Папин сын

 С  любовью к своим сыновьям!
    
Часть 1.               

Отец умер давно, очень давно, мне тогда было 19 лет.

Помню, как мама вдруг позвонила из Сочи, где они отдыхали с папой, и долго разговаривала с дядей, маминым кузеном и другом отца. Потом дали трубку мне, и она коротко сказала, что папа тяжело болен. Эта новость у меня никаких эмоций не вызвала. Отец всегда был здоров и физически крепок- чемпион по боксу республики, Средней Азии,  Вооруженных Сил, призер чемпионатов и спартакиад СССР. Болен? Нет, это было не про отца и потому их прерванный отпуск и наша встреча в аэропорту, все воспринималось мной спокойно и даже несколько отрешенно.

Но события развивались стремительно, а перестраивался я медленно, был занят своими, казалось, более насущными и важными делами. Сразу после приезда отцу сделали операцию и удалили легкое. Рак…Тем не менее, моя долгожданная загранпоездка не была отложена, да и отец настаивал, чтобы я поехал. Тем более, что сразу после операции он был такой же как и всегда. Все шептались, что он похудел, побледнел, но моим юношеским глазам, направленным на самого себя, все виделось также и тоже, а в тени  своих желаний, все представлялось такой  мелочью поправимой, что я не особенно загружал свой мозг размышлениями о будущем папы, мамы и нашей маленькой семьи. Прошел всего год со смерти бабушки, эта потеря для меня представлялась серьезной, непоправимой, потеря самого дорого на то время человека затмевала все остальное, да и не верилось мне со всем своим мальчишеским максимализмом, что судьба будет столь жестока и еще раз сделает больно. Эта уверенность, юношеская самоуверенность, а точнее глупость этого возраста и эгоистическая слепота тяжелой и плотной занавесью закрывали мозг, глаза, уши. Мое мне было ближе, дороже и ценнее, а все остальное должно, просто обязано, было быть благополучным и безмятежным. Никакого несчастья не должно было быть потому, что быть не должно! Даже тогда, когда я вернулся из заграничной, веселой поездки, полный новых впечатлений, шмоток и эротических переживаний,  и нашел отца с матерью в онкологическом институте, даже тогда ничто мне не подсказало, что надо ждать худшего. Мне так стыдно сейчас вспоминать, как  с легкой неприязнью и брезгливостью я увидел, что от облучения у папы волосы пучками оставались на подушке, а он не просто похудел, а стал маленьким седым старичком. Даже тогда меня не пробрал холод надвигающейся беды, даже тогда я не хотел понимать, что остались лишь мгновения  из длинной истории наших с ним не простых отношений. Я ему демонстрировал его подарки - мохеровую кофту, модный писк того времени, невидаль бритвенный станок Gelette,  а папа, слабо сжимая рукав кофты в руках и с трудом улыбаясь, говорил, что она так хороша и так тепла, что уже стало жарко. И смотря на бритву, как-то печально говорил, что на его век и ленинградская бритва сойдет. Он настаивал, чтобы все  эти шикарные и дорогие подарки я взял себе потому, что я молод и мне положено иметь все модное и красивое. Надо было быть только очень большим эгоистом и очень молодым, чтобы не понимать и не слышать о чем на самом деле говорил папа.   

                Откровенно признаться, с отцом у меня всегда складывались сложные отношения. Я его недолюбливал за его ехидные и горькие шутки в мой адрес, за его, как мне казалось, нелюбовь потому, что он никогда не скрывал своего разочарования по поводу рождения мальчика, а не девочки, за тщательно скрываемую от меня тайну другой семьи и дочери на стороне. Не любил я и его паранойяльную страсть к чистоте и порядку, распорядку дня и режиму питания, физкультуре и скромности. Все это мне не навязывалось, а вбивалось, вколачивалось, насильно прививалось, мне, сибариту и  бонвивану, ленивцу и недотроге. Прочтя в отрочестве Оскара Уайльда, я понял, что я гедонист и денди и не надо меня переделывать, но папа был жесток и не приклонен.

                Позже, гораздо позже, когда я сам столкнулся с загадками и подводными рифами отношений отца и сына, я все чаще и чаще вспоминал свое детство и отрочество, свои сложные, даже тяжелые отношения с отцом и стал глубочайшим образом понимать и осознавать всю правоту его и всю дурь свою. Это уже гораздо позже я понял, что передаваемая из уст в уста народная глупость о самостоятельности молодежи и уважении ее мнения, есть самая большая беда молодежи и самая большая трагедия родителей. Почему принято думать, что молодежь имеет право на свое мнение и оно должно громко высказываться?! А кто сказал, что это мнение есть правда всего поколения?! С чего это их незнание, элементарная необразованность, заблуждения перфекционизма и ошибки максимализма надо трактовать (сугубо из уважения к молодежи!), как накапливаемый опыт? Что же мы так любим все именовать чуть-чуть не так, слегка иначе? Кого мы жалеем и почему не говорим правду, как она есть? Разве я сам не был молодым? Разве я сам не делал глупости и понимал, что это глупость, но с пеной у рта доказывал, что это мое мнение и моя точка зрения, а некоторые взрослые понимая, что я лукавлю, тем не менее, меня поддерживали? А отец не поддерживал и говорил мне все как есть, но я в свою очередь все отрицал и еще больше не жаловал его, дуясь и обижаясь на него.

                И все же, не смотря на то, что папа был жесток в своих характеристиках, что я был жесток в своих оценках его, первое лицо, которое я видел,  проснувшись после очередного болезненного забытья, после ночной температуры и бреда, после операции, это было лицо моего папы. А когда я начинал температурить, и это, как всегда, приходилось на ночное время суток, когда мне начинали сниться ночные кошмары, то я звал не маму, а папу потому, что знал – он меня защитит, он меня вылечит, он будет сидеть со мной всю ночь на пролет  даже если на завтра у него предстоит суточное дежурство в госпитале. Помню, просыпаясь утром в таких ситуациях, я видел, как он, положив рядом со мной голову на подушку, спал стоя на коленях уперевшись локтями в край моей кровати.  Когда же мне было совсем невмоготу, то он меня увозил в свое отделение и укладывал в своем большом кабинете на кожаный,  просторный диван прямо рядом со своим огромным дубовым столом. В эти дни и ночи он тоже оставался в отделении. Медсестры и врачи роем кружили надо мной, но папа спокойным и твердым голосом всех осаждал, всем руководил, зорко присматривая за мной. А болел я тяжело, долго, мучительно выздоравливал. С тех пор я ненавижу больницы, не боюсь уколов и не люблю лечиться. С тех же пор я всегда отношусь с иронией к врачам, с уважением к медсестрам, терпеливо к больным.

                Но, несмотря на все, у меня с отцом отношения складывались тяжело. Это сейчас я понимаю, откуда у меня такая сдержанность и нежелание вступать со своим сыном в прения, грубые и смачные конфликты, неприятие наказаний и криков. Это сейчас я понимаю,  почему я предпочитаю промолчать, взять паузу и не рукоприкладствовать. Отцу порой было достаточно взглянуть на меня и я начинал трепетать и сгибаться, как былинка в поле осенью. Взгляд у него был тяжел, а порой свиреп, мне было страшно и я пугался так, что начинал реветь, как от тяжелых побоев. При этом, отец никогда меня не только не бил, но даже и не сказал мне ругательного слова. Ему было достаточно свирепо стиснуть зубы и оскалиться в злобной гримасе и я уже был в предобморочном состоянии, а потом жаловаться часами бабушкам и дедушкам, как жесток и ужасен мой отец. Только один, только раз он замахнулся на меня, когда я, уже будучи юношей, в сердцах назвал его дураком. Замах был столь страшен, что я, откинувшись, со всей силы ударился головой о стену, а потом весь вечер папа прикладывал к месту ушиба холодный компресс и горько вздыхал, а маме тихо на кухне говорил, что он и в самом деле дурак ибо вспыльчив и не в меру строг со мной.

                Так за что же я недолюбливал отца? Откровенно говоря, я и сам теперь не пойму за что конкретно. За все 19 лет я никогда не слышал дурного или просто неуважительного слова от мамы в его адрес, хотя она с ним хлебнула не мало. Но так уж было заведено в нашей семье и семьях моих родителей – никогда родителям не говорить детям плохого друг о друге, и уже тем более ругаться между собой в присутствии детей. Я всегда слышал из уст мамы только одну фразу: «Как же ты похож на отца!» Эта фраза была многосмысленна, то осуждающая, то восхвалительная, то откровенно льстивая, то лукавая, но всегда с присутствием большой любви и уважения к имени и образу отца. А я все продолжал оставаться к отцу если не враждебным, то уж точно вечно недовольным.

Но, анализируя весь длинный путь наших с ним отношений, только сейчас  понимаю, что лежало в основе всего, и почему все происходило именно так, а не иначе. Я понимаю также, почему у меня так не легко складываются мои отношения со своим сыном, и я просто уверен то же самое будет у него с моим будущим внуком. Чтобы и кто бы не говорил о конфликте отцов и детей, но взаимоотношения отцов и сыновей так до конца и не изучена. Мы все знаем про эдипов комплекс и комплекс электры, но как обозначить ту сложную и порой запутанную конгломерацию эмоций, рассуждений, позиций, мнений, что составляет взаимоотношение отца и сына? Соперничество, как говорили одни? Ревность, как говорили другие? Конфликт учителя и ученика, родителя и ребенка? Но эти отношения не укладываются просто в русло непонимания детьми своих родителей, или в ревность сыновей к своим матерям, или соперничество с вожаком. Все это, как грани одного кристалла. Роль отца в воспитании сына неоспорима трагична. Отец не только не в силах, но и не вправе пускаться в эмоциональные надрывные выяснения отношений со своим сыном, он не вправе выпускать свои эмоции из-под твердой руки разума. Отец берет на себя роль тяжелую и незавидную – быть идолом и одновременно пугалом. Если мать в воспитании сына это всегда эмоции, море разливанное сердечности и теплоты, то отец это разум, стойкость, выносливость, твердость, убежденность и широта. Безусловно, я был бы ничто без маминой душевности и заботы, ее безоглядного протекционизма и любви. А вот без отца я бы не стал тем, кем я стал. Он, незаметно, ненавязчиво, практически на полувыдохе,  был моим ледоколом и тоже время  маяком в этой жизни. Уверен, что тот, какой я есть сейчас, со всеми своими хорошими и плохими, был бы принят им. Но также уверен, что именно таким он меня не хотел бы видеть, и потому внутренне противился бы, но не чинил бы препятствий и подавлял бы все мамины порывы:  подсобить, поднести, поддержать, закрыть -  ибо знал, что уже все и далее только я сам, что лучшим для меня, когда один, что уже никогда, как раньше и то не худшее, а ценное. А всем пройденным моим он бы тихо, про себя, но возможно и вместе с мамой,  только ей на ухо, но с гордостью и с блеском в глазах.   

Часть 2

Трагедийность отношений отца и сына даже не в том, что они всегда тяжки и болезненны для обеих сторон, но и в том, что на фоне любви обе стороны почти всегда делают шаги в неверном направлении, уводящие обоих от сближения. Еще более усугубляются эти отношения , если есть негативное материнское влияния на этот процесс. Не секрет, что брошенная и неудовлетворенная жена будет всегда вымещать свои претензии к мужу на его сыне. Это не издевательство над ним, это хуже - это создание еще одного на земле очага конфликта, войны, многолетней, тихой и очень яростной,  взращивание своего собственного мстителя за свои обиды, несбывшиеся мечты, рухнувшие надежды.  Правы ли матери, таким образом, мстя своим бывшим мужьям? Возможно, в рамках природных  данных с  небольшим потенциалом орудий борьбы, они выбирают те средства, которые им не только подвластны,  но и до определенной степени им принадлежат. Но с точки зрения правды и справедливости, эта позиция порочна. Она не только создает конфронтацию, но и прекращает на время непрерывность движения жизни,  искажает  и перенаправляет течении энергии поколений, прерывает, как говорят сейчас, информационный  трафик. Дети, воспитанные в неполных семьях, не должны быть не только лишены возможности общения со своими родителями, но и не получать никогда от своих родителей какой-либо целенаправленно искажающей информации друг о друге. История поколений, семейная мифология не может рождаться или продолжаться  во лжи и злости, мести и травле. Эта чистая, по сути своей, энергия, как горная река, не может быть целебной,  могучей, жизненесущей, если в неё целенаправленно сбрасывается муть себялюбия, грязь эгоцентризма, слабость духовности. Разве мы не восторгаемся теми матерями, которые воспитывая одни сыновей, вкладывают в них мудрость и силу предков, гордость и достоинство за отцов? Даже в том случае, когда  отец отъявленный мерзавец и подлец, сын должен быть подпитан только положительными чертами своего отца (вы на самом деле наивно полагаете, что в подлецах все подло и грязно?!). Делать это надо   для того, чтобы этот же сын не стал хуже своего отца, а лучше, для того, чтобы этот сын поднял уроненную свечу всех предыдущих поколений,  замаранный семейный миф, фамильную карму.

                И все же, что же собственно разделяет сыновей и их отцов  в определенный промежуток? Спросите моего сына. Почему он признался как-то, что называл меня за глаза извергом? За то, что большую часть его жизни, на его специально или непредумышленно совершенные и обижавшие меня выходки я предпочитал молчать, просто прекращал разговаривать с ним? Просто мне не хотелось сына пугать, приводить в состояние оцепенения, как это бывало у меня в детстве, говорить то, о чем буду жалеть. Это уже позже, когда он стал взрослым и матерым, а я старым и несдержанным, стал говорить сыну жесткие вещи в сердцах. (Но кто знает, как и сколько я казнил себя после этого, понимая, что если раньше не говорил, то зачем уж сейчас?!)  А сын уже предпочитал отвечать тем же молчанием, предпочитал держать паузу. У этой истории, как и у любой другой, две стороны и два прочтения. Я рассказал свою, пройдет время и сын мой расскажет свою, но уже своему сыну. Возможно, многое порождается страхом – моим страхом перед ним, его страха передо мной…Моим потерять его и его быть одному.  Но, конечно же, это все от любви, которая густо замешана на неразрывности наших с ним связей. Ведь и я, обижаясь на отца, ругая его про себя, тянулся к нему и оттакливался, молчал и ждал. Все повторяется, не смотря на разность методов и подходов. Одного я не понимал и не знал тогда, что наши отношения с папой увы история короткая и взятая пауза продлиться всю оставшуюся мою жизнь… Не понимал я простого, что самое дорогое в нашей жизни – это роскошь общения с нашими родителями. А я вспыхивал из-за каждого слова, обижался и молчал, копя в себе нерассказанную любовь и от того еще большую обиду. Вот так я и продолжаю  молчать по сей день. Молчим, а ведь я уже знаю, что осталось у нас с сыном не так уж и много общаться. Это только кажется, что впереди вся жизнь, а ведь это столь стремительно уносящийся от нас призрак, почти бестелесный, но жадный – впитавший все наши мысли и эмоции, воспоминания и слова, дела и события, любимых и родных, друзей и врагов. Впитывающий и отнимающий их от нас, и ускользающий.  Призрак нашей жизни…

                От чего же, уже зная все это, я позволяю себе чрезмерную непозволительность – молчать взахлеб, молчать навзрыд, молчать, окаменев со своим сыном? Почему у отцов такая сдержанность по отношению к своим сыновьям?

А что происходит в сыне стоящим понуро пред отцом? Почему он в этот момент так не благожелателен к нему? Это происходит практически  в каждой семье, по-своему, с теми или иными дополнениями, но так узнаваемо. Может быть виноват создаваемый годами в семье миф об отце формируемый окружением, миф, толкуемый всякими мамками-бабками, родственницами-сплетницами, товарками-приятельницами?

Безусловно, огромную роль в формировании мальчиков играет женщина. Внутренний мир формируется в соответствии с  неоматриархальными правилами и законами. Мужественность сменяется женственностью, махоориентированность общества заменяется ее    фемининной аналогией. Женоподобность отнюдь не формируется  у мальчиков при игре в дочки-матери. (Зато как редко стало видно играющих девочек в эту социоформирующую игру!). Женоподобность не бросается в глаза напомаженными губами и подведенными глазами. Зато буквально цветет ярким цветом метросексуальности и охраняется  всепроникающими руками солдатских матерей. Меняется форма мышления мальчиков, их мироощущение, позиционирование себя в окружающем мире и вот, уже, мир вокруг персонифицируется для них в мягких, розовых, женских чертах. Мальчики становятся мягкоконфликтными, они предпочитают слово, сплетню, наговор, они все более предпочитают отсиживаться и пережидать. Они более не добытчики и охотники, защитники и первопроходцы, а холеные потребители женского рая с теплым очагом и крепко закрытой дверью в дикую природу. Вы думаете они не дерутся? Отнюдь. Дерутся, но по-женски, жестоко, остервенело, без рыцарских жестов, не щадя, не прощая,  топча лежачего, нанося удар ниже пояса. Они дерутся так, как дерутся слабые – без правил. Они более не идут  первыми в бой, но вступая, знают точно, что защищают свое насиженное место у очага, свое будущее и потому  бьют своего врага в самые незащищенные места, чтобы меньшими силами сразу и до конца. Почему? Потому что драться их учат матери, учат так, как себе представляют процесс сохранения рода  – отчаянно, любой ценой, без жалости и выбора средств. Ведь кто такая женщина-воительница? Афина Паллада. Богиня, с щетиной на щеках. Зовущая Родина-мать, стоящая с мечом на Мамаевом кургане или Марианна с обнаженной грудью и флагом наперевес на парижской баррикаде. Она, безусловно, борец, отчаянный, жестокий, ибо она защищает  последний бастион с остервенением, с надрывом. Ей нужен обязательно победный крик на высокой ноте ради чего она пойдет на все, на любой подвиг и любое извращение. Здесь любые способы хороши, и даже предательство, если оно принесет мир к ее очагу. И все потому, что женщина-борец это уже последний бастион.   А мужчина? Он всегда должен быть воином, ибо он всегда должен быть на передовой, он в стремительной кавалерии, он ловок и бесстрашен, потому, что он молчаливый, погибающий первым, авангард, погибающий, но приносящий победу.

Меж тем, современные мальчики предпочитает подождать, а вдруг все само рассосется, предпочитают много говорить, а вдруг заболтается, как это и делают их матери, ибо плохой мир для любой женщины всегда лучше хорошей войны. Сейчас это так. Но ведь и я стоял на вытяжку перед отцом, боясь перечить, ругая его про себя солдафоном. Молчал, но молча  сопротивлялся, упрямо и напористо доказывая,  аргументируя не столько словами, сколько  делами. Получал от отца нагоняи, пугался, боялся и вся опять, когда в лоб, когда в обход. Мама старалась защищать, я прятался за нее, но все равно, упрямо и вновь выходил лицом к лицу, и как в детстве, начинал бороться с отцом, но уже не на ковре, но уже не шутейно, но уже со всем присущим молодости максимализмом. Увы, сыновья все также продолжают бороться со своими отцами, но все более языком своих матерей. Оказывается, за эти полвека многое поменялось и в обществе, и в нас самих. 

Но так уж, с изменением лица общества, изменилась наполненность  векового противостояния отцов и детей? Что можно сказать определенно -  остался феномен. Осталась форма, звучание, боль…Боль взаимная, звучание надрывное, форма разная, противоестественная по сути, но, увы, повторяемая и возобновляемая по виду.

В моей юности мне казалось, что это стенка на стенку, что я отстаиваю не только свои убеждения и право на собственное слово в этом мире, а нечто большее, принципиальное. Какое заблуждение! Только сейчас, уже когда я сам отец и начал смотреть на это противоборство с другой стороны, понимаю, что борьба-то была только с моей стороны. Никто и не собирался со мной бороться. Он был ментор и все излагал назидательным тоном, а мне все это виделось иначе, утрированно, вывернуто наизнанку. Помню, как я его боялся и ненавидел когда он, прознав мои тщательно скрываемые тайны, гневался, обижался, недоумевал, но как результат -  только гримаса и одно-два едких слова. Меня же эмоции захлестывали потому, что слабый не боится сильного и прощающего, он его ненавидит  за это, за его милосердие. Уж лучше бы кулаком да в нос, а тут как будто снисходительно мимо, как будто унизительно и пренебрежительно. Нет, не понимал я тогда отца, который не словом, а делом учил не добивать слабого (хотя мама и твердила: «Если бить, то не предупреждай, а бей!»), не идти на компромисс ( а мама в это время говорила: «Если можно миром, то любым способом!»), справедливо («Ради благополучия можно и слукавить!»),  искренне и честно («От лишний улыбки рот не искривится!»). Я преклоняюсь перед мудростью и умом своей матери, но уроки отца, полученные в то великое противостояние, основополагают любую мою дорогу в жизни.      

                Увы, отца не стало тогда, когда я так и не успел понять, что же в нем меня  не устраивало. Увы, все ныне во мне приобретенное и понятое есть плод моих домысливаний, предположений и результат собственного горького опыта. А тогда, тогда я охотно соглашался с мамой, которая, пытаясь огородить меня от страшной картины  умирания, не загружала частыми посещениями папы. Также, я охотно соглашался и с папиным просьбам заниматься учебой в институте и не пропускать из-за него занятий. Сейчас я понимаю, что он не хотел мне запомнится слабым и больным. Сколько же во мне было жестокости и немилосердности, себялюбия и черствости….Сколько же такого хлама вообще присутствует в молодости…  Наверное,  потому-то  юность и беззаботна, что она эгоцентрична!

                Мама неотлучно была с папой сутки напролет. Днем она успевала ездить на работу, но это занимало от силы пару часов, просто не ездить туда она  не могла из-за слишком высокого поста, из-за слишком высокой ответственности. На этот период с папой сидел приставленный к нему ординарец, простой мальчик, мой ровесник, служивший в армии и которому было приказано сидеть с умирающим полковником. Почему он сидел, а я нет? Почему этот молчаливый и скромный русский парень менял отцу простыни, нижнее белье, убирал утку, пытался его кормить, а я в это самое время, что называется, гудел - приглашал домой однокурсников, слушал музыку, танцевал, выпивал, веселился. Разве я не был студентом-медиком? Разве мне было неизвестно, чем заканчиваются онкологические заболевания? Разве мне тогда уже не сказали, что у отца метастазы? Безусловно, все в этом мире воздаваемо и мне воздалось, ни тогда, ни позже, аж через  20 лет, но воздалось по полной, без жалости, без оговорок. А в том  1977 году, все было для меня просто ситуацией.

                Отцу было на тот период неполных 49 лет, он не дожил до своего сорокадевятилетия всего-то сорок дней. Папа скончался в октябре, и с семьдесят седьмого этот месяц для меня очень не простой. Это месяц смерти моей мамы, любимого дяди, это месяц моих несчастий и неприятностей, это месяц моих жизнеопределяющих событий. В этом же месяце, но ровно через год после смерти папы, я чуть было не остался сиротой, мама попала в автокатастрофу и только чудо не дало самосвалу раздавить ее голову вдруг оказавшуюся под ним, но все равно, через 27 лет, уже и чудо ее не спасло, она скончалась в институте Склифософского в злосчастном таки октябре. Мне не дано не замечать этого месяца и потому, что  в этом же месяце родились мой дядя, единственный мамин брат, и мой ныне единственный сын. Откровенно говоря, октябрь стал моим эмоционально напряженным пиком года. Папа умер в три минуты первого тринадцатого числа. Умер после суточной агонии, а я в этот момент пошел провожать родственницу и меня не было рядом. Какая же странная судьба наших с папой отношений! Мы с мамой были с ним все последние сутки, я слышал, как папа в бреду говорил то на русском, то на казахском, он просил остановить коней, он шептал: « не гони, не гони так…» и мама грустно говорила нашей родственнице: « у Кеши бред, ему страшно, наверное это конец…», а я все слушал и до меня никак не могло дойти, что это и в самом деле конец, и что более никогда я с отцом не смогу шутейно побороться на нашем большом ковре в гостиной, что более не суждено ему сводить меня  в баню попариться, а после нее зайти в столовую Дома офицеров и торжественно отведать ручных пельменей со сметаной,  напиться крепкого чая с медом и слушать ленивый, вязко тянущийся разговор отца со своими друзьями-товарищами о том, о сем.

Перед самой смертью, буквально за несколько минут, папа пришел в себя. Как рассказывал ординарец, он осмотрелся вокруг, спросил о нас и узнав, что мы пошли провожать  свояченицу, сказал: « Хорошо!  Переодень меня, дружок,  в чистое бельё, умой и расчеши.» И ординарец быстро исполнил все. Потом папа поблагодарил и спокойно закрыл глаза. Когда мы вернулись  через несколько минут, папа был мертв. Он тихо ушел к своим родителям, не потревожив нас, не побеспокоив, ушел, как говорят, по-английски, не пожелав  в  последнюю минуту показаться перед нами немощным и слабым, ушел не прощаясь. Просто вышел...

                Папа, землисто-желтый и очень худой, мирно лежал в кипельно-белой, простой солдатской рубашке. Его редкие и седые волосы были аккуратно расчесаны и вся картина была мирная и спокойная.

                Мама подошла к нему, взяла за руку, потом поняв в чем дело резко сказала, чтобы я позвал врача, расспросила ординарца о чем говорил папа и без слез, окаменев, присела за большой круглый стол. Мама сидела отрешенная. Врач сказал, что можно начать реанимировать, но стоит ли  мучить и так бесконечно измученного болезнью отца? И она просто согласилась с ним, а я, будущий врач, не понимал, как можно вот так, запросто, отказаться от борьбы,  просто дать умереть человеку.

                Только  значительно позже  я стал понимать, что вся наша жизнь есть мучение и боль, что возвращение человека к жизни это возвращение его к невероятным страданиям.  Гораздо позже я услышал рассказ человека трижды возвращавшегося с того света, он говорил, что  наша телесная оболочка это сгусток  боли, и каждый возврат в нее это тяжелейшее испытание потому и возвращаются не все и только тогда, когда есть причина для возвращения, и эта причина должна быть очень веской.

                А тогда, мама поняла, просто рассудительно определила, что несмотря ни на что многое папой намеченное уже никогда не осуществится, многое ими распланированное  более никогда не реализуется,  что только наметившееся  наконец семейное спокойствие и удовлетворенность так и останется началом без конца….  Она понимала, а может, и скорее всего, своей женской натурой, известным женским чутьем поняла, почувствовала, что наступил тот предел, когда все уже закончено, когда все планы только планы, а все желания только желания, но факты жестки и однозначны. А еще она прочувствовала, что папин путь подошел к концу. Она просто согласилась с врачом. Так не стало папы с нами.

                Понимал ли я до конца, что это значило? Нет, не понимал. Не понимал и позже,когда мы сели в машину и поехали домой. Впереди ехала мамина сестра с мужем. Наша машина следовала за ними, а я пусто и без всяких мыслей ехал и слушал Лёлю, приятельницу родителей, которая, утешая маму без остановки, говорила и говорила, вспоминая  свои ночные поездки из больницы в больницу с больным сыном. Помню, единственное, что мне подумалось, это была недопустимость сравнений между умершим отцом и выздоровевшим ее сыном. Но даже после этого никаких мыслей, никаких эмоций. Просто пустота.

Хоронили отца 13 октября, в  день рождения маминого брата, и с тех пор он свое рождение никогда более не отмечал, наверное потому, что он продолжал пиететно и благоговейно относится к моему папе, даже более благодарно, чем я, ибо мой отец старался дядю из шалопая и гуляки перевоспитать в хорошего и доброго человека. Помню, тот день был дождливым и пасмурным. Приехали члены правительства для выражения соболезнования маме и деду, а может быть и мне тоже. Все мы стояли в маленькой и тесной гостиной на время ставшей траурной залой, в центре стоял на столе красный гроб и папа, маленький, изможденный, несмотря на пудру и румяна, землисто-желтый, лежал утонув в своей парадной полковничьей форме. Не было никаких сомнений более для меня, что отец скончался. Приехавшее руководство республики молча постояло, посмотрело на  комнату, на гроб, помялось и в очередь, проходя мимо нас с мамой, стандартно высказали свои соболезнования, а потом, дружно набившись в лифт, уехали, оставив кучу провожавших на полуприсяде склоненных подхалимов и тех, кто хотел как-то зарисоваться пред глазами этих небожителей. Я прошел по галерее в конец, где стояли кучкой мои друзья и однокурсники. Их слова соболезнования, как и жесты, позы казались мне деланными, ненатуральными. Оно и понятно, потому, что многие еще неделю назад сидели и весело выпивали в этой же квартире не мало не заботясь о том, что где-то в этом городе, лежит и умирает хозяин этой квартиры, а хозяйка молча, без слез, плотно сжав губы сидит, склонившись над ним и ловит последние слова шепотом произносимые, возможно те слова были и обо мне, но мама никогда мне так и не рассказала о чем они с папой говорили последние его дни…

Я смотрел на своего деда, папиного отца, и думал, как странно получается, когда отец хоронит сына. Какова цена этого долголетия я не понимал и дай бог никогда никому не понимать, ибо, когда в 2000 году я оказался в аналогичной ситуации, то шок был столь велик, а боль столь сильна, что спустя годы я не могу ничего забыть. Поэтому, смотря на своего сына сейчас, я прошу только одного у бога, пусть никогда не повторится это страшное опять. Дед плакал, у него просто лились слезы по его роскошной бороде расчесанной на манер императора Александра III. Он отказывался верить в свершившееся. Уверен, что в тот момент дед не вспоминал, как папа гладил немощному, но все еще щеголеватому деду бостоновые костюмы или крахмалил его рубахи, уверен, что дед не вспоминал, как отец каждое утро стоял и начищал до зеркального блеска его английские ботинки и тщательно мыл его галоши. И уж тем более он не вспоминал и того, когда отец, в 14 лет, отказался от дедовской помощи и стал жить самостоятельно кормя и одевая себя. Дед не думал, что папа пошел служить в армию потому, что знал,  в армии он не пропадет и всегда будет одет, обут, накормлен, и независим от родителей. Я никогда, ни до, ни после, не старался вникнуть в суть многолетних разногласий между отцом и дедом. ,Но зато, всегда буду помнить, как отец купал старого и слабого деда, как нежно и заботливо пытался печься о нем, несмотря на то, что тот предпочитал жить со старшим сыном, а не с нами. Но в день похорон всего этого уже не было, обо всем  этом дед, скорее всего, не думал. Он просто с недоумением спрашивал в слух самого себя: «Почему он? Почему не я?»

Я смотрел на маму, которая стояла, не отходя от отцовского гроба. Она не сидела, а все время стояла. Стояла  так, чтобы видеть папу. Она не плакала, просто стояла и смотрела на своего умершего мужа и друга. О чем она думала в тот момент? О том, что 20 лет жизни для нее были периодом большой и тяжелой, мучительной любви? Периодом бесконечной и безостановочной борьбы за свое и его счастье? Вспоминала ли она необоснованные папины вспышки гнева и ее постоянные лавирования с целью сохранить мир в доме любой ценой? Вряд ли… Я не уверен и в том, что она вспоминала свои походы к командующему военного округа с целью отстаивания интересов и карьеры отца, о чем папа даже и не догадывался, наивно полагая, что беззаветно любимые партия и армия его ценят и привечают. Или свои «выбивания» очередной квартиры в очередном гарнизоне, куда в очередной раз перевели отца служить. Но зато она вспоминала, я просто уверен в этом, как папа приревновал ее в Сочи к маршалу Гречко, министру оборону СССР, у которого мама выигрывала партию за партией в бильярд и который в знак признания поцеловал ей руку. Скорее всего,  она вспоминала папины каждодневные уборки квартиры и постирушки, над которыми мама беззлобно подшучивала, но без которых она уже не могла обойтись из-за удобства и привычки жить вне бытовых проблем, концентрируясь исключительно на карьере. Она, скорее всего, с благодарностью обращалась к мужу за воспитание сына, за содержание дома, за веселые, певучие  и бесшабашные посиделки с друзьями, за его письма полные нежности и заботы, написанные папой с целины, с учений, с учебы в военно-медицинской академии. Возможно, она вспоминала, как они вместе ездили в туристическую поездку в Венгрию и Чехословакию, не смотря на то, что военным в 60-х годах не разрешалось ездить интуристом даже в соцстраны. Она понимала, что больше никогда и ничто не случиться у них вместе, что в будущем ничего не будет общего потому, что их будущее сейчас отдаляется и вскоре исчезнет навсегда с последней горстью земли, с последним  залпом салюта, с последним цветком, брошенным на свежезарытую могилу.       

Гражданская панихида была организована в институте, где папа был только недавно назначен заведующим кафедрой. Люди шли и шли. Я никогда не думал, что столько народу хотели попрощаться в последний раз с ним. Единственно кого я не видел среди них свою единокровную сестру, которую отец устроил работать к себе на кафедру лаборанткой. Родители думали, что я ничего не знаю ни о его семье на стороне, ни о ежемесячных алиментах, которые регулярно именно мама отсылала из ближайшей сберкассы.  Они старались не разрушать в моих глазах семейный миф, миф о преданности в семейной жизни, а я не разрушал этот миф, чтобы не обижать их неверием в слова, не делать больно им своим недоверием. Однако,  в момент панихиды я искал ее глазами, мне хотелось посмотреть на ее реакцию, на то, как она восприняла и приняла горькую данность. Мне все казалось, что я моральный урод, который не может просто по-человечески реагировать на смерть самого близкого человека, а вот тупо стоит у гроба и смотрит на проходящих мимо, на говорящих у гроба, на склонившихся над гробом. Но сестренки не было. Ни она, ни ее мать не пришли на панихиду, как они не приходили к отцу, когда он болел. Я не волен их судить, но как не мог, так и не могу до сих пор понять. Я не волен вмешиваться в историю отношений отца и его женщин, но конкретно этим двум женщинам я скорее всего так и не простил того, что их не встретил рядом с отцом хотя бы на минуту, хотя бы при прощании. Я знаю точно, что кто-то из них еще долго  посещал могилу отца - я или мама периодически находили букеты на его могиле, но это было не то, это было уже очень поздно, это было, с моей точки зрения, не честно по отношению к отцу и той любви, которую он испытывал к ним обоим. Хотя, я думаю, по-другому они и не могли поступить.

Жизнь  столкнула нас с сестренкой лицом к лицу всего раз,  в 1982 году. Я уже работал на кафедре психиатрии в папином институте, а она продолжала работать на бывшей папиной кафедре. Это был период сельхозработ и всеобщей мобилизации интеллигенции на свершение трудовых подвигов. Нас, молодых сотрудников, собрали перед ректоратом. В ожидании автобусов я  прохаживался вдоль рядов раскладушек, матрацев, чемоданов и сумок. На одном из тюков я вдруг скорее почувствовал, чем увидел человека кровно родственного мне. На меня смотрело мое лицо, но в женском исполнении. Это был миг ступора, а она отвернулась, скорее всего, она меня тоже узнала. Почему я не заговорил, почему не остановился перед ней? Скорее всего, испугался. Потом я видел ее издалека, то в поле, то у соседнего барака, то у клуба, я слышал отзывы моих коллег о ней (часто, увы, не лестные! И это было обидно), но при всем том не делал никаких попыток переговорить. С момента смерти нашего отца прошло 5 лет, а мы все никак не могли поделить его между собой…

Сейчас, спустя годы, мне хочется верить, что папа в дочере все же нашел отдушину и успокоился в своем разочаровании от моего рождения. Мне также хочется надеяться, что она получила тепло папиных рук и глаз, то, что мне так страстно хотелось получить в детстве, то чего я уже стеснительно отвергал в последние дни его жизни. В тот период мне было невдомек, что, конечно, она папина дочь, вполне возможно, что она была страстно желанной, но его сыном был и продолжаю оставаться до конца своей жизни именно я. Мне природой было дано исключительное право нести дальше факел, зажженный даже не отцом и не его отцом, а за долго до моего прадеда теми, кто поселился в старинном городе Касимове, теми, кто чтил свои княжеские корни и передал летопись рода нам.    

Прошел 31 год с папиной смерти, нет более никого на этом свете, кто мог бы назвать меня сыном, но я все равно продолжаю быть сыном своих родителей и самым преданным хранителем тех ценностей, которые были ими в меня заложены. Сейчас уже ничего не осталось во мне от тех, детских и пустых обид на отца. Сейчас я его понимаю намного лучше, чем три десятилетия назад и не оправдывая, не преломляя, не искажая и не обманывая себя  воспринимаю своего отца всего,  целостно и надеюсь объективно. Очень жаль, что он так и не дожил до этого момента, до нашего полного и безоговорочного примирения, точнее моего с ним примирения. Очень жаль, что он не слышит моего искреннего  признания ему в своей безграничной  любви. Но я уверен, что мой отец слышит, как с гордостью говорю: «Я папин сын!».

 16 июня 2008