ЛИЦО

           Обычно Карелин, ссорясь с женою, старался не перегибать. Он, молча, выслушивал многочасовые, внешне логичные ее монологи, изредка оправдываясь, делая виноватое или убитое горем лицо, а иногда, если ему это все надоедало, он незаметно подкладывал под локоть газету и, скорбно опершись на руку, прикрыв ладонью глаза, искоса читал под страдальческое жужжание супруги.
          На это раз ссора выросла в скандал.
          – О, дура! На кого я польстилась, да поставь нас рядом… тьфу, и это при моей красоте! – реплика, которая проходила рефреном через все монологи жены, на этот раз явилась вдруг Карелину оскорбительной.
          Надо сказать, что он тайком страдал от своей внешности, казавшейся ему ординарной и невыразительной: темные, уже редкие волосы вечно свешивались на отброшенный назад череп, скуластые щеки прижимали к бровям соломенного цвета глаза, слабый подбородок и мясистый лоб придавали лицу унылый вид. А за последнее время неполадки на работе и какая-то затяжная полоса хандры, необъяснимой и отчетливой, подкравшейся к нему, когда он непонятно затосковал от собственной ли неуверенности, или, как ему казалось, от никчемности своей, когда оглядываясь в прошлое, он почти не видел ничего буйно-радостного и яркого, а будущее казалось таким же серым и обыденным, сделали Карелина раздражительным и мнительным.
             И бесконечные упреки, а затем слезы жены он воспринял не только как обиду, но и как оскорбление.
             И Карелин тоже стал кричать на нее, да кричать как-то по-женски, не своим голосом, обвиняя ее во всех своих неудачах, в ее беспрерывных попытках подчинить и унизить его, и от этого безобразного крика ему становилось еще хуже и горше, но справится с собою, уже не мог.
             Он вдруг отчетливо и выпукло понял: какие они, в сущности, разные люди, отличающиеся друг от друга каждой черточкой характера, каждой привычкой, взглядами на жизнь, и обнаружил полнейшее непонимание или нежелание понимать друг друга. И после того, как разрыдавшаяся женщина крикнула ему с какой-то внутренней ненавистью:
             – Негодяй! – Он пришел в бешенство. Ярость перечеркнула ему сознание, и пронзительная боль взорвалась в его мозгу и обожгла лицо. Боль заставила его согнуться и сжать голову ладонями. И Карелин с надрывом, с животной мукой зашипел:
              – Довела! – И страшно взглянул на жену. Она оборвалась на полуслове, стало мертвенно белеть, и глаза ее полезли из глазниц с гримасой невероятного ужаса и удивления. Она инстинктивно дернулась, и как бы защищаясь руками, сорвано и дико закричала.
            А Карелин зло махнул рукой и, как обычно во время ссор, заперся в ванной. Щеки лоб его горели, он пустил холодную воду и, плеснув себе в лицо, повернулся к зеркалу. И отшатнулся потрясенный: в провале зеркала на него глядело абсолютно чужое, незнакомое лицо, гневное и прекрасное. Золотистые кудри открывали белый чистый лоб, из-под четкого рисунка бровей яростно стреляли фиолетовые глаза, нос, подбородок, губы – все было необычайно гармоничных и совершенных пропорций, словно это было лицо античного бога.
            Карелин резко отвернулся, закрыв глаза.
            Жена металась по комнатам, и в звуке ее шагов слышалось столько паники, будто в квартире гремел пожар. Затем входная дверь с треском хлопнула. «Ушла к матери», – догадался Карелин. И осторожно повернулся к зеркалу. И сердце его на мгновение остановилось. Всё такое же ослепительное, только уже несколько успокоенное, а от этого еще более прекрасное лицо увидел он.
            Карелин дрожащими  пальцами коснулся щек, и зеркало повторило жест. Сколько времени совершенно обалдевший от неожиданного явления он провел перед зеркалом, он не знал, но убедился точно, что это его собственное отражение и его собственное, но другое, изменившееся лицо, лицо, какого он и сам себе не смог бы придумать. Для пущей убедительности он даже впился ногтями в щеку, и на матовой белизне кожи зардели следы ногтей.
             Как это все объяснить он не знал, да и не пытался, полностью выбитый из привычного хода времени.
             Он вышел из ванной и забегал по квартире, ощущая в себе зарождающийся восторг и мстительную радость. Его трясло. Он пытался представить себе, как и что он теперь будет делать, как жить, но мысли мелькали лохмотьями.
             Возбужденный Карелин достал из холодильника бутылку водки и, не садясь за стол, налил полную чайную чашку и выпил. Сел. Долго сидел, зажмурившись, чувствуя только, как алкоголь растекается по телу, наливая его спокойствием и уверенностью. Выпил еще, посидел и допил всю бутылку. И опьянел сразу, сильно и тяжело. Снова пошел к зеркалу, смотрел и смотрел на изумительное лицо свое, крутил головой, кривлялся, гримасничал и, наконец, опрокидывая стулья, бормоча торжествующе, рухнул на диван и мгновенно уснул.
              Проснулся Карелин рано утром от сухости во рту. В окне сиренево зарождался день, в комнате тускло горела люстра.
              Он несколько минут заторможено соображал, что все это значит, и вдруг все вспомнил.
              – Вот это номер! – подумал он довольно спокойно, затем резко вскочил, покачнулся и бросился к зеркалу еще раз полюбоваться на необычный подарок.
              Дверь в ванную была распахнута, горел свет. Карелин подошел к зеркалу, замер и близко придвинул голову к самому стеклу. На него смотрел он, Карелин, с опухшим от водки лицом. Желтые глаза его с мутными белками медленно и недоуменно вытаращились. Это было его, его знакомое до отвращения, до каждой поры лицо, с пробивающейся щетиной, Карелинское, наследственное. Он тупо таращился в зеркало, потом глухо выругался, и вдруг плюнул в свое отражение. Раздавленный разочарованием и похмельем, он скрючился на диване и оцепенел.
              На работу Карелин в этот день не пошел. До самого вечера он лежал пустой, как высохшее насекомое, только пил воду, курил, да, вспоминая чудное вчерашнее явление, хрипло матерился.
              И вновь, долго стоял перед зеркалом, хмурый и пришибленный, криво улыбался и шептал: «Дурак старый, чему радовался?».
              И уже ночью, погасив свет, расплакался скупо и зло. Слезы, отняв последние силы, успокоили его, и он уснул.
              После этого Карелин так и остался пришибленным и угрюмым.
              Жена к нему не вернулась. Просто, когда он был на работе, приехала, забрала свои вещи и оставила записку: «Я не хочу жить с оборотнем».
              Карелин записку свирепо порвал, даже растерзал, но об уходе жены не печалился, ему было все равно, и как будто лучше от этого.
              Знакомые и друзья объяснили замкнутость и нелюдимость Карелина распадом семьи. А он стал словно бы немного не в себе. Иногда подолгу смотрел недвижно в одну точку, не слыша ничего и не видя, и улыбка растягивала его серые губы.
              Со временем он погрузился в работу, все делал с каким-то остервенением, и постепенно злополучное событие затихло в его памяти.
              Карелин подружился с женщиной из их мастерской, звали ее Лена. Она была очень мила и умна, они помногу разговаривали, обнаруживая общие интересы, и он совсем оттаял. Но о том, что с ним произошло, Карелин не рассказывал никому, тем более Лене. Он решительно закопал это необъяснимое событие в памяти, и лишь иногда, когда начинал злиться на что-то, тревожно вздрагивал и сразу стихал, боясь рецидива.
             И жизнь продолжалась. Время, работа, Лена, сгладили его, и он ждал отпуска, чтобы поехать к тетке, к тете Варе, у которой воспитывался, и которая была для него мамой Варей.
             Поехал Карелин в отпуск в июле.
             Тетю Варю застал он очень больной, хотя она ни слова не писала об этом в своих частых  и бесхитростных письмах. Тетя Варя, пожелтевшая и ссохшаяся, еле ходила, на нее обрушилось, как потом выяснил у врача Карелин, сразу несколько болезней, и она с ними не справлялась. Племянник бережно ухаживал за нею, а тетя этого стеснялась, переживала и часто плакала. А на исходе второй недели его отпуска она умерла. Она умерла ночью, незаметно и тихо, Карелин увидел ее утром вытянувшуюся, с мертвым птичьим личиком, маленькую и по неживому спокойную.
               Похороны состоялись такие же тихие и скромные. Карелин хотел нанять оркестр, но соседка сказала, что тетя Варя очень не любила, когда на похоронах играют, играют полупьяные безразличные и случайные люди, и всегда просила, чтобы ее провожали без музыки, а как можно тише и проще, по-христиански. Карелин за все это время осунулся, заострился, и в глазах его запеклось горе.
              А стоя на краю могилы, он осознал вдруг, как дорога была ему эта незаметная и ясная женщина, как пеклась она о нем, и как он был беспечно и даже жестоко небрежен и неряшлив в переписке с нею, как редко радовал ее своими посещениями и подарками. И острая тоска, граничащая с беспомощностью, настоящее тяжелое горе охватило его душу. Он заплакал, закрывшись локтем, голова его стала болеть и очень сильно болеть, и боль так ярко вспыхнула где-то в мозгу его, что пламя вспышки ударило в лицо и на мгновенье ослепило его. Карелин повернулся резко и побежал, не отнимая руки от лица.
               Люди скорбно и понимающе глядели ему в след.
               Боль постепенно стихала, и Карелин пошел домой. В квартире суетились какие-то незнакомые женщины, что-то двигали, звякали посудой, готовились поминки.
               Карелин незаметно пробрался в свою комнату и закрылся. Он был разбит, усталость тяжелой ношей висела на нем, и он прилег. И вдруг, подброшенный догадкой, вскочил, ощупывая свое лицо, суматошно открыл чемодан, достал бритвенную коробку с зеркальцем и заглянул.
             Тусклая оплывшая маска цвета сырого мяса, с размытыми дряблыми губами, черными щелями глаз, с круглым аморфным носом дрожала в окошечке зеркала.
             – О, Господи! – тонко как-то простонал Карелин и, отшвырнув футляр, упал в подушку.
             – О, Господи! – всхлипывая, причитал он и бился головой: – О, Господи! О, Господи…
             – Да точно! –  шептал он, ожесточенно изучая лицо пальцами. – Да что же, это опять! Зачем мне это, за что? – в глухом отчаянии приговаривал он и метался на кровати, бил кулаком по подушке.
             К столу, где скорбно и приглушённо  гудели поминки, Карелин не вышел, как его ни звали.  Он погрузился в какую-то смутную прострацию, днями сидел дома, никуда не выходя, и где-то в глубине сознания билась, не давая ему уйти в безысходность, надежда, что нечто такое с ним уже было, и должно же это все кончиться. Но все равно было горько и плохо, к невозвратности потери родного человека присоединилось ощущение потери частицы самого себя, своего лица.
               Только вечерами, словно вор, скрываясь от соседей, нацепив тёмные очки и прикрыв низ лица шарфом, шел в гастроном, покупал водки. В зеркало не смотрелся, не брился и совершенно не представлял, что ему делать дальше. А дней через десять он заметил, что тоскует и хандрит уже не столько из-за смерти тети Вари и жалости к себе, а как бы по привычке. Он тяжело вздохнул и подошел к окну. За окном шелестела ночь, и мерцали огни чужого и безразличного города. Карелин долго стоял, упершись лбом в холодное стекло. Затем устало откинулся и вдруг увидел в окне отражение себя прежнего, правда, осунувшегося, обросшего, но прежнего. И словно сняли с его души гнет, и стало ему легко и довольно. Он тут же побрился и стал собираться домой.
             Доехал он спокойно. На перрон в родном городе сошел, как после многолетней отлучки. Было поздно тихо и прохладно. Карелин не стал ждать такси и пошел пешком. Пересек привокзальную площадь и в свете витрин дежурного магазина увидел, как два наглых молодых подонка избивают старого мужчину.
             – Ну-ка кончайте, что вы делаете! – заорал он им, но те не обращали на него внимания. И он почувствовал, как зашевелилась в нем маленькая ярость, и она росла и ширилась, переходя в бешенство. Он бросил портфель и коротко на выдохе ударил высокого складчатого парня. Тот упал. Карелин обернулся ко второму и ощутил вдруг страшный удар по голове, растекшийся внезапной судорожной болью по всему лицу. «У, сволочь, сзади бьет!» – мелькнула мысль, но сразу стало ясно, что ударило его изнутри, и он, озверев, стал драться свирепо и жестоко, пока кто-то не оттащил его от растерзанных юнцов.
            Карелин пришел в себя, поймал такси и уехал домой. Дома он уже спокойный, переоделся и, зная, что его ждет, пошел в ванную. На нем опять было лицо античного бога, такое красивое и прекрасное, что Карелин внутренне содрогнулся и почувствовал холод, но долго любоваться не стал, было ему ясно, что приобретение это временное, но именно от этого в душе горчило сожаление.
            Наутро всё было нормально. После этого Карелин занялся анализом. Объяснить он, конечно, ничего не мог, но установил определенную закономерность:  все эти странные и болезненные метаморфозы происходят с ним или в момент неконтролируемой ярости или в минуты большого горя, и все становится на место, как только он успокаивается, и гнев ли, горе ли, растворяясь, стихают.
            Значит, надо научиться сдерживать свои эмоции или как-то скорее подавлять их, загонять их в себя, в общем, приспосабливаться к таким необычным обстоятельствам и жить.
            А что же еще-то?
            И Карелин жил, жил поначалу осторожно, словно на ощупь, а потом уж и совсем как обычно.
            Особенно ему помогала Лена. Она была его отдушиной, рядом с нею он чувствовал себя умиротворенным и совершенно забывал о своем тайном пороке, часто шутил и смеялся. Да и работа стала для него вроде бы интересней и содержательней.
            Он тянулся к Лене, как тянутся осенью к теплу и к солнцу. И стал замечать, что ему уже недостаточно ее участливого и внимательного присутствия в мастерской, ему хотелось быть с нею и после. Но он, очень по-детски как-то, робел, долго не мог ничего предложить Лене. И все-таки решился. Они пошли в кино. А потом долго гуляли, он проводил ее до дома, снова много разговаривали, рассказывали что-то друг другу, и это все было таким важным, нужным им, и расставаться не хотелось.
            Домой Карелин пришел за полночь, задумчивый и взволнованный и все вспоминал, как они гуляли с Леной, о чем говорили, слышал заново каждое слово ее, видел милое лицо, тихое блаженство делало его легким и счастливым. «Ле-е-на-а!» – негромко и ласково проговорил он и понял, что любит ее. И не просто любит, а нежно, преданно и надолго, навсегда. «Я ведь люблю тебя, Ле-ена!» – опять проговорил он и уже знал, что это святая правда, и жить ему без Лены будет очень трудно и невыносимо. Ему страстно захотелось сразу же поехать к ней и все рассказать.
            Он встал и – рухнул на пол: так пронзительно и оглушающее заболела голова. Карелин потерял сознание. Когда же очнулся, голову и лицо жгло болью. И он уже знал, что это такое. Долго и трудно вставал и хотел идти к зеркалу. Но замер, холодея: он боялся.      
             Страшно, утробно как-то боялся увидеть себя.
             – Что же это, Леночка? – шептал он горячими губами. И все-таки пошел к зеркалу. И сердце его оборвалось, и волосы на голове зашевелились. Чья-то до черноты смуглая безобразная харя, словно кошмар горячечный, бесстрастно отражалась зеркалом. Зияли вывернутые волосатые ноздри обезьяньего носа, редкие крупные зубы, словно жёлтые клавиши, длинно и редко веером выпирали из огромной безгубой пасти, придавая всей мерзкой физиономии злорадный оскал. И только под низким сморщенным лбом, под буграми надбровий, где-то в темноте глазниц тревожно и угрюмо поблескивали маленькие белые глазки.
              Карелин захрипел, туман опустился на его глаза:
              – У-у-у, монстр!! – и с размаху ударил кулаком прямо в эту гнусную жуть.
              Зеркало треснуло и тяжелыми осколками посыпалось на пол.                Схватившись окровавленной рассеченной рукой за горло, он, задыхаясь, зашатался,  вывалился из ванной и сел на пол. Сидел он недвижный и сломленный почти всю ночь, пока не уснул совершенно обессиленный и растоптанный. Рано утром он вздрогнул и встал.
              Все тело его стонало, черная от крови рука опухла и резко саднила, голову и лицо невыносимо жгло.
              – Боже ж ты мой! – вспомнил он, – Опять… А как же?.. – и Карелин вновь задохнулся: – Как же Лена!? Ведь я же ее люблю, люблю! Зачем же я теперь ей…
              И глухой мучительный стон вырвался из него, а боль, как зверь,  шевелилась и ворочалась в голове, не переставая, и лицо пылало.
              Последующие трое суток были сплошным сумасшествием.
              А в субботу вечером входная дверь открылась, (Карелин редко запирался на ночь) и вошла соседка. Она даже не вошла. Она застыла на пороге, и лицо ее стало вытягиваться и синеть, и она, отпрыгнув, пронзительно завизжала, стала пятиться и, не прекращая визжать, ринулась прочь.
              Карелин не реагировал на это. Он думал. Обнажено и безжалостно взвешивал. Все превращения с его лицом были временны и проходили, как только исчезала причина, их вызвавшая – гнев, горе, ярость ли. Теперь он вновь изменился, изуродовался даже, и это произошло от любви. Любви к Лене. И Карелин точно знал, что то, во что превратилось его лицо, не исчезнет, не сотрется, даже не смягчится: ведь он любил Лену сильно и надолго. Надолго!
              А зачем он ей такой!!!
              Поняв все это, он посуровел и внутренне собрался. Он решился. Он знал теперь, что ему делать, и не хотел откладывать ни на миг. Глубоко вздохнул и четко направился к балкону. Стояла глубокая и какая-то торжественная ночь, вся в звездах и тишине.
              Карелин постоял, поглядел на небо, прошептал что-то, и резко перевалился через перила.
              Утром рано дворник Михей, метя двор, увидел раздавленное ударом, скрюченное тело.
              – Никак человек? – охнул дворник, подошел осторожно и заглянул в лицо: – Да это же жилец наш, с 31-й квартиры… Господи Иисусе, как же его… Карелин, что ли?  О-ох!
              И кособоко побежал в милицию.