Государыня идет к Неве

В этот морозный праздничный день Крещения Господня в Зимнем Дворце Санкт-Петербурга с самого раннего утра царило веселое оживление. Готовились к выходу камер-пажи, камер-фрейлины, недавно награжденные шифром императрицы, но более всего была озабочена любимая фрейлина императрицы Марии Александровны. Анна – дочь поэта Федора Тютчева. Казалось, она вообще не ложилась спать в предпраздничную ночь. Ей предстояло сопровождать государыню к Неве, где должно было разыграться яркое действо. Анна успела на карете съездить к набережной, внимательно осмотрела места, отведенные для императрицы и придворных, невольно залюбовалась, отлично выполненным сооружением – столичной Иорданью. Во льду была аккуратно выдолблена четырехугольная прорубь, вокруг которой постелены ковры, по краям проруби возвышались невысокие ограждения, а в углах сей праздничной постройки, как живые, виднелись изображения четырех евангелистов. А наверху, над прорубью, под полусводом, словно спускался с неба большой позолоченный крест. Еще Анна обратила внимание на новшество – огромную картину, изображающую Крещение Господа нашего Иисуса Христа в Иордане.
Императрица встретила Анну, как всегда, приветливо, по-родственному, обняла, заглянула в глаза. У нее было множество юных фрейлин – выпускниц Смольного института, но Анна Федоровна считалась старшей и по опыту, и по житейской мудрости. Вот уже двенадцать лет она, презрев личную жизнь, посвятила себя служению императорской фамилии. Вместе они занимались благотворительностью, ездили по сиротским приютам, по военным гошпиталям, домам призрения, а зимними долгими вечерами, когда дворец затихал, меж ними проходили чистые, откровенные беседы.
Перед тем, как им отправляться к Неве, фрейлина, к удовольствию императрицы, окропила святой водой ее спальню: стены, обтянутые золотой парчой. Камин из белого каррарского мрамора, даже любимый немецкий клавесин императрицы. Воду вчера привезли из проруби. А перед самым выходом, для подкрепления сил, поднесла кружку со святой водой Марии Александровне, которая вот уже вторую неделю чувствовала себя скверно. Но понимала, что не побывать на празднестве просто не имела права.
Когда они прошли «собственную» императорскую половину, миновали анфилады роскошных комнат, гостиные, диванные, столовые, небольшие парадные залы с монолитами из серо-зеленого мрамора и через роскошные двухстворчатые двери, которые были собраны из сотен кусков чинары и палисандра, вышли к парадному выходу из дворца, императрица хитро посмотрела на фрейлину:
– Почему мы шли кружным путем? Нет, нет, молчи, кажется, я поняла твой маневр.
Они научились понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда. Вот и сейчас Анна, наверняка, хотела поднять настроение своей царицы, чтобы не ехать на праздник с кислым, болезненным видом.
Когда, наконец, они вышли к Главному штабу, к ним тотчас присоединилась большая свита, которая смиренно ждала именно императрицу. Здесь были фрейлины, камер-пажи, выпускники кадетского императорского корпуса и Смольного института благородных девиц, вся свита пешком направилась к Неве. Заняв свое почетное место на возвышении, Мария Александровна стала с любопытством рассматривать действо. Вот к Иордани верхами подъехали император и великие князья – ее любимые сыновья. Слезы навернулись на глаза императрицы, но переживать было некогда. Дробно забили барабаны, протрубили горнисты свой сигнал, и покатилось красочное празднество Крещение Господне.
Парад гвардейских полков по набережной Невы был просто великолепен. Императрица на какое-то время даже забыла про свои постоянные хвори. Особенно ярким показалось ей водоокропление воинских знамен и штандартов. Торжественная музыка, блеск золота, колыхание знамен, слезы на глазах любимой фрейлины Тютчевой. – Все это растрогало императрицу.
В публике раздались восторженные возгласы, когда показалась колона священнослужителей: все они были облачены в великолепные одеяния, впереди вышагивали певчие мальчики, за ними служки несли большое древко с ярким фонарем. Императрица знала, что это означает свет Божий, проливающийся на двор Романовых, на всю русскую столицу. И императрица невольно подумала: «Какое великолепие! Какая мирная, счастливая жизнь вокруг! Неужели кто-то может желать зла России?»
– Смотрите, Ваше Величество, – шепнула фрейлина Анна Тютчева, – нынче-то митры иные, они украшены драгоценными каменьями, привезенными недавно с горного Урала.
Мария Александровна испытывала в этот момент двоякое чувство: с одной стороны – восторг, но с другой – тревогу, которая нахлынула ни весть откуда и разом завладела ее душой. С трудом императрица дождалась заключительной части праздничного действа – митрополит погрузил золотой крест в невскую воду и громко, раскатисто пробасил: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние свое!»
ххх
Вечером у императрицы разыгрался сильный кашель. И впервые вместе с мокротой горлом пошла кровь, ее было очень немного, но и это напугало Марию Александровну. Она вновь срочно вызвала фрейлину, показала ей батистовый платок, испачканный кровью.
– Разлюбезная моя Аннушка, – тихо проговорила императрица, – наверное, подходит мой конец. Очень жаль. Так мало успела, так мало сделала для России.
– Зря вы так говорите, Ваше Величество! – Анна взяла худую руку государыни в свои теплые ладони и стала дуть на нее, согревая, – вы для России сделали очень многое, вы оставите большое наследие, сыновей и дочь, но...когда это еще будет, вам, Мария Александровна, еще жить и жить.
В эту ночь они не сомкнули глаз. Императрица стала рассказывать фрейлине самое заветное, хотелось излить душу этой тонко чувствующей женщине, дочери известного русского поэта, которой отец передал чуткую душу и искусство сострадания.
Все в ее жизни началось ранней весной. Мария Гессен-Дармштадская, пятнадцати лет от роду, была в театре вместе с родителями. И даже не помышляла о грядущих переменах в своей жизни, но когда объявили, что на спектакле присутствует юный наследник русского царя Александр, она посмотрела в его сторону и... очень сильно смутилась, двадцатилетний цесаревич также в упор смотрел именно на нее. Их взгляды встретились.
Вечером Александр приехал к ним во дворец и... признался в пылкой любви, о чем на другой же день написал отцу. Александр никогда не отступал от задуманного, и уже через месяц состоялась их помолвка. Любовь сблизила их не только телесно, но и духовно.
– А помните, государыня, когда случился сильный пожар в столице, голуби тысячами слетались к вашим окнам и нашли там свое прибежище, – Анна говорила так проникновенно, так ласково, как обычно утешают любимых детей, что на глазах императрицы появились слезы.
– Да, да, колокольчик, помнится, созывал птиц к обеду и я их кормила пшеницей.
– Я позволю себе прочесть запись из своего дневника, – сказала Анна, – она посвящена вам, вашей благородной душе.
– Полноте, полноте! – слабо засопротивлялась императрица. Но запретить говорить любимой фрейлине не смогла.
«Если бы собрать в единое целое разнообразные черты трогательной заботы императрицы о людях, получилась бы красочная картина человеколюбия, благости и мудрости, она была бы орошаема сладкими слезами российского человечества».
Обе женщины помолчали, каждая думала о своем. Анна Тютчева вспомнила другую запись в своем дневнике, посвященную царице: «Под императорской порфирой она оставалась женщиной в лучшем значении этого слова – женщиной, полной пылкой любви и горевшей неутомимой жаждой добра».
– Извините, государыня, правда ли, что император Николай просил вас принять миллион рублей на «карманные расходы»?
– О, я тратила не более пятнадцати тысяч, остальные раздавала раненым, сиротам и бедным. Особливо жалела я бедных пленных поляков и литвин, и, несмотря на воркотню супруга, тайком подкармливала бедолаг, бредущих под конвоем в далекую Сибирь. Однако не токмо сострадание владело чувствами императрицы. Став супругой русского императора, она порой чувствовала, как в душе восстает ее прежняя юная жизнь, ее близкие и друзья, среди оных было много немцев и поляков, этих стройных, заносчивых панов. Прошли годы, но порой, сквозь время прорывалась в ее душе нежность и сострадание к людям иных окраин России, кои не хотели многого, просто боролись за свое отдельно взятое государство.
Мысли императрицы прервала фрейлина. Она приобняла государыню за плечо и с выражением прочла:
– Великий Михаил Ломоносов писал такие строки об императрице Екатерине:

Внемлите с радостью полезному потомству;
Похвально дело есть убогих призирать,
Сугуба похвала для пользы воспитать:
Натура то гласит, повелевает вера.
Внемлите важности Монаршего примера...

– Екатерина заслужила эти строки. – Тихим голосом ответила Мария Александровна.
– Они словно написаны о вас, поверьте мне, дорогая императрица.
Мария Александровна никогда не скрывала от фрейлины своих секретов. И на этот раз, повинуясь внутреннему голосу, вдруг начала рассказ, похожий на исповедь. Императрицей видела отношение своего супруга к полякам, после любого недовольства, после бунтов в Царстве Польском наступали тяжкие времена – в Сибирь шли лавины арестантов, в тюрьмы  свозили виноватых и невинных. И это больно ранило душу. А перед самым праздником она присутствовала при разговоре государя с сыщиком Шамагировым. Ее разлюбезный, нежный супруг приказывал знаменитому сыщику не останавливаться ни перед чем, лишь бы вывести на чистую воду всех сочувствующих польским свободолюбам. Она слушала вполуха, думала о своем. А когда речь зашла о генерале Кукеле, она насторожилась. И, наверное, впервые у нее закололо под сердцем, стало очень жаль, что супруг стал все более обретать черты двуликого Януса – в столице был доброжелательным, ласковым со всеми вельможами, а когда речь заходила о поляках, его словно подменяли.
После последнего разговора с сыщиком Шамагировым и с генералом Дубельтом, при коих императрица присутствовала, она поняла: наступают новые кровавые времена. И стала думать, как предупредить генерала Кукеля, ее давнего друга о грозящей опасности…Ведь от любви, об этом часто говорил царь по отношению в Кукелю, оставалось сделать всего один шаг до ненависти и тогда…
Они проговорили целую ночь. И сообща приняли решение: тайно встретиться с Шамагировым, пока он еще не уехал на Урал, попросить его быть объективным, не слушать чужих наговоров, самому во всем разобраться. Ведь именно этот тунгус благоговел перед императрицей, истово лечил ее недуги, и на него можно было положиться…Хотя…любовь – это чувство, а служба – это долг…Тут было о чем подумать.