Что ищет Мцыри?

За более чем полуторавековой период существования поэмы М.Ю.Лермонтова «Мцыри» высказано немало суждений о содержании этого загадочного произведения. Казалось бы, к началу ХХI века все детали должны быть разъяснены, все точки над i давно расставлены. Однако, знакомясь с литературой, посвящённой поэме, невозможно не обратить внимание на то обстоятельство, что авторы различных исследований по одному и тому же вопросу высказывают мнения, совершенно противоречащие друг другу.
Так, одни исследователи говорят о раздвоенности, противоречивости образа главного героя (Коровин, 2001), по мнению других, «внутренних проблем и противоречий … герой поэмы не знает» (Ломинадзе, 1985). Кто-то из учёных полагает, что Мцыри удалось «испытать радость слияния с природным миром» (Рез, 1976), другие утверждают, что «сама природа, которую он [Мцыри] считал себе родственной, отторгает его» (Журавлёва, 2004). Наконец, мотивировка поступков Мцыри, данная от лица самого персонажа, кому-то представляется вполне естественной и закономерной (Рез, 1976), однако присутствует в литературе и такое мнение, что она (мотивировка) обнаруживает «ножницы между самосознанием героя и восприятием, представляющим… общечеловеческую норму» (Ломинадзе, 1985).
Но самой большой проблемой является даже не эта несогласованность мнений литературоведов. Среди обилия точек зрения лишь немногие позволяют «согласовать» Мцыри с самим собой. Другими словами, дают возможность выявить убедительные причины поступков персонажа. Одна из таких точек зрения принадлежит Аркадию Бурштейну. Однако она предполагает, что «единственно Демон ведёт беглеца, что единственный голос, который слышит несчастный, - голос Дьявола, что юноша назван «Мцыри» не столько потому, что он – послушник монастырский, но скорее потому, что он – послушник Демона, слушающий голоса Тьмы» (Бурштейн, 1999). Но тогда и Лермонтов – не кто иной, как «гений Тьмы» (Бурштейн, 1999), т.к. «первая и основная особенность лермонтовского гения – страшная напряжённость и сосредоточенность мысли на себе, на своём я, страшная сила личного чувства» (Соловьёв, 1990).
Тому, кто действительно любит Лермонтова, смириться с таким представлением о поэте («гений Тьмы») совершенно невозможно. Но невозможно также и оставить без объяснения те противоречия, которые обнаруживаются в поведении Мцыри. Всё это побуждает вновь и вновь мысленно возвращаться к произведению в поисках такой точки отсчёта, которая помогала бы понять: почему, вырвавшись из монастыря, Мцыри «много часов» бежит, что называется, куда глаза глядят, не нуждаясь ни в каких ориентирах, совершенно не смущаясь тем, что «ни одна звезда не озаряла трудный путь», а после встречи с грузинкой «скоро … из виду горы потерял», и это сделало его дальнейший путь невозможным. Почему, поклявшись самому себе «хотя на миг … пылающую грудь // Прижать с тоской к груди другой, // Хоть незнакомой, но родной», забывает об этой клятве, когда такая возможность наконец предоставляется. Или, например, почему «божий сад», который так пышно цветёт вокруг героя во второй день его странствий, на следующее утро превращается в «сухой бурьян».
Найти объяснение этим и множеству других противоречий, содержащихся в поэме, очень непросто, так как произведение обладает свойством, которое отчётливо проявляется уже в первой главе. В ней, как известно, идёт речь об исторических событиях, произошедших за 37 лет до создания поэмы, а именно: о присоединении Восточной Грузии к России в 1802 году. Причём данному событию даётся очень высокая оценка: И божья благодать сошла
На Грузию!
Каким же конкретным содержанием наполняется эта общая фраза? В центре главы - удручающая картина развалин того, что «немного лет тому назад» было древним Мцхетским собором. Взору пешехода открываются Столбы обрушенных ворот, И башни, и церковный свод. Картина разрушения усугубляется присутствием среди этих развалин «седого старика» – «полуживого стража» могильных плит, забытого не только живыми людьми, но и самой смертью. При этом нет никакого сомнения, что до сошествия на эту землю «божьей благодати» монастырь благополучно существовал (невозможно представить, что для могил грузинских царей выбрали место среди развалин). Кажется, только вчера курился под церковным сводом «кадильниц благовонный дым», а над окрестными холмами звучало пенье в поздний час
Молящих иноков за нас. Мотив угасания подчёркивается также инверсией: надпись на могильных плитах сообщает о «славе прошлой». А в повторе местоимения: «удручён своим венцом», царь «вручал России свой народ» звучит явная ирония, подчёркнутая глаголом (царь «вручал» целый народ, как вручают оружие, украшения, словом, какой-нибудь ценный... предмет). И, наконец, если вдуматься в последние строки главы, можно обнаружить, что синекдоха Она [ Грузия ] цвела С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов, За гранью дружеских штыков Может быть, это и не совсем так. Однако заявление, что присоединение Грузии к России стало событием, равносильным сошествию божьей благодати, является очевидным преувеличением и никак не подтверждается текстом поэмы.
Итак, в первой главе обнаруживается явное расхождение между продекларированной, приемлемой для всех, точкой зрения и тем, что действительно хотел сказать автор. Эту манеру автора говорить одно, а думать (и воплощать в тексте) совсем другое с успехом унаследовал лирический герой поэмы.
Вот Мцыри размышляет у порога «знакомой сакли»: Хотелось мне… но я туда
Взойти не смел. Я цель одну - Пройти в родимую страну - Имел в душе – и превозмог Страданье голода, как мог.
«При чём тут «голод», о нём прежде и слова не было сказано; «хотелось мне…» - неужто подразумевалось: «голод» утолить?» (Ломинадзе, 1985) - недоумевает литературовед С.В.Ломинадзе. А обычному читателю интуиция подсказывает, что кое-что из того, о чём говорит Мцыри, следует пропускать мимо ушей. Вот тут-то мы и попадаем в ловушку, потому что пропускаем мимо ушей не только «формальные отговорки» (Ломинадзе, 1985) Мцыри, но и нечто чрезвычайно важное.
А между тем неоднократно и совершенно недвусмысленно герой говорит об одной своей особенности, не свойственной обычным людям. Рассказывая о своём пребывании вне стен монастыря, Мцыри почти сразу же сообщает: Я видел груды тёмных скал, Когда поток их разделял, И думы их я угадал: Мне было свыше то дано!
Простёрты в воздухе давно Объятья каменные их, И жаждут встречи каждый миг; Но дни бегут, бегут года - Им не сойтися никогда!
На следующее утро после побега герой обнаруживает себя «на краю грозящей бездны»:
Внизу глубоко подо мной
Поток, усиленный грозой,
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился, хотя без слов,
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
А вот Мцыри любуется райской красотой окружающей природы: И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
В.С.Соловьёв называет это «способностью переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений» (Соловьёв, 1990). Правда, философ ведёт речь не о герое поэмы, а об её авторе, наделённом уникальным даром предвидения. Общеизвестно, что Лермонтов, например, знал всё о своей будущей смерти, вплоть до того, что тело его будет предано земле без молитв. Стихотворения «Предсказание», «1831-го июня 11 дня», «Сон» убедительно говорят о наличии у их автора второго зрения. Но также они говорят и о том, что этот уникальный дар приносил страдания его обладателю:
Я предузнал мой жребий, мой конец, И грусти ранняя на мне печать; И как я мучусь, знает лишь творец; Но равнодушный мир не должен знать.
Бесконечное одиночество Лермонтова глубоко воспринял и сформулировал Д.С.Мережковский: «не совсем человек» (Мережковский, 1989).
«Не совсем человек» Мцыри также с раннего детства обречён на одиночество: лишён отца и матери, оторван от родины. (Вызывает удивление выбранный Лермонтовым эпитет: «Томим неясною тоской // По стороне своей родной»: воспоминания о родных местах должны быть ещё свежи в памяти ребёнка). Мцыри становится пленником русского генерала. Кстати, об отношении генерала к ребёнку ничего не сообщается. А вот в монастыре мальчика ждали участие и сострадание:
Из жалости один монах Больного призрел, и в стенах Хранительных остался он Искусством дружеским спасён.
Выздоровев, Мцыри «бродил безмолвен, одинок», очевидно, и далеко за стенами монастыря. Во всяком случае, он знает толк в женских нарядах и украшениях. Описывая виноградную лозу, герой использует сравнение: И грозды полные на них, Серёг подобье дорогих, Висели пышно… При встрече с грузинкой замечает: «И беден был её наряд»…
И всё-таки Мцыри чувствует себя в монастыре пленником и не устаёт заявлять об этом на протяжении всего произведения: Я мало жил, и жил в плену… (3 гл.) И я как жил, в земле чужой Умру рабом и сиротой. (4 гл.) Давным-давно задумал я …………………………… Узнать, для воли иль тюрьмы На этот свет родимся мы. (8 гл.)
Можно привести ещё множество подобных примеров, но лучше попытаемся понять, за что так невзлюбил Мцыри монастырь. Здесь его не угнетают и не притесняют физически, но жить в монастыре – значит регулярно, хочешь того или нет, являться на исповедь. А Мцыри есть что скрывать!
О чём не мог рассказать Мцыри святым отцам?
Интересно, что во второй главе по отношению к герою дважды употреблено слово «гордо». В рассказе о необычном поведении заболевшего мальчика: Без жалоб он Томился, даже слабый стон Из детских губ не вылетал, Он знаком пищу отвергал И тихо, гордо умирал. И во второй раз, после побега: Тогда пришёл к нему чернец С увещеваньем и мольбой; И, гордо выслушав, больной Привстал…
А в дальнейшем Мцыри дважды сравнивает себя с цветком: … ветерок Сырые шевельнул листы; Дохнули сонные цветы, И, как они, навстречу дню Я поднял голову мою.
Кроме того, всем известное сравнение: На мне печать свою тюрьма Оставила… Таков цветок
Темничный…
Цветок, как известно, наиболее красивая часть растения.
Итак, Мцыри чувствует себя избранным среди людей. Но он, мы помним, действительно наделён уникальным даром! Поэтому его гордость – «лишь верное самочувствие, или инстинкт самооценки, который даётся всем избранным людям»(Соловьёв, 1990). Cам автор о спасённом монахами юноше скажет: «И с каждым днём приметно вял». Однако нельзя себе и представить, чтобы Мцыри о своём ощущении избранности поведал кому-нибудь из окружающих. Не мог он никому рассказать и о том чувстве ненависти, которое живёт в его душе. Обратимся к началу исповеди героя: «…Людям я не делал зла, - сообщает он святому отцу. И заканчивает фразу антитезой: - А душу можно ль рассказать?» То есть зла я не делал, а о том зле, что живёт в душе, разве расскажешь? Противопоставляя себя своему седому собеседнику, Мцыри восклицает:
Я молод, молод…Знал ли ты Разгульной юности мечты? Или не знал, или забыл, Как ненавидел и любил?..
И уж, конечно, не любовь заставляла Мцыри ещё в детстве мысленно вступать в битву со всеми!
Он [звон колокола] с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
………………………………
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал!..
Кроме ненависти, в душе Мцыри живёт ещё и обида. Та самая, на которую указывал Мережковский («Никто никогда не говорил о Боге с такою личною обидою, как Лермонтов» (Мережковский, 1991). Как известно, при подготовке рукописи к печати Лермонтов исключил из поэмы 115 строк. Среди них были следующие:
Я слёзы горькие глотал,
И детский голос мой дрожал,
Когда я пел хвалу тому,
Кто на земле мне одному
Дал вместо родины – тюрьму…
Этих строк нет в окончательном варианте поэмы, но, мы помним, «в торжественный хваленья час» Мцыри промолчал…
Здесь уместно вспомнить изречение из Библии, использованное Лермонтовым в качестве эпиграфа к поэме. Как следует из 14-й главы 1-й Книги Царств, Ионафан, сын царя Саула, героически одолел филистимлян, но нарушил по незнанию всенародный пост, назначенный перед сражением (отведал концом палки немного мёду). Видя, что Саул, наказанный Богом помрачением чувств, готов за это предать смерти собственного сына, Ионафан и произносит фразу, в которой звучит не что иное, как упрёк и обида: «Вкушая вкусих мало мёда, и се аз умираю». Таким образом, мотив обиды на Всевышнего подчёркивается и эпиграфом к произведению. Ни о чём из того, о чём говорилось выше, Мцыри не мог рассказать никому из окружающих его людей. Постоянно скрывать свои чувства, носить маску смирения, когда в твоей груди живёт «могучий дух»! «Так одиноки среди людей бывают лишь существа как бы иного порядка» (Ломинадзе, 1985)!
Итак, побег Мцыри – это попытка и обрести волю, и избавиться от одиночества, и разрешить свою «неясную тоску» по родине. Но сверхзадача героя – подтверждение собственной избранности. Он отправляется навстречу любви Небесного Отца, на поиски высшего счастья. Именно об этой страсти говорит Мцыри в третьей главе, не называя её: Я знал одной лишь думы власть, Одну, но пламенную страсть…
Так же, как в 11-ой главе Мцыри заявляет:
Всё, что я чувствовал тогда,
Те думы – им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять, -
но ничего не рассказывает о своих размышлениях. Движимый именно своей «одной страстью», Мцыри в течение нескольких часов бежит, не выбирая направления, просто наслаждаясь обретённой свободой. Кажется, что душа его вот-вот улетит ввысь, прочь от «последнего, единственного друга, // Делившего её печаль и радость» («Ночь. 1»). Взгляд героя почти постоянно обращён к небу, а слух чутко улавливает звуки окружающей природы в ожидании тайного знака (увы, бесплодном!):
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом…
(6 гл.)
Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж тёмным небом и землёй,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далёких гор;
Недвижим, молча я лежал,
Порой в ущелии шакал
Кричал и плакал, как дитя… (9 гл.)
Уж луна
Вверху сияла, и одна
Лишь тучка кралася за ней,
Как за добычею своей,
Объятья жадные раскрыв.
Мир тёмен был и молчалив. (14 гл.)
Та же картина в 11,15,16,20,22 и 23-ей главах. Тело же, как будто бы напротив, испытывает особое притяжение земли: «Прилёг между высоких трав» (9 гл.), « На краю грозящей бездны я лежал» (10 гл.), «И снова я к земле припал» (11 гл.), «Трудами ночи изнурён // Я лёг в тени» (14 гл.), «Тогда на землю я упал // И в исступлении рыдал // И грыз сырую грудь земли…» (15 гл.) и т. д.
Это противопоставление души и тела достигает кульминации в эпизоде с грузинкой. Непосредственно перед ним Мцыри, по своему обыкновению, переносится «глазами и душой» в небо и, восхищаясь чистотой небесного свода, восклицает:
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Поразительно, что для описания грузинки использована практически та же синтаксическая конструкция и даже отчасти та же лексика:
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви…
«Я в нём глазами и душой тонул», - вполне мог бы продолжить Мцыри, но это противоречит его «страсти». Его « думы пылкие» и без того уж пришли в смущение. Однако в данном случае потрясение переживает не только душа, но и её «единственный друг»: «…и отлила от сердца кровь»… Причём волнение оказалось столь велико, что герой теряет сознание, совсем как … обыкновенный человек! О чём размышлял Мцыри после всего случившегося? Мы можем лишь догадываться. Он только выражает пожелание:
Воспоминанья тех минут
Во мне, со мной пускай умрут.
Подсказка содержится в уже процитированном эпизоде с тучкой, в котором луне явно отведена роль жертвы, а тучке – коварного искусителя. С кем ассоциирует себя Мцыри?
Парадоксально, но, вероятно, и с жертвой, и с искусителем одновременно.
Было уже отмечено, что трижды в поэме Мцыри сравнивается с цветком. Но в произведении присутствует и другое сравнение: И, гладкой чешуёй блестя,
Змея скользила меж камней;
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей. (9 гл.)
Косвенное сравнение в 12 главе:
Вдруг – голос – лёгкий шум шагов… Мгновенно скрывшись меж кустов, Невольным трепетом объят, Я поднял боязливый взгляд…
В эпизоде с барсом: И мы, сплетясь, как пара змей… Наконец, снова косвенное сравнение в конце поэмы: Лишь змея, Сухим бурьяном шелестя... Как известно, дух зла в присутствии человека впервые материализовался именно в образе змеи, и сделал это исключительно с целью искушения. В поэме этот персонаж появляется всего на мгновение:
…на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.
Впрочем, вскоре по импровизированным ступеням стал спускаться не кто иной, как Мцыри:
Тогда к потоку с высоты,
Держась за гибкие кусты,
С плиты на плиту я, как мог,
Спускаться начал.
Неужели действительно «сие означает, что несчастный отныне сам становится в каком-то смысле Духом Зла» (Бурштейн)?
Так же, как враг человеческий, Мцыри испытывает ненависть к людям, и силу этого чувства знает только сам герой. Но он, к несчастью, не знает, кто внушил ему тот дар, что отделил его от мира людей. «Мне было свыше то дано», - говорит Мцыри. Но кем «дано»? Не сообщается…
Возможно, встреча с грузинкой породила в душе героя страшные сомнения: не сыграл ли злой дух с ним злую шутку, наделив исключительными способностями, но лишив возможности «по-человечески» жить, любить?.. Точнее, Мцыри сам лишил себя этой возможности, поддавшись обману и возомнив себя «существом как бы иного порядка»?.. Эти опасения могли бы показаться надуманными, если бы в лирике Лермонтова не было открытым текстом высказано то, что в поэме можно прочитать лишь между строк: И гордый демон не отстанет, Пока живу я, от меня, И ум мой озарять он станет Лучом чудесного огня; Покажет образ совершенства И вдруг отнимет навсегда И, дав предчувствия блаженства, Не даст мне счастья никогда. «Мой демон» Не удивительно, что с такими сомнениями в душе наш герой в знакомую саклю «взойти не смел»! Усомнившись в любви и милосердии Бога, потерял веру в себя – яркая, путеводная звезда погасла. И, хотя усилием воли «дорогою прямой пустился», дальнейший путь теряет смысл, в душе – смятение («робкий и немой»). Ненависть к людям и отчаяние вскоре достигают немыслимых пределов:

Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слёзы, слёзы потекли
В неё горючею росой…
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал… Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил – клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.
Скопившаяся ненависть требует выхода, и встреча с барсом оказывается очень кстати. Подтверждение этому – дважды повторённая фраза: «Я ждал». Да и сам Мцыри не скрывает своих чувств:
… сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы и крови…
Видимо, утолить эту жажду оказалось непросто: душераздирающим подробностям поединка посвящено четыре главы! В 19-й главе, следующий за описанием поединка, внутреннее напряжение спадает, меняется интонация повествования. Мцыри чувствует душевную боль, но не ненависть, в его душе нет зла. Оказавшись вновь у стен монастыря, Мцыри принимает свою судьбу почти с покорностью: «без слёз, без сил». Ему кажется теперь, что его «страсть» - не более, чем «игра мечты, болезнь ума». «Могучий конь, в степи чужой...» - читаем в начале 21-й главы и невольно вспоминаем: «могучий дух»… В шесть лет – «могучий дух», а «во цвете лет» - духовное бессилие. Мцыри так объясняет это противоречие: «На мне печать свою тюрьма // Оставила...», вероятно, имея в виду, что необходимость вести двойную жизнь не оставила ему сил для дальнейших испытаний.
Утрата героем веры в своё высокое предназначение совершенно меняет его отношение к окружающему миру. «Божий сад» превращается в обычный осенний пейзаж. «Полдневный зной» мог только разогнать мечты и вызвать жажду – теперь он низвергает на голову Мцыри палящий огонь. «И в лицо огнём // Сама земля дышала мне», - вспоминает герой. А читатель не может не вспомнить, что ещё вчера именно у неё (земли) Мцыри искал утешения («Тогда на землю я упал...»).
И ни звука, ни движения в природе – ничего, что могло бы дать надежду на спасение: «Мир божий спал»… И лишь одно существо, змея, бодрствует, видимо, исключив себя из понятия «мир божий». Впрочем, бодрствует и Мцыри, очевидно, воспринимая как наказание обрушившийся на него огонь. Однако параллельно в этом эпизоде звучит и мотив тернового венца, что на первый взгляд кажется случайностью.
А герой поэмы, истерзанный сомнениями, готов звать на помощь кого-нибудь из людей, пусть даже этот кто-то будет обитателем виднеющегося вдали монастыря, такого ненавистного ранее. Но, не имея сил, засыпает согласно с «божьим миром», точнее, впадает в состояние «предсмертного бреда».
Трижды в поэме Мцыри находится в состоянии сна или близком к нему: когда вспоминает отцовский дом («…как сон // Всё это смутной чередой // Вдруг пробегало предо мной…»), после встречи с грузинкой («И снова видел я во сне // Грузинки образ молодой…») и, наконец, оказавшись снова у стен монастыря:
Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И я боялся лишь заснуть,-
Так было сладко, любо мне…
Это ощущение («сладко, любо») присутствует и в первом эпизоде:
… помнил я
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И молодых моих сестёр…
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей…
И в сне о грузинке:
И странной, сладкою тоской
Опять моя заныла грудь.
В каждом из трёх эпизодов можно услышать шум воды и «сребристый голосок». Так, вспоминая родной дом, Мцыри рассказывает:
В ущелье там бежал поток.
Он шумен был, но неглубок.
А «сребристый голосок» принадлежит сёстрам героя. Поющую грузинку Мцыри встречает в тот момент, когда она спускается к потоку за водой. Вероятно, таким и увидел герой во сне «грузинки образ молодой». В последнем эпизоде также присутствует «глубокая речка» и исполненная «сребристым голоском» песня. В каждом из эпизодов можно рассмотреть полуденное солнце. Есть, возможно, и другие черты сходства. Но, самое главное, все три фрагмента – это воспоминание. О раннем детстве, о настоящем и о… будущем, которое наступит после смерти и уже было до рождения. Это воспоминание-песня о безграничной вольности и безграничной любви («Вечное Материнство и Вечная Женственность, то, что было до рождения, и то, что будет после смерти, сливаются в одно».(Мережковский, 1991):
О милый мой! Не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…
Песня эта звучит «долго-долго», пока не угас «божий свет» в глазах героя. Причём выражение «божий свет» имеет в данном эпизоде (где Мцыри не бодрствует) буквальное значение, а не переносное, как в 20-й главе:
Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на божий свет,
При звучном ропоте дубрав
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой…
Здесь уместно вспомнить о «неясной тоске» шестилетнего Мцыри. Утрата родины, вероятно, напомнила ему нечто, что уже происходило с ним: расставание с родиной небесной. И вот Мцыри (пусть в полусне-полубреду) обретает её снова. В его виде;нии небесная родина оказывается населена существами, внешне похожими на обитателей земного мира. Рыбка, спина которой «чешуёй // Была покрыта золотой», подобна змее, что скользит по песку,
Сверкая жёлтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок...
Это и понятно: ничто так не пугало Мцыри в земной жизни, как этот образ духа зла. Однако внешнее сходство не может скрыть истины:
И взор её зелёных глаз
Был грустно нежен и глубок...
«Дитя моё»... Разве не это Мцыри жаждал услышать, отправляясь в путь? И нет больше ни страха, ни сомнений. А есть любовь и «божий свет», в лучах которого играют «рыбок пёстрые стада». И он – часть этого мира.
«Повесть горьких мук» закончена. К каким итогам приходит Мцыри в результате своего двойного путешествия (сначала действительного, а потом мысленного)?
Как следует из двух последних глав поэмы, это была ещё и повесть о духовном возрождении героя.
Если в начале произведения Мцыри либо никак не называет своего собеседника («Ты слушать исповедь мою // Сюда пришёл, благодарю»), либо использует обращение «старик», то по окончании странствий мы слышим от него тёплое «отец » (вопреки утверждениям самого Мцыри: «Я никому не мог сказать // Священных слов «отец» и «мать»). Эта духовная перемена подчёркнута физическим контактом: он, наконец-то, протягивает руку тому, кто его «от смерти спас»!
Прощай, отец… дай руку мне;
Ты чувствуешь, моя в огне…
Более того, оказывается, у Мцыри (по крайней мере, гипотетически) существуют и друг, и брат:
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отёр внимательной рукой
С лица кончины хладный пот…
Итак, бесспорно, осуществлён прорыв от одиночества к миру людей. Это во-первых.
Во-вторых, к герою приходит осознание того, что в вопросе свободы человека монастырские стены не играют никакой роли:
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожёг свою тюрьму…
Не стены, а тело ограничивает свободу духа. Ограничивает, но отнюдь не лишает её. Ни «зубчатая стена» монастыря, ни та, что образована «гранью дружеских штыков», не могут помешать человеку почувствовать себя свободным. В монастырском саду можно так же насладиться чистотой небесного свода, как и находясь вдали от «зубчатой стены»:
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Благополучно разрешилась и «неясная тоска» героя «по стороне своей родной». Теперь он знает:
…в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдёт себе приют…
А песня, звучащая в его снах-воспоминаниях, - и есть тот «родной звук», который герой надеется опять услышать.
И, самое главное, Мцыри не таит больше обиды на того,
Кто всем законной чередой
Даёт страданье и покой…
Итак, наш «пришелец» (одно из значений слова «мцыри» ) за три дня совершил путешествие, которое только поверхностному взгляду представляется замкнутым кругом, а в действительности является восхождением от трагического неприятия земной жизни к грустному примирению с ней. Грустному, потому что «законной чередой» человеческой душе отпущены «страданье и покой». А счастье, увы, не живёт ни на земле, ни на небе... Впрочем, вероятно, всё-таки были в земной жизни Мцыри мгновения счастья. Не случайно же он заявляет:
...за несколько минут
Между крутых и тёмных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял...
Бунт – страдание – смирение. Вот путь, пройденный героем поэмы. Но в таком случае это путь и самого Михаила Юрьевича Лермонтова, гениального русского поэта, которому спустя два месяца после создания произведения исполнилось только 25 лет.

Литература

1. БУРШТЕЙН А. Слушающий голоса Тьмы.
http: // nattack.narod.ru/gallery/text/DarkHear
2. ГАНГЕБЛОВ А. С. Вос¬поминания декабриста.- М., 1988
3. ЖУРАВЛЁВА А.И. Поэмы М.Ю Лермонтова. // Литература в школе.
2004. №3.
4. КОРОВИН В.И. М.Ю. Лермонтов в жизни и творчестве.- М. 2001.
5. ЛОМИНАДЗЕ С.В. Куда бежит Мцыри. // ЛОМИНАДЗЕ С.В.
Поэтический мир Лермонтова. - М. 1985.
6. МЕРЕЖКОВСКИЙ Д.С. М.Ю. Лермонтов – Поэт сверхчеловечества.
// Мережковский Д.С. В тихом омуте. - М.1991.
7. М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. / Сост. подгот.
текста и коммент. М.И.Галлельсона. - М., 1989.
8. РЕЗ З.Я. Изучение творчества М.Ю. Лермонтова в IV –VIII классах.
// М.Ю.Лермонтов в школе. Сост. Шагалов А.А. - М.1976.
9. СОЛОВЬЁВ В.С. Лермонтов. // Соловьёв В.С. Литературная критика.
- М. 1990.
10. ЩЁГОЛЕВ П. Е. Лермонтов. - М. 1999.