Точка безумия

   Когда мне исполнилось восемнадцать лет, меня вызвали повесткой на медкомиссию в военкомат. Был такой недолгий период в восьмидесятых, когда студентов призывали.
   На комиссии меня признали годным все, кроме стоматолога и психиатра.  Стоматолог, вообще-то, тоже признал, но сначала поковырялся у меня во рту и заляпал  там чего-то гипсом.  Помню, была довольно холодная осень, а отопительный сезон ещё не начался.  Медкомиссию призывники проходят, раздевшись, как известно, до трусов.   Психиатр был в самом конце, и в кабинет я вошёл весь синий, продрогший, с перекошенной после стоматолога мордой.
   Психиатром была очень сильно накрашенная тётка.  Очень сильно. Жуткое было лицо у тётки. Поэтому я во время собеседования  старался не смотреть на неё. А ещё я трясся от холода, дёргал щекою и шипел.
 Конечно, она меня заподозрила, ещё бы. Я бы и сам такого заподозрил.
  - В армию хочешь?
  - Н-не…
  - Серьёзно?  А почему?
 - Д-да некогда, з-знаете.  В театре я играю, премьера у меня скоро.
 - Хм… А головой ты не ударялся? -  Тут к фальшивоому безразличию  в голосе тётки подмешалась мутная капля горьковатой нежности.
А я ударялся. Любой человек, хоть раз в жизни стукнулся обо что-нибудь башкой. Все ударялись, да! Но не всех за это отправили на стационарное обследование в дурку.
   Ну что, в дурке оказалось не так страшно.  Большинство направленных туда из военкомата призывников  тупо косили. Я – нет, не косил. И хотел бы, но постеснялся как-то. Видимо, меня посчитали честным психом  и решили обследовать в закрытом отделении, якобы отделение для военкоматчиков переполнено. Заточили меня вместе с уголовниками, проходившими судмедэкспертизу или направленными судом на принудительное лечение. Тоже, в принципе, ничего страшного – люди как люди.  Паршиво было, что это отделение постоянно шмонали.  Иногда отбирали курево, но не всегда. В основном искали бухло и шмаль.  Блатных этим делом подогревали с воли, и завотделением  прекрасно об этом знал. Шмонали через день.  И находили. 
   Фактически это отделение мало чем отличалось  от тюрьмы. Смотрящим  считался некто Кипа.  Мелкий пожилой мужичок, с тихим благостным лицом и густым хриплым басом.   Вот у Кипы не находили ничего и никогда.  Уже выписываясь, я узнал почему.
   В день, когда меня выписывали, заведующий задержался на каком-то совещании. Я уже сдал эту полосатую концлагерную мерзость, называемую почему-то мягким домашним словом «пижама»,  с неописуемым удовольствием переоделся в джинсы и свитер и шатался по холлу, ожидая, когда явится завотделением и поставит печати в моих документах.   Послонялся, а потом подошёл к окну и стал глазеть на улицу. 
     Плотные шторы были задёрнуты, и отдёрнуть их не получилось – сцепились крючки на карнизе. Поэтому я просто стал за штору, так, что из холла меня видно не было. Вдруг услышал шаги. Обернулся, думая, что несут, наконец, мои бумаги, но это была не медсестра.
   Это был Кипа.  Оглядешись и не заметив меня, Кипа подошёл к бюсту Ленина, стоящему посреди холла на красном фанерном постаменте.  Подошёл и пристально посмотрел вождю в глаза.
 - Ну шо, лысый?  Не спалил нычку?
Ленин  не отвечал. «Оставь меня, псих…» - думал он  с тоской – «Я ничего не палил. Я умер давно. Я в доме скорби стою среди фикусов.»
Кипа приподнял бюст, оказавшийся полым внутри, и вынул оттуда здоровенный пакован шмали.  Потом поставил вождя на место и  с отвратительной фамильярностью похлопал по мёртвой гипсовой щеке. Щека слегка порозовела. Бессоветный охальник сунул пакован под майку, вернул лицу благообразие и ушёл, шаркая шлёпанцами.
   «Вот как?» - думал ему вослед вождь – «Вот как? Лысый, значит? Ну ладно суки, дождётесь. Хрен вам, теперь, а не коммунизм!»
   Я ехал домой с наслаждением.  Наслаждался  ясным октябрьским полднем, свободой, терпким, дымным, изумительно прекрасным городским воздухом, постепенно вытесняющим въевшийся в глотку запах больницы.  Ветер мотал над городом ошмётки облаков,   красные листья платанов,  автомобильные гудки,  волнующее хихиканье девушек и сдержанно-солидный мужской матерок.  Я всегда любил этот город, но в тот день  я любил его просто до мурашек.