в какую-нибудь деревню, расположенную возле Везельска. Я, конечно, не советовал им спешить с продажей дома и с переездом.

Мы вместе  с Ксюшей мылись в домашней бане, сооруженной в подвале. Я хотел помыть ей спину, но, вместо того, чтобы расслабиться,  обнять меня, она отскочила с криком: «Коля, не балуй!». Ее стыдливость меня обескуражила. Разве я баловал? У меня были серьезные намерения, чистые помыслы  –  любовная игра, секс.
Чтобы сексуально ее раскрепостить, я дал ей почитать книгу по технике секса,  которую специально привез для нее. Она полистала ее, но читать не стала.   
- Мерзость! - с отвращением процедила она сквозь зубы и вернула   книгу мне.   
Числа десятого родители Ксюши уехали к родственникам в Рязанскую область. Мы остались одни. Встречи с женой были редкими: в разных комнатах мы спали и читали, в разное время ели.

17

Государственный переворот, произошедший 19 августа, потряс меня до глубины души. Когда я узнал, что власть перешла к ГКЧП, во мне вспыхнула ненависть к «путчистам»: «Негодяи, снова хотят установить коммунистическую диктатуру». Ксюша полностью разделяла мои чувства. «Сволочи», - проскрежетала она. Целый день и по радио, и по телевизору шли победные реляции. Я был в полном отчаянии. Мне хотелось вступить в бой за демократию, за свободу. Я готов был броситься на амбразуру вражеского дзота. Я пошел на единственную в поселке площадь, чтобы присоединиться к сторонникам демократии, но, к моему удивлению, там не было ни души. Поселок жил своей обычной жизнью. По дороге ехали грузовики, по тротуару шли люди со спокойным выражением на лицах. Казалось, что во всем поселке есть только два противника коммунистической диктатуры – я и Ксюша. В митинге я участвовал в полном одиночестве. Никто из прохожих даже не подозревал, что я протестую против путча.
Двадцатого августа вернулись теща и тесть. Они были в хорошем настроении. Последние события пришлись им по душе.
- Давно пора, - прогудела Иерихонова труба. – Стране нужен порядок.
- Что вы в Москве видели? – спросил я, уверенный в том, что московские улицы и площади заполнены демонстрантами.
- Ничего особенного, - сказала Татьяна Ивановна. – Все как обычно. Работают и магазины и метро.
- А войска на улицах есть?
- На площади стоят танки, но никому до них дела нет. Лишь девчонки с солдатами разговаривают.
Это сообщение очевидцев произвело на меня угнетающее впечатление.
- Наконец власть взяли в руки достойные люди, - пророкотал тесть.
- Калифы на час. Расстрелять их надо, - с ненавистью проговорил я и вышел из дома.
Двадцать первого августа тональность сообщений, передаваемых по телевидению и по радио, резко изменилась. Мне стало ясно, что «путч» провалился. Хотелось разделить с кем-нибудь радость победы. Ксюша, мой единственный единомышленник, лежала на кровати. Я лег рядом с нею и уткнулся в ее грудь. Из глаз моих текли скупые мужские слезы. Я не стыдился их. Ксюша проявила сдержанность. Она не оттолкнула меня, но и не прижала к себе.
Вскоре главари «хунты» были арестованы.      
- Ты смотри, мать, а ведь мы с тобой проиграли, - проговорил тесть удивленным, подавленным  тоном.
- Я ведь вам говорил, что у них нет шансов на победу, - сказал я, распираемый восторгом.
Несколько  дней подряд я не отрывался от экрана телевизора, по которому показывали, как развивались события, потрясшие весь мир. Одна лента сменяла другую.
Меня душили слезы, когда показывали похороны трех ребят, погибших у Белого дома. «Они погибли за нас, - думал я, - за нашу свободу. Мы будем жить, а для них время остановилось». Потрясающее впечатление на меня произвела речь Ельцина, которого раньше я считал грубым, ограниченным партайгеноссе, но который теперь стал моим кумиром. Кульминационной была фраза, обращенная к матерям погибших:
- Простите меня, вашего президента,  за то, что я не смог уберечь ваших детей.
Поседевшая голова Ельцина скорбно наклонилась, и подбородок уперся в грудь. Я был уверен, что президент не позировал, что ему было искренне жаль ребят, смерть которых я сам воспринял как личную трагедию.
Истеричный визг Анатолия Андреевича вернул меня с небес на землю. Я мог разобрать лишь отдельные слова:
- Телевизор … не могу больше.
Тесть порывался зайти в зал, расправиться со мною, но Татьяна Ивановна удерживала его. До меня доносился ее успокаивающий, воркующий басок. Через несколько минут в дверях показалась Ксюша, взволнованная, мрачная. Ее шея была покрыта багровыми пятнами.
- Отец просит выключить телевизор, - сказала она.
- Почему?
- Он перегрелся, может сгореть.
- Я выключу его минут на двадцать. Он остынет.
- Нет, он требует выключить совсем.
- Ты же понимаешь, что я не могу выключить совсем. Мне интересно все, что сейчас показывают.
- Я тебя понимаю, но и его надо понять.
- А я вас не понимаю.  Что может случиться с телевизором?  Неужели его беспокоит расход электричества? Так я заплачу.
Требование тестя было нелепым, но я, гость, вынужден был пойти на уступку. Когда экран погас, Иерихонова труба затихла.
- Обещаю через каждые два часа выключать  на тридцать минут, - сказал я Ксюше.
Когда она удалилась, меня осенило: у тестя не все дома, а Ксюша унаследовала его гены. «Она серьезна больна. Вот почему она ни с кем не может ужиться, - думал я. – Они психопаты». Теперь скандал в «благородном семействе» меня не пугал. Удерживал меня все тот же телевизор, от которого я не мог оторваться. И все же дня через два я съездил в Березовск за билетом на поезд.
  С Ксюшей мы расстались без поцелуев, без объятий, без слез. Она даже не проводила меня на автобусную остановку.  Покидая Банчурск, я думал: «Ноги моей здесь больше не будет».
В поезде у меня возникло такое чувство, будто с души моей свалился увесистый камень. Образ Ксюши постепенно уменьшался и превратился в песчинку.  Иллюзия найти с нею общий язык  окончательно  рассеялась.   

18
 
В начале ноября, вечером,  ко мне в гости пришла Лера.  Мы поговорили о ее отношениях с мужчинами.
     - А как ты сейчас относишься к Ройтману? - спросил я ее.
     - Я его по-прежнему люблю, - ответила она. - Он нравится всем женщинам. Ни одна студентка ему бы не отказала. Да и твоя жена к нему неравнодушна.
- Откуда ты знаешь? - спросил я, мрачнея. - Что, она тебе говорила, что ли?
- Нет, я сама заметила. При его появлении она и краснела и бледнела. Да об этом все на факультете знают!
«А ведь она права! -  подумал я. – Я ревновал Ксюшу к Коле-офицеру, а она давно переключилась на Ройтмана». В памяти всплыло несколько эпизодов, свидетельствующих об увлечении Ксюши Ройтманом. Например, когда во время  нашей зимней встречи  в Банчурске   я стал критиковать Ройтмана за беспринципность, она неожиданно стала его защищать: «А что, принципиальный Драгунский лучше?» Тогда меня  очень удивила ее позиция. Ведь сама  она была человеком  кристальной честности. «Он лгун, болтун, сплетник, за бутылку зачеты ставит», - продолжал я. «Да, он  в какой-то степени легкомысленный человек, но все равно очень обаятельный. На него нельзя обижаться».  В другой раз я в юмористическом ключе рассказал ей о флирте между ним и Лерой. «Лера спросила у меня, как я буду к ней относиться, если она переспит с Ройтманом», - сказал я. «Переспала или переспит?» - спросила Ксюша, изменившись в лице. У  меня мелькнуло подозрение, что Ксюша неравнодушна к Ройтману и ревнует его, но тогда  эта мысль была вытеснена на периферию сознания.   Теперь же мне стало ясно, что образ Ройтмана занял прочное место в  душе моей жены (свято место пусто не бывает).

На следующий день после разговора с Лерой я увидел на улице Ройтмана и Кожина, направлявшихся в книжный магазин.   Чтобы получить объективную   информацию об отношениях Ройтмана и Ксюши, я  присоединился к ним.
- Ну и как там твоя жена? – спросил у меня Ройтман.
- Что ты все интересуешься моей женою, - проговорил я, испытывая ревность и возмущение. - То тебя ее темперамент интересует, то она сама. Да и она о тебе спрашивала. Это подозрительно.
Кожин,  низенький, мешковатый мужчина  сорока шести лет, преподаватель зарубежной литературы,  бросил на меня изумленный и сочувственный взгляд. “Он все знает, - обожгло меня, - Конечно, Ройтман держит его в курсе”. Широко открытые глаза Андрея Валерьевича о многом мне сказали.
- Знаешь, я с женами друзей не  трахаюсь, - сказал Ройтман.
- Какая разница - друзья или не друзья, - проговорил я, провоцируя его на признание. – Наше дело мужское…»
- Это верно, - согласился он. – Но  есть женщины, которых я могу трахать, но только если на лицо подушку положить.
Его грязный намек на внешнюю непривлекательность моей жены оскорбил меня, я почувствовал себя униженным.
В памяти всплыли слова Ксюши о нем: “Он даже в какой-то степени легкомысленный человек, но все равно очень обаятельный. На него нельзя обижаться”.
  “Надо срочно подавать на развод, - решил я.
 
19

Саня Макаров в письме  убеждал меня не разводиться с Ксюшей, по его мнению, хорошим порядочным человеком. Я не отрицал, что у нее есть достоинства: она начитанна, интеллектуальна, у нее развито чувство долга. Но жить с нею было невыносимо. Год, проведенный с нею в одной комнате, был самым тяжелым в моей жизни. Даже в казарме было легче. Во время службы в армии мой дух поддерживала надежда  на освобождение. Когда же я жил с Ксюшей, мной владело чувство безысходности.  Я был похож на заживо погребенного.
Теперь я понимал, что  истерики, угрюмое молчание  жены объяснялись не только тяжелым характером, но и равнодушием ко мне. Она вышла за меня замуж по расчету: ей хотелось иметь ребенка. Вдобавок она влюбилась в Ройтмана – в  полное ничтожество! Зачем мне такая жена! Жить одному в тысячу раз лучше.
Впрочем, ее порядочность тоже вызывала сомнение. Она знала, что меня не любит, знала, тем не менее, затащила меня в ЗАГС, воспользовавшись моей мягкотелостью. Разве порядочные люди так поступают?
Я написал Ксюше «прощальное письмо».
  «Здравствуй, Ксюша!
Нам дали четыре выходных дня. У меня появилось много свободного времени - можно поговорить о нашем будущем.
Почему я долго не писал? Рассказывать тебе о мелочах жизни в контексте наших отношений было бы неуместно, а для серьезного разговора мне не хватало решимости.
Сейчас я «тверд, спокоен и угрюм». Пора, наконец, расставить все точки над «и».
В сущности, ничего принципиально нового я тебе не сообщу, так как решение расстаться мы приняли еще второго августа. Теперь пришло время подумать о конкретном механизме развода. Нельзя медлить. Недавно по радио сообщили, что на Украине собираются брать за развод 10000 рублей (!). Дурной пример заразителен: и глазом не успеешь моргнуть, как наши российские борцы за прочность семейных уз установят такую же пошлину или еще больше.  А такой суммы нам негде взять.
Каюсь: в первые полтора года нашей семейной жизни я часто был по отношению к тебе нечуток и несправедлив, но, видит бог, после рождения сына во мне произошла  метаморфоза: мою душу переполнили любовь и нежность к тебе. Я искренне хотел наладить наши отношения, но ты упорно отталкивала меня.
Помнишь, как в мае я не приехал, а прилетел к тебе - в буквальном и переносном смысле. Желание видеть тебя и ребенка было таким сильным, что я рискнул сесть на самолет, хотя панически боюсь погибнуть в авиакатастрофе.  Я был на седьмом небе от счастья, когда увидел тебя. Но какой прием меня ждал? Мне тяжело об этом вспоминать. Ты была, как всегда, сдержанной, хмурой. Меня обожгла обида, но я постарался списать твою холодность на волнение. Ночью я был страстен, нежен, как никогда. По крайней мере, на большее я не способен. Но какая меня ждала награда? Ты, рыдая, бросила мне в лицо: «Ты не такой. У тебя не получится. Ты не сможешь». Ты сказала, что поехала бы за офицером, своим бывшим любовником, хоть на край света.
Удар был сильным. Я был раздавлен. Нежность в душе гасла.
Прошло два с половиной месяца, я забыл обиду и снова помчался к тебе. Я готов был начать с нуля наши отношения, но твое поведение лишило меня последних иллюзий.
Когда я спросил у тебя: «Я тебе хоть немного нравлюсь?», ты ответила: «Раньше нравился, а теперь ... не знаю».  Это был удар в самое сердце. У меня наконец открылись глаза: ты не только меня не любишь и никогда не любила, но даже не испытываешь ко мне элементарной симпатии. Мне стало ясно, что ты вышла за меня по расчету - не по материальному, конечно (у меня нет ни кола ни двора), а по моральному: во-первых, ты хотела иметь «законнорожденного» ребенка, во-вторых, замужеством ты хотела порадовать своих родителей.  Я понял, что наши сексуальные и психологические проблемы обусловлены, прежде всего, твоим безразличием ко мне. Мое «открытие» привело меня в отчаяние. Я не находил себе места. Я думал ночь, думал день и пришел к мысли, что нам  надо расстаться.
Последние полтора года были самыми тяжелыми в моей жизни. Самое страшное состояло даже не том, что я не получал в полной мере сексуального удовлетворения, а в том, что ты не давала мне душевного тепла. Между нами не было дружбы, не было эмоционального контакта. Тщетно я пытался преодолеть психологическую пропасть, всегда существовавшую между нами. Я говорил, говорил, а ты лишь имитировала внимание, думая о своем, затаенном. Твое молчание, твоя угрюмость сводили меня с ума.
Меня давно мучили подозрения, что ты любишь другого мужчину. Вначале я грешил на твоего первого любовника Костю, бравого офицера, - с ним ты могла тайно встречаться, когда ездила на научные конференции. Но недели две назад Лера открыла мне глаза.  Расхваливая Ройтмана, она сказала: «Ни одна женщина перед ним не устоит. Да и жена твоя к нему неравнодушна».
Несомненно, он знает о твоем чувстве к нему. Полгода назад он интересовался твоим темпераментом.  Не думаю, что ты открыто призналась ему в любви, но, общаясь с ним, ты, видимо,  рдела от смущения, и он догадался, что ты к нему неравнодушна. Он мог бы одержать над тобой легкую победу, но ты не в его вкусе: недавно он крайне пренебрежительно отозвался о твоей внешности.
Все мои коллеги знают о твоем увлечении. Ты запятнала мою честь. Я больше не хочу быть твоим мужем. Пора снять с себя позорное пятно.
Мне нужна страсть, нежность, понимание, признание - наверное, как и каждому мужчине. Если ты не можешь дать мне этого, лучше я буду жить один. Так мне намного легче, не так одиноко.
Квартиру (если нам удастся ее получить) мы поделим. Чтобы не потерять право претендовать на трехкомнатную, нам до поры до времени не следует ставить в паспортах печати о разводе.
Я считаю тебя порядочной женщиной. Ты никогда не лгала мне. За семь лет нашего знакомства ты ни разу не сказала мне: «Я тебя люблю». Нет твоей вины в том, что наша семья распадается. Ты старалась, выкладывалась: готовила, стирала, по моей просьбе принимала нужные позы. Да, ты не любила меня, но эмоции, чувства не во власти человека.
Надеюсь, мы будем вести себя корректно, интеллигентно по отношению друг к другу и не запачкаемся в грязи бракоразводного процесса.   
Жду от тебя конкретных предложений, по крайней мере, согласия на развод. Может быть, нам удастся развестись без твоего приезда. Может быть, тебе достаточно прислать заявление, заверенное у нотариуса. Я зайду в суд, узнаю».
  Когда я опускал «прощальное» письмо в почтовый ящик, у меня от волнения  дрожали руки.

20

Как-то я проснулся, взял со стола книгу Бахтина, но чтение длилось недолго: я вспомнил, что Ксюша влюбилась в ничтожного Ройтмана, который всех опутывает паутиной лжи и сплетен,  и меня стало трясти от злобы. Вращаясь, как юла, книга полетела на стол (да простят меня поклонники Бахтина). Разъяренный, как раненый зверь, я метался по кровати. Из моей груди вырывались стоны: “Какая подлость, какое предательство! Змею пригрел на шее! Облила меня грязью! Опозорила на весь институт! Ройтман теперь тайно смеется надо мной”.
Я вспомнил, что, когда я официально развелся с Тоней, мне стало легче. «Надо скорее разводиться!» - думал я.
Когда днем я доставал из-под кровати мешочки с рисом, я наткнулся на красную папку со старыми дневниковыми записями. Я открыл ее. Мне попалось на глаза описание предсвадебного периода. Уже тогда Ксюша проявляла качества, которые впоследствии доводили меня до отчаяния. Она без всякой видимой причины закатывала молчаливые истерики, по целым дням угрюмо молчала. “Нет, никогда больше я не стану жить с нею, - твердо решил я. - Мы просто несовместимы. Она психически нездорова, а у меня расшатаны нервы. Наш брак просто доконает нас обоих. Не понимаю, как я мог жениться на ней. Разве я не разбираюсь в людях? Да нет, я знал, с кем имею дело, я предвидел ход событий и все-таки сделал роковой шаг. Это судьба, фатум. Но не надо отчаиваться! Да, мои потери огромны: три года жизни, репутация порядочного человека. Но есть и приобретения: во-первых, это жизненный опыт – сын ошибок трудных, во-вторых, сын - частичка моего бессмертия».
«Напрасно я создал из Ройтмана образ врага, - думал я. - В действительности он мой добрый ангел. Влюбив в себя Ксюшу, он льет воду на мою мельницу: ее увлечение дает мне моральное право с нею развестись. Мне не мстить ему надо за поруганную честь, а благодарить его, бить челом за обретенную свободу. Ксюша любит его. Ну и пусть! Я благословляю ее любовь. Прав старик Лейбниц: все, что ни происходит в нашем мире, - все к лучшему. По крайней мере, любое драматическое  и даже трагическое событие имеет положительную сторону».
Но  вечером  в памяти вдруг всплыло,  как в первое время после свадьбы она старалась быть хорошей женой, как мы подолгу лежали с нею в обнимку, мое сердце наполнилось жалостью к ней, мне хотелось просить у нее прощения.  “Как она радовалась вначале, что вышла замуж, - думал я с горечью. - А я обманул ее ожидания, не оправдал надежд, разрушил ее мечты о семейном счастье”.
В душе у меня еще теплилась надежда,  что она рассеет мои ревнивые подозрения.  Меня бы вполне удовлетворили бы такие слова:  «Твоя ревность беспочвенна. Я никогда не была влюблена в Ройтмана.  Более того, он не вызывал у меня даже элементарной симпатии. Конечно, если ты хочешь развестись, я не буду тебе препятствовать. Но не надо придумывать смехотворный повод».  Если бы я получил записку такого содержания, я бы покаялся перед нею и без колебаний отменил бы развод.   
Известны случаи, когда человек предпринимает попытку покончить с собой не для того, чтобы действительно умереть, а для того чтобы привлечь к себе внимание близкого человека. Я был похож на такого «самоубийцу». Предлагая Ксюше развестись, в действительности я не хотел развода, в глубине души я наделся, что мой авантюрный поступок поможет  разрешить кризис, возникший в наших отношениях.
Ночью я довольно долго не мог заснуть: в душе внезапно вспыхнула любовь и нежность к жене. “У нее большой рот, - думал я, - но я люблю этот рот. У нее маленькая грудь, но я люблю эту грудь. У нее узкая попка, но я люблю эту попку”. Разыгралась фантазия: мои губы впивались в рот Ксюши, рука нежно мяла ее грудь, ладонь скользила по упругим соскам; наконец я проник в нее - раздался иступленный несколько грубоватый крик, который раньше меня пугал и отталкивал, а теперь доставлял наслаждение. Когда наваждение кончилось, я с горечью подумал, что теперь сексуальная близость между нами возможна только в воображении, а в реальности мы никогда уже не соединимся. Утром воображение снова нарисовало образ обнаженной жены, и повторились ночные видения.
Чуть ли не каждый день я заходил на вахту и  спрашивал у вахтера, нет ли мне письма, и неизменно получал отрицательный  ответ.

21

Я  тревогой  и  волнением ждал, какой будет реакция  Ксюши  на мое  решение  подать на развод.  Умом я понимал, что, отправив прощальное письмо, я сжег все мосты, и все же мне  не верилось, что мы расстанемся с Ксюшей навсегда.
 От нее долго не было ответа. В голову лезли злые мысли: «Неужели решила отмолчаться?  Сделала меня посмешищем всего факультета, опозорила меня, а теперь молчит!»
Желчь растекалась по моему телу, и мне хотелось написать ей более резкое и гневное письмо. Но я решил подождать до 1-го декабря, так как почта работала неважно, и ее письмо могло быть еще в пути.
Вечером, часов в шесть,  открыв дверь своей комнаты, я увидел, что в ручке торчат  «Аргументы и факты». Я потянул газету – из нее выскочил конверт. Сердце екнуло. Я поднял конверт: письмо было от Ксюши.
Торопливо разрываю конверт, начинаю читать. Страшное письмо. Кровь холодеет в жилах. Голова начинает мерзнуть. В  глазах темнеет.
«20. 11. 91.
Здравствуй, Коля!
Спасибо за обстоятельное письмо.
За это время я тоже приняла окончательное решение: оно совпадает с твоим. Формальности меня мало волнуют, займись ими сам. На развод я согласна, заявление, какое надо, напишу. Фактически я давно уже с тобой в разводе. А если точнее, то никакого брака у нас с тобой не было. По крайней мере, я ни на одну минуту за все это время не почувствовала себя замужней. Разумеется, я сама во всем виновата: вопреки здравому смыслу я приняла твое предложение, а не отказалась. Ты так часто расстраивался по этому поводу, что мне было тошно, это было унижение и оскорбление. Со мной ты держался подчеркнуто холодно и отстраненно, особенно в институте. Мне было тяжело, неуютно. Естественно, что с такой твоей изначальной установкой бесполезно было пытаться создать семью. Что я вскоре и бросила. Я приняла стиль твоих отношений, и это был способ сохранить свое достоинство. Смешно, что после всего этого тебе приходит в голову говорить о том,  что я отказала тебе в душевном контакте. Да, отказала, да, уклонялась от выяснения отношений, да, жила сама по себе (насколько это было возможно, поскольку все происходило на твоей территории, и ты был хозяином положения). Так что я ничего не теряю, и мне не о чем жалеть. Те мелкие «грубости» и «несправедливости», о которых ты мне пишешь, в общем контексте тоже не прошли бесследно.
Сейчас душа моя постепенно распрямляется, наступает облегчение из-за того, что все становится на свои места. Кажется, я навсегда излечилась от желания иметь семью. Правда, ценой огромного разочарования.
Я не понимаю, какие у тебя до сих пор могут быть претензии ко мне. Вот уже год, как я от тебя уехала и, по-моему, не докучаю тебе особенно. Ты совершенно свободен. Ты снова полновластный хозяин своей замечательной комнатки. Если бы я могла избавить тебя от неприятностей по поводу развода, я бы постаралась это сделать (просто из гордости).  Тех полутора лет, которые я (какое коварство с моей стороны!) так тебе испортила, мне уже не вернуть. Утешайся тем, что впереди у тебя бесчисленное количество светлых дней, которые покажутся еще светлей на этом беспросветно мрачном фоне.
 У каждого из нас своя правда. Я охотно принимаю твою и постаралась объяснить, в чем заключается моя правда. Еще многое можно было сказать, но, я думаю, этого достаточно. Наши отношения исчерпаны. Как жаль, что я раньше не решилась их разорвать. Последний шанс у меня был в день регистрации: надо было просто плюнуть и хлопнуть дверью. Я была бы по крайней мере избавлена от постоянных немых и словесных упреков в том, что ты соизволил жениться на мне. Такой психологический прессинг мне не под силу. Я считаю, что я уже достаточно расплатилась (ценой унижения) и еще буду расплачиваться за свою ошибку. Тебя я нисколько не виню: каждый таков, какой он есть, и имеет право быть таким, каким хочет. Надо было самой думать.
У нас с тобой осталось одно общее дело. Я сделаю все, что от меня требуется: напишу заявление нужного содержания, приеду, когда будет нужно. Пиши, если потребуется, но только строго по делу, с конкретными предложениями, а не с размышлениями по поводу. На другие письма я отвечать не буду.
 Последнее: что это за 50 рублей, которые ты прислал? Не помню, чтобы давала тебе в долг. Если это «пособие», то как ты смел, после того, как я тебе сказала, что не возьму у тебя ни копейки? И эти 50 рублей я тебе тоже верну.
До свидания.
             Ксюша
20-21 ноября 1991 г.
P.S. В то, что можно наладить отношения, я не верила уже тогда, в мае. Да и простить тебя, по-видимому, не могу.
На квартиру я не претендую. Живи в своей квартире сам, нам ничего не надо.
Штампы в паспорте можно и оставить, если нужно для квартиры. Мне абсолютно все равно, делай, как надо. Это тебе штамп не дает покоя (хотя никаких прав я на тебя не предъявляла и не предъявляю). Мне бы теперь только как-то изжить позор  такого, с позволения сказать, замужества. Хотя, если это плата за Рому, то я не считаю ее слишком высокой.
Все. А то я чересчур расписалась. Ну это в первый и последний раз.
С наилучшими пожеланиями.
Ксюша.
Все это мое видение событий, не исключаю, что не очень объективное».

Это эмоциональное  письмо буквально раздавило и парализовало меня. Я неподвижно просидел на кровати не менее часа. (Наверно, в такие минуты люди седеют.) «Что я наделал! – думал я в отчаянии. – На что рассчитывал, когда написал ей  о разводе? На то, что она будет заверять меня в своей любви, будет уговаривать не разводиться? Но Ксюша не Тоня.  Я навсегда потерял ее!».
Меня мучило чувство вины,  жег стыд.  Я посыпал  голову пеплом, ругая  себя за то, что не ценил ее раньше. Все ее упреки и обвинения  были справедливы.  Да, мы так и не стали мужем и женою, да, я долго расстраивался, что женился на ней, да, я  держался холодно, отчужденно.
Конечно, после рождения сына  я   хотел по-настоящему соединиться с нею в одно целое.  Но слишком поздно пришло ко мне это желание.  Гордая женщина, она  не могла меня простить и  упорно  отталкивала меня от себя и от сына.
 
22

Перекусив в буфете, я вернулся домой и засел за письмо.
Ксюша просила меня  писать «строго по делу», то есть о действиях, связанных с разводом,  но я вышел за очерченные мне рамки,  и из-под моего пера (точнее из-под пишущей машинки)  вышло большая эмоциональная эпистола. Это был крик души.  Это была, как мне казалось,  моя  лебединая песня.  Начиналась она так:
«Здравствуй, Ксюша, милая и добрая!  Полчаса назад я прочитал твое письмо. Оно произвело на меня потрясающее впечатление – не только содержанием, но и эстетическим совершенством. Это гениальная  проза. Это шедевр эпистолярного творчества.  Даже самому  Федору Михайловичу  Достоевскому, твоему любимому писателю,  не удавалось достичь таких художественных  вершин».   
Далее я объяснял, почему в мою голову пришла мысль о  разводе:
«Когда во время магнитных бурь у меня  раскалывалась голова, память выталкивала в светлое поле сознания два образа – твой и Ройтмана. Я анализировал факты и приходил к выводу, что твое увлечение Ройтманом не плод моего воображения, а реальность, катастрофическая реальность».
Далее на трех страницах я излагал  факты, свидетельствующие об увлечении Ксюши Ройтманом, выражал недоумение, как она, умная женщина, могла влюбиться в это ничтожество.   
Заканчивалось письмо такими словами:
«Теперь я мысленно стою перед тобой на коленях и кричу в исступлении: «Прости! Прости! Прости! Пойми, я злился оттого, что мы не подходили друг другу сексуально.  Сексуальная неудовлетворенность  превращала меня в мизантропа и брюзгу. Теперь же нет женщины, желанней, чем ты. Ни одна женщина не доставляет мне такого наслаждения, как ты!»
 Но даже в моем воображении ты отталкиваешь меня.  Слишком поздно пришло ко мне  раскаяние».
Ночью меня мучила бессонница: я заснул во втором часу, а в шесть уже проснулся.
Весь следующий день я не жил, а существовал. Все валилось из рук.  Не было энергии говорить. Поэтому я был рад,   когда  из-за путаницы с аудиториями занятие сорвалось.
К трем часам я пришел на прием к зубному врачу. Сверло впивалось в зуб, было неприятно, но боль отвлекала  от мрачных мыслей.  О спасительный кариес! Мне поставили две пломбы. К сожалению, больше дырок в зубах  не было.
К вечеру я совсем раскис, тонус упал до нижней отметки. Я попытался взять себя в руки. «Не надо жалеть о потерях,  - уговаривал я себя. – Не надо впадать в уныние. Не зря говорят, что  уныние (или отчаяние?) – самый тяжкий грех.  Разве в разводе нет положительной стороны? Есть! Да еще какая! Свобода!  Ксюшу надо сразу выбросить из головы. Не следует затягивать прощание. Меня ждут другие  женщины. Вперед! Навстречу новым победам, навстречу новым катастрофам! И да поможет мне бог!».

 Я сопоставил два свои брака и сделал  открытие: в обоих браках была реализована одна и та же психологическая модель: я женился не по любви, а из жалости,  затем начинал горько сожалеть о своем благородном поступке, всеми силами рваться на свободу,  в конце концов, смирялся со своей участью, начинал любить жену; но в этот самый момент она  меня отвергала, я получал отставку.   
Проанализировав факты, я пришел  к выводу, что причина этого парадокса кроется во мне самом, в моем характере: я слишком сентиментален, противоречив, у меня нет четкой, твердой линии поведения,  я сам загоняю себя в угол.
 
23

 Вернувшись домой, я почувствовал, что меня клонит в сон. Я лег на постель. В мою сонную голову приходили фантастические идеи: «А почему бы не попробовать помириться с Ксюшей? Мы могли бы жить с нею хорошо. Ведь теперь я люблю ее. Теперь у нас есть ребенок. Ну, предположим, она увлеклась Ройтманом, но ведь не спала же она с ним. Кто не увлекается? Разве я святой! Сейчас она ко мне холодна. Но ведь можно попробовать расшевелить ее, развить у нее чувственность. Я же еще всерьез не занимался ею.  Скорее всего, она отвергнет мое предложение. Но почему бы не попытаться?»
Я мысленно стал сочинять ей письмо: «Ксюша! Прости меня. Я был не прав. Я не могу жить без вас. Давай попробуем жить вместе».
Но этот вариант меня не устроил: слишком много самоуничижения. Примирение на таких условиях поставило бы  меня в зависимое, униженное положение на многие годы.  Я составил второй вариант послания:  «Ксюша. Не могу вас забыть – и тебя, и Алешу. Я люблю вас обоих. Давай еще раз попробуем жить вместе. Представим, что мы незнакомые люди. Начнем сначала…» и т.д.
Но мечты услаждали меня недолго. Вскоре меня снова стать точить червь сомнения: «Может, лучше перетерпеть? Ведь все равно нормальной семейной жизни с нею не получится.  Рано или поздно ее тяжелый характер, ее нездоровая психика дадут о себе знать».
 Решил с письмом повременить: «Куда спешить? Поживем, а там видно будет».
Весь следующий день  я думал о жене и о сыне. «Может, зря я пошел на разрыв с Ксюшей, - думал я. -  Может, еще не поздно помириться с нею. Найду ли я жену лучше, чем она?  Она умная, заботливая женщина, примерная мать.  У нее обостренное чувство долга.  Летом она сказала, что не знает, любит ли меня,  но  охотно занималась со мной любовью. Правда, она так и не кончила ни разу, но было заметно, что секс ей нравится».
  Воображение рисовало сладостные картины. Первая: мы втроем лежим на постели - Ксюша, Рома и я; сын радостно смеется; я глажу руку Ксюши, она отвечает мне на ласку. Вторая: Ксюша приезжает ко мне в Везельск, чтобы    развестись; мы срываемся, ложимся на матрас и занимаемся любовью; впервые мне удается довести ее до оргазма. «Зачем же тогда разводиться?» – думаем мы. «Может, написать ей письмо, предложить отменить развод? - думал я. – Но вряд ли она пойдет на примирение…  А может, и пойдет - ради Ромы.  Но нужна ли мне такая жертва?  Я хочу, чтобы жена любила меня, а не жила со мной из чувства долга».
 
24

  В начале декабря, выступая на собрании преподавателей института, новый председатель профкома Петин сообщил,  что город выделил нашему институту квартиру.
На получение этой  квартиры претендовали четыре  преподавателя. Сразу же после собрания в институте началась жестокая беспощадная война, длившаяся около месяца.
Мои  противники были  сильны и опасны. У них были весомые заслуги перед институтом и даже перед городом. Их поддерживала администрация. У меня был лишь один козырь: я стоял в очереди первым.
По натуре я далеко не герой, но мысль о том, что государственная квартира, поступившая в фонд нашего института, может оказаться последней, и мне до конца своих дней придется влачить жалкое  существование в общежитии, привела меня в отчаяние, и я с безумством храброго бросился на могущественного врага.
Решающие сражения происходили на заседаниях профкома.  Каждому наиболее значительному  сражению я дал название той или иной битвы Великой Отечественной войны, на которую оно походило.  В нашей войне была своя «битва под Москвой», когда был развеян миф о непобедимости администрации, была «Сталинградская битва»,  где враг  потерпел сокрушительное поражение, была «Курская дуга»,  когда произошел окончательный перелом в войне, был штурм Берлина, после которого враг капитулировал.
В самом начале войны  у меня возникла идея: «Может, когда появится трехкомнатная квартира, мы сможем жить с Ксюшей вместе.  По крайней мере, почему бы не попробовать». Я назначил жене переговоры по телефону.
- Ксюша,  - сказал я. – Сейчас возможность получить квартиру реальна. Может, давай повременим с разводом. А там видно будет…
Она не ломалась, не упрямилась.
- Мне развод не нужен, - проговорил в трубке ее угрюмый низкий  голос.  –  Мне спешить некуда.   

25

Получение ордера было назначено на  семнадцатое января. Мне сказали, что за ордером должны прийти все совершеннолетние члены семьи. Думаю, мне и одному выдали бы ордер, если  бы я объяснил, почему не может прийти жена, но  мне хотелось,  чтобы  Ксюша разделила со мной счастье обретения  крова.  Поэтому я отправил телеграмму Ксюше с таким текстом: «Срочно приезжай!»
Она приехала семнадцатого утром. Она была такой же худой, бледной, как и раньше. После обеда пошли в РЭУ с паспортами. Долго ждали нужных работников. Когда с ключами от нашей 26-й квартиры мы шли по улице к своему дому, уже наступили сумерки. Лифт быстро поднял нас на шестой этаж.  Когда я засовывал ключ в скважину замка, у меня от волнения и от радости  дрожали руки. Дверь открылась, и я переступил порог своего жилища.
 Торопливо начали осматривать  квартиру.  Узкий длинный коридор. Дверь напротив входа. Я открыл ее: миниатюрная комнатка.  Из нее выход на балкон. Пошел налево: довольно большая кухня. Двинулся по коридору в обратном направлении: сначала  - средних размеров спальня, дальше - довольно большая гостиная.   
 Я был на седьмом небе от счастья. Это была первая в моей жизни квартира!  Я хотел поскорее отметить радостное событие. Мне не терпелось за бутылкой вина рассказать жене, как славно я бился за наше жилище.
Я думал, что, увидев квартиру, Ксюша, разделит мою радость.
- Ну как? -  спросил я, ликуя.
Из ее груди  исторгся  рык разочарования.
Квартира ей не понравилась -  не нравились  маленькие комнаты, не нравилась планировка. У нее был такой подавленный вид,  будто она похоронила близкого родственника,  например мать.  В пору было облачиться в траурную одежду. Празднество пришлось отменить.
«Черт возьми, - думал я горькой обидой, досадой. –  Что за человек!  Испортила мне самый счастливый день в моей жизни. Она просто  психопатка. Нет, никогда я не смогу жить с нею».   
Мои мысли были мрачными, но слова достаточно сдержанными.
- Может быть, квартира  и не идеальна, - сказал я, - но я счастлив, что нам ее дали.  Это подарок судьбы.
Ее угрюмое молчание окончательно отравило мне радость.
Ночевать мы ушли в общежитие. Супружеская близость не принесла удовлетворения. Я снова получил травму в известном месте, но начинать разговор о визите к опытному врачу-сексологу было неуместно.
Я заговорил о нашем будущем, предложил ей переехать с сыном  в Везельск.
- Сейчас  не могу, - сказала она своим низким голосом. -  Роме в Банчурске лучше. Там есть все условия: воздух свежий, здоровые продукты. Может, через год ...
Я намекнул на то, что ни один мужчина не может долго переносить воздержание.
- Я тебе доверяю, - сказал она.
«Причем здесь доверие? – думал я. -  Ведь речь идет об элементарных физиологических потребностях. Мне нужно не доверие, а женское тело. Если бы она дорожила нашими отношениями, она бы сразу вернулась в Везельск».
Когда при сборе вещей она наткнулась на начатую  пачку презервативов, меня охватило сильное смущение. Я был уверен, что она  обвинит меня  в измене и устроит скандал. Но ни один мускул на ее лице не дрогнул. Она  спокойно положила пачку в сумочку со всякой мелочью (бинтами, ножницами, пудрой) и как ни в чем не бывало продолжила упаковывать вещи, а на следующий день, уже  в новой квартире, она не стала далеко  прятать  сумочку, полагая, видимо, что ее содержимое  в скором времени может мне понадобиться. Ей не нужна была моя верность.   
  Следующие несколько дней мы занимались уборкой новой квартиры. Мы вынесли тонну строительного мусора, вымыли полы, но соскоблить куски застывшего цемента с линолеума  нам не удалось.
 Постепенно она впала в состояние  депрессии.
Как-то раз я пришел домой с работы уставший, голодный. Вместо того, чтобы    с улыбкой  встретить меня, накормить, она угрюмо молчала.  Я был для нее пустым местом.  Затем  оделась и молча ушла из дома.  Я не  мог понять, почему она себя так ведет, чем я ее обидел.  Она ничего не объясняла, ничего не говорила. «Разве так можно жить? - думал я. –  Она превратила мою жизнь в ад». Я метался по квартире, как  разъяренный зверь.
На следующий день она уехала  в Банчурск. От ее визита у меня на душе остался неприятный осадок.
 
26

Я долго не писал ей писем. Я обижался на нее за то, что она на целый год отложила воссоединение нашей семьи, за то, что она даже не сообщила мне, как добралась до Банчурска.  Я чувствовал, что она равнодушна ко мне, и подозревал, что  у нее есть любовник.  «Она не красавица, но всегда найдутся охотники до чужих жен, - рассуждал я.
 Я решил, что она ездит к мужчине, с которым у нее когда-то была связь в Москве.
Обида и ревность, которые заполнили мою душу, отпугивали эпистолярную музу.
  В середине февраля заведующая попросила  узнать, когда Ксюша выйдет на работу, и я заказал с нею телефонные переговоры. Она  подтвердила, что планирует приступить к преподаванию с сентября.  Рому она решила оставить у родителей.   Я запротестовал:
- Нельзя ребенку без родителей. Я до сих пор не чувствую себя отцом. Чтобы мы ощутили себя близкими людьми, нам всем нужно жить вместе.
Она не согласилась со мной, повторив старые аргументы.
  Она говорила со мной резким, взвинченным тоном. Я догадывался, что она обижается на меня за то, что я не писал ей писем.   
- Почему ты не прислала телеграмму, что доехала? – спросил я.
- Мы же договорились, что ты напишешь первым, - хмуро ответила она.
Мы закончили разговор,  не достигнув разумного компромисса.
Наши преподавательницы единодушно осуждали Ксюшу за то, что она до сих пор не вернулась в Везельск.  Валентина Васильевна, красивая осанистая  женщина  лет сорока,   сказала:
- Я бы на месте вашей жены сразу приехала.  Детей бы собрала – и сразу бы в Везельск.  Нельзя, чтоб мужчина жил один.
Лидия  Петровна (одинокая, немолодая женщина, свихнувшаяся на сексе)  чувствовала себя лично оскорбленной поведением моей жены.
Я как мог защищал Ксюшу, говорил, что ребенку в Банчурске лучше, но женщины были неумолимы.
После переговоров в душе у меня началась оттепель и, чтобы загладить свою вину, я  телеграммой поздравил Ксюшу и тещу с женским праздником.
В письме, отправленном Ксюше, я настаивал на том, чтобы  осенью  она   сразу привезла с собой Рому, а не оставляла его   на попечение   родителей. Я привел два аргумента. Во-первых, родителям трудно будет справиться одним: у  них слабое здоровье, большое хозяйство. Во-вторых, пришла пора формировать сознание,  развивать интеллект сына. Для этого  нужно разговаривать с ним, показывать предметы. Вряд ли родители справятся с этой задачей. Отец глух. Мать грубовата. В результате  Рома отстанет в развитии.
Я сообщил Ксюше, что общественность осуждает ее поведение, что я с трудом переношу половое воздержание. Я просил ее приехать хотя бы на две-три недели.
Через месяц от нее пришла телеграмма с приглашением на переговоры. Я возликовал: «Решила приехать!» В назначенное время я пришел на переговорный пункт, дождался своей очереди в кабинку.
-  Я отправляю в Везельск контейнер с вещами, - проговорила трубка низким голосом Ксюши. - Сопроводительная документация придет отдельно.
 - Письмо мое получила? – спросил я. -  Приедешь?
- Нет, не могу.
Я помрачнел:
- Почему?
- Некогда. Родители цыплят купили. Им одним с Ромой  не справиться.
- А как же они собираются осенью  справляться – и не две недели?
- Сейчас сажать надо.
- У вас в мае сажают.  А ты приезжай сейчас.
- Денег нет.
- Пришлю.
- Пока дойдут – месяц пройдет.
- Займи у кого-нибудь. Я отдам. У меня такой план. Сейчас приедешь, осмотришься. Приготовим квартиру, чтобы к осени привезти сына.
- По-моему, привозить Рому – это безрассудство! –  в ее голосе появилось раздражение.
 - Почему безрассудство? Будем по очереди присматривать за ним. Попросим составить расписание: когда ты будешь работать, я буду дома, и наоборот. Так можно. Я узнавал.
- Я не смогу. Ты не представляешь. Я не смогу и работать и с Ромой…
- Я же помогать буду.
- А ночью вставать будешь? – ее тон оставался непримиримым.
- Конечно. Приезжай.
- Я подумаю, - проговорила трубка недоброжелательным тоном.
- Ну ладно, - взорвался я. – Не надо, не приезжай. Я отменяю приглашение.
- Ладно, закончим разговор, - резко проговорила трубка.
Трубка замолчала, но писка не было. Я решил, что Ксюша еще на проводе. Я  пожалел, что сорвался, мне захотелось загладить свою вину.
- Как там Рома? – спросил я миролюбиво.
Трубка продолжала молчать. Я понял, что на том конце провода никого нет.
 После переговоров я просто  сходил с ума – от тоски, от ревности и от одиночества. Особенно тяжелым был первый день. Чтобы заглушить боль, я предался всем доступным мне порокам – обжорству, лежанию в горячей ванне, мастурбации. Ничего не помогало.  Горько было осознавать, что моя семейная жизнь, мое тихое счастье  не состоялись.
Как-то я пришел домой, в свою пустую квартиру и почувствовал себя обреченным. Я обратился к Богу, в которого не верил: «Не могу я больше так, Господи, не могу!»
«Так дальше больше жить нельзя. Надо что-то менять. Надо жить активнее. Надо рисковать», - думал я.
Я снова  решил развестись с Ксюшей. Я приостановил приватизацию: государственную квартиру легче  было разменять.
Как-то я встретил на улице старую знакомую Лиду Брагину –библиотекаршу. Она не отличалась деликатностью.
- Говорят, у тебя жена некрасивая, а тебе хоть бы что, - сказала она.
Она была права: Ксюша была далеко не красавица. Но она была моей женой, и это обстоятельство имело  решающее значение. Я ревновал ее к другим мужчинам, страдал от того, что она равнодушна ко мне.
- Доволен ли ты женитьбой? – спросила Надя.
- Конечно, доволен, - солгал я.

27

Я получил от Ксюши письмо, которое она написала еще до нашего последнего разговора по телефону. Мне понравился тон письма – родственный, семейный.
Ксюша писала, что нам надо меньше обижаться друг на друга,  что ей надо приехать ко мне в гости.
Меня растрогал ее вопрос, целовался ли я на вечеринках с Лерой. «Значит,  ревнует, - решил я. -  Значит, я ей небезразличен».
Письмо содержало много интересной для меня информации. Я порадовался, что она купила платяной шкаф. Это приобретение свидетельствовало о том, что у нее есть серьезные намерения начать семейную жизнь.
Я был доволен тем, что  ее сестра Таня вкупе с мужем-кооператором дарят нам свою старую мебель (себе они купили новую).  Нежданно-негаданно мы становились обладателями небольшого дивана, двух кресел, стола-тумбы, журнального столика, на который можно будет поставить телевизор. Ксюша опасалась, что во мне проснется гордость, и я откажусь брать вещи даром.  Но ее страхи были напрасны. Если отдают, зачем отказываться? Зачем огорчать людей, лишая их возможности почувствовать себя щедрыми и благородными?  Меня только тревожила мысль о транспортировке вещей из Киева в Везельск.  Я понимал, что придется заказывать контейнер, а это обойдется в тысячи две.
Я вырос в глазах тестя, когда  тому стало известно, что я приобрел дачный участок. Меня растрогало  его решение  построить нам дачный домик под Везельском. Его энтузиазм и щедрость не знали границ. Например, узнав о том, что в нашем городе нет строительного материала, что досок не хватает даже на гробы, и многие люди вынуждены хоронить своих близких в целлофановых пакетах, он  решил привезти строительный материал из самого Банчурска. Ради   дочери и внука он готов был израсходовать весь свой неприкосновенный запас досок.
Ксюша сообщила, что  контейнер с вещами уже отправился в Везельск, и  просила меня быть начеку.
Я позвонил на товарный двор и спросил, не поступил ли на мое имя контейнер. Женщина, разговаривавшая со мной,  спросила, получил ли я телеграмму, и, услышав отрицательный ответ, сказала:
- Ждите. Вначале придет телеграмма.
В этот же день я обнаружил в своем почтовом ящике записку: «На ваше имя пришла телеграмма. Вас не застали». Я был уверен, что это телеграмма с товарного двора, но, получив ее на главном почтамте, я с  изумлением прочитал текст: «Приеду сегодня Поезд 103 Прибытие 23. 10  Ксюша».
Меня охватила бурная радость. Я не мог поверить своему счастью: «Неужели  сегодня я увижу свою любимую жену. Неужели  сегодня я буду лежать с нею в одной постели и ласкать ее тело!»  Воображение рисовало образ прелестной страстной женщины. Я не сомневался, что мы будем заниматься сексом несколько дней, прерываясь лишь на еду.
Я встретил Ксюшу на вокзале. Проведя двое суток в дороге, она выглядела изможденной, уставшей. Ее облик не соответствовал идеализированному образу, который в разлуке с нею создало мое воображение. Скрыв разочарование, я поцеловал ее в щеку, взял у нее две огромные сумки, до отказа наполненные вещами, и мы направились на остановку троллейбуса. Она сказала, что приехала для того, чтобы  самой разобрать контейнер, который должен был прийти в ближайшие дни.
Дома  мы слегка перекусили, а затем отправились в спальню.
  Ее костлявое дистрофическое тело, неприятно поблескивающие зеленовато-бледные щеки, желтоватые пластмассовые зубы  убивали во мне всякое желание. На помощь мне пришло буйное воображение, которое  включилось сразу же, как только в спальне погас свет, и мы оказались в кромешной тьме (образ бывшей жены Тони заменял мне виагру). Я был нежен и страстен, Ксюша  отвечала мне взаимностью, а во время коитуса издавала громкие хриплые звуки.
На следующий день пришел контейнер с вещами, студенты помогли его  разгрузить,  и мы с Ксюшей начали  в своей квартире вить гнездышко.
  Идиллия длилась недолго. Очень скоро она опять помрачнела, насупилась и  замкнулась, а  ее лицо обезобразила гримаса угрюмости. Она не говорила, чем она недовольна, и мне пришлось самому ломать голову, за что она на меня обижается.
Во-первых, я не смог до конца собрать книжный шкаф, который пришел в разобранном виде. Видит бог, я старался, но шкаф был очень  сложной  конструкции, и мне не хватило умения довести работу до победного конца. Я ведь не столяр и даже не плотник, а  всего лишь сын плотника.
Во-вторых, в один из дней я  уехал с Ройтманом сажать  картошку на участке его матери,  оставив ее одну. Конечно, нужно было работать дома. Но как я мог отказать коллеге? Ведь он, заместитель  декана, присылал мне несколько студентов, которые помогли  перетащить вещи из контейнера в квартиру, на шестой этаж.   
Если бы она высказывала претензии прямо, было бы легче решать проблемы, легче было бы найти общий язык. Я мог  бы объясниться, оправдаться, мог бы, наконец,  исправиться, внеся коррективы в свое поведение. Но она молчала.
Она не проявляла  ни малейшего желания заботиться обо мне.
Например, когда вечером после посадки картошки у Ройтмана я пришел домой уставший и голодный как собака (Ройтманы, скряги, сэкономили на обеде), Ксюша словно не заметила моего возвращения. Она продолжала вязать носки в маленькой комнатке. Мне самому пришлось стряпать себе ужин, а потом поглощать его в одиночестве.
Ее молчание, угрюмость меня угнетали, раздражали, доводили до отчаяния. Пока она жила со мной, у меня было такое чувство, будто в моей душе сидит заноза. Меня удивлял парадокс ее личности: с одной стороны, она писала хорошие, богатые мыслями письма, в которых проявлялся ее недюжинный ум, с другой стороны, она  была совершенно неспособна к живому непосредственному общению  - с нею не получалось даже элементарного разговора. В ее обществе меня душила тоска.
Даже мрачные мужчины предпочитают веселых женщин, а  я  вовсе не был мизантропом.
Когда-то она считала меня остроумным человеком. Мои шутки приводили ее в восторг. Теперь ее мнение обо мне изменилось на диаметрально противоположное.  Когда в разговоре с нею я сказал, что считаю Драгунского и Друбича занудами, она сказала:
- Ты тоже немножко зануда.
Ее фраза задела меня за живое. Это я-то, мыслитель, писатель,  зануда!  Да, в разговоре с нею  говорил преимущественно я. Но ведь из нее самой слова клещами не вытянешь.  Это ее молчание   обрекало меня на длинные монологи.  «А ты не зануда? – мысленно возмущался я. -  Даже с манекеном   интереснее и приятнее  разговаривать, чем с тобой.  Манекен хоть и молчит, зато не портит настроение угрюмым видом. Зануда не только тот, кто говорит много и неинтересно, но и тот, кто вообще ничего не говорит».   
Накануне ее отъезда мы вместе лежали в постели. Ее губы были выпячены вперед, брови насуплены. Я не выдержал, проговорил в отчаянии:
- Это невыносимо! Почему ты так себя ведешь? Что плохого я тебе сделал? Над нами муж и жена живут как кошка с собакой. Каждый день площадная брань, мат. Мы не материмся, не сквернословим. Но отношения у нас такие же, как у них. Только формы выражения другие.  Другая знаковая система. Они ругаются, а ты молчишь. А сущность одна и та же. И жить так же тяжело, как им, а может, тяжелее.
Она молча согласилась со мной. Моя тирада произвела на нее  впечатление. Она прониклась ко мне сочувствием, возможно, жалостью и, хотя у нее уже началась менструация, и заниматься сексом было нельзя, она сказала:
- Давай попробуем. Может, можно.
Мы соединились. Потом она истекала кровью. На простыне остались засохшие  пятна крови, долго напоминавшие мне о жертвенном поступке  жены.
Простились мы по-доброму, даже поцеловались.
- Я располнела тут, как гусыня, - сказала она.
- Это чудесно, - сказал я. – Если б ты пожила еще б немножко, то стала  бы  идеальной женщиной.
Поезд отправлялся  поздно вечером. Началась посадка. Проводница, грузная женщина лет пятидесяти,  держа в руке фонарь, недовольно кричала пассажирам, которые показывали ей билеты:
- Что вы мне суете! Я без очок не вижу!
Когда Ксюша уехала, я вновь испытал чувство облегчения.
Эта встреча окончательно убедила меня в том, что наша совместная жизнь невозможна.  Я не знал, когда состоится развод,  что  скажу Ксюше, но теперь я не сомневался, что рано или поздно мы с нею расстанемся.   
Говорят, стерпится – слюбится. Циник, который придумал эту пословицу,  немало людей с толку сбил.  Мой горький опыт показал, что эта формула далеко не всегда соответствует истине.

  28

  В пасмурный апрельский день я предался мрачным размышлениям.  В памяти всплыл вопрос, заданный мне Надей Брагиной во время недавней встречи.  «Доволен ли я женитьбой? Нет, нет и нет, -   мысленно отвечал я. - Надо признать горькую истину: моя семейная жизнь не сложилась. Я снова оказался у разбитого корыта. Развод неизбежен. Но самое страшное: развод ничего не изменит в моей жизни.  Одно дело, когда человек разводится с нелюбимым человеком, чтобы соединиться с любимым. Мне же не с кем соединяться. Я обречен на одиночество. Кто виноват? Виновата, конечно, Тоня. Это она подцепила меня на крючок. Она хотела любой ценой выйти замуж. Опытная, виртуозная любовница, она сначала посадила меня на сексуальную иглу, влезла в душу,  насильно затащила в ЗАГС, а потом что называется «кинула».  Первый неудачный брак меня подкосил. Я упустил девушек, с которыми мог бы быть счастлив. Например,  Люсю Ольхович…
Впрочем, Тоня не худший вариант. Долгое время она искренне любила меня. Ни одна женщина  не доставила мне столько наслаждения, как она.  Надо признать, в сексе ей нет равных».
Мелкие капли дождя застрекотали по стеклам окон. Депрессия схватила меня за горло. Я оделся и пошел на почту, чтобы отправить  в Банчурск посылку. Прогулка успокоила  нервы и отвлекла  от мрачных мыслей.
Утром   я снова впал в депрессию. Я не мог готовиться к занятиям: параграфы из учебников не лезли в голову. Чтобы успокоить нервы, я взял баян, немного помузицировал. Но нервная система  продолжала накаляться. Услужливая память выбросила из запасников образ Ксюши и Ройтмана. Я вспомнил, как в разговоре со мной она защищала его.   Теперь мне было понятно, почему она стала его адвокатом. Она просто влюбилась в него! Я представлял, как она, трепеща от любви, прогуливалась с ним по коридорам института. В ярости я метался по комнате: «Ах, ты, дрянь! Змею на шее пригрел».
 
   29

В письме от 10 мая Ксюша писала:
«Конечно, я расстроилась, что мы ничего не приготовили к приезду Ромы, но с этим я уже смирилась. Буду как-нибудь крутиться и искать выход из положения.
Очень переживаю по поводу будущей жизни. Намедни полночи не спала, все кошмары в голове крутились.
Рома очень хорош, на мой взгляд. Я без него, конечно, не смогу.
Ты пока думай, приедешь ты летом или нет. Конечно, экономия – это хорошо, но, может быть, не в этом случае? Правда, у тебя, наверное,  есть  и другие причины, которые я безоговорочно и заранее принимаю. Я просто хочу сказать, что было бы неплохо, если бы ты приехал по двум причинам:
1) Рома бы к тебе побольше привык;
2) Можно было бы побольше привезти вещей. Ведь надо везти Ромину одежду, книжки, игрушки, а сама я, кроме Ромы и коляски, вряд ли что смогу унести.
Я, конечно же, нисколько не настаиваю (ты меня хорошо знаешь). Если не приедешь, мы все равно справимся. Решай и о своем решении напиши мне пораньше, чтобы я заранее могла купить билеты».
Ее письмо импонировало мне доброжелательным тоном, чуткостью.  В ее письмах отражалась лучшая часть ее личности. Если бы у людей было заведено, что муж и жена живут врозь, а поддерживают отношения только при помощи писем, то мы бы были идеальной парой. В нашей семье царила бы настоящая идиллия. Но когда мы жили вместе, мир и покой покидал нашу семью, жизнь превращалась в ад.
Я решил не ехать в Банчурск летом. Моя поездка в свете будущего развода была неуместна. Кроме того, мне не хотелось встречаться с тестем-психопатом, который во время прошлого моего визита чуть было меня не покалечил.
В первом варианте ответа я написал правду: «Твой последний приезд, наши ссоры без ссор избавили меня от последних иллюзий. Я высоко ценю тебя – ценю твой ум, трудолюбие, порядочность, обостренное чувство долга. Но из-за несходства (или, наоборот, идентичности?) характеров мы не можем жить вместе. Даже тогда, когда мы занимаем одно и то же пространство,  между нами пропасть. Пришло время принять тяжелое, но неизбежное решение». Но я не смог, не решился  отправить это письмо. Не хватило духу. «Приедет, поживем еще немного, а там видно будет», - решил я.
Я написал другой вариант письма, более сдержанный:
«Приеду ли я летом в Банчурск? К сожалению, в этом году не приеду. Встретиться с вами мне мешают сразу три причины. Во-первых, недостаток денег (не могу же я объедать твоих родителей). Во-вторых, до осени мне надо закончить пособие по культуре речи (Суворова недавно на заседании кафедры обвинила меня в невыполнении плана научной работы). В-третьих, в августе  мы все равно встретимся. Конечно, если бы вы не собирались приехать в Везельск, то я бы махнул рукой на пособие и помчался бы к вам на последние деньги».


Часть 3

Побег из ада

1

Она приехала 31 августа. Я встретил ее на вокзале.  Зашел в вагон, в котором она ехала. Двое суток она провела в пути и выглядела изможденной и постаревшей. Она улыбалась, старалась быть приветливой. Я тоже  изобразил радость встречи,  но ее зеленовато-бледный цвет лица, желтоватые  зубы  подействовали на меня отталкивающе. «Если сегодня опять ночью получу травму, разведусь», - решил я.
Мы взяли в руки многочисленные тюки, которые она привезла,  и направились на стоянку такси.
Дома занялись любовью. Она старалась, но ее природный дефект снова дал о себе знать, и  я получил серьезную травму.  Снова жжение, снова изматывающий зуд на кончике члена. Но меня мучила не только чисто физическая боль. Мне казалось, что снова открылась язва в душе. Я не мог больше жить с нею, но не знал, как начать разговор о разводе. Мне было не по себе  оттого, что я морочил ей голову, шарахаясь из одной крайности в другую: то заявил о разводе, то предложил снова попытать счастья. Она поверила, что у нас наладится семейная жизнь, и переправила в Везельск  два контейнера с вещами – один из Банчурска, другой из Киева от сестры. Столько энергии потрачено на пересылку. И вдруг я теперь снова  скажу, что решил развестись. Значит, все вещи придется отправлять назад. Снова хлопоты, возня. Но что делать! Я искренне  надеялся на то, что мы сможем жить вместе. Но моя надежда оказалась иллюзией.  Духовная и психологическая связь с нею была полностью разорвана. Ее плохое настроение, угрюмое лицо уже не вызывали у меня сострадания.  Жалость к ней потухла,  будто у  меня в душе произошло короткое замыкание.  Теперь Ксюша вызывала у меня только одно желание –  не видеть, не слышать ее.   
Неудачная брачная ночь поставила точку на наших сексуальных отношениях. Я разговаривал с нею холодным, отчужденным тоном, да и то только по хозяйственным делам. Так мы прожили  два дня. На третий день ее нервы не выдержали, она вышла из себя, закричала со слезами на глазах:
- С тобой невозможно жить! Давай разведемся.
Я ждал эту фразу, как рассохшаяся на знойном солнце земля ждет дождя.
Она думала, что я начну успокаивать ее,  убеждать, что она неправильно истолковывает мое поведение, но она ошиблась. Я сказал спокойно:
-  Хорошо. Я согласен. Давай разведемся. Мы не можем больше жить вместе. Наш брак исчерпал себя до конца.
Мое внезапное согласие вызвало у нее шок,  но путь к отступлению ей был отрезан. Я не стал откладывать бракоразводный процесс в долгий ящик, я стал ковать железо пока горячо. У меня уже был опыт. Я знал, куда пойти, что делать.
-  Если мы решили развестись, то  будем действовать решительно и грамотно. Чтобы нас развели с первой попытки, заявление напиши ты, - предложил я. -  Тогда судья не будет медлить с окончательным решением.
Она написала заявление под мою диктовку, и мы отнесли его в суд нашего района – двухэтажное здание, расположенное недалеко от центра города.
В назначенное время мы явились в указанный кабинет.  Судьей  оказалась женщина лет тридцати пяти. Она с любопытством смотрела на нас, людей образованных, преподавателей вуза, которые не могли найти между собой общего языка.
Хотя истцом была Ксюша, выступать с речью и обосновывать необходимость развода пришлось мне. Я решил быть полностью  откровенным: судью, как и врача, не следует стесняться.   
- Решение о разводе побудили нас принять несколько причин, - сказал я эмоционально. -  Первая: несовместимость характеров,  - говорил я. –  С первого дня супружеской жизни мы находимся друг с другом в состоянии тяжелого непрекращающегося  конфликта. Я не выхожу из состояния депрессии. Это не жизнь, а настоящий ад. Вторая причина: сексуальная несовместимость.  Между нами  отсутствуют интимные отношения. Они просто невозможны по анатомическим причинам. Особое ваше  внимание я хотел  бы  обратить  на то, что уже почти два года мы живем врозь и не ведем совместного хозяйства.
Судья задала вопросы Ксюше. Та вдруг дрогнула и проговорила:
-  Это я его не устраиваю, а не он меня.
По ее бледным изможденным щекам  потекли слезы. Ее поступок меня изумил:  я был уверен, что она сама тоже хочет развода, она же вставляла палки в колеса бракоразводного процесса. Меня охватил ужас: «Что она делает! Зачем растягивать агонию!»
На лице судьи появилась озабоченность. Еще б немного, и она бы отложила принятие окончательного решения, назначив новое судебное заседание. Нужно было срочно спасать положение.  Я вмешался.
-  Мы взаимно не устраиваем друг друга! – сказал я. - Потому-то мы и не живем вместе. Фактически мы давно не являемся мужем и женой. Официальный развод – это пустая формальность.
Нас развели с первой же попытки! Из суда мы возвращались отдельно друг от друга. Я шел по улицам, залитым дождем. Как в детстве, мне хотелось пробежаться по лужам. Душа моя пела: «Я свободен! Трехлетний кошмар закончился».
Если развод с Тоней я воспринимал как трагедию и  страдал,  то день развода с Ксюшей стал одним из самых счастливых в моей жизни.   
Когда я пришел домой и залез в горячую ванну, из груди моей вырвалась ликующая песнь жизни (в ванной была хорошая акустика). Видит бог, я не хотел дразнить Ксюшу. Мне и в голову не пришло, что мое пение может быть ей неприятным. Вдруг ее тяжелый кулак несколько раз с силой опустился на дверь с внешней стороны. От неожиданности я вздрогнул. В коридоре раздалось ее злобное рычание. В ответ  я тоже издал угрожающий рык. Чтобы у нее не возникло больше желания пугать меня, я  вылез из ванны, подошел к двери ее комнаты, куда она укрылась, и несколько раз стукнул по ней.
Когда была готова  выписка из  решения суда, я сразу же сломя голову  побежал с нею в ЗАГС, предварительно заплатив в банке необходимую сумму, и получил  свидетельство о разводе.  Я вновь обрел свободу. Началась новая полоса в моей жизни.
С Ксюшей мы жили в разных комнатах, стараясь не попадаться друг другу на глаза. Теперь ее мрачная физиономия перестала меня раздражать. После развода между нами произошло полное отчуждение.
Лишь изредка мы встречались на кухне. Как-то я заговорил о Роме.
- Плохо, что он будет лишен мужского влияния. Чтобы нормально развиваться, мальчики должны общаться с мужчинами. Ну ничего,  дед заменит ему отца, - сказал я.
Мои слова произвели на нее сильнейшее впечатление. Она побледнела, даже позеленела от переживаний. Она боготворила сына, и мысль о том, что из-за нее он будет чего-то лишен, приводила ее в отчаяние. Чтобы снять с себя вину, она предприняла попытку помириться со мной.
Как-то я лежал на кровати, читал книгу. Раздался робкий, тихий стук в дверь.
В комнату в домашнем халате зашла Ксюша, остановилась у двери.  Она мне напомнила провинившуюся ученицу, которая с повинной головой зашла в кабинет к директору школы. От волнения ее щеки, шея и грудь были багровыми, руки дрожали.
-   Я чувствую себя виноватой…- тихо проговорила она, не глядя на меня. - Я не хочу брать ответственность за развод.  Вобщем, если хочешь,  мы можем жить вместе…  Я готова... Ты можешь иметь других женщин, если тебе нужно.  Я не возражаю…
«Какая ж порядочная женщина захочет стать любовницей женатого мужчины, - пронеслось у меня в голове. – Да и куда я буду водить женщин? А главное ради чего я должен изворачиваться, лгать. Мне нужна настоящая семья, любимая женщина».
Я  не испытывал к ней ни малейшей жалости. Слишком много страданий она мне причинила. Ни за какие сокровища мира я не вернулся бы в ад, из которого мне удалось вырваться.   
- Нет, - сказал я твердо, даже с какой-то тайной мстительностью. –  Наш брак был ошибкой. Я не могу с тобой жить. Всю ответственность за развод я беру на себя.
- Ну ладно, - сказала она.
Ее лицо мгновенно приняло выражение покоя. Выполнив свой долг перед сыном, она вышла из комнаты.
Один раз, сидя за кухонным столом, я в присутствии Ксюши сравнивал фотографии двух своих сыновей. Когда я смотрел на изображение Саши, по телу разливалось сладостное тепло, образ Ромы не вызывал у меня  никаких эмоций.  Я понял, что  любовь отца к ребенку не является инстинктивной, для того, чтобы  она  возникла, отец должен общаться с ребенком, заботиться о нем. Я прожил с Сашей четыре года,  прикипел к нему душой. Поэтому первый развод  вызвал у меня невыносимые  страдания, длившиеся не менее семи лет. С Ромой в общей сложности я общался не более месяца. К тому же он был в то время младенцем. Я не успел его полюбить. Поэтому второй развод не вызвал у меня ничего, кроме ликования.

Поведение Ксюши продолжало меня удивлять. С каждым днем она все больше и больше мрачнела. Было такое впечатление, что она страдает из-за развода. Многие ее поступки выходили за рамки нормы.
Как-то раз я открыл свой фотоальбом и увидел там зияющие пустоты - отсутствовали все фотографии (в том числе групповые),  на которых были запечатлены Ксюша  и Рома. Я догадался, что их изъяла Ксюша. Я был вне себя от возмущения и негодования. Я бросился к ее комнате.
-  Зачем ты забрала  фотографии? - спросил я у нее.
-  Зачем они тебе? Предаваться воспоминаниям… Философствовать. Сравнивать. Обойдешься…
-  Это мое дело, что мне с ними делать. На них не только твое изображение. Например, московские фотографии…  Они же сделаны до брака. Верни.
-  Могу вернуть. Только вырежу себя и сына.
- Ты что, обезумела?
- Думай, что хочешь!
- Тебе, легче оттого, что ты их забрала?
- Да, легче.
Она так и не вернула мне фотографии. После этого эпизода я стал ее побаиваться «Наследственность у нее  тяжелая. Ее отец   почти сумасшедший. Вдруг от переживаний  она тоже обезумела, - думал я. – Еще решит мне отомстить, например, подсыплет мне отравы в еду или ночью перережет горло».
Желая досадить мне, она сделала два циничных признания.   
- А помнишь тогда… Я тебя обманула…  когда сказала, что меня не отпускают, - сказала она.
- Все ясно, - мрачно проговорил я.-  Значит, никто тебя не пытался заставить отрабатывать три года…
На душе было гадко. Я чувствовал себя лохом, которого мошенники обвели вокруг пальца.
- И еще знай, - сказала она. – В Березовске у меня был любовник.
- Когда?
- Все  годы. После возвращения из аспирантуры.
- Значит, когда ты писала мне любовные письма, когда приезжала ко мне летом, у тебя был любовник?
- Да.
Ее признание вызвало у меня не ревность, на которую она, видимо, рассчитывала, а чувство омерзения. Когда я женился на ней, я видел, что она некрасива, не сексуальна,  не общительна, но я не сомневался в ее порядочности. Оказалось, что в нравственном отношении она так же уродлива, как и в физическом.
- Помнишь, в восемьдесят восьмом году после летней встречи со мной  ты писала, что забеременела.  Просила разрешение родить. Может, ты забеременела от него, а не от меня?
-  Нет, от тебя, - выдавила она.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.   
Картина прояснилась. У нее был любовник,  который не собирался на ней жениться. Ей же хотелось иметь ребенка. В моем лице она нашла слабое звено. «На какие только ухищрения, ложь, подлость не пойдет женщина,  чтобы родить ребенка, чтобы стать матерью», - подумал я.
- Уж если ты решила быть откровенной, то скажи: Рома мой сын? – спросил я. – Ты ведь как раз в апреле уезжала…
- Это тебя не касается. Неважно, кто его биологический отец. Это мой ребенок. Ты не имеешь к нему никакого отношения.
Уже позднее, когда я обдумывал ее откровения, меня осенило: «А ведь в Москве, в аспирантские годы, какое-то она время спала с Артуром-армянином».  В памяти всплыли эпизоды: багровая от алкоголя, она выходит с ним  из ванны; я застаю его у нее в гостях,  на его лице ехидная, сальная ухмылка, он бросает циничные фразы; года три назад она сказала о нем: «Это подлец!».   Я не мог понять, почему раньше я не догадался об их связи. Ведь еще семь лет назад я обладал всеми необходимыми фактами. Но я не сделал правильного  вывода. Мой мыслительный аппарат был почему-то заблокирован.  Если бы я знал, что она отдавалась Артуру, то никакая жалость и чувство долга не заставили бы меня жениться на ней.
«Я развелся с Тоней, потому что она мне изменила. А  разве Ксюша лучше? - думал я. – С Тоней, по крайней мере,  я семь лет  наслаждался сексом. Ксюша принесла мне одни страдания».
В другой раз она потребовала, чтобы я приводил домой  любовниц.
- Мне легче будет,  если я увижу,-  говорила она истерично.
- Я бы рад помочь тебе, - сказал я, - но у меня пока нет женщины.
«Какая порядочная женщина пойдет в квартиру, где обитает жена, пусть даже бывшая, - думал я. – Кому хочется оказаться в центре скандала».
Мне действительно некого было привести домой. Женщины, с которыми  я общался летом, сошли с моей орбиты,  новых же знакомств я не завязал.
Ксюша подавляла во мне всякое творческое начало, всякую инициативу. Я даже дневник прекратил вести.   
  Когда в очередной раз она сделала выпад против меня, я сказал ей:
- Я даже не знаю, кто с тобой может жить. Это невозможно. Я тебе ставлю окончательный диагноз: к супружеской  жизни не пригодна.
Мы занялись разменом квартиры. В объявлениях, которые мы размещали в  рекламных газетах, мы указывали свой адрес, а также номер телефона Травкиных.  Первоначально мы попытались поменять  свою квартиру на двух- и однокомнатную квартиры. На это предложение был только один отклик. Двухкомнатная квартира была большая, светлая, в хорошем районе. Но однокомнатная  квартира, предназначавшаяся для меня,  была микроскопическая,  обшарпанная и находилась в старом доме  возле железнодорожного вокзала.  Ксюшу устроил вариант обмена, но я не согласился. Она, как всегда, ничего не говорила, но давила на меня психологически. Я не выдержал давления.
- Сначала ты вообще отказывалась от квартиры, говорила, что не претендуешь на нее. А теперь ты хочешь загнать меня в собачью конуру! – сказал я раздраженно.
- А ты хотел всю квартиру заполучить?  Выгодный раздел: мне сына, а тебе квартира, - съязвила она. -  Это не мне квартира.  Это Роме. Это ему дали! – В ее голосе послышались истеричные нотки.
- Я никогда не претендовал на всю квартиру. Поверь, - сказал я убежденно. - Но я хочу получить полноценную однокомнатную квартиру. Я ждал ее двенадцать лет. Я дрался за нее не на жизнь, а на смерть. Другого шанса у меня не будет.
- Если бы не мы с Ромой, то тебе одному  ее бы не дали.
-  Однокомнатную я получил бы на год раньше. Ее незаконно отдали Волошенко. Уж если мне удалось вырвать трехкомнатную, то однокомнатную я и подавно бы отвоевал.
Я замолчал, чтобы собраться с духом и задать ей вопрос, волновавший меня.
- Значит,  ты и на алименты подашь? – спросил я после паузы.
Она  молчала.  «Значит, подаст, - мрачно подумал я. –  А ведь  договаривались. Ее коварство  не знает границ».
- А ведь ты даже записку написала… Я ее храню.
- Она не имеет юридической силы.
-  Знаю. Но имеет моральную. Значит, подашь? – спросил я удрученно.
- Нет.
- Ну и на том спасибо.
У меня камень с души упал. Если бы мне пришлось платить алименты сразу двум женщинам, то у меня бы не осталось ресурсов на третий брак, и я бы обречен на монашеское существование. А я еще надеялся встретить свою женщину и обрести с нею семейное счастье.   
Как-то я сказал ей, что она нравится Макарову. Она не поверила.
- Это он убедил меня жениться на тебе. Он часами превозносил твои добродетели.   
В ее глазах вспыхнул интерес. Было заметно, что  информация о симпатии к ней Макарова приятно удивила и взволновала ее.   

2

В  декабре по издательским делам в Везельск  приехал Макаров (с ноября мы вместе  с ним выпускали газету).  Его внешний вид радикально изменился: в черной кожаной куртке и нутриевой шапке он выглядел вполне цивильно.
Я поселил его в моей комнате.   
- Когда-то ты расхваливал Ксюшу. Убедил меня на ней жениться, - сказал я. - Теперь она свободна. Теперь ты сам можешь  жениться на ней. Не хочешь жениться, можешь просто покрутить с нею роман. Психологически она готова к твоему донжуанскому  натиску.
- Нет, я не готов, - промямлил он. – Она не в моем вкусе.
- А что же ты меня уговаривал жениться на ней! - возмутился я. –  Она тоже была не в моем вкусе. Как можно было вмешиваться в чужую жизнь!
Поздно вечером мы вышли с ним из дома прогуляться по городу. Направились  на центральную площадь. Навстречу нам в искусственной тигровой шубе шла Ксюша.  Увидев нас, она  пошла в обратном направлении, чтобы избежать встречи с нами. К площади вела только одна дорога. Мы шли по ней, а Ксюша уходила все дальше и дальше. Создавалось впечатление, будто мы гоним ее по дороге, как пастухи гонят овец.
- Давай свернем куда-нибудь. Пусть пройдет,  - сказал Макаров каким-то фальшивым сочувственным тоном. Как и в былые времена, он играл показную романтическую роль  гуманиста.
- Я не хочу играть с нею в глупые игры, - сказал я с досадой. -  Что ей мешает  идти домой? Почему мы должны из-за нее менять свой маршрут? Если у нее крыша едет, то это не значит, что я тоже должен  вести себя как сумасшедший.
Мы  приближались к площади, а она с упорством параноика удалялась от нас.   Когда мы дошли до площади,  мои нервы не выдержали - я повернул назад, а затем свернул в темный переулок, освободив проход для бывшей жены.

     3

Нам, наконец, удалось найти неплохой вариант обмена, в результате которого каждый из нас получил по большой однокомнатной квартире в нашем же доме.
День переселения был полон драматизма. Ксюша пребывала в тяжелом депрессивном состоянии. У нее была мрачная физиономия. Вокруг нее была тяжелая аура. Ей не нравилась квартира,  которую она получила в результате обмена. Ее настроение передалось и мне. Меня тоже охватила тяжелая депрессия. Хотелось взвыть по-волчьи. Мне стало казаться, что мы совершили невыгодный обмен. Возможно,  меня угнетала перспектива полного  одиночества.
Виктор и его родители, с которыми мы менялись,  смотрели на нас с некоторой тревогой. Я услышал, как мать Виктора, рыжеволосая женщина лет шестидесяти, сказала кому-то:
- Как бы они не передумали…
Мы уже перетащили половину вещей, когда я остановился, сел на чемодан в коридоре трехкомнатной квартиры.
- Давай откажемся от обмена, восстановим статус КВО. Мы еще имеем право. Все издержки возьмем на себя. Найдем вариант получше, - сказал я Ксюше.
- Так потом мы все равно будем разменивать? – спросила она.
Ее вопрос меня удивил. Значит, она все еще надеялась, что мы будем жить вместе.
- Да, - сказал я твердо.
- Тогда лучше сразу.
Мы продолжили перетаскивание вещей.
Она заявила, что обе кровати она забирает себе.
- Вторая кровать понадобится для Ромы, - сказала она.
Я помнил, что обе кровати мы купили на ее деньги. Но три года назад  цены были на порядок ниже, чем сейчас. Сейчас мне было не по карману приобретение хорошей мягкой кровати. «Своего ничего не упустит, - подумал я с досадой. -  Знал бы, чем это все кончится, то купил бы на свои деньги».
Я не возражал, только попросил   разрешить мне попользоваться ее кроватью до покупки другой кровати.
Наконец, мы перетащили вещи. Я остался в квартире один. С каждой минутой мне  становилось все легче и легче. На следующий день от депрессии не осталось и следа. Стоило Ксюше исчезнуть из моего мира, как наступило просветление. Я понял, что она вносила в мою жизнь хаос, разрушение, болезнь.
Через неделю Ксюша напомнила мне о кровати. Мы сходили с нею в хозяйственный магазин,  купили  односпальную железную кровать (на другую у меня не было денег), принесли ее в мою квартиру. Я частями перенес в ее квартиру деревянную кровать - единственную в жизни кровать, на которой мне удобно было спать.
После размена квартиры я держался от Ксюши на расстоянии. Она крайне редко попадалась мне на глаза.  Но в апреле она сама постучала в мою дверь и попросила опустить с верхней полки шкафа тяжелый ящик. Я выполнил ее просьбу, хотел уйти, но она попросила меня задержаться. Смущенная, с красной шеей, она сидела на кровати.
- Ко мне пристает старик с седьмого этажа, - сказала она.
Не думаю, что старик, отец Виктора,  представлял угрозу для ее безопасности. Она пыталась вызвать у меня ревность.
Затем она рассказала какой-то фривольный анекдот о каком-то мужчине, который в обнаженном виде оказался с женщиной в одной ванне. Я не помню сюжета анекдота, но смысл такой: мужчина никак не мог догадаться, что женщина хочет заняться с ним сексом.
Я ушам  своим не верил!  Она пыталась меня соблазнить. Не знаю, чем была вызвана ее попытка. Может, дало о себе знать длительное воздержание от половой близости.  Но какой бы ни была причина, я решительно уклонился от близости. Мне удалось вырваться из ее больного мира,  и возвращаться туда было смерти подобно.
Летом приезжал Макаров. Я еще раз пытался свести его с Ксюшей. Но он решительно отказался. Она не заинтересовала его даже как любовница.
Она активно занималась обменом везельской квартиры на квартиру в Березовске. В августе обмен состоялся. Она попросила меня помочь ей переправить вещи.
- Ведь ты сам виноват, что они оказались здесь, - буркнула она.
- Конечно, помогу.
Я пригласил товарищей – Дорошенко, Травкина. Мы загрузили пятитонный контейнер до отказа. Не удалось только втиснуть прихожую (Ксюша подарила ее Травкину). Она пригласила нас к себе в гости, чтобы отблагодарить за помощь.  Выпивка и закуска были обильными. Мне не стыдно было перед товарищами. Хотя Ксюша почти не проронила ни слова в нашей компании, Дорошенко отозвался о ней как об умной женщине.
С работой  у нее сложилось хорошо. Ее взяли назад на кафедру русского языка родного пединститута.
Она исчезла незаметно. Я даже не знал, в какой день она  уехала. Просто она перестала попадаться на глаза, и я догадался, что ее больше нет в нашем городе.