Дом с венецианскими окнами

Опыт автобиографии

Бабушка

Так называла наш дом моя бабушка, объясняя своим заказчицам, как найти ее: «Свернете с Плющихи в 6-й Ростовский переулок, дойдете до конца, затем налево и увидите серый пятиэтажный дом с венецианскими окнами». «Почему венецианскими?» – спрашивала я. «Потому что только в Италии делали такие широкие окна», – отвечала бабушка. Прожив в полуподвальном этаже в маленькой, но своей трехкомнатной квартирке 40 лет, бабушка гордилась нашим домом, потому что знала его с первых дней его существования.

О доме этом стоит сказать особо. Прообраз будущих кооперативных домов, он был построен «нэпманами» в 1928 году. Дом был заселен, но долго не могли найти желающих занять  пять квартир в полуподвале, и тогда их пустили по бросовой цене –пять тысяч рублей. Постепенно полуподвал заселили кустари-евреи, которые, пережив со страной смены многих общественных формаций, сумели передать своим детям и внукам трудолюбие, терпение и любовь к философствованию.

Совсем иная жизнь текла на верхних этажах. Нэпманов разоблачили и выслали, а в их квартирах поселились «рыцари без страха и упрека» – гэпэушники. Но карающий меч работал без остановки, и вскоре «рыцарей» сменили солдаты Ягоды,а затем Ежова.

Я помню уже постаревших «бойцов» Берии. Кого-то привозили домой на машине, кто-то в мундире из серого сукна устало поднимался по лестнице домой, но для меня это были дядя Айзик (военная прокуратура) и дядя Петя Голубенко (КГБ). Их располневшие жены с больными ногами были заказчицами моей бабушки-портнихи, а с их детьми я играла в общем дворе.

Весь день в нашей квартире стучала бабушкина швейная машинка, за толстой портьерой на палке, разделявшей бабушкину комнату на примерочную и обеденную части, лилась исповедь очередной посетительницы. За стеной стучала машинка соседки-конкурентки Фрины, вынужденной после роскошной жизни с мужем-нэпманом (после его ареста она спустилась в наш полуподвал) освоить машинку.

В коридоре за дверью слышались шаги в третью квартиру: там жил старый еврей – профессиональный сват, имевший большую клиентуру. Напротив, в квартире, где жила мать с тремя замужними дочерьми, женатым сыном и их детьми, подпольно варили карамель, которую мать продавала на рынке в Малаховке. В четвертой квартире вдова-фармацевт из аптеки на Плющихе тетя Хиня воспитывала трех племянниц-сирот, заканчивавших институты.

В Москву, в подвал на Плющихе, мои дед и бабушка приехали из Вильно в 1928 году: деду, как участнику подпольного революционного движения в буржуазной Польше, советская власть предложила советское подданство, и он выбрал «страну строящегося социализма». Бабушка рассказывала, как тяжело достался этот выбор ей: она была актрисой виленской еврейской драматической труппы, которая в тот момент уезжала за океан. Выбор был сделан в пользу семьи, и поначалу все складывалось благополучно: в Москве бабушка была принята в труппу еврейского театра-студии «Фрайкунст», которым руководил основатель студенческой драматической студии (превратившейся затем в театр им. Е. Вахтангова) и режиссер 2-й студии МХАТа Борис Ильич Вершилов. «Фрайкунст» ютился на малюсенькой сцене украинского клуба на Тверской улице и имел своих поклонников среди зрителей многочисленных театров-студий в Москве того времени.

В 1930 году театр-студия слился с Киевским государственным еврейским театром. Театр стремился стать новым еврейским реалистическим театром революционной тематики для массового рабочего зрителя. Вместе с тем в его репертуаре были пьесы Шекспира («Венецианский купец», «Шейлок») и классиков еврейской драматургии («Уриэль Акоста» Гуцкова, «Гойлем» Левика, «Пятый горизонт» Маркиша и др.).

С переездом театра в Киев в 1930 году началась сложная жизнь бабушки: гастроли по Украине, редкие приезды в Москву к семье, где подрастали сын и дочь. Дед, устроившийся наборщиком в типографию на Пятницкой улице, роптал: семья осталась без хозяйки.

Трагический конец сложного, но самого счастливого периода бабушкиной жизни наступил в 1937 году. Однажды после собрания в типографии, на котором обсуждали директора-«вредителя», деда спросили: «Что вы о нем скажете?» «Ничего, кроме того, что он порядочный человек», – ответил дед. Придя домой, он сказал жене: «Поля, завтра придут за мной». Всю ночь бабушка жгла письма и фотографии – ей было чего бояться: все ее многочисленные братья и сестры из Вильно давно перебрались в Европу и Америку. Деда вскоре забрали и дали «10 лет без права переписки». Мою маму, в то время студентку медицинского института, с позором исключили из института.

Тогда-то бабушка и ушла из театра и села за машинку. Сначала она шила платья и имела большую клиентуру. Но настоящий достаток пришел в семью, когда бабушка стала шить нижнее белье. Сейчас бы бабушка могла получить патент: она «изобрела» выкройку бюстгальтера, который позволял придавать женской груди любую форму – по желанию ее обладательницы. Вверяя бабушке свою грудь, заказчица знала, что ее форма, высота и размеры будут точно соответствовать ее вкусу. Бабушка высоко ценила свое мастерство, и гонорар ее был высок, поэтому «заказывали грудь» жены и дочери академиков, военачальников, писателей – словом, московская элита послевоенного времени, и сколько историй я выслушала, делая уроки в соседней комнате! Бабушка умела слушать и сама часто подавала остроумные реплики: театр продолжался дома!

Единственное, что омрачало профессиональную деятельность бабушки, – визиты фининспектора, зловещего персонажа того времени. Мне было лет 13, когда к бабушке впервые явился он: «Я знаю, что Вы шьете без патента. Я обязан сообщить куда следует». Бедная бабушка, застигнутая на месте преступления, то есть за машинкой, предложила ему взятку. В течение многих лет он приходил к нам раз в месяц за «мздой» (оказалось, что он навещал с этой целью еще три-четыре квартиры в нашем доме), и этот долгий, «чужой» звонок пугал меня до дурноты.

После первого его визита, оказавшись невольной свидетельницей разговора, я, свято верившая в правоту Павлика Морозова, приступила к бабушке с допросом: «Почему ты не хочешь брать патент?» «Потому что тогда придется работать только на патент», – ответила бабушка. Несправедливость этого положения меня смущала, но видеть
в бабушке нарушителя социалистической законности было стыдно. Так я и не решила, кто же прав в этой ситуации: моя любимая бабушка или мое любимое государство, но совесть долго мучила меня…

Родители

В 1939 году родилась я – единственный член нашей семьи, у которого в графе «национальность» стояло «русская». Этим я обязана моему отцу, Сергею Александровичу Найдёнову, русскому по паспорту, но не знающему своего происхождения.

Родился он тоже в Вильно, в конце XIX в., и в дорогом «приданом» был подброшен на крыльцо русского приюта. «Незаконный плод любви виленского губернатора и русской гувернантки», – шутила иногда моя мама. Выросший в русском приюте, отец в 14 лет был обучен столярному ремеслу, работал на заводе, а в 18 лет попал в Одессу, где примкнул к революционному движению. В 1919 году он вступил в партию большевиков, был направлен на работу в Губрозыск в Одессу, а затем в качестве начальника милиции и розыска «гонялся за бандами» под Полтавой, Харьковом, Кременчугом и Винницей. Не имея образования, он занимал командные должности в органах милиции на Украине и имел много наград.

В 1938 году в Красноярском крае, куда он был назначен начальником управления НКВД, происходили массовые аресты работников управления. Обеспокоенный отец поехал в Москву к главному начальнику с вопросом: что происходит? Умные люди посоветовали ему затеряться в Москве, молчать и не возвращаться обратно.
Молодцеватый 40-летний отец с деньгами в кармане, оказавшись не у дел, решил со вкусом отдохнуть. Однажды в парке «Сокольники» у танцевальной площадки он познакомился с моей 18-летней мамой. Как рассказывала мне мама, отец был щедрый, напористый. От подарков, цветов, приглашений в рестораны, в бильярдный зал, где отец выигрывал большие деньги, у нее закружилась голова.

Но самое главное, что она неизменно подчеркивала в своем рассказе: поклонник с сочувствием отнесся к ее признанию, что она – дочь «врага народа». Еще недавно в ее жизни были комсомольское собрание в институте, молчание и отчуждение друзей и соседей, разрыв с любимым человеком – всё, о чем мы теперь так много знаем. Тогда же любовь и доверие чужого взрослого человека, члена партии, перевернули ей душу. Она познакомила его с матерью и братом, и он стал вхож в их дом.

Отношения стремительно двигались к естественному результату: мама забеременела. И вот тогда выяснилось, что отец не может жениться на маме: в Красноярске у него остались жена и дочь 16 лет, неродная, больная туберкулезом легких (он не знал, что жена после его отъезда, предвидя печальные последствия, развелась с ним заочно).

Тем временем отец стал человеком без прошлого: из органов его уволили, он потерял работу и прописку, а выучиться он не успел. Надо было начинать жизнь заново,
а тут эта любовная история…

К моменту моего рождения отец исчез, но юрист из роддома им. Грауэрмана на Малой Молчановке разыскал его и убедил хотя бы дать ребенку свою фамилию при выдаче метрики в ЗАГСе – чтобы не было прочерка в графе «отец ребенка».
Мама говорила, что отец сразу полюбил меня: ведь я была его единственным ребенком. Он навещал меня и давал маме деньги. Каким бы странным мне это потом ни казалось, с бабушкой и дядей Володей у них продолжались теплые, родственные отношения.

В Москве отцу удалось прописаться на жилплощади друга в Лялином переулке, устроиться на работу завхозом на завод «Калибр». Вскоре к нему приехала из Красноярска жена с дочерью.

Так началась голгофа моего отца. В течение многих лет он скрывал от законной жены и парткома факт нашего с мамой существования, но, тем не менее, выкраивал для меня какие-то деньги: «выгребал из кармана всё, что у него было, до последней копейки», – вспоминала мама. В войну он работал на заводе, выпускавшем «катюши»,
а в конце войны был командирован в Германию для демонтажа немецких заводов. Вот тогда и я явилась свидетелем его щедрости: мама регулярно получала посылки с вещами, а я – губные гармошки. Папины посылки очень помогли маме выжить в первые послевоенные годы.

Еврейский вопрос

Жизнь и воспитание в еврейской атеистической семье дали мне незамутненный взгляд на национальные отношения: особая роль евреев в истории человечества никогда не отмечалась.

В семье с юмором относились к бабушкиной привычке спрашивать о национальности очередного гения. Подтрунивая над собой, она же любила рассказывать такой анекдот. Еврей сидит на скачках и слышит по радио: «Первым пришел Антей!» – «Аид (т.е. еврей)?» – спрашивает он соседа. «Аферт (т.е. лошадь)!» – с раздражением отвечает сосед.

С юмором относясь к подобным «патриотам», в семье, тем не менее, больно переживали проявления антисемитизма, принимая его как данность, с которой бороться невозможно, но можно «отстраниться» от человека, открывшего свою антисемитскую сущность, прекратить с ним дружеские отношения. В семье говорили по-русски, на полках стояли русские книги, но, если разговор предназначался не для детских ушей, переходили на идиш.

Бабушка знала массу анекдотов и забавных случаев из жизни «мешпохи». Чувство юмора она унаследовала от своего отца – виленского биндюжника, в семье которого она была последним, двенадцатым, ребенком. Его большой овальный фотографический портрет, где он снят в солидной «паре», белой манишке, с лихо закрученными усами, долго лежал у бабушки в платяном шкафу.

Дети его не пропали после смерти отца: старшие помогали младшим, а потом все рассеялись по свету. В Швейцарии осел бабушкин брат – изобретатель машинки для набивки сигарет, в Венской опере пела одна из бабушкиных племянниц, в Аргентину уехали бабушкины сестры. Сын одной из них, Герман Пильник, стал одним из лучших шахматистов мира в 50-х годах. В Бостонском симфоническом оркестре играл его брат-альтист.

Желая поддержать марку семьи, бабушка любила при случае сказать, что ее сын – талантливый физик и работает у самого Вавилова (С.И. Вавилов – президент АН СССР
в 40-50-е годы). Будучи от природы очень одаренной, бабушка с нетерпением ждала от нас, двух внучек, раннего проявления талантов, но увы! – мы с сестрой были обычными детьми. Бабушка старалась разбудить во мне творческое честолюбие: лучше всех выступить на школьном вечере, отличиться оригинальным костюмом на карнавале, попасть в первую тройку на олимпиаде и т.п. С помощью бабушки это мне иногда удавалось. За одну ночь бабушка смастерила мне костюм Евгения Онегина (первая премия на новогоднем балу в 10-м классе). Она же из ничего сшила мне костюмы Арины Родионовны (3-й класс) и Вассы Железновой (10-й класс). Плата за этот труд был одна: подробный отчет о том, «как я вошла, как ошарашены, а потом восхищены были все, кто что сказал» и т. д. Я научилась со временем выстраивать в своем рассказе сцены в бабушкином вкусе, и счастливее ее не было человека.

В отроческом возрасте я узнала, что имена моих родственников не соответствуют тем, что проставлены в их паспорте. Так, моя бабушка Полина Львовна по паспорту именовалась Песя Пейсаховна, мама Елизавета Аркадьевна – Лия Абелевна, дядя Владимир Аркадьевич на самом деле был Вольфом Абелевичем. Мой девичий максимализм требовал объяснения: зачем это двуличие, чего стесняются мои близкие? Мне объяснили, что в бытовом общении удобнее пользоваться привычными для слуха именами. Позже я поняла, что причиной подобной «мимикрии» у моих близких и у евреев их поколения было желание избежать дополнительных выпадов антисемитского толка. Ни мама, работавшая машинисткой в министерстве, ни дядя, работавший в Академии наук, никогда не указывали в анкете на наличие родственников за границей: хватало «пятого пункта» и записи о репрессированном отце. Связи
с родственниками «за бугром» не поддерживались, да и саму мысль о возможности поискать их гнали прочь.

Но тектонические сдвиги происходят не только в природе, и вот однажды, в середине 50-х годов, в Москве состоялся чемпионат мира по шахматам. Матч транслировался по телевидению из Зала им. Чайковского, и в солидном, много курившем человеке в очках, гроссмейстере из Аргентины, бабушка узнала своего племянника Германа Пильника, которого последний раз видела мальчиком. Чтобы развеять свои сомнения, бабушка после долгих колебаний попросила своего сына позвонить в оргкомитет чемпионата и позвать к телефону Пильника. Дяде пришлось говорить с кем-то из членов комитета и дать наш телефон. Герман позвонил довольно быстро и сказал, что он немедленно берет такси и едет к нам: скорее скажите адрес!

В семье начался переполох: бабушка хотела блеснуть кулинарным искусством, а времени оставалось мало. Так получилось, что на встрече с гостем были только бабушка и я. Я помню, как Герман, расплатившись с шофером, стремительно спустился в наш подвал, вошел в полутемную квартиру и нежно обнял мою бабушку. «Май танте Паулина!» – без конца повторял он, сидя за столом, целуя бабушке руки
и гладя ее плечи. Мне кажется даже, что он плакал, расспрашивая бабушку о ее жизни в течение последних тридцати лет и рассказывая о себе и о семье Пильников, рассеянной по городам обеих Америк. Разговор шел на идиш, и они хорошо понимали друг друга. Герман огорчался, что не успел ничего купить нам в подарок, и все порывался то снять часы с руки, то отдать зажигалку. Успокоился он только после того, как вспомнил, что его друг, шведский гроссмейстер Штальберг, должен после их совместной поездки в Европу снова приехать в Москву. Тогда уж он обязательно пришлет с ним подарки!

Со своей стороны бабушка настойчиво предлагала Герману принять от нас в подарок красную икру для аргентинской родни. После застолья мы вышли во двор, и я сфотографировала бабушку с племянником под окном нашей квартиры.

Свое обещание Герман выполнил: Штальберг привез нам всем в подарок теплые исландские свитера, а родственники из Аргентины время от времени стали присылать нам посылки с неновыми вещами (новые облагались большой пошлиной) и приглашали бабушку в гости то на свадьбу внучки, то на еврейский праздник. Навестил нас и брат Германа – альтист Бостонского симфонического оркестра, приехавшего
на гастроли в Москву. Преодолевая страх, бабушка дрожащими руками открывала конверты с письмами из Цюриха, где жил ее брат с двумя сыновьями – владелец завода по изготовлению оптических изделий (тот самый изобретатель машинки для набивки сигарет). Иногда приходила весточка от Германа. Журналист по профессии, он жил газетными гонорарами, а не выигрышами в шахматных матчах. К сожалению, Герман рано умер. Но он явился тем звеном, которое снова соединило большую семью Пильников в единую цепь: о бабушкиной судьбе узнали все.

Со смертью бабушки в 1965 году переписка прервалась, пока не началась перестройка. Железный занавес рухнул и тысячи людей ринулись за границу: в эмиграцию, в гости к родне и друзьям – «дус, енц» (туда-сюда), как любила говорить моя бабушка. Тут и я вспомнила о бабушкином брате – капиталисте из Цюриха, письма которого приходили чаще других и отличались большой теплотой.
Не буду рассказывать, как с помощью моей знакомой, имевшей дружеские связи в Цюрихе, я разыскала одного из его сыновей, Зигмунда Пильника, унаследовавшего дело отца, ныне пенсионера. В ответ на мое письмо, посланное на немецком языке, пришло письмо… на русском языке: его написала хорошая знакомая, русская, вышедшая замуж за швейцарца. Зигмунд писал, что он стар, нездоров, имеет двух детей и внуков. От приглашения приехать к нам отказался, нас же не приглашает по причине своего нездоровья. Зигмунд дал нам адрес своего брата, профессора-химика, живущего в маленьком университетском городке в Голландии. Кстати, брат собирался в туристическую поездку в Россию и просил сообщить наш телефон.

Но поездка была отложена, и переписка снова прекратилась, пока летом 1994 года моя дочь Юля, служившая в то время в коммерческом банке, не задумала съездить
в Голландию и не вспомнила о дедушке. Письмо было написано на хорошем английском языке и произвело, очевидно, благоприятное впечатление: дедушка из Голландии позвонил Юле и вскоре связал с ней своего друга-предпринимателя, имевшего дела в Москве. Встреча состоялась, Юля понравилась, и Москва была включена в план туристической поездки дедушки и его жены.

Наконец, душным августовским вечером Юля из гостиницы «Измайловская» привезла дедушку с женой к себе домой, где осколки «русской» родни – тетя Саля, сестра Аня, ее муж Саша и я – уже ждали гостей. Толстый подслеповатый дедушка-профессор достал какие-то бумаги и все пытался выяснить, кто же это тетя Паулина, которую,
по нашим рассказам, так любил его отец. К тому же дедушка плохо владел английским, а мы – немецким, и бедная Юля с трудом связывала нас на английском. Положение спасла стройная моложавая тетя. Выросшая в семье эмигрантов-евреев из Одессы, молодая активистка сионистского движения в первые послевоенные годы, сотрудница израильского посольства в Чехословакии, она неплохо понимала по-русски, и контакт был установлен. Тетя рассказала о двух своих сыновьях: старшем, банкире, проживающем в Лондоне и женившемся на арабской красавице-танцовщице,
и младшем, хиппи, любимом, но причиняющем много огорчений родителям. Дедушку из Цюриха увезла к себе в Италию молодая жена. Мы сфотографировались на прощанье, сфотографировала нас и тетя, обещав прислать фотографии. Юлин знакомый отвез гостей обратно в гостиницу, откуда назавтра они уехали в Петербург, а затем домой, в Голландию. Оттуда был звонок с благодарностью за теплый прием и щедрые подарки.

Что же дальше? А ничего. Юля так и не съездила в Голландию. Через полгода родилась Сашенька, о чем она сообщила голландским родственникам. В подарок прислали музыкальную игрушку для малышки и поздравления маме. Был звонок от тети, и мы узнали о болезни дяди и очередных неприятностях с младшим сыном. После этого связь прервалась.

Моя подруга, дочь которой уже несколько лет ездит отдыхать к другу-голландцу, удивляется, как много русских так или иначе связано с этой маленькой страной: службой, дружбой, замужеством, любовью. Наша любовь с Голландией не состоялась. Может быть, если бы в те первые годы перестройки, когда мы нашли своих родных и весь мир с сочувствием следил за Россией, мы нуждались в помощи, дядя и тетя, согласно моде времени, бросились бы нас спасать и позвали к себе. Но Юлина работа в банке и шикарный прием дома сняли тяжесть с их сердца.

А как же голос еврейской крови, заставляющий многих искать родню по всему свету? Оставим это романам и фильмам, а также творцам мифов. Перестройка закончилась, а горе и боль живут по обе стороны границы, и люди с ними справляются сами.
Голос ли крови зовет меня съездить в Израиль, посмотреть на родину моих предков? Но ведь там я не знаю ни одного родственника. Кто же встретит меня и пригреет на земле предков? Гладить камни в Иерусалиме я буду как грамотный турист, прочитавший много книг по истории христианства, а не как иудейка. Мне неприятен религиозный фанатизм и национальное превосходство, демонстрируемое некоторыми евреями. Мне неплохо на моей родине, где у меня было счастливое детство со всеми атрибутами сталинской эпохи: пионерской героикой, комсомольским максимализмом («если не я, то кто же?»), театром, друзьями и любимыми, очарованными теми же книгами и картинами, песнями и газетными статьями, что и я.

Мы состарились, но все лучшее во мне воспитали здесь, и то, что я зову счастьем, я узнала здесь. Единственное, чего я не знаю: какой половиной я была счастлива – еврейской или русской?

Июль 2004 г.