Рокировка

                Рокировка   

                Рассказ

  Мой сосед – писатель… Мы об этом узнали не сразу...Мы хорошо жили.
  Он увёл мою женщину, мою Анну. Она мне всё рассказала. Всё? Не многое же я услышал. Она торопилась; почему-то в тот вечерок я вернулся раньше привычного. Я успел только портфель бросить в кресло и расстегнуть рубашку. Было жарко, начало лета.
  - Я переезжаю, Федя. В общем, ухожу. Я так решила. Вот ключи. Не унывай.
  Дверь захлопнулась.
  Уже гудел лифт, а я шевелил пальцами, перебирал пуговицы, их тысячи. Нет, так не пойдёт. Надо собраться. Закурить. Я не всегда медленно соображаю. Не всегда. Я закурил. Конечно, самое распоследнее дело, и не поможет, и, уж точно, вредно.
  Я пытался думать. Осмотрелся. Мусоропровод. Подмигивающий светильник на потолке. Дырявый носок. Створки расползлись.
  И сомкнулись. Кабина, наполненная моим дымом, вздрогнула. Я пошёл к себе, в квартиру.
  Вот так-то. Так-то, брат. Метнулся на балкон. Что ей крикнуть вслед? Какие-то люди двигались в разные стороны. В чём она одета? Под шляпкой похожий кто-то переставляет ноги. Анютка не носит шляп. Не носила. В твоём прошлом не носила. Кто это сказал?! Я один на своём десятом этаже... Солнце пылало в голубеньком небе. Я опустился на табурет с хилыми ножками. Мои дрожали. Мы замерли.   
  А он не курил. Среднего роста, сероглазый такой, с бледным угрюмым лицом, короткостриженный. С угрюмым лицом стоял он у распределительного щитка. «Проблемы?» – спросил я, выходя в коридор. Вопрос, который меня раздражает. С ним суются, даже когда их нет. Порванный шнурок – что это? Знак беды, не иначе. Этого человека я видел впервые. Чужак у моей пещеры. Сказать ему «Вам помочь?» было бы вообще ни в какие ворота. Так мне представлялось, не знаю почему. 
  Он хотел антенну наладить. Моя помощь была кстати. «По пять капель?» – предложил он позже и распахнул дверь. Я шагнул во внутрь. Съёмное жильё пахнет...Короче, сбродом всяким веет, в основном. Я посочувствовал, но ему, кажется, было всё равно.
  Андрей налил. 50 граммов приличного коньяка я запомнил. О чём болтали – нет. Мебель сборная, но, главное, сказал он, мало. Не душит. Я сказал «Заглядывай, если что» и отвалил. Выходит, я сам навязывался, дважды.
  ...Ныли плечи и спина. Надо вставать, дышать, двигаться. Вдох захлебнулся матерком, так как локоть мой  задел цветочный горшок, и тот скользнул вниз. Медленно, точно нехотя; можно было схватить за макушку, но зудевшая клешня не подчинилась. Броситься вдогонку? Толку-то...Мысли скакали блохами. Лететь ему недолго. Ухнется на чьё-то транссредство.
  Дико взглянул на дом-близнец. Время серое, сумеречное и не так просто свидетелю описать произошедшее. Где-то он стоит, ротозей с сигаретой. Огонёк своей я тотчас же притушил плевочком. Донёсся неизбежный звук, вякнула сигналка. Черепки во все стороны, семь штук. Их я увидел воочию, будто мухой следовал. Потом  занялся расчётами.
  Итак, ускорение. Мировое, к тому же. С константами надо на вы. Десятый этаж, приличная скорость на финише. Убийственная. Земли в горшке килограмма два, минимум. Он самый обыкновенный. С растением хуже. Анна носилась с ним, как наседка. Опасностей пруд пруди. Чрезмерное увлажнение, ожоги от прямых  солнечных лучей и ещё паразиты-вредители. «Не кури, Федя, при нём»...Он артачился, упрямый экзотик, не слишком рос. Редкий сорт, латынь так и звенит. А горшок глиняный. «Рекомендуется, - сказала Анна. – Материал дышит».
    Эх, умница-мичуринка моя...Стоп! – осадил я себя. Осколками усеяно её бегство. Я схватился за грудь. Там у меня жило сердце, гОря, можно сказать, не чуя. Оно ныло. 
   Я услышал снизу крик. И ещё. Так и есть.  Слов не разобрать, только порыв такой ярости, что согнёт молодые тополя и прутья оградки. А в темноте мечется потерпевший. Он знаком мне.
    Бочкообразный корпус наклонён вперёд. Поза услужливости или обученного актёра. Рот распахнут весельем; хорошо, улыбка прикрыта волосом, борода - чистая смоль, без примеси. Глаза из тех, что принято называть живыми. 
   Его мобильник врос в ладонь. Субъект этот – угольщик. Шашлычные без него затухнут, пикники – не состоятся. Он раздуватель самого мирного, нужного в жизни дела – еды! Нет, мне не повторить всех узоров его речи. Брателло каждому, балагур, он наверняка сам себе нравится.  Обаяние его простирается над всеми, особенно в северном направлении региона. Забулдыге у подъезда и бывшему водиле с палочкой и его собачонке - каждому угольщик протягивает руку...
   Да уж. Моется ли он, думал я однажды в лифте. Разительный запах плоти перебивал табачный букет (его «Русский стиль» и мой «Уинстон»). Я тогда прижался виском к прохладной стене и затаил дыхание на пять этажей. Говорить было неудобно, не о чем, невозможно. Он что-то спрашивал, жизнерадостно скалился, участливо морщился и, кажется, отвечал за меня…Он обволакивал своей аурой, вонью, чего юлить.
  Колени подкосились от бестолковых воспоминаний. Так они примутся глодать меня! Или я их? А прошло...всего три часа прошло. Ну вот, чаепитие для одного. Блюз да и только! Анна, Анна! Обожаемые ею круассаны умял за милую душу. Затем сгинула холодная котлета, маринованная капуста с запашком проскочила. Сметана и остатки клубничного варенья. Банки в ведро. Это нервическое, это пройдёт, бормотал я. Сел на диван в комнате. Что дальше? Этого вопроса я прожевать не мог. Было душно.
  Встал, осторожно вышел на балкон, глянул вниз. Вопли затихли. Моргали колючие звёзды. Небесные крошки. Крошки на простыне. Отлично помню тот бред. Мобильный молчал. Уже полночь. Метро ходит и возит. Она не появится. В её голосе не было ничего...смешливого. «Я так решила». Гримаска...Каблучки, ямочки под коленями...Я начал поскуливать. Луна такая пухлая, такая глумливая качалась вместе со мной.
  Всё ясно: спать сегодня одному. Отныне! Я вздрогнул, не в первый раз. Совсем не мой слог, чёрт подери, и лексикон, совершенно! В животе бурчало. Моё тело скользкое. Снял с него всё. Потный Вася, это она про меня, когда я...корпел над нею. Священнодействовал. Вот, опять! Откуда эта словесная...интервенция, инфекция? Священнодействовал... Придумать же такое! Не могу вспомнить наших с ней последних объятий.
...Отбросил «Героя нашего времени». Темень уползла. На рассвете дуэль. Она – сумасбродство богачей. Роскошь общения. Какой тяжёлый затылок - чугунок! Кого-то оскорбили? Кто-то ограблен? Разбита машина. Или чьё-то сердце, самый хрупкий механизм. Сколько вариантов, поводов! Кто лучше, у кого толще...А ты ворочайся на углях.
  Где-то горланил петух. Ошалеть можно.  Груда костей – это я. В моей дырявой ночи вдоволь хозяйничал бородатый пришелец. Он вечность целую рассказывал анекдот и виснул на мне, наглая срань! От тяжёлой той возни потрескивал балконный щит.
   Где моя злоба, которая должна клокотать и пениться, подобно...Тьфу! Нет сил нашаривать сравнения. Где их искать, предателей-голубков? Мой номер, уверен, в чёрном списке. Это естественно, как... сама смерть. Я умер, и я – в чёрном ящике. Странно всё же, что не разодрал вчера звонками эфира. Старость, что ли? Я отвернулся от зеркала. Пассивность испокон веку почиталась у кельтов если не порочным, то несомненно гиблым свойством натуры. Я оцепенел. Откуда плывут ко мне эти плотики, идиотические слова, мысли-оборотни? Жизнь не баловала меня ими, берегла… А если начался распад моей личности? Не удивлён. Вся эта мишура, литературная речь, известно, к чему ведёт. Закат карьеры, жёлтый дом творчества, амбал в беловатых одеждах.
  Но я не умер, сейчас я подкреплюсь, выпью чаю с жасмином. Что и сделал с большим удовольствием! Задумавшись, я начинаю чавкать, невинная особенность, согласитесь. И случается редко. Аня в досаде одёргивала.
  Как бы то ни было, чавкая, я сообразил, почему бездействовал, не ломал ног в погоне, не кусал пожарную лестницу под окнами грешников. Видите ли в чём дело – я не мальчик. Случаи-то известные. Банальные, как пишут в книгах, захватанные. На  жалкое лицо обманутого мужа льют  помои, ему достаются шипящее презренье, смех...  Вот и славно, злость моя подкатила на мягких рессорах. Мы ещё попляшем! Я чихнул, и глаза увлажнились. 
  ...На крыльце столкнулся с бодрячком. Он в новенькой чудовищной распашонке. На его тулове разместились сотни черепов. Мода покоряет кретинов. Злопыхательство моё клацало зубами.  А его предприимчивые глаза бегали.
  - Привет, друг! – мне. 
  - Проблемы?  - невпопад спросил стройный рыцарь и осклабился сквозь забрало.
  - Как же без них! – толстяк тискал мобилу.
  - Нормально с машиной? 
  - А что с ней станется?
  Показное  добродушие его тона не обманет меня. 
  Он продолжал: «Это тупое железо, а вот когда дочка болеет – хуже».
  Надо же...Что в мире заслуживало моего сочувствия в те часы? Любой камень, булыжник облобызал бы в пику...ну, в общем, жалоба несгибаемого дельца меня не тронула. Я опустился на колено. Завязал шнурок, скрутил змеек узлом. Оптимист не терял ни секунды. Трещал с кем-то третьим о кризисе. Пошляки! И ни звука о покалеченной колымаге. Растерянность ва-той забила трахею. Забавно...Ему хоть бы хны!
  Присел на шершавую скамью. «Плохо тебе, дорогой?» – он, конечно, со своим подходцем. Несносная манера. Я решил молчать, пусть режет. Всё равно ничего не докажет. Нехрен авто  ставить где попало. Шум голоса его затих, вскоре из-за угла выехал целёхонький рыдван, неунывающий шофёр кивает. Определённо, чтоб доконать меня.
   Мимо шли, ведомые родителями (вот, опять словцо), детишки, будущие покорители, пожиратели грядущего, с ором восторга. Чайки скользили между домами, оторвавшись от чахлого пруда, ближе к человеческим помойкам. Неслась за город невидимая электричка.
   Я не мог собрать силы для этого дня, для оставшейся жизни. Что у меня было? Только ёрничество, которое хуже мученичества. Я повис на турнике.  Ни джоуля, чтобы держаться. Спрыгнул, угодил в дерьмо. Закономерно. Скорей всего, брата нашего меньшего. Вон та пожилая мадам Жакет тянет его, в парше, с обрубком хвоста. Обтирая подошву, думал о напыщенной пустоте языка. Народ частит оборотами, в которых, окромя букв, нет ничего. А поди ж ты: отними у него бессмыслицу – захнычет, набычится, зарычит.
  Год назад на этой штуке подтягивался. Ладно, вот она, достоверная цифра – 21 раз. Сегодня подвёл черту. Непостижимо. Всё вытекло, но куда, для чего? Я направил взор вверх, ну да, к небу. На балконе, точно, на моём балконе шевелилось, сигналило что-то. Минутку! Её бельё, нежнейшее. Какими ветрами-судьбами его занесло? Лиловое, с кружавчиками, как выразится иной чудик-эстет. Вот он стоит, задрав подбородок, мудак мудаком.
  Нужно быть им (см. выше), чтоб не распознать знаков. Они заполонили мир. И мой несчастный глупый мозг. Лоскуток трепетал в вышине, трогательный вымпел чего-то. Краха?  Я рассмеялся, не горько – натужно.
  Осмотрел поверхность земли под балконами. Ещё пристальней и согнувшись. Никаких осколков-черепков, ни единого листика редкостного цветка. «Фрагменты катастрофы не найдены». Заглянул в урну. Таджик молчал. Метла его покоилась на плече. Он отдыхал. Наблюдал за белым человеком, который не решается спросить о главном – горшке. Японцы теряют лицо в подобных случаях, мгновенно. Тонкая нация, с традициями. Вжик! – и на небесах синтоизма. 
    На службу идти нет смысла. Его нет. Лифт не работал. Я не удивился. Такой день! Чёртова колесница набирает ход. Эту фразу я пронёс по всем маршам – пот капал, с хрипом в глотке – и записал на листе бумаги формата А4. То был мой лист №1.
  Незнакомая жутковатая лёгкость хлынула в меня. Я вцепился в гантели. Они поддерживают мою жизнь давно. Постоял с ними несколько минут, сколько мог. Комната кружилась. Я лёг на пол, готовый исчезнуть, без желания быть.
  Второй день отлёживался, отсиживался в хороводе каких-то уродцев: мычащих, лопочущих и стонущих. Если так пойдёт, то выясню всю свою подноготную. Что с ней делать? Не вытошнило бы.
  От меня избавятся, скорей всего...Я был незаменимым работником, отзывчивым товарищем; скупой на брань, избегал, как мог, лицемерия (зачёрнуто) ответственности...Подпись босса. Потянет на эпитафию?
  День третий (не удивляйтесь) весь в делах. Подмёл всюду, отдраил унитаз и окно. Квартира сверкала. Решился выйти на балкон. Что там в мире? Духота, облака, полоска леса, крохотный смерч на пустыре. Сегодня нас ждут в гости Мироновы. Очень приятно. Надо бы сочинить, выковать легенду, вооружиться ею и отмахиваться от доброхотов…Согласовать бы детальки с Аней. Держу в руках то самое, её, невыразимое,  втягиваю морозную свежесть. Вроде моей крёстной, которая проводив мужа на флот, год жила с его рубашкой, держала под подушкой. Я уткнулся лицом в лиловое и рухнул на диван. С грохотом и треском потемнело на улице. Я  ревел белугой. Лило и заливало. Такая тёплая мокрая гибель.      
  Неделю дома. Сходил за водкой. Припёрся гонец фирмы. Отличный бровастый малый с репутацией раёшника. На кухне я уж стол сообразил, пришлось теснить татарина в комнату. Как он разглядел из-за моих ещё неслабых плеч сосуд скорби – не пойму. Врать не хотелось, пускать резвиться на руины посторонних – тоже. Применил грубость. Он, кажется, обиделся за всю нашу великолепную лавочку. До скорой встречи! – сказал-таки ему с улыбкой. Потом думал о себе неприязненно. Наелся в сердцах, остатки зелья спрятал. Ещё не конец света. День рождения позади.
    Пишу проклятия на узких бумажных полосках. С них и началось моё... моё что? Потом! Далее! Некоторые так удачно складывались (слова текли рекой!), что пришлось склеивать по две-три полоски, чтоб смысл не терялся, чтоб поместился. Разложил на столе, эдакие мини-ленты для веночков. Хмыкнул. Взял с полки самую читаемую Анной книгу, «М&М» сочинителя Б., и проложил сей священный текст лихими своими вставками.  А губы дрожали, вот ведь какое дело! Заготовил второй комплект, во всю ширь листов, соорудил летучую эскадрилью и двинул на балкон.
  Опомнился на шестом посланце: негоже, Федя, засорять местность своими внутренностями. Неприлично это, негуманно. Дорожи личной свалкой, лелей её.
  Мои падшие вестники белели в темноте. Один гадёныш запропастился. С отчаяньем подумал о таджике и его метле. Слыхал, правда, дворники-грамотеи перевелись в наших широтах. 
  Что-то бубня, вышел из лифта. Стоял у соседской двери. Слушал. Сопел кто-то с другой стороны. Там – тёмная территория. У каждого она есть, у Луны, всем известной. Кто он был? Кем была Анна? Кто они, люди, соседи, которых мы не выбираем? Я записал под номерами немногие лишь вопросы. Голова гудела ими, а рука дрожала: понимаете, так долго пёрышком я только в школе водил.
  Явился на службу, бритый, как огурец, свежий. В глазах коллег ужас. Мне категорично запрещено стричься наголо. «Это предельно очевидно», - говорил старший брат. Я ослушался.
    Шеф нахмурился:
  - Ты о клиентуре думал? Любой уголовник краше тебя.
  - Покойник? – уточнял ретивый туповатый служащий.
  - Всё шутишь? Работать сможешь?
  Я погладил голову. Хуже урки... хуже только жук-рогоносец. Я помрачнел.
  - Фёдор, проблемы?
  - Никаких нет! – мокасины без каблуков не щёлкают. По мановенью пальца освободил кабинет.
  ...После цирюльника я принял душ и стал голый на весы. Вот, полюбуйтесь, изменения наглядны! Живот торчит в профиль... Мы часто ходили голышом. Обыкновенный праздник двоих. Я-то лишён его. А они – ходят голышом? Почему нет? Заглянуть бы в тот заповедник.
  Он был введён сюда. Настоящий живой писатель, говорят по такому случаю. Я мог коснуться его. Мы здоровались по-мужски, если не ошибаюсь. «Но не попрощались, скотина!» - крикнул я в гулком коридоре.
    Глаза его пронизывали, челюсти действовали по-волчьи. Не забыть мне и его голоса. Я не знаю его фамилии. Он прославился. Книгу листает дюжина охотников за новинками. Я недолго радовался успеху ближнего. Мало ему фанфар. Месяца не прошло, умыкнул сочинитель чужое, поменял среду обитания. Удачный жизненный проект.
   «Зимой мышление другое, - сказал он, как-то сидя у нас, - и дыхание». Семейное чаепитие с пирогом. Вроде как мысль бросил, в середину стола, где корзинка с сухариками; сокровенным поделился. Но какая это мысль? Зимой всё меняется: погода, одежда, тарифы. А он, выходит, отличился  мнением. Приклеил внимание к своей невзрачной особе. Аня тогда рассмеялась. Засветилась изнутри. Прильнула к диковинному. Потянулась к вечному, дверца налево, вишнёвый дерматин, чёрная лунка звонка. Наверно, я рассуждаю цинично. Что ж остаётся? Резаться? Нет, убивать себя неохота. Видал я некоторых избранных, увечных, скорей, никчёмных, со шрамиками на запястьях. Люди тяжёлой наследственности, непроглядных талантов, вопиющих страданий, они щеголяли роковыми иероглифами. Впрочем, дело вкуса. У других,  к примеру, свой джентльменский набор: личный тренер, травматическое оружие, внедорожник, воскресный поход в церковь, всей тёплой ячейкой.
   Решено: вены – целы! И коли жизнь моя ошибка, незачем вводить её в преждевременные траурные расходы. 
   «Анна! Малютка», - шепчу. Ушки у неё подтянуты. А он в те раковинки что-то говорил, до чего я не додумался. У него тембр другой, импонирующий, наверное. Запах пота имеет значение, большую играет роль, может быть, решающую.
  Я жарил картошку, листал всякие томики. О чём же он писал?! Вообще о чём они все пишут, в своих мансардах, усадьбах? Они затем, израсходовав себя, со всеми потрохами, умирают, а мы – читай! Расклад недурён.
  А моя-то – подалась в музы, поменяла амплуа подружки безродного клерка. Моя...Конечно, она себе принадлежит, спокон веку. Но теперь – беззаветно – ему. 
  И снова, под кислую сотую сигарету: знал ли я Анну? Вдруг её несколько? И я - не один, несмотря на документальные свидетельства. Есть ещё кто-то, который нашёптывает: чепуха. Которому безразлично, есть ли жизнь на Марсе (привет, друг Илюшка, в ход идёт твоя при-сказка!); есть ли женщина по имени Анна, нет ли её. Я закашлялся. Думал, выдавлю из себя разом с мокротой мерзкого крабчонка и сдохну, наконец! 
  Кажется, это зовётся рефлексией. Здравствуйте, тётенька! Заждался, нет мочи. Проходите и предадимся...гОрю, чему же ещё! Ишь, губки-то поджала. И сухозада к тому же.
   На тот момент я пристрастился к бумаге, случился же такой казус. Не забыли моих истреби-телей, оснащённых проклятьями? Пару строчек в день высиживаю у стола. А за окном буйствует, ликует  уикенд! Упоительна депрессия брошенного самца!
  Но и нытьё бывает продуктивным. Вот что я писал, например, о животных. «Он стал жить с терьером, приютив псину. «Комильфо!» – звал того и тыкал носом в лужицу. Комильфо царапал ламинат, жаловался своему богу. Измениться он не мог. Они сидели каждый в своём углу. Через тюль просачивалось утро. Молочница лязгала бидоном». 
  Метро. «Эскалатор – опасный, эротичный вид транспорта. Парочки усеяли его сверху донизу. Они не хотят упустить ни мгновенья, вонзаются друг в друга с третьей, примерно, ступеньки. Лучше б не знать мне о французском поцелуе. Гаже публичных лобзаний наш местный футбол. Хочется стрелять... Стреляйте кто-нибудь!»   
  Пассаж о беременных. Его отложу до худших времён. Тогда он меня взбодрит своей нотой.
  А вот ещё листик. Совсем маленький. Я схоронил его в прихожей, за овалом зеркала. «Здесь жил (число дней) и страдал (неопределимое число) менеджер 2-й гильдии Фёдор Валерьяна сын Левищев...» Долго над ним я сидел. Кто я, что я? Чёрт! Нелёгкая задача собрать в горсть собственную сущность.
  Теперь десерт: «и понял он, что переборол заразу и подхватил новую». 

                Часть 2

   Гляньте! Часть вторая. Звучит солидно, пускай, наивный, обольщаюсь. Внимание: развязка близко. Жгут повествования туг, свистит и хлещет, гоня меня к финалу. Клянусь, я сам это придумал! Вспомните мой девственный страх, когда мною овладевали, нет, посещали, ещё хуже – одиозное слово: голоса,  мистики, докторА стоят за ним… Те плотики плывут по сю пору, тащатся из неведомого истока. И я тащусь, влекомый, радостно! Даже ночью тревожат меня, вроде поллюций. 
  Теперь к делу.
  Когда Анна вернулась, была поздняя осень. Аня вернулась осенью, вечером… Хм, нестандартный ход девушки. Дальше, перо! Я был бы не я, если б не спросил себя, выпотрошенного, что делать с ней, с этой павшей на поле любви, с худой приблудной овцой? Как быть? Хо, смешной же вопрос, детский ракурс, удивится приятель, проучи такую-сякую, избей не смущаясь. Мы с ним разные, уж поверьте. И приятельство это – одна симуляция, когда вглядеться, не убояться. Поползновения душонок обрести сокровище - дар дружбы. Ну да, пивали мы с теми-иными когда-то, не от большого ума, чего таиться, и порывов не наблюдалось на тех пирах… С кем не приходится пить как бы за здравие, а на поверку последних итогов общения – пухом земля, комья по крышке стучат, ветер выдувает теплоту из пальто. И сколько тел ненужных довелось...обнимать! Сухой остаток – забытое фото среди страниц хита сезона. 
  Лето тучное минуло. Благодатная пора! Фрукты-ягоды поддержали мой организм, купания-велосипед. Не зачах Фёдор, держит удар. Я ведь не ждал её, кажется, с сентября. Освоился, притерпелся.
  Скажу тихо иначе: я не желал её. А ведь пылали иные времена... Но вот, представишь встречу на улице и молишь: хоть бы не нос к носу – безнадёжно, а чтоб издали, чтоб ноги увели вздрагивающее судорогой тело от её, со всеми подробностями, небрежной грацией и ужимочками...А тут – стоит на пороге, в плащике новом. Всё при ней: сумка знакомая винтаж, глаза, блестящие...Описание глаз. Нет, не сейчас, позже, если достанет чернил.
  Она сказала: он шизанутый. Я не поддержал прелюдии. По мере того как она разворачивала свиток его причуд, я внутренне встряхивался, точно собака из-под дождя. Ноябрьское наваждение, среднерусский мираж, послевкусие любви, дурновкусие...- пробовал я на слух, жужжа под нос. (Новейшее приобретение, взамен чавканья). Не потехи ради доношу краткий перечень грехов имярек, но не пропадать же зазря бабьему вою: дома молчит и в компании бука, не пьёт; вещи кладёт на «свои места», чистит вечером обувь, отжимается по утрам, гостей не водит (воистину, кунсткамера); детей не хочет, хмурый, когда у него не получается за  столом…
  - А это у него постоянно!
   Гостья сняла что-то с себя:
  - Помоги!
   Я подошёл:
  - Снова лямка?
  - Бретелька! Когда ты запомнишь? А, дремучка-колючка? – и коснулась мужского черепа. Анна пыталась шутить, бедняжка!
  - Ёжиковат-с! – извернулся ужом из-под узкой ладони. - Трудности, говоришь, испытывает? Как же он награду обрёл?
  - Не знаю. Может, повезло.
  - А книжка? Книжка при тебе?
  - Федя, о чём ты? Мне плохо.
  Да-да, конечно, таких везёт провидение. Я полез в паутину. Википедия о шизофрении. Обернулся к Анне. Она протёрла телеящик, а теперь смотрит в него. Как ни в чём не бывало. Я её, выходит, устраиваю. А мне этого не хотелось.
  - Ты не ошиблась: моя лачуга и его пентхауз?
  - Какой пентхауз?! 
  - Гонорары, премии Белкина-Белого.
  - У него тараканов больше в голове, чем денег.
  - В кошельке.
  - Что?
  - Деньги, как правило, в кошельке, – меньше всего я хотел обидеть её. Она взглянула на меня.
  - А ты изменился.
   Я пошёл к холодильнику. Пиво или йогурт? Знаю, я изменился. Потолстел. Не пойму, крепну я или сдался? Она изменила, мы изменим всё, к лучшему возврата нет. Крикнул: «Пиво хочешь?»
  Анна внимательно осмотрела кухню.
  - У тебя есть кто-то? 
  Я смутился, едрёна палка! У меня никого не было. Понял! Она не увидела грязи. Нянька мне не нужна, чай, не засранец. Но и женщина в хозяйстве не лишняя. Правда, моё оно в двух руках помещается. Если секс без фанатизма, то в неделю одной уборки довольно.
  - Я думала, ты за меня поборешься.
   Привёл как-то дерзкое дарование, консультант с фитовыставки. Не стОит и говорить. Запахи – великое и жуткое дело. Всю охоту мне отбила, хорошо бы, навек. Ушла, удивлённая моим смехом. Гонимая им.
  Я выпил йогурт. И захлопнул дверцу платяного шкафа. Взмахнул простынями для дополни-тельного лежбища...
  - Федя, что нам делать?
  Спать, спать, дорогуша. В ванной – комната смеха. Одна из зеркальных рож сочинила фразу: «Блаженные милее благополучных». Её закидали чем попало... Затем выступил Пьеро, волоокий мукомол-бедолага: «Ведь это ты бросила меня. Ты – меня...» И – рыдания. Публика рвёт воротники, держится за животики.
  Утираю лицо, заглядываю в комнату.
  Плечи Анны вздрагивали: «Ты в камень превратился, Федя. Почему всё так гадко?»
  Я погасил свет. 
  Ночью проснулась жажда. Я вдруг подумал о триумфаторе...Тяжело ему, небось. Должен же он что-то чувствовать, испытав то да это. Приобрёл чужое, вполне добротное. Потом утратил. Лежит один. Холодно, поджимает ноги. Слава – не тётка, шалава на час. Должны быть и укусы совести. Как ему пишется-живётся? Зла моего на чайную ложку. Я увидел его бледный костистый профиль, острый нос. Кажется,  покашливал, шмыгал? Мы не находили с ним общего языка. (Переворачиваюсь на бок). Словоохотствующим он не был. Даже когда пили водку, пару раз. Пришёл с зелёными кислючими яблоками, просил в долг смешную сумму. Отварили картошки, селёдочка лоснилась под маслицем. Он из другого теста, из иного текста. Я встал, чтоб прижать эту шутку, прищемить блокнотом.
    Мои принадлежности в большой комнате, у изголовья, занятом...Я крался и, естественно, зацепил палас. Ногти, поручик, надобно стричь!
  - Иди ко мне, Федя.
   Я наклонился:
  - Слушай, а что он курит?
  - Кто?
  - Писатель твой.
  - Он не курит.
  - А во сне он меня «Примой» угощал. Причём без фильтра.
  - Есть и такие?
  - Там всё есть. Спи.
  - Федя!
   Женщины хитры, смелы. И выдержки у них больше. До известного предела. Два дня я слушал о ненасытности литератора в постели. Бухгалтер и вдова Татьяна Л. на том конце (пардон!) провода, пожалуй, оросила свои куцые фантазии. Наверно, у него это с голодухи. Шваль он не водил, как-никак год с ним здоровался. Правда, с таким человеком и десяток лет будешь общаться - лишнего не узнаешь. А тут горлица в его окошко постучалась, впорхнула. Вот его, выражаясь современно, и тОркнуло. Разок за локоток прихватил, коленками под столом (за умной-то беседой) коснулись – и готово напряжение, аж звенит.  Покойной ночи, менестрель, романист! С ним ясно. Но Анна чего вильнула?
   Из него тогда пёрло. Пришпорил Пегаса. Анна вцепилась в гриву. Долой Федюню с рутиной. А чем я был увлечён-озадачен? Контракт с удмуртами, пятьсот мотоциклеток «Стриж», тройной подъём от бросовых цен; да неустойку хотел вытрясти в Бресте, сохранив при том худой мир. Обеспечивал достаток, кичливый мещанин. Затем рвануть в бунгало под пальмами, чтоб по-людски. (Мне бы сосны с комарами, да кастрюлю пельменей с хреном, но деви-чьи желаньица нам что царский указ).
  Увидеть бы ту книжку. Есть ли там нетленно классическое «посвящаю моему цыплёночку» или что они как приговорённые пишут?
  Я залыбился от уха до уха и хохотнул во всё горло. Попутчики в трэме нахохлились, тонная дама справа-сзади достала замечанием. Мне было сказочно легко. Я знал точно, о чём писать не стану. В моём списке отрицания несчастная любовь в фаворитах. Ведь её нет!
...Неделю донна Анна жила и томилась. А Теодору как бы невдомёк. Экая диковинка – разделение полов. А если отмужичить её? По-фламандски, влетело  ему в голову. Он прыснул. Как же это? Нет, сие сугубо непозволительно. Налицо тайная манипуляция его волей. Хочет-то она, как ни крути, создание тлетворное и обольстительное. Тео свернул под одеялом кукиш. 
   В быту скромен, стоик. Иногда забывается идальго, вышагивает без ничего, но сноровисто накрывает дланью кудрявое место, сдабривая мизансцену простецкой шуткой, вроде: нравственный цензор, который внутри нас, всегда со мной etс.
  Таки не удержался, спросил, подточенный стыдным любопытством:
  - Какое у счастливца излюбленное оружие,  в каком орудует жанре? Фэнтези, дворцовые заговоры, мадилавстори?
  - Ах, о чём ты? Спроси в любой книжной лавке. Да хоть бы в «Фаланстере».
  - А фамилия его какова же?
  - Не помню. Псевдонимом пользовался. Таится по жизни.
  Тео затих. Эмблема да и только. Инкогнито и скромность на щите…
  Бывшая соложница вспыхнула: «Ты что, мазохист? Лучше бы поинтересовался, как я жила».
  Я воткнул незамедлительно такой ответ: «С придыханием жила, пять месяцев и неделя». (Моя калькуляция точна. Все холостые дни и ночки, чёрные даты-пробоины учтены. Скучнейшее занятие для молодца вроде меня).
  - Что ты знаешь? Что вы понимаете в этом?! Да не любил он меня. Никого не любит. Одни слова, да и те корявые, с вывертом. И сам такой! (Пауза). Котёнка гладил-гладил в переходе, но не взял. А я хотела. Чудной, что и говорить.
  - Котёнок?
  - Бирюк тот небритый.
  - Не застрелится? Без тебя.
  - Он? А, вряд ли. Использует для сюжета. Лет через сто. Тугодум бесподобный. И лето бездарно ушло. Просидела с ним. Он-то привычный, как пень. Никуда не съездила. Федя...мы ведь собирались. Помнишь наши планы?
  Я так понял, она жаловалась, прижималась к плечу Феди.  Вечерами я молчал. Хотя скулить тянуло, не как прежде, уже от нетерпения: когда ты, милая, поумнеешь - исчезнешь?
    Звонит её мама. Зовёт меня к трубе. О чём говорить с посторонними? О погоде, господа, исключительно о ней, дарованной небесами спасительнице. С балкона прекрасно видна россыпь птиц над далёким лесом. Мила мне предзимняя графика. Дубы, я знаю, не роняют подолгу отмерший лист.
    Скрытный птах насвистывал свою песнь, несомненно, о хлебе насущном. Всё меньше пищи, зёрен, короче день и ближе стынь. Фьють-фьють! Мне делается печально. Всех благ, Клавдия Васильевна. Не подведу.
  Я пошёл на преступление. Грозное слово таинственным образом оказалось вполне уместным для определения моих действий. Я помыслил буквально следующее: шла бы ты, Анюта, отсюда совсем. А вслух нагородил всё такое обоснованное о неизбежном. Реквием-коммюнике. Она зарыдала. Я крепился на кухне до последнего. И уехал в отпуск. 
   Ноябрь-декабрь я единственный выбрал на фирме.
  - Странный шаг, - вывел начальник. – Фёдор, у тебя всё...нормально?
  - Как никогда лучше! – и добавил зачем-то. - Полный ажур.
  Он насупился ещё рельефней: «Иногда с эйфорией надо быть... поосторожней». Я хотел обнять босса, но тогда мне гарантирован каюк на нашем поприще.  Короче, прихлопнул тёплое чувство: нужна мне служба до зарезу, на первое время. Часто под этим разумеют последние времена, не обращали внимания?
   Ранняя зима заметала следы беглеца... Это шанс, отчего-то приговаривал я в электричке. Лес встретил меня у самой платформы. Чаща, робкая тропинка, огонь рябины.
  Далеко я не уехал. Глушь всегда рядом, под боком. 80 вёрст – чтоб наверняка очутиться там.  В снеговых коврах домик с печкой. Стол, стул, за окном ветхий забор, древесные витязи в шапках мирян и тишина. Вожделенная, вздымающая грудь. Чистота тетради. Мне чуть боязно от счастья.
  - 30 дней тебе, любезная, сроку, пока меня нет.
  Разместил безутешную на сайте знакомств, снабдив отменное – глаз не оторвать – фото,  все слова подобраны, кто прочтёт – покоя лишится. Отмечен звонкой пощёчиной.
  - Тем не менее продолжаю. Вот квартира, пользуйся, если надо. Удачи. Не унывай.
   Вот моё преступление. А что прикажете делать, люди добрые? Жевать мякину гуманизма,  старость гробить безвинному, отсохшему давно существу? Не на льдину же сбросил деву!
  Месяц был долгим, но как быстро закончился! Через пару часов огни, городские стены, трубы, на улицах черно от прохожих и грязи. И  – назад на карьерную лестницу, к факсу, к топкам! Я перешёл на «Приму», пыхаю себе в охотку. Заложники корпоративной этики ахнут, да и от патрона жди репрессий.
  Двор  в снегу. Глыба дома моего едва различима  сквозь метель. Ищу окно, балкон. Что-то светится. Чуть левее. В соседском? Не разобрать. Неужто вернулся? Соперник, соучастник моих дней, дум и начинаний. Скрипит лифт. Давай, тащи-вирай странника к его обители.               
Привет, привет!