Преголя

Работа - единственное, что еще спасало. Бремя ответственности не давило, а отвлекало, и, когда он подписывал очередные проекты, рука уже не дрожала как в первые дни после случившегося. Он старался теперь скорее уложиться в намеченные сроки, да что там, он убегал далеко вперед от назначенных дат, и появись такая возможность, уже сейчас был бы в будущем, оставив настоящему прошлое, а само прошлое предав забвению. Но забвения не случалось. Вечерами так или иначе приходилось возвращаться домой. Никто не ждал его здесь, кроме высоких гулких потолков, тяжелых дверей и нелепых кресел. Дом не умер, но хранил тишину: угрюмо молчали стены, диваны набивались безмолвной пылью, и грубые стулья, изображавшие  простецкую старину, не выдвигались ни разу с тех пор, как он остался один.
Ее больше не было здесь. И сразу же после ее ухода осиротел этот маленький псевдо замок,  выстроенный несколько лет назад по незамысловатому проекту разбогатевших внезапно пролетариев. Когда-то казавшаяся вычурной и изящной, теперь вся его обстановка  представлялась глупой и пошлой, такой же, каким, собственно, являлся и он сам, и его неудавшееся супружество, и появившиеся вопреки здравому смыслу, а только благодаря удачному стечению обстоятельств возможности.
Он вышел во двор. То, что было презентовано находкой ландшафтных дизайнеров, являло собой образец несуразного вкуса новоявленных буржуа, где семь гномов окружали Венеру с обломанными руками, а мраморный фонтан выплескивал воду на крошечную деревянную мельницу, примостившуюся у подножия альпийской горки. Когда появилась она, его жизнь стала точно такой же - комичное смешение разнонаправленных стилей, идей, желаний, нелепый сюр, когда мнимое выдается за настоящее, а настоящее давится, душится и вырывается с корнем, как цветок полевой ромашки, некстати выросший в окружении рододендронов. 
Он мог бы налить себе виски, мог бы заказать суши, мраморную говядину, лобстеров и многое другое, но знал, что при любом соприкосновении организма с продуктами внешнего мира, произойдет дикая, безудержная рвота. Его мутило теперь даже от вида простой воды, и он не ел, наверное, ни разу с тех пор, как это произошло. Странно, что он до сих пор оставался жив, что вопреки законам природы не умирал, а продолжал существовать, не ослабев, не заболев, и даже прибавив в весе. Чем он питался теперь? Да кто его знает, наверное, произошедшее изменило не только сознание. Кем еще так недавно был, и каким существом вдруг стал - вот о чем иногда думалось, когда он сидел в одиночестве в самом темном закутке своего несуразного сада, на холодной и влажной траве, среди скудного угасания балтийского сентября.
Итак, ее больше не было здесь. Он вспоминал ее каждую минуту, но каждый миг, проведенный без нее, казался не потраченным впустую, а цельным отрезком времени, предназначенным для того, чтобы вновь принадлежать самому себе. Ведь, по сути, она была алчной болотной гадиной в блестящей радужной чешуе, жадной и жаждущей, а оттого коварной, притворно ласковой, нарочито нежной, искусной телом, но абсолютно бездарной в любви. Иногда, лежа с ней вместе под идиотским сиреневым балдахином, он смотрел на нее и представлял, как убивают вампира - быстро и резко, без киношного антуража, а просто распахнув однажды утром бархатную портьеру, когда тварь безмятежно спит и не успевает спрятаться от всепоглощающих едких лучей губительного  рассвета. Нежить ежится, корчится, шипит, а потом перестает жить. Навсегда.
Он поступил иначе, и не в защиту своих банковских счетов, не ради того, чтобы отстоять положение, честь и давно переставшее быть таковым достоинство. Он готов был отдать ей еще тысячу точно таких же замков, только бы она перестала дышать близлежащим воздухом, но это было бы слишком просто, ведь то, что он хотел получить взамен, никак нельзя было купить.
Теперь она жила в Ницце, или в Неаполе, а может быть, в Монреале. Она получила ровно ту часть, которую заслуживала, он ничего для нее не пожалел, и даже запрашиваемое ушлыми юристами денежное содержание было удовлетворено в заявленном размере, без изменений. Какая разница, впрочем, если ей никогда не придется воспользоваться ни центом и ни копейкой из того, что принадлежит. Он будет исправно переводить на ее счета все причитающееся, всегда, до конца своих дней.
И все-таки, иногда он навещает ее, ведь мысли о ней не дают покоя, она манит, притягивает к себе, зовет из своего заточения, а когда он приходит на этот зов, почему-то молчит. Впрочем, он не ждет от нее лишних слов, и те, что были когда-то произнесены без цели и смысла, тоже уже не нужны.
Ветер или дождь - неважно. Все равно он давно ничего не чувствует. Это близко от дома, и можно пройти мимо разрушенной крепости, а потом скользить по размытой дождями тропинке вдоль угрюмой ограды, пока не достигнешь пологого глинистого спуска. Теперь осень, здесь уныло и одиноко, так показалось бы каждому, но не ему.
Когда глаза привыкают к темноте, он медленно плывет вперед. С трудом вглядываясь в плотную жижу реки, разгребая руками мутные струи и отводя от лица мусор, несомый течением. Десять секунд - и на поверхность, там - глоток свежего воздуха и опять погружение на илистое вонючее дно реки. Камень, облепленный грязными водорослями, заросшая подводным илом, спущенная  кем-то в реку детская коляска, и вот, наконец, она. Его Преголя. Когда-то так звали королеву, бессменную королеву цветущей веками Восточной Пруссии, утопленную ревнивым супругом в этой реке шестьсот лет назад. Так зовут теперь эту реку.
Время циклично. История повторяется. Пора было реке принять в свои мутные объятия очередную жертву. Прекрасную, но неверную спутницу своего короля. Прекрасной была река, оказавшаяся ныне грязным потоком и центральной помойкой бывшего Кенигсберга. Прекрасной была королева, оказавшаяся грязной девкой.
Что ж, пора возвращаться. Еще не раз он навестит свою Преголю.