Венский стул 5

Начало: http://proza.ru/2013/08/09/235

        http://proza.ru/2013/08/11/156
        http://proza.ru/2013/08/11/1862


5
Кирилл нехотя вылез из автомобильного нутра – пригрелся за дорогу, размялся неловко; Двоеглазов суетливо запер машину, кивнул головой:
- Вон туда двигай, вторая парадная…

На лестнице воняло кошками, гнилой картошкой из подвала и застоявшейся мочой, было сумрачно, сыро и неуютно; стены плотно покрывали надписи непристойного содержания и «наскальная живопись» на ту же тему, вперемешку с чёрными горелыми пятнами. Как везде, подумал Кирилл, не пятизвёздочный отель и не новострой для богатых. Но уже со второго этажа разномастные квартирные двери стояли монументально, солидно, неприступно; по нынешней моде всё больше глухие железные, словно ведущие не в жилые помещения, а в бронированный бункер на случай атомной войны. Эти ставили в бандитские девяностые; попадались и другие, оклеенные ламинатом «под дерево», с жалкой, хилой имитацией филёнки – наложенные поверху реечки, приваренные к металлу прутки, нелепо сходящиеся в ненужные, лживые рамки. Это уже следующая эпоха, когда опомнились – больно некрасиво кругом сделалось, но как сделать «красиво», подзабыли… Хоть историю страны изучай по дверям этим – Кирилл жил на втором этаже, соседей не знал, чужими дверьми не интересовался, и теперь даже с интересом разглядывал этот «дверной парад». На четвёртом этаже он остановился:

- О! А это красиво, пожалуй… на нормальную дверь похоже.

Дверь не казалась, а была деревянной, якобы красного дерева, с настоящими глубокими филёнками и толстенькой латунной ручкой. Это уже «последний писк» интерьерного дизайна, следующий шаг на пути возвращения к достижениям цивилизации и культуры. Но придирчивый взгляд Кирилла и ею остался недоволен. Во-первых, эти изогнутые линии филёнок слишком явно выдают иноземное происхождение образца, по которому скроены дверные полотнища – так делают «в европах», а в родном отечестве прямые, прямые филёночки были столетиями в чести! Своё забыто, традиции порушены… А во-вторых, дверь эта новенькая, буржуйская, с претензией на ретро, дико смотрится в панельном доме – словно золотой зуб во рту. Сама по себе неплоха, но не на месте, господа, не на месте! Коробке этой бетонной пристало бы попроще что-нибудь, понезаковыристей, поскромнее… Виктор Семёныч смотрел на вещи сугубо практически:
- Ненадежно, – изрёк он приговор, бросая на заинтересовавшую Кирилла дверь пренебрежительный взгляд. – Дерево. Топором раздолбать можно. Если внутри не стальная – надо вторую за ней ставить, железо. Двойные траты. Баловство одно.
 
Капитолинина дверь на пятом этаже тоже знаменовала собою определённую эпоху: очень было популярно в семидесятых обивать квартирные двери деревянными рейками, опалив их паяльной лампой. Не так грубо выпадает из стиля, как нынешняя заморская филёнка этажом ниже; экологично так… загородное что-то… навевает мысли о сауне. Вот и конец «дверного парада». Так, карцерным лязгающим железякам влепим единицу. За попытки вспомнить о филёнках накинем балл до двойки. Ламинатный эрзац дерева получает троечку. Лжекрасное дерево с латунной ручкой – так и быть, четвёрка с плюсом. Капитолинина «сауна»… ну… потянет на трояк, «по знакомству». Высший балл не поставим никому.

Кирилл задумался: кому он мог быть поставить высший балл? Когда этот дом был построен, и Капитолина въезжала в него, все двери были одинаковые. Однообразно, скучновато, примитивно – плоские, гладкие, без затей, заплатки на стенах. Тем не менее, в этом однообразии была своя сила, свой стиль, рифма, ритм. Как армейский взвод на плацу. Но прошло четыре десятилетия, казённое обмундирование поизносилось, и каждый напялил на себя, что вздумается. Это уже не армия, это уже не взвод – сброд, банда батьки Ангела; кто что урвал, тем и украсился. Нелепость… Никогда в России точкой отсчёта собственности не была квартира – только дом! Изба, особняк, потом «доходный дом» – не владели в нём квартирами, а снимали их: владельцем его был один хозяин, «домовладелец». Приватизация квартир – небывалое прежде в России явление новых времён. Что это такое «приватизировали» в девяностые бывшие советские граждане, обитатели городских государственных квартир? двери? стены? пол? кубометры воздуха внутри своей коробочки? А «дом в целом», со всеми коммуникациями – по-прежнему принадлежит государству? Абсурд…

Пока Кирилл предавался этим размышлениям, Двоеглазову удалось отдышаться:
- Сдавать стал… сейчас отопру, погоди… Эх, прежде-то птицей бы взлетел… пятый этаж – пустяки… через три ступеньки, бегом… А как с пианином-то намучились! Ёлки!
- С каким пианино? – не понял Кирилл.
- У Капитолины стояло.
- Она что, на пианино играла?
- Да нет вроде… у неё скатёрка была на него накинута, барахлом всяким завалено, чашками-чаем загажено.
- А кто же играл?
- А шут его знает, – пожал плечами Виктор Семёныч. – Может, сын когда играл… учился. Капитолина не говорила. Может, так стояло, без надобности. Для красоты. Подруга Капитолинина… та, что ходила за ней… взять захотела – для внучки, говорит. Мне, говорит, Капитолина обещала. Ну, может, и обещала – забирай. Мы не жадные, бери, мы поделиться готовы… и с вами вот…

Кирилл опустил глаза, вспомнив Женины наставления. Господи, что за неловкость… во что ввязался?

- Нам оно без надобности, – продолжал между тем Двоеглазов, – да и кому сейчас пианины нужны? Надька узнавала – все их продать хотят, никто не покупает. Молодые сейчас на этом не играют, у них там электронное всякое… А эта пришла, подруга-то, мужа с сыном и приятелем привела, на «газели» приехали… на доставке сэкономить. Не поможете, Виктор Семёныч? Я, как дурак последний, взялся с ними эту бандуру с пятого этажа тащить: вниз – не вверх, думаю… Так ёлки! Едва кишки не вылезли. Плохо спустили, чуть в щепки не разнесли. А эта всё: ой, спасибо вам, ой, помогли… Из спасиба шубы не сошьёшь, а она – будто так и надо. Жмоты… Ну люди, ну люди! – Двоеглазов махнул рукой и продолжал ворчать себе под нос.

Кирилл огляделся в квартире. Типовая квартирка, знакомая до мелочей – Кирилл сам в такой рос, хоть и в другом городе; на всю страну настрогали в шестидесятых, всем поровну, в ожидании близкого коммунизма. Какой роскошью тогда казались эти квартиры! Ещё бы – переселялись из бараков, общежитий, подвалов, загаженных коммуналок, где вся твоя жизнь на виду, принудительно «общественная», муравейниковая. Как на каторге, где мучился молодой Достоевский – именно этим мучился: невозможностью уединиться, соблюсти «индивидуальное пространство», как сказали бы теперь.

Кирилл родился в коммуналке, но совсем не помнил её, и как родное гнездо осознавал точно такой же вот тесный отсек в бетонной коробке. Пока был маленький, он казался просторным, словно дворец: полы паркетной ёлочкой; широкие окна, в которые так и тянет зелёные руки стремительно растущая черёмуха; всё свежее, новенькое, без многолетних неряшливых наслоений масляной краски, побелки, обойной оклейки, как в старых домах; приятный, строгий минимализм ровных чистых линий, призывающий не копить хлама, словно освобождающий тебя для грядущего полёта; скромный пенальчик «удобств» – ну что ещё нужно? Не представить было – что ещё можно и нужно. Только в семидесятые, когда подросли «оттепельные» дети и поднакопились мебель, ковры, телевизоры, стиральные машины, подспудно созрело: тесно, зажато… Ребёнок вырос, и квартира, словно младенческая одежда, затрещала по швам – не была рассчитана «на вырост», на двадцать лет только – так было объявлено. Дальше предполагался коммунизм. Ну и как, интересно, «наш рулевой» представлял себе этот коммунизм? Не нуждающимся в квартирах? Помнится, в восьмидесятых, когда обещанный коммунизм уже должен был бы наступить, да всё что-то задерживался, Кирилл читал популярную брошюрку какого-то большого спеца по «научному коммунизму». Там был собран воедино весь этот утопический бред: сотрутся грани между городом и деревней, физическим и умственным трудом; семья, пожалуй что и отомрёт – пережиток, архаика… Отомрёт «домашнее хозяйство» – питаться станем в столовых, или просто из обоймы тюбиков выбирать нужный («суп», «мармелад», «пюре»). Стирать в прачечных комбинатах – а может, и стирать-мыть ничего не придётся: разовая одежда, обувь, посуда, бельё. Детей растить в яслях и детсадах. Всю чёрную работу сделают за нас электронные роботы… И всё такое огромное, огромное – опять муравейник, но на уровне последних достижений научно-технического прогресса, гигантское такое электронное чудище, где отдельный человек уменьшался до неприметного  и простого в обращении винтика, а вся махина должна была действовать слаженно, разумно и на века. Навсегда. Ну, в общем, примерно так, как виделось это Николаю Гавриловичу в «снах Веры Павловны». И жить, видно, полагалось какими-нибудь этакими коммунами, разумными сообществами, многоэтажными термитниками, занятыми освоением космических пространств и напрочь освобождёнными от досадных мелочей быта… А эти бетонные коробочки – так, временная мера, уступка не созревшим до коммунизма человечишкам. Но, как говорится, нет ничего более постоянного, чем временное…

Капитолинина квартира с порога производила впечатление начавшегося, но не доведенного до конца разорения. В крошечном квадратике прихожей печально-стыдливо, словно тяготясь своей ненужностью, пустовали сломанная обувная полка и вешалка, однако под голым, без рамы, зеркалом стоял телефонный аппарат – так хорошо Кириллу знакомый… Именно такой был у его родителей, когда им в семьдесят восьмом, после долгого стояния «на очереди» поставили телефон. Жёлтая длинная коробочка с острыми гранями, чудо зарубежного дизайна – Польша! Заграничная штучка, добытая родителями по знакомству, с переплатой, предмет гордости. Восьмиклассник Кирилл был тогда влюблён в сей агрегат, очарован им, так и норовил пройти лишний раз мимо, бросить взгляд, а когда оставался один дома – садился в прихожей и смотрел на него, мучительно соображая, кому бы позвонить, и томительно ожидая, не позвонит ли кто-нибудь? Будоражила воображение возможность мгновенно соединиться, сняв трубку, с… с кем? Да и не с кем было особенно, в классе телефоны тогда были у немногих – эх, досада! Капитолинин экземпляр отличался только цветом – изумрудно-зелёный… Как он мог когда-то казаться красивым, неземным, достойным звонка прямо куда-нибудь на космический корабль? Теперь он видится по-другому: громоздкий, неуклюжий, нелепый, неприятно геометричный. Просто уродливый! Наверное, должно пройти ещё лет тридцать-сорок, чтобы он снова стал восприниматься благосклонно – так, как сейчас смотришь на затейливые первые телефонные «сооружения» конца девятнадцатого века, со смешными загнутыми рожками трубок и двумя полушариями звонков, забавно напоминающими женские груди. Кирилл осторожно поднял замотанную чёрной изолентой треснувшую трубку и услышал надсадное гудение эфира – жив, старичок…
- Позвонить хочешь? – Двоеглазов тут же оказался рядом.
- Да нет, я так… – смутился Кирилл.
- А чего, звони, если надо… У Женьки спроси, чего брать. Ты давай раздевайся, куртку повесь… В ботинках иди, ничего, Надька весь хлам выбросила, тапки всякие… Чайник давай поставлю. По рюмке хлопнем? У меня тут припасено, Надежда не знает… За помин души Капитолининой.
- Вы же на машине?..
- Да чего с рюмки-то? Будь спок, всё схвачено… Ты проходи, смотри…

Виктор Семёныч распахнул дверь в одну, другую комнату, словно экскурсовод, приглашающий ознакомиться с экспозицией. Кирилл невольно сморщился от неловкости – вот он, самый неприятный момент, который жена благополучно на него спихнула. Будто он дерево бесчувственное, и ему нипочём выступить в роли какого-то мародёра, выглядывающего, чем бы поживиться из брошенного. Он скованно потоптался на пороге, но Двоеглазов отправился на кухню хлопотать о чайнике, и Кирилл, вздохнув с облегчением, заглянул, наконец, в комнаты.

В привычных Кириллу по родительской квартире комнатах царило всё то же начавшееся опустошение, истребление. Ясно было сразу – здесь больше не живут. Вот вроде бы и мебель стоит – шкаф, диван, сервант, торшер – но всё это лишено чего-то важного, неуловимого, мелочей, выдающих присутствие человека. Вещи угрюмо и растерянно смотрели из разных углов, на них лежала печать сиротства и неприкаянности. Они больше не составляли единства, словно бусы, когда-то нанизанные на одну нитку – но нитка порвалась, выдернута, и то, что было красивым ожерельем, мгновенно обернулось кучкой хлама.

И какие всё знакомые вещи! Среди одних Кирилл провёл детство, другие видел в квартирах друзей: советский стандарт. На таком в точности диване – только обивка другая – он валялся годами с книжкой, поглядывая в телевизор. Вот такая «стенка»  была «гвоздём программы» в родительской комнате. Как суетились родители, водворяя у себя эти с боем добытые метры полированной поверхности, как пыжились от гордости перед родственниками – у нас есть, а у вас? И у нас! А у вас нет? Неудачники… Тонконогий торшер казался верхом изящества и комфорта, а теперь стоит, жалко перекосив выцветшие колпаки, истрёпанный, собравший на себя толстый слой пыли. Шикарная когда-то полировка, ревностно оберегаемая тридцать лет назад («куда горячее ставишь?!», «нельзя мокрой тряпкой!!») потускнела, затёрлась, покрылась царапинами: то там, то сям, словно морщины на постаревшем лице. Нет, всё это ещё вполне можно использовать, но это больше не предмет престижа; один безликий стандарт сменяется другим стандартом… И вот на это уходили годы хлопот, жизненные силы? Чем гордились-то? Только тем, что смогли «добыть», урвать – чтобы было, «как у всех», в точно таких же сотах необозримого человеческого улья. Быть неразличимой деталью в общем бесконечном ряду – одни и те же, одинаковые, вещи, мысли, думы, действия. Главное – не выпасть из ряда… Ничего уникального, своего, к чему были бы приложены руки и судьба, ничего, как теперь говорят, «эксклюзивного». Это не то, что передаётся от дедов к внукам, это вещи на потребу одного поколения. Ушло поколение – и вместе с ним безжалостно выбрасываются эти предметы, сделанные машиной для любого, для усреднённого человеческого существа, которое истово, старательно прошло весь отпущенный природой путь и ни в чём! ни в чём не оставило ни малейшего отпечатка своей личности, кануло бесследно в бездну вместе со всем тщательно скопленным, «нажитым» барахлом.

В углу примостился небольшой книжный шкаф – тоже старый знакомец, из распространённого импортного гарнитура. Заметив его, Кирилл сунулся туда – а вот это может быть интересно… Нет, и здесь – стандарт, стандарт, стандарт. Тома хорошо известных Кириллу подписных изданий: всё те же Пушкин, Лермонтов, Чехов, Чернышевский, Куприн… Каждый том по обыкновению семидесятых аккуратно помещён в прозрачный полиэтиленовый футляр. Сохранность великолепная… Кажется, этим вовсе никогда не пользовались. На нижней полке – бордовые «кирпичи» Большой Советской Энциклопедии. Бравое это воинство, поблёскивая скромной позолотой, стоит нерушимо, недвижимо и внушительно. Так, а это что такое? Длинный ряд немых аккуратных переплётов. Кирилл вынул из этого «забора» ближайшее звено, с трудом отделив от соседей. Раскрыл, с усилием разогнув. Э, да это, похоже, никем и никогда не было читано. Это оказались переплетённые вместе публикации из «толстых» журналов. Интересно, кто делал выбор? Максим Палыч? Женя вроде бы говорила, он не любил читать. Сама Капитолина? Ничего особенного, и всё в кучу – и Честертон, и Токарева, и Тендряков, и Симонов… Как разыскивать что-либо в этих безликих переплётах без единой нумерации страниц? А денег, небось, было потрачено немало на переплётные работы. У Кирилла закралось подозрение, что главным в этих сборниках были именно переплёты. Книжный голод советских лет, «толстые» журналы выписываются – «как у всех», так не пропадать же добру? Пусть украшают интерьер… Выходит, чисто «декоративная» библиотека, чтоб издалека видно было – здесь ЧИТАЮТ. Как все. То, что все.

В конце полки, за стеклом, притулился небольшой белый бюстик. Кирилл достал его: прекрасное качество, бисквит, тонко переданные детали…
- Насмотрел чего? – раздался за спиной голос Двоеглазова. – Бери, если чего надо, мы читать-то не очень… Куда это всё девать?
- Не знаю, Виктор Семёныч, – повернулся к нему Кирилл. – Я, к сожалению, взять ничего не смогу: у нас всё это есть, и именно такое. Даже вот это, из журналов, теперь уже бессмысленно – всё отдельными изданиями повыходило…
- Как думаешь, если продать – сколько дадут?
- Увы, Виктор Семёныч, гроши. Буквально копейки. Попробуйте, конечно, к букинистам – не на помойку же нести! Это уж последнее дело. Варварство. Но возни с букинистами будет больше, чем выгоды. Вот разве что энциклопедия… Лучше знаете что? В библиотеку ближайшую предложите: возьмут, наверное, тут в основном классика…
- Думаешь, купят?
- Купят? Н-нет, не думаю… это же не магазин. Передайте в дар.
- Подарить? – Двоеглазов вздохнул разочарованно. – Эх, ёлки, а я-то думал… Тяжесть-то какая… как всё равно булыжники. Таскать не перетаскать.
- Виктор Семёныч, я бы вот это взял, если вы не возражаете, – Кирилл показал Двоеглазову бюстик.
- Этого? – удивился Двоеглазов и пожал плечами. – Да бери, коли нужен. Он нынче из моды-то вышел.
- В каком смысле? – удивился в свою очередь Кирилл. – Вообще-то это очень качественная вещь…
- Да толку-то? И раньше мало кто в доме держать стал бы, не знаю, зачем уж он Капитолине понадобился… И так на каждом углу этот болван лысый стоял. А теперь другие времена! Поснимали Ильича с пьедесталов…
Кирилл хмыкнул.
- Виктор Семёныч, видите ли… Вы заблуждаетесь. Это вовсе не Ленин.
- Не Ленин? А кто ж? – Двоеглазов недоверчиво пригляделся к бюстику.
- Это Демокрит.
- Кто такой? – кустистые брови Двоеглазова задрались высоко вверх.
- Античный философ. Древний грек. Был такой… материалист. Придумал термин «атом»…
- Древний, говоришь? То-то я думаю, какой-то он не такой… не похож вроде. И голый. Без пиджака, без галстука…
Двоеглазов, прищурившись, оглядел Демокрита и после секундной заминки махнул рукой:
- Забирай плешивого, конечно! Раз он тебе знакомый… нам не жалко… В карман сразу клади, в куртку, а то забудешь… Ты лучше серьёзное смотри – мебель вот… Диван ничего ещё, на углах только протёрся, так это… перетянуть можно обивку… Люстру не надо, нет? Шесть рожков… Стол тут у неё был, «книжка», но это мы забрали… – Двоеглазовский взгляд озабоченно скользил по остаткам Капитолининого добра.

- Нет… нет, – Кирилл виновато качал головой и разводил руками. – У нас всё есть…
Повисла пауза, Двоеглазов выжидал вопросительно. Кирилл засмотрелся на шкаф.
- А шкаф вот хорош… Теперь таких не делают, да и во времена моего детства уже не делали. Дерево, настоящее, цельное, прочное… не ДСП слоёная… А поверхности посмотрите… какие переходы плавные… карнизики… Я думаю, это пятидесятые годы, если не раньше…
Двоеглазов нахмурился неприветливо:
- Шкаф вроде Надька кому-то пристроила… вывезти только сложно. Сейчас позвоню ей, спрошу… – Виктор Семёныч полез в карман за мобильником.
- Нет, нет! – перепугался Кирилл. – Не звоните! Я так… абстрактно! Шкаф отличный, но мы не претендуем! Нам его и поставить было бы некуда… не беспокойтесь…

Кирилл поскорее отошёл в сторону, мысленно попросив прощения у монументального шкафа: «прости, дружок, больно ты велик, не взять мне тебя на своё попечение…», и перевёл взгляд дальше.
- О, а телевизор-то новенький… «Самсунг»…
Телевизор нахально выпадал из общей картины старых, поживших на своём веку вещей, высокомерно поблёскивал плоским экраном и гладким пластиком корпуса. Виктор Семёныч поджал губы:
- Телевизор – это МЫ ей покупали. Я сам ей выбрал, привёз. Она ж никуда не ходила, всё у телика сидела. Окно, как говорится, в мир… У нас-то дома два, в комнате и на кухне один… Вот думаем на дачу этот поставить.
Кирилл прикусил язык. Хватит излагать общие впечатления – с Двоеглазовым не болтай лишнего, практический человек. Всё толкует по-своему.
- Нет-нет, вы не подумайте… У нас один, но хороший, нас устраивает… Я так… удивился просто – новенький…
- Старый у неё барахлить стал, она всё по нему кулаком лупила, – пояснил Двоеглазов. – Решили купить ей – пусть смотрит пока, сколько надо будет.
Пока не помрёт, понял Кирилл, пусть попользуется… Дальновидно. Помалкивать надо, чтобы опять впросак не попасть. На кухне с натужной тревогой, заполошно, отчаянно засвистел-заголосил чайник.
- Вскипел, – оживился Двоеглазов, – пошли, чаем тебя напою горячим.
Жёлто-синие плитки пэ-ха-вэ (знакомо, до боли знакомо! шик семидесятых!) на полу микроскопического коридорчика вели к двум обшарпанным дверям ванны и туалета. Кирилл взялся за ручку:
- Можно?
- Иди-иди, – благодушно разрешил Двоеглазов, – отлей, руки помой… Там не спускается, в горшке, на полную. Ковшиком смой.

«Удобства» Капитолины были в устрашающем состоянии. Ржавые и покрытые розоватой слизью трубы небрежно замотаны в «суставах» лохматой паклей, на битом бачке пристроился мятый алюминиевый ковш, ванна покрыта какими-то чёрно-серыми потёками, на потолке… нет, вверх лучше вовсе не смотреть, чтоб не опасаться за свою жизнь. Самодельные облупленные шкафчики, судя по типичным для семидесятых задвижкам, смастерил ещё Максим Павлович, но с тех пор сколько лет прошло…  «Самсунг» Капитолине Двоеглазовы купили, а вот «санузел» починить и не подумали… Но они, видно, смотрели на Капитолину, как на существо обреченное, доживающее кое-как свой век, и жить в этой квартире сами не собирались. Промолчим.

- Куда Надька все чашки девала? – Виктор Семёныч по-хозяйски открывал на кухне шкафчики, гремел кастрюлями и плошками. – Неужто выбросила… Ну-ка, пошуруй там, посмотри…

Кирилл не подчинился: ещё чего, рыться тут в Капитолинином скарбе, ворошить её пожитки.
- Гляди, кастрюли вот у неё остались… Сито большое… сковородка – во! чугунная. Забирай, Женьке пригодится в хозяйстве. Жалко выбрасывать-то, ещё пользоваться можно.

В глаза Кириллу бросилась продолговатая объёмистая латка, о которой толковала жена. Нет, с ожесточением подумал он, ни на что здесь «претендовать» и «зариться» он не станет – влипнешь, как с телевизором и шкафом. Тем более, мелочиться из-за горшка какого-то, словно сапоги с убитого снимать… Убитый… умершая… Ему чудилось, что смерть и тлен пропитали эти стены, проникли здесь всюду, и его охватила мгновенная брезгливая дрожь.

- Нет-нет, спасибо, – пробормотал он, не подходя близко, – у нас есть…
- Ну смотри… А! – догадался Двоеглазов. – В серванте поискать надо.

Он ушёл обратно в дальнюю комнату, а Кирилл тяжко вздохнул, стоя посреди кухни, в который раз сердито подумал про жену и рассеянно повёл глазами по тесной клетушке, плотно забитой плитой, «пеналом», раковиной, столом. В узкой щели между окном и газовой плитой громоздился какой-то хлам – нечистые картонные коробки, тряпки, трёхлитровые банки – а из него внезапно выныривала гибкая деревянная «струя» и, грациозно обогнув сваленный скарб, скрывалась в потёмках пыльного угла. Ба! да это венский стул! Приткнулся в уголке, как самая невзрачная, ненужная вещь. Эге, приятель! Как это тебе удалось тут уцелеть?

В родительском доме у Кирилла не было венского стула; венский стул – это была бабушка. В память внезапно хлынула тёплая, уютная картинка – домик в пригороде, дощатые полы, оранжевый абажур над столом спускает вниз тонкую длинную бахрому, широкие листья неведомого растения на окне, запах яблочного пирога… Тогда, в детстве, эта бабушкина обитель вызывала снисходительную усмешку: нелепость какая, держится бабуля за кучу старых, смешных, немодных вещей – болото, застой, никакого движения, никакой жизни! Хотелось бежать, нестись стремительно через три ступеньки, громко вскрикивать, горячо спорить; глаза и сердце искали нового, свежего, волнующе неизведанного, готового в полёт, освобождённого от старого хлама… А тут тихая заводь, затянутая тиной. Бабуля и есть, и словно нет её – сидит себе тихо за каким-нибудь шитьём у телевизора или на кухне возится. Каникулярные визиты: первые пару дней славно, удобно, вкусно, а потом нарастает нетерпение и желание вернуться домой… Сказали бы ему тогда: «будешь всегда жить у бабули» – нипочём бы не согласился, возрыдал и вознегодовал бы... Что имеем, не храним, потерявши плачем. Нет теперь ни бабули, ни её яблочных пирогов, ни того дома, ни апельсинового абажура, ни её венского стула с пёстрым, из тряпочек плетёным ею самой круглым ковриком. Истреблено давным-давно, вычеркнуто из бытия ещё в его подростковые годы…

- Кирюха, иди сюда, – позвал Двоеглазов.
Виктор Семёныч, покряхтывая, сидел на корточках перед открытыми нижними дверцами серванта.
- Во, смотри, чего тут есть. Электробритва «Агидель». Фен… слабенько жужжит, но работает. Может, Женьке твоей пригодится. Приёмник вот… как он тут называется… «Сокол». Батарейки вставишь, и ничего… может, на дачу… А? Погляди…
Кирилл сцепил зубы. Он что, считает его за полного кретина и жлоба, который ничем не побрезгует, или издевается? Советская «бытовая техника» двадцати-тридцатилетней давности – неуклюжая, топорная, с грубыми, задубевшими, пожелтевшими от времени проводами и дребезжащими, разболтанными вилками… Кирилл выпрямился, заложил руки в карманы брюк и с тонкой усмешкой посоветовал:
- А вот это всё, Виктор Семёнович, вы вполне можете предложить в какой-нибудь музей… истории техники. Есть же, наверное, такой.
- Думаешь, уже не сгодится? Жаль, нормальные вещи были… – Двоеглазову не понравилась смутно ощущаемая им ирония в словах Кирилла. Ишь, какая цаца… Я всю жизнь такой бритвой брился, а ему, вишь, не подходит… От чистого же сердца предлагаем… Ну и хрен с тобой. Он, сопя, поднялся, захлопнул нижние дверцы и отодвинул стекло верхних полок. – Во куда Надька чашки составила. Выбирай любую. Такую, может? С рыбками.

Кирилл взял в руки чашку с диковинной ручкой и чёрно-красным рисунком на боку, перевернул, разглядел внимательно донышко.

- Нравится? Забирай. Тут при ней и блюдце есть, вон стоит.
Кирилл не спешил отвечать, с интересом заглянул внутрь полок, повертел в руках блюдце.
- А знаете, Виктор Семёнович, из всего, что я тут вижу, эти чашка-блюдце – единственно по-настоящему ценная вещь.
- Да ну? – удивился Двоеглазов. – Чего в них такого? ценного-то? Чашка и чашка. У меня покрасивше есть. С золотом. С цветочками.
- Понимаете, Виктор Семёнович, это, судя по клейму, немецкий фарфор, хоть и не старинный. И роспись эта – РУЧНАЯ. Где вы нынче видели ручную роспись? Кругом штамповка одна. Самого низкого пошиба.
Двоеглазов пожал плечами, сказал с раздумьем, оглядывая чашку новыми глазами:
- Ну, бери, раз ты в этом кумекаешь. Тут у Капитолины ещё и побольше блюдце при ней было, тоже с рыбками. Тарелка. Надежда её под горшок с кактусом приспособила. Я ей скажу, она вымоет, почистит, заберёшь у нас. Чтоб всё вместе было. Нам не жалко.

Кирилл увидел в глазах Виктора Семеновича напряжённый мыслительный процесс. Прикидывает, за сколько в комиссионку сдать можно. Кирилл улыбнулся и протянул чашку Двоеглазову:
- Спасибо, но не возьму. Свезите лучше домой, отдайте Надежде Петровне. Укомплектуйте. Вещь того стоит.
- Ну как хочешь. – Двоеглазов с облегчением вернул чашку в сервант. – Чай-то из чего пить станешь? Выбирай. Вот этот? Давай. Я тоже себе побольше возьму.
Они вернулись на кухню, и Двоеглазов засуетился с заваркой и чайником. Кирилл вспомнил про венский стул.
- Виктор Семёныч, а в углу тут, кажется, венский стул? Можно посмотреть?
- Стул? – Двоеглазов недоверчиво уставился на Кирилла. – Да ради бога. Сейчас я тебе его достану.
Он бросил чай и споро разворошил барахло в углу, извлёк на середину кухни «венский» гнутый антиквариат. Освобождённый из позорного плена, тонкий изящный стул горделиво стоял среди чуждого себе столпотворения вещей лёгконогой газелью и, казалось, тревожно ожидал решения своей участи. «Бабушка», – отчётливо стукнуло и разлилось теплом в сердце Кирилла.

- Виктор Семёнович, если вы не возражаете, я хотел бы забрать вот его.
- Да пожалуйста, – Двоеглазов пожал плечами. Нет, этот Кирилл точно с придурью. Сколько ещё добра нормального осталось, а он за эту рухлядь помоечную уцепился. И Женька его такая же, всегда была с прибабахом. Ну, им видней.
- Это ничего? Никому он не нужен? – уточнил Кирилл.
Двоеглазов не удержался, фыркнул, заталкивая назад хлам:
- Да мы просто выбросим, если не возьмёшь. Уже и приготовили, на него всё «на выброс» и наложили. Нет, сам-то он ничего ещё, – спохватился Виктор Семёныч, – крепкий… немодный только. Вот, гляди. Лак сошёл, конечно, но ничего – шкуркой пройдёшься, свежим лачком покроешь… Руки приложить надо, если не лень. Забирай. Прямо сегодня и увезём. На заднее сидение влезет без проблем… Давай к столу шустрее.

Двоеглазов заварил в кружки чай, извлёк из дальней щели за шкафчиком бутылку – рябина на коньяке. Но приложиться к напитку не получилось: возле входной двери двоеглазовский мобильник, оставленный им в кармане, заиграл какой-то шансон.

- Ёлки!.. – с досадой проворчал Виктор Семёныч и вышел в прихожую. Кирилл деликатно прикрыл дверь и старался не прислушиваться к грозному двоеглазовскому рыку. Вот чай – это хорошо… Горячий, крепкий. Славно заварил Семёныч, понимает толк в чаях.

Двоеглазов вернулся озабоченный: узкая полоска лба меж мохнатыми зарослями бровей и низко растущей жёсткой чёлкой так и собралась толстыми складками.
- Слышь, Кирюха… такое дело. Тут насчёт шкафа, покупатель… лёгок на помине. Хочет прямо сейчас поглядеть. Сомневается. Ты знаешь, чего… подождёшь, а? Я щас подскочу, тут недалёко, привезу мужика, а ты ему уж расскажи, что вещь хорошая… как знающий человек. Я-то языком болтать не мастер. А потом – тебя со стулом этим… родное сердце, ёлки!.. в лучшем виде доставлю, с ветерком! Быстрее дело провернуть… в одном флаконе, а?
Кирилл растерялся:
- Я не знаю… из меня всегда продавец никудышный был. Вряд ли я смогу быть вам полезен. Лучше вы не торопитесь, делайте свои дела… а я как-нибудь сам – тут вроде бы трамваи ходят…
- Да куда ты со стулом в трамвай! Не рыпайся. Я быстро, одна нога здесь, другая там… – Двоеглазов набрасывал куртку и нахлобучивал шапку. – Давай тут, сторожи имущество. Погляди, может, ещё чего себе отыщешь… Жди!

Его тяжёлый топот уже раздавался по лестнице этажом ниже. Кирилл плюнул с досады: попался! Втянул-таки Двоеглазов в свои хлопоты. День окончательно пропал, это ясно. Кирилл решительно открыл бутылку, налил полную рюмку, прихваченную Двоеглазовым из серванта, и выпил залпом. Экскурсия в развалины чужой жизни затягивается. Пойти, что ли, в книжках покопаться…
 
(Продолжение http://proza.ru/2013/08/13/1880)