Черная дыра

За давностью времени я запамятовал, когда все это началось. Точную дату и не назвать вовсе, но я помню то мгновение, когда гуляя по бульвару, я наблюдал за впереди идущей меня женщиной. Пепельного цвета волосы, черного цвета колготки с вертикальной линией, выходящей из ее коричневых туфель на каблуках и скрывающейся под шлицами песочного цвета плаща. Отчего-то думалось мне тогда, что она хороший человек. Попросту мне хотелось так думать, и я самостоятельно дорисовывал ее образ в своей голове. Она предстала в моем извращенном весною мозгу человеком не от мира сего. Я заговорил с ней. Она кротко мне улыбалась и томным голосом отвечала на мои немногочисленные, но требующие развернутого ответа вопросы. Я не спешил все о ней разузнать, мне просто была приятна песнь ее голоса. Душа моя не могла нарадоваться нашему с ней знакомству. Я не спешил выведать ее имени. Во-первых, потому, что полагал, что ей будет приятней представиться самой, а не просто произнести свое имя в ответ на мой вопрос – ведь нет для девушек приятнее дела, чем немного краснея, смущенно произносить свое имя мужчине при знакомстве; а во-вторых, для меня это, признаться, не представляло особого интереса. Волей судьбы я столько женщин повстречал за всю свою жизнь, что каждая, с кем бы я ни свел свое знакомство, всегда именем своим будила во мне ассоциации с женщинами, которых я знавал ранее, и которые носили такое же имя. И я согласен был хоть до самой смерти своей не знать, как зовут мою спутницу этого прекрасного весеннего вечера, но тут она прервала свой ответ на очередной из моих вопросов, и немного покраснев, сказала: «Почему Вы не спрашиваете, как меня зовут? Вас это что, совсем не интересует?» Я занервничал, зачем-то стал теребить лацканы своего вельветового пиджака. Достал из внутреннего кармана часы, поглядел на циферблат, но не запомнил времени. «Нет, что Вы! Мне, право, интересно, но я хотел предоставить выполнить столь деликатную для дам процедуру Вам самой!» Она прохихикала что-то в ответ, прикрывая рот перчаткой. Я не разобрал в ее смешке ни единого слова, но последнее, сказанное ее зардевшимися губками, заставило меня удивиться, и я переспросил ее:
– Как, простите?
– Алитта.
– Какое необыкновенное имя!
Мы прогулялись еще немного по бульвару, а когда стало вечереть, сели в небольшом кафе и заказали себе по чашечке горячего шоколада. На ее аристократически белую кожу очень красиво ложились лучи заходящего солнца. Ее пухленькие губки будто от холода жались друг к другу, а белые зубки легонько постукивали о фарфоровую чашку, когда она подносила ее ко рту, чтобы сделать маленький глоточек горячего шоколада. Я предложил ей свой пиджак, ссылаясь на то, что она, быть может, замерзла. Но Алитта ответила, что горячий шоколад ее очень согревает. Успев подняться со стула, расстегивая пуговицы своего двубортного пиджака, я медленно опустился обратно. Прижавшись к спинке стула, я понял, что вспотел. Стало неловко от того, что я так глупо предложил помощь. Ведь очевидно, что в такую теплую погоду мог замерзнуть разве что приезжий турист из жарких африканских стран. Вдруг она сочтет этот мой поступок за то, что я попросту не знаю, как вести себя с женщинами? Чувствовал я себя нелепо. Мне захотелось взять ее худую ладошку двумя дрожащими руками, поднести к губам, сжать тоненькие пальчики в кулачок, и лихорадочно начать целовать, стараясь не заплакать. Тыльная сторона моих ладоней покрылась мраморной кожей – я стал нервничать. Словно поняв это, Алитта сказала:
– Все хорошо.
И я понял, что это действительно так. 
После кафе я спросил разрешения Алитты проводить ее до дома. Она не возражала. Взявшись под руки, мы зашагали вниз по бульвару. Под спокойный стук ее каблуков об мостовую, я жестикулировал в воздухе правой рукой, что-то рассказывая ей из своей жизни и жизни своих знакомых, коих было у меня так много, и которых я ценил и любил всем свои горячим сердцем. Ее дом был неподалеку. Проводив Алитту до парадной двери, я спросил: «Увидимся ли мы завтра?» Она ответила, что завтра в три часа дня мы встретимся в том небольшом кафе, где так вкусно готовят горячий шоколад, и где так красиво музыканты играют на скрипках. На прощанье она улыбнулась. Я шел домой в сладком чаду и в душе моей пели птички.

Женщина, идущая впереди меня, видимо почувствовав на себе взгляд, обернулась. Знающее себе цену лицо без выражения каких-либо эмоций надменно окинуло меня словно ледяной водой своим пронзительным взглядом. Кисейная дама резко развернулась и, усилив амплитуду виляния бедрами, с задернутым носом скрылась в тумане. Её агрессивно стучащие каблуки были для меня словно удары током. Будто провалившись в бездну, я побрел домой быстрым шагом. Мне стало больно от своей мечтательности, старался не оглядываться по сторонам, чтобы не знать, стал ли кто свидетелем моего унижения. На душе у меня стало волнительно и холодно. Я дрожал. Это чувство не покидало меня всю дорогу до дома. Я шел и смотрел на то, как солнце скрывается за горизонтом. Казалось, будто небо полыхало.
Возле лифта стояла семейная парочка с ребенком. Я ужасно нервничал и все еще не понимал, как относиться к тому, что только что произошло. Зашел с молодой семьей в кабинку последним и встал к дверям лицом, предварительно нажав кнопку своего этажа, чтобы избежать вопроса: «Вам какой?» – ужасно мне тогда не хотелось вступать с кем-либо в диалог. Но тут их ребенок пролепетал: «Папа, нам же раньше выходить». Я стал терять самообладание. И тут из-за того, что мое тело разгорячилось после спешного возращения домой, из носа моего потекла сопля. Отчего-то забоялся я тогда пошевелить рукой и утереть нос. Или попросту шмыгнуть им, чтобы остановить жидкое выделение – я желал сделать вид, что меня и нету в кабине. Я стоял спиной к семейной паре, мои глаза были на мокром месте, а носовая слизь все текла вниз. Я хотел добраться до дома, лечь в кровать и перестать двигаться, престать думать, перестать слушать, перестать воображать, мечтать, желать, моргать, растить волосы. Лифт остановился, и я молча вышел из кабинки. Автоматические двери закрылись за мной в тот момент, когда первая капля носовой слизи упала с нижней моей губы. Я вытер лицо рукавом и, нагнувшись под притолокой, исчез в пещере.


***


Мои думы отныне только мои. В мою жизнь никому нет входа. Я перестал чувствовать себя комфортно, находясь в компании, состоящей из кого-то, кроме меня самого. Тембр их голоса, манера речи, ужимки, движения губ мне стали чужды. Я просто устал от всех и вся. Мне нужно успокоение. Не звоните мне, не интересуйтесь, не справляйтесь о моих делах – я перерезал телефонный провод свой. Хочу, чтобы на всем белом свете не нашлось и одного человека, который был бы со мной знаком, или состоял бы со мной в приятельских отношениях. Чтобы не было такого человека, который, к примеру, думал бы обо мне перед сном, во время обеденного перерыва или, положим, на рабочем месте. Если выражаться несколько поэтично, то цвет мой – если рассматривать некую палитру публичности – отныне самый что ни на есть насыщенно прозрачный!
Я устал от этой волокиты. Не хочу иметь ничего общего с тем, с кем я имел когда-то. Не хочу слушать возгласы людей вокруг. Хочу быть один. Не желаю, чтобы кто-то знал о том, чем я занимаюсь, о чем я думаю, о чем страдаю, о чем мечтаю. Я не достоин быть кем-то востребованным, вызывать у кого-то интерес. Не хочу, чтобы у кого-то складывалось обо мне хоть какое-то впечатление. Не хочу никому помогать, никому вредить. Я прекрасно осознаю тот факт, – не сочтите меня наглым, – что я добрее и милосердней многих людей на этом свете, но доказывать это кому-то у меня нету ни сил, ни желания, простите. Я не достоин жить жизнью людей. Я стал отныне слаб, и что мне делать в этом каркасе инородного тела? Мне нет места и занятия на этой земле покрытой несмываемой тоской. Я вижу их и не могу сдержать слез. Я хочу убить себя, лишь бы им стало легче, но ведь не станет… да и пойти на такой грех у меня никогда не хватит ни смелости, ни глупости.
Не хочу нести свою добродетель миру, чтобы рано или поздно быть ей же и осмеянным. Я верю и знаю, что на свете есть еще люди здравые и добрые, но я не хочу иметь с ними ничего общего так же, как не хочу ничего иметь общего с теми молодыми людьми в черных балахонах, что сплевывают на ходу на асфальт под ноги подле шагающим прохожим. Не хочу иметь ничего общего с детьми, мужчинами и особенно с женщинами. Не хочу однажды услышать ее рассказ о том, как в сутолоке она случайно соприкоснулась с незнакомым мужчиной локтями, и поняла тогда, что более она меня уже не любит, а любит отныне его. Уж лучше пусть я так и буду исходить тоской, вспоминая те моменты жизни, когда был с ними когда-то близок, как на духовном, так и на физическом уровне. Буду сидеть, горевать холодной ночью, слушать, как за окном воет северный ветер, и нервно дышать, заполняя легкие затхлым комнатным воздухом, насквозь пропитанным запахом своего застоявшегося семени. Я не буду поздравлять женщин, которых когда-то имел наглость целовать, с их днями рождения, с международным женским днем, их личными победами. Я забуду о них так же, как они, надеюсь, забудут обо мне в свою очередь. Я буду смотреть глазами преисполненными тоской на дрожащие руки, которые когда-то сцеплялись в крепких рукопожатиях с моими некогда верными товарищами. Я перестану встречаться с ними, выезжать на природу, готовить шашлыки, смотреть футбол, обсуждать женщин. Я просто утону в своей безграничной апатии, и пусть люди не порицают и не проявляют ко мне своего сострадания – не нуждаюсь я в этом, поверьте. Я спрячу свою сутулую спину, в которую когда-то били враги кулаком. Моя мечта отныне – чтобы все те, кто волею судьбы попадался мне когда-либо на жизненном пути, безвозвратно забыли обо мне и более никогда уже не вспоминали. Будь моя воля, я бы начал заново жизнь и, едва достигнув того возраста, когда смог бы беспрепятственно уйти из-под крыла родителей, скрылся бы где-нибудь, где не достанут меня прожекторы общества. А еще лучше – вывалился бы тогда из чрева матери бездыханным синим сморщенным комочком, и чтобы когда обняли меня родители, я впитал бы всей своей юной усопшей душой их горести и печали, вызванные моей преждевременной кончиной. И тогда они, мать и отец мои, недолго пребывая в унынии, зачали бы еще одного ребенка, и после произвели бы на свет совершенно здорового, обычного нового человека, который готов будет бороться с тем миром, в который его выкинули, предварительно об этом даже не спросив.
Не хочу вторгаться в чью-то жизнь и становиться ее частью так же, как не хочу, чтобы кто-то становился частью моей. Я боюсь фактом своего существования причинить кому-то зло так же, как причинить добро. Я не хочу ни о ком вспоминать, ни о ком страдать, ни о ком думать, ни о ком скучать также, как не хочу, чтобы это происходило по отношению ко мне. Хочу прожить жизнь никем не замеченным, самую непримечательную, смирную и безлюдную. Прожить ее настолько тихо, насколько это только возможно. И когда пойму, что подходит мой конец, уйти в лес, предварительно уничтожив все доказательства своего существования, и лечь на землю, чтобы после того, как я испущу дух, тело мое поросло мхом. Не хочу, чтобы мой дряхлый труп кто-то видел, кто-то мыл, одевал в костюм перед тем, как положить в гроб. Не хочу, чтобы трое рабочих в синих комбинезонах опускали на тросах деревянную коробочку со мной в глубокую яму. Я не хочу, чтобы кто-нибудь плакал на моей могиле, обнимая надгробие, так же, как не хочу сам плакать на чьей-либо.
Я люблю жизнь. Я считаю ее великим подарком! Не потерял я вкуса – просто рацион мой отныне изменился. Они так любят делиться своим мнением… А я хочу, чтобы мое мнение было правым, и потому держу язык за зубами. Как только что-то покинет мозг и выползает изо рта моего, то это вмиг начнут оспаривать. Здесь нет правых. Да и кому интересно то, что уже озвучено? Лучше бы я молчал всегда, ведь очень скоро я понял, как сильно же ошибался и глуп был ранее. И чем большему количеству народу я буду что-либо говорить когда-либо в будущем, тем большее чувство стыда я буду испытывать. Посему отныне и во веки веков я молчу, и стыдно мне лишь перед самим собой. Но ведь я себе все прощу.
Они так жаждут показать, что у них есть что-то за душой, что не скудны они на внутренний мир свой! С какой энергией она рассказывают о том, какую вкусную еду ели вчера в ресторане, какое терпкое вино они пили там. Выставляют напоказ фотографии с отдыха, рассказывают, как ездили в Европу летом, какой шикарный номер у них был, и сколь прекрасен был тот вид из окна на море. Зачем они сообщают кому-то о своей красивой жизни? Разве у них нет совести? Разве они не знают, что есть люди бедные и неимущие, которые не могут себе этого позволить? А ведь им от этого становится горестно, и они впадают в уныние, думая, что что-то делают не так, хотя не правильно ведут себя именно те, кто кичится мало-мальски красивыми моментами своей на самом-то деле до зевоты скучной и до ужаса неприглядной жизни. Как можно быть такими наглыми? Нет ничего хуже чувства гордыни и собственного достоинства. Нужно быть скромным во всем.
Ох, а как они любят делиться своими вкусовыми предпочтениями…Но ведь как только я дам понять, чем живу, то с этого момента мой внутренний шарик теряет абсолютно всякую плотность, и, следовательно, его легче становиться раздавить, понять, чего я стою и стою ли вообще. Всю свою жизнь я буду методично заполнять пустоту внутри своей сферы, никого не осведомляя чем и как я это делаю. Поэтому если взять шарик любого моего былого знакомого и бросить в стену, то шарик этот треснет по шву и выпустит из себя воздух или, в лучшем случае, отскочит от стены обратно, что, в общем-то, не так плохо, но столь же бессмысленно. А если взять мой шарик и бросить его в стену, то он, не заметив преград на своем пути, проделает в этой стене дыру с легкостью ножа, пронзающего бумагу. Я уяснил для себя одну важную вещь: голуби лопаются под колесами машин бездушных, словно воздушный шарик об хвойную ветку, но лопается лишь тот, кто внутри полый.


***


Кто сказал, что в природе не существует абсолютно черного тела? Посмотрите же – вот он я! Все события в мире и в моей жизни не находят во мне ровным счетом никакого отражения. Глобальное потепление, смерть моего последнего родственника, потерявшаяся прищепка, прокисшее молоко – все это погрязает во мне, и я не даю этому выхода. Не чешу языком, не раскрываю рта. Мнение мое – мое. Ни один мускул не дрогнет на моем лице, если кто-нибудь вступит со мной в беседу в магазине. Я молча наберу продуктов в тележку. На кассе на вопрос: «Есть ли у Вас наша карточка?» я молча протяну ее, а на вопрос: «Нужен ли Вам пакет?» я утвердительно моргну глазами. Молча собрав продукты, я удалюсь из магазина. Девушка на выходе раздающая листовки останется обделенной моим вниманием. Калека «с ручкой», молча спрячет ее, когда я пройду мимо. Цыганка, увязавшаяся за мной, в ответ не услышит ни слова, мы распрощаемся с ней, когда я прищемлю ее любопытный нос дверью парадной. Я пренебрегу лифтом, чтобы никто не услышал звук открывающихся дверей, и поднимусь на цыпочках по лестнице на свой шестой этаж. Зайду в квартиру, где все стены обклеены бумажными кассетами из-под яиц. Тихо затворю за собой дверь, чтобы соседи, прижавшиеся к стене ухом, не услышали. Сяду на пол возле круглого аквариума, и насыплю на поверхность воды корму своему отныне единственному другу – аквариумной рыбке, которой не нужен ни свет, ни обогащение кислородом воды. Хлюпая, она начнет поглощать эти хлопья. Я приложу указательный палец к губам, после чего наступит тишина.

Занялась заря. Утром воскресного дня я встал рано, вернее, не ложился вовсе. Не так давно я утратил необходимость во сне. Я лежал на полу. Моя кровать куда-то пропала с месяц назад. Как и многие вещи из моего интерьера – турник на стене, стеллаж с книгами и ванная. Меня не интересовало, почему и каким образом это случилось – так или иначе, я все равно перестал заниматься спортом, читать книги, да и соблюдать гигиену мне было более незачем, а точнее не для кого. Что самое занимательное, несмотря на то, что все эти вещи пропали, я имел накаченное тело, в моей голове крутились имена героев и названия мест, где проходили события книг, которые я не помню, чтобы читал. А тело мое, будто само соблюдало гигиену, и ко всему прочему постоянно пахло хозяйственным мылом. Что же до пропажи кровати – я вдруг резко полюбил спать на твердой поверхности и не испытывал дискомфорта, растянувшись на ковролине.
За дверью я услышал скрип половиц. Это соседи по лестничной клетке снова топтались возле моей двери, пытаясь подслушать и узнать, что я делаю. Особенно забавно наблюдать за ними в дверной глазок – словно крысы они тыкаются в один угол, мешая друг другу своими длинными хвостами. Они бы могли просто позвонить в звонок, и подождать, когда я открою дверь. Но им не нужно было беседовать со мной, они просто хотели знать, чем я занимаюсь у себя в квартире. Им важно было это сделать тайком – действовать напрямую им мешали остатки совести. Круглые сутки в моей квартире стояла кромешная тишина – они терялись в догадках. Я старался вести себя как можно тише, чтобы не выдать никому то, чем я занимаюсь. Аккуратно ставил чашку с чаем на стол, чтобы не произвести характерного стука. Ходил в пуховых тапочках по полу, чтобы не шуметь. Пока не пропал телевизор, я слушал его исключительно в наушниках. Когда еще курил, то сплевывал вязкую слюну так, чтобы случайно не попасть на металлический карниз снизу. Когда была ванная, то набирал воду в нее, положив душ на дно, чтобы звук падающей струи не был слышен, и делал слабый напор, чтобы гул труб не оповестил соседей о том, что я сейчас собираюсь принять ванную.
До поры до времени все шло прекрасно – я жил в тишине и покое. Но со временем соседи почуяли неладное – никто никогда не ведет себя в своей квартире абсолютно тихо. Только в том случае, если квартира пустует. Но они знали, что я проживаю здесь, потому, как временами я вычищал свой почтовый ящик от рекламных брошюр и местных бесплатных газет, а в окнах моих с улицы они наблюдали вечерами свет. Соседи неиствовали, пытаясь узнать, чем я занимаюсь, и ночью в полной тишине я часто слышал, как с обратной стороны моих стен перемещаются по глянцевой краске граненые стаканы.   
Я насыпал своей аквариумной рыбке корм, та без моих указаний поняла, что нужно есть тихо – соседи охотились за каждым звуком. Окинув комнату взглядом, я не нашел пакета с продуктами. Не нашел его нигде. Он тоже куда-то пропал. Нужно было выйти из квартиры в магазин. Но как это было мучительно! Ни одна вылазка моя на воздух свежий не обходилась без того, чтобы не заговорила со мной случайная пожилая женщина на лавочке, чтобы не спросил у меня заблудившийся прохожий дорогу до нужного ему места! Я смотрел в дверной глазок и ждал, когда соседи уйдут. Среди знакомых мне лиц я увидел парочку новых: мужчина лет сорока, с брюхом вываливающимся из брюк, перетянутых коричневым ремнем, залысина, острые нос и бутылка пива; девушка лет семнадцати, волнистые русые волосы, платье в горошек, туфли на невысокой платформе и очки, которые предавали ей и без того забавный вид. Слава – если так можно выразиться в данном случае – уже выходит за границы моей лестничной площадки. Стоит вести себя осторожнее.
Через сорок минут соседи ушли прочь. Я выждал еще некоторое время, после чего вышел. Одна из бабушек, сидящих на лавочке возле подъезда, обратилась ко мне:
– Вчера Вера Михайловна уверовала в Господа Бога!

Я стоял напротив стеллажа с хлебобулочными изделиями. Справа от меня стояла женщина в красном пальто и выбирала что-то вместе со мной. Она нарочито охала и издавала звуки только лишь для того, чтобы я взглянул в ее сторону. Я рылся в круассанах и не мог найти среди них с молочно-фруктовой начинкой. Но тут я понял, что совершенно не хочу есть, хоть и не ел со вчерашнего утра. Более того, я так же еще и не хотел пить, хоть и пил последний раз из-под крана, когда менял своей аквариумной рыбке воду. А было это пару дней назад. Мне не хотелось спать, не хотелось есть, пить, последний раз я ходил в туалет на прошлой неделе – и только сейчас я все это понял. Но внутри меня все будто стянуто и залито цементом – до того там тесно. Казалось, что еще чуть-чуть и меня вывернет наизнанку.
Я посмотрел себе под ноги и не обнаружил подле себя буквально пару секунд назад стоявшую рядом пару женских туфель. Женщина куда-то пропала. На душе у меня стало приятно, будто я влюбился. Женщина, на которую я, признаться, хотел обратить свое внимание, исчезла, зато я испытал невероятно сильный душевный подъем, будто в сердце моем расцвела весна без привкуса талого снега и грязных мостовых. Стеллаж, где я до этого так старательно пытался отыскать круассаны с молочно-фруктовой начинкой, теперь был пуст. Весь магазин опустел. Все продукты исчезли. Я испугался, стал поспешно направлять к выходу. Я прошел через пустую кассу и вышел на улицу.
На улице К. я свернул влево, и прошел триста метров до магазина с красно-белой вывеской. В воздухе стояла пыль. Недолго думая, я пошел на север. По пути за мной увязались собаки и кошки, но в скором времени пропали. Я присел на автобусную остановку и стал чесать ладони, хоть они и не чесались. Чувствовал я себя немного нервно, но в то же самое время полностью удовлетворенно. В жилах моих текла здоровая кровь. Нос не был заложен. Через пару минут к остановке подъехал фиолетовый автобус. Я видел такой впервые, мне захотелось на нем проехать. К тому же, он был практически пуст. Я вошел в средние двери и встал возле окна. Я не знал, сколько стоит проезд, но спрашивать не хотел, поэтому дал кондуктору двадцать рублей. Он сдал два рубля.
Я гляжу в окно, и незаметно для себя самого, строю так всем известную рамку из большого и указательного пальцев. В эту рамку я наблюдаю за тем, как небольшие магазинчики, забегаловки и кафе, в которых я бывал когда-либо, за окном автобуса исчезают один за один. Меня напугало это. Тут я понимаю, что выгляжу со стороны как идиот и прячу руки, хватаясь ими за поручень. Я не хочу оглядываться по сторонам, чтобы понять следил ли за мной кто-то в этот момент или нет. Стараясь забыть о том, что только что произошло, я опускаю голову вниз и взглядом упираюсь в свои коричневые туфли, шнурки которых заправлены вовнутрь – но это не помогает. Стараясь выглядеть непринужденно, я почесал свой нос, хоть он у меня и не чесался, я почувствовал, как горько пахнут руки после железного поручня. Продолжая смотреть себе под ноги, я прошел вглубь салона и уселся на заднее место в самом углу автобуса. Теперь я могу смотреть в затылок людям, сидящим впереди меня, и знать, что за мной никто не наблюдает, что я не привлекаю чье-либо внимание. Понимая, что меня не услышат из-за шума движущегося автобуса, я завыл что есть мочи, словно молодой волчонок, навек покинутый волчицей. Мне вроде бы стало легче, но тут я кладу ладони рук на колени, и сквозь тонкую хлопковую ткань чувствую, что колени, колени мои ледяные. Я вижу, как кондуктор, сидящий напротив меня, срывается с места и пропадает в дыре, образовавшейся на моей груди. И тут я ясно осознаю, что все те вещи, люди и места, в использовании которых я нуждаюсь и нуждался когда-либо, пропадают во мне, и тем самым избавляют от надобности в себе. Однажды я не нашел с утра пачку сигарет и понял, что не хочу больше курить. Однажды я не нашел стопку музыкальных кассет на кухонном столе и понял, что не хочу больше никогда слушать музыку. Однажды в моей квартире пропали все зеркала и я понял, что теперь мне не важно, как я выгляжу. Такая же причина пропажи моей ванной, телевизора и других предметов обихода. Я поглощаю в себя полностью и без остатка вещь и попросту перестаю в ней нуждаться более. От того и эти мои боли в животе. Когда я попросту перестал говорить, то ничего, в сущности, не изменилось. Разве что язык иногда почесывался. Но как только я стал отказываться от вещей первой необходимости и далее, то сущность моя начала не выдерживать груза всего того, что было для меня потребностью. (Страшно подумать, внутри меня сейчас целая ванная... И где она только там помещается?) Мое увлечение начинает принимать печальные последствия. Я не желал расставаться окончательно со многими вещами, но космос внутри меня рассудил иначе. Я был согласен использовать все те многие предметы, что исчезли из моей жизни, по мере необходимости. Положим, читать раз в сутки. Мыться раз в неделю. Смотреть на длину своих волос раз в месяц. Такой расклад событий меня бы нисколько не обременял. Но без моей на то воли все это исчезает из моей жизни, не оставляя никакого послевкусия, – только чувство сытости и тошноты оттого, что переел. Стало быть, та женщина в магазине исчезла потому, что я в нее, скажем так, влюбился? Стало быть, я избавился окончательно от надобности во внимании женского пола? И еда, и питье – все это исчезает из моей жизни, не давай мне насладиться. Ах, как хотелось бы сейчас куснуть корочку свежего ржаного хлеба, натертую головкой чеснока! Но от ощущения, что прикасаюсь к еде губами, к горлу подкатывает рвота. Запить бы это ощущение комнатной температуры водой из графина, да еще более тошно становится мне… А музыка, кино? Как же все это? Неужто я никогда не послушаю ту песню про пляж, и больше никогда не смогу посмотреть тот фильм с душераздирающим танцем бродяги? Я никогда не отрицал того, что рано или поздно приду в норму, остепенюсь, и все-таки решу завести семью. Найду ту женщину добрую с руками цвета подснежника, с волосами цвета пшеницы и глазами цвета агния. К тому времени я бы понял, какого человека хочу предоставить этому миру, и мы с женой моей произвели бы на свет кроткого агнца, и воспитали бы его в доброте душевной и по уставу Господа Бога. Но как мне теперь быть? Не в силах я вернуть тот момент, когда женщина та на бульваре так величаво окинула меня взглядом и зашагала самоуверенно прочь. Будь я тогда умнее, то спокойнее бы отнесся к этому и не принял бы этот ее жест так близко к сердцу, которое, не выдержав черни людской, в тот момент надломилось, и в результате чего свершился в жизни мой переворот, который отныне ведет к полному одиночеству. И как бы я не желал того, что имею сейчас, ранее, но во всем этом найти успокоения совершенно невозможно. Разве стоит затворничество того, чтобы чувствовать себя в нем несчастным? Разве стоят эти глупые воздержания того, что когда-нибудь тебе захочется переступить через них? Я не в силах этого контролировать, уничтожаю сам себя. Мой цвет теперь не насыщенно прозрачный, отныне эта попросту черная, черная дыра…но, видит Бог, я не хотел…

Автобус встал на конечной остановке. После того, как я сошел с последней ступеньки на тротуар, то понял, что никакого больше автобуса не существует. И вследствие этого внезапно возникший внутри меня излишек физической силы, который намекал на то, что отныне я спокойно могу любые расстояния проходить пешком, меня совершенно не радовал. Мне нравились автобусы… а этот в особенности. Раздосадованный, я двинулся на юг, ибо знал, что там есть парк. Но по приходу на место обнаружил пустырь, а желание прогуляться по парку бесследно исчезло. Внутри я дрожал, внутри я стонал. Я не могу воплотить в жизнь свои хотения, они попросту выветриваются из меня, а на их место приходит тяжелой груз, отбивающий всяческое желание хотеть этого в дальнейшем. Мне попросту боязно копаться в своей голове. Люди только и делают, что живут мечтами о том, чтобы что-то свершить в ближайшее или время будущее. Но мне приходиться отказываться от этого. Боязно найти то, что меня привлечет. Я не хочу, чтобы оно исчезло. Я хочу хотя бы наблюдать одним глазком и знать, что оно существует, а не барахтается где-то внутри меня, заполняя собой безграничную внутреннюю пустоту! Я побрел не спеша в сторону дома несмотря на то, что сил во мне хватило бы ни на одно кругосветное путешествие бегом трусцой – но что мне от этого? Решил зайти в зоомагазин по дороге, чтобы полюбоваться на синих бабочек, коих часто созерцал я ранее и что грели мне так душу в тяжелые моменты моей тогда еще счастливой жизни. За стеклом я увидел, как все эти милые создания лежали бездыханно, и на моих глазах переживали обратное имаго: превращались в куколок, которые в свою очередь становились личинками, затем яйцами, а после – исчезали.

В своей квартире я не обнаружил ничего. Я словно вошел в только что купленное мной жилище с черновой отделкой. Пропала и моя аквариумная рыбка. Последний мой друг, последний друг мой исчез! О, горе! Я окинул себя взглядом – я был абсолютно нагой. Ни волос на голове, ни щетины, ни бровей, ни волос на руках, ногах, животе – нигде. Я был абсолютно чист. Не смея о чем-либо мечтать и думать, я забился в угол залы и, прислонившись голой спиной к шершавой холодной стене, стал тихо, горько плакать. О, позор мне! Незаметно для себя, по всей видимости, я возжелал, чтобы половицы под моей входной дверью снова надрывно заскрипели, чтобы знать, что кто-то еще в этом мирке хочет если и не заговорить со мной, то попросту справиться о том, чем я занимаюсь. Но висела страшная тишина, и в ней я утопал. Мне страшно было думать о том, что все соседи тоже исчезли, и остался я один. Я боялся пойти нажать на их дверной звонок, да в крайнем случае подглядеть в замочную скважину, чтобы понять, есть ли там кто-то еще или нет! Теплый ли еще воздух в их пещерах? Но в случае проявления интереса с моей стороны они непременно исчезнут… Я понял, что нуждаюсь во всех, хоть и в то же самое время ни в ком сразу.
И как бы я того не боялся, что остался совершенно один, но так оно по всей видимости и произошло, поскольку просидев всю ночь не сомкнув ни на секунду глаз в холодном углу, я ни разу не услышал, чтобы хоть кто-то прислонил граненый стакан к стене, желая подслушать, чем я занимаюсь.

В районе моей грудной клетки был какой-то синяк. Он болел всю ночь. Он был темно-синим, почти что черным. Я ткнул его пальцем – образовалась небольшая дыра. Я просунул в эту дыру два пальца, затем целый кулак, чтобы дыра стала больше, и заглянул внутрь: мои детские вкладыши, автобусы, ларьки с продовольствием, дети с мороженным, аттракционы, птицы, кондуктор, мостовые, фонарные столбы, светофоры, девушка из супермаркета, причалы, фонтаны, бесконечные толпы людей и моя аквариумная рыбка – все это крутилось в черном водовороте, издавая ужасающим шум. Я запаниковал, и попытался закрыть ладонью свою дыру, но ладонь просвечивала насквозь, и все происходящее внутри меня проектировалось на мою белую кожу. В дверь постучали. В дверь мою постучали! Я был до ужаса удивлен и обрадован, ведь я так ждал этого, и потому изо рта моего вывалилось некое подобие слова, но не нарушило тишины. В дверь мою постучали! Я вскочил с цементного пола и ринулся к незнакомцу навстречу. Не глядя в глазок, я отворил дверь и после был поражен… Мой разум отказывался понимать происходящее. Я не мог найти этому хоть какое-то объяснение, и полагал, что это проделки моего больного мозга. Пепельного цвета волосы, черного цвета колготки, коричневые туфли на каблуках и песочного цвета плащ: на пороге моем, словно сама не понимая, как она могла здесь оказаться, стояла Алитта. Ее ошарашенное лицо глядело то на мое нагое тело с дырою в душе, то на то, что находилось в моей пещере – а там не находилось абсолютно ничего. Казалось, что она вот-вот закричит, но из ее с болью открывшегося рта не выходило и звука. И тут я понял, что послужило причиной появлению именно Алитты. Она появилась здесь, потому что это было исключено. Она появилась тут по той простой причине, что именно она являлась единственным человеком, которого я по-прежнему не желал никогда видеть. Я не желал ее видеть из-за той боли, что она причинила мне своим взглядом тогда! Хоть она этого, наверняка, и не помнит, но я помню ясно тот день, будто он был вчера, хоть и минуло с того времени два года…
Все те, с кем я тайно мечтал встретиться когда-либо, уже, наверняка, пропадали и растворялись в воздухе, сидя на диване, гуляя по парку, или стоя в очереди к кассе. Я именно не желал видеть Алитту, и потому она оказалась здесь. Но сейчас она показалась мне снова прекрасной, как тогда, когда я предался мечтанию. Мне захотелось прижать ее крохотное туловище к своему изможденному и ужасному. Положить руку ей на шею и поглаживать медленно своими ледяными пальцами, чувствуя, как они согреваются от ее горячей кожи. Я боялся, что если поцелую ее, то обижу… Но как мне этого хотелось! Господь, ты видишь, как я страдаю! Дай мне прикоснуться к твоему созданию! Встань за ее спиной, обереги ее! Сделай так, чтобы я не причинил ей боль и не доставил дискомфорта. Я…

– Позволь убрать прядь с твоего… – сорвалось с уст человека.

Со стен посыпалась побелка, перилла гнулись, трос в шахте оборвался и лифт сорвался вниз. Окна, визжа, разлетались. Лампочки в плафонах взрывались, раня осколками голого человека с дырою в душе и девушку, так и не смевшую что-либо сказать. Наконец она закричала. Пронзительный визг полосовал атмосферу. От давления дверной звонок в квартиру человека сработал. Он, не обращая внимания на порезанные осколками щеки, стоял неподвижно, из его живых глаз катились градом черные слезы. Он поднял свою руку, видимо, желая убрать упавшую прядь с лица девушки, но в этот момент сверх меры сжавшаяся в кулак его душа, превратилась в черную дыру. В его ране, источающей свет, пропадает девушка, ее крик приглушается, когда она скрывается внутри человека. Черная дыра продолжает поглощать все: интерьер лестничной площадки, подъезд, бабушек, сидящих на лавочке возле, двор со стоящими там машинами и играющими там детьми, близлежащую автостраду, район, город, страну, континенты, океаны, облака и, наконец, в черной дыре исчезает вся вселенная, оставив в абсолютном одиночестве человека с надрывающимся взглядом, обреченно в безграничную пустоту тянущего руку, желая убрать прядь пепельных волос с женского лица.