Будённовский проспект

                БУДЁННОВСКИЙ ПРОСПЕКТ

                Рассказ

Будущее тревожит, а прошлое – держит. Вот почему настоящее ускольза-ет от нас.
Гюстав Флобер

Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о будущем.
Виссарион Белинский

Дружба университетского преподавателя с рабочим – не такое уж частое явление. Но восьмидесятилетнего Якова Давидовича Вайсмана, рафинированного интеллигента, высокообразованного человека, всегда тянуло к бывшему токарю вертолётного завода Тихону Фёдоровичу Матвееву. Они дружили с детства. Виделись редко, но когда встречались, у них всегда находились и тема для разговора, и причина, чтобы выпить стопку водки за то, что было, и за то, что будет. Обсуждали жизнь, события в стране, мире… Им было интересно друг с другом.
Узнав, что друг «приболел», Яков Давидович решил навестить его. Купил фруктов и поковылял по давно знакомой дороге через парк Горького и Большую Садовую к улице Шаумяна, где жил Ти-хон. Много лет назад его старый домик снесли, а вместо него пре-доставили большую трёхкомнатную квартиру на третьем этаже. Матвеевы были рады: комнаты большие, горячая вода, газ… Что ещё нужно на старости лет?!
– Яша? Хорошо, что пришёл, – сказала жена Тихона, худенькая невысокого росточка женщина. – Он уже заждался тебя, истомился, не знает, куда себя деть… – Она открыла дверь в комнату, пропус-кая гостя.
– Где ж ты умудрился простыть в такую жару? – спросил Яков Давидович, поздоровавшись с другом.
– Не говори… Сам удивляюсь. Кондиционера у нас нет, моро-женое не ел… Может, сквозняки? – прохрипел Тихон Фёдорович. – Участковая приходила. Посмотрела горло, испугалась. Хотела в больницу дать направление. Отказался. Спросил: «Жить-то буду?» – так она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Потом сообра-зила, что не всерьёз спрашиваю, ответила: «Шутите, значит, по-правляетесь!» И ушла, забыв даже выписать рецепт.
– Так ты давай не симулируй! Какой ты больной?! На тебе па-хать можно! – сказал Яков Давидович, выкладывая на стол гостин-цы.
– Чего мне симулировать? На работу уже не хожу. С другой стороны, приятно же, когда к тебе приходит друг и приносит вся-кие вкусности! Спасибо. Катюша! – позвал он жену. – Организуй чаёк, пожалуйста. И дай нам нашей перцовочки, а то я его могу за-разить. Для профилактики.
Он сел к столу и пригласил друга последовать его примеру.
Екатерина Васильевна без лишних слов поставила на стол бу-тылку перцовки, две стопки.
– Герой, – сказала она мужу, – знай меру и помни: это ты про-спиртован, а Яша не пьёт. Он еврей. Ему вера не позволяет!
– Не болтай, чего не знаешь, – откликнулся Тихон Фёдорович. – Мне бы столько денег, сколько я знал алкоголиков евреев! Ты иди, иди в свою кухню. – Когда Екатерина Васильевна ушла, слов-но извиняясь, продолжил: – Не бери в голову. Сколько лет Катюху мою знаешь! Она  высокой пробы человечек. До сих пор не могу понять, откуда взялось у людей такое презрительное отношение к евреям?
– Не почувствовал я никакого презрительного отношения. Я не говорю о Катюше, а в народе распространено такое мнение потому, что не любят чужаков, которые рядом. А кто жил рядом? Евреи, армяне, – откликнулся Яков Давидович. 
– Вот я и думаю: странно! Евреи дали миру единого Бога, Биб-лию, закон морали на все времена. Я хоть и некрещёный, да и чи-тал об этом мало, но ощущаю себя христианином. А что такое хри-стианство? Это религия, ставящая превыше всего любовь к челове-ку! – Тихон Фёдорович разлил в стопки перцовку и без всякого тоста выпил. Объяснил: – Мы не празднуем, а лечимся. Какие мо-гут быть тосты. Ты выпей. Не помешает для профилактики.
– Евреи дали миру христианство – и отказались от него… – сказал Яков Давидович, держа в руке стопку и так и не решаясь выпить. В бутылке плавала большая красная перчина, и настойка была какой-то мутноватой. – Сам готовил? – спросил он и понюхал мутную жидкость.
– А то кто? Или ты мою перцовку пьёшь первый раз? Чего это тебя на философию потянуло? – прохрипел Тихон Фёдорович.
– Думаю всё время об этом… – отозвался Яков Давидович. – После того что было, всё время думаю: почему? Чем же мы пред миром виноваты?
– Потому и думаешь, что больно умный… Зачем ворошить прошлое?
– Так антисемитизм-то остался. Никуда не делся! А если не глядеть в прошлое, лишишь себя будущего… – Яков Давидович выпил, закусил малосольным огурчиком и выдохнул: – Хорошая профилактика! – Он почувствовал, как обжигающая жидкость прошла через пищевод. Спустя мгновение расширились кровенос-ные сосуды, стало тепло и хорошо.
– Может, тем и виноваты, что всегда всем недовольны. Недо-оценили, не наградили, не отметили…
– Наверное, ты прав. Всё подсчитываем, подчёркиваем: ах, ка-кие мы умные! Куда вам до нас?! Кому это может понравиться? Недавно где-то читал, что во время Отечественной войны воевало полмиллиона евреев. Двести тысяч погибли. Ста тридцати пяти присвоили звание Героя. И там же написано, что рядовой Абрам Левин лёг на амбразуру за год до Матросова! А из четырех лётчи-ков-евреев, совершивших воздушный таран, звание Героя не при-своили никому…
– Сталинский интернационализм в действии, – констатировал Тихон Фёдорович. Он был убеждённым антикоммунистом и не упускал возможности подчеркнуть это.
– И о том читал, что знаменитую «катюшу» создали  Шварц, Гантмахер, Левин и Шор, получившие за неё Сталинскую пре-мию…
– Чего ты завёлся? Я что, против? Интернационализм у нас был только на словах и в лозунгах. Но были же и такие, кто этим словам верил! Я, например, до сих пор считаю себя интернациона-листом, и не на словах… Но знаешь, Яша, – сказал Тихон, – анти-семитизм – горькое лекарство. Если бы не он, давно бы исчез твой народ…
– Слышал я такое мнение, – кивнул Яков Давидович.
– Вас гнобят, стружку снимают, а вы вырабатываете способы защиты. Как алоэ. Это растение росло в пустыне, где много солнца и мало влаги. Оно покрылось колючками вместо листьев, чтобы меньше отдавать влагу с испарением. И в нём выработались веще-ства, помогающие справиться с вредными условиями природы, где оно выросло. Оно и у меня в кухне растёт. Если поранил руку или ещё что, приложу, – заживает как на собаке.
– Вредная теория, – сказал задумчиво Яков Давидович. – Так можно оправдать любую гнусность. Чем хуже, тем лучше! Но всё же какой ты умный! Откуда всё это знаешь?
– А что, думаешь, если я университетов не заканчивал, так ду-рак?! Сколько я видел образованных дураков!
– Ну да, ну да… – кивнул, улыбаясь, Яков Давидович. – А ты – малообразованный умник! Но в том, что ты сказал, я думаю, смысл есть. Есть мнение, что именно антисемитизм спас народ от ассими-ляции. Но разве это выход?
       – Из этого не следует, конечно, что антисемитизм  это хорошо. Дай свободу людям, чтобы каждый народ мог проявить свои луч-шие качества. И сделать их достоянием всех народов. Вот как язык. В каждом языке есть множество слов других народов, и никому от этого плохо не становится.
– Это только обогащает… – кивнул Яков Давидович.
Тихон Фёдорович взял бутылку перцовой настойки, но прежде чем снова разлить её в стопки, заявил:
– Всегда ненавидел этих сволочей – националистов, антисеми-тов… Чем они отличаются от фашистов?!
– Ты прав. Но мы же не о том. Обосновавшись где-нибудь, ев-реи начинают чувствовать себя испанцами в Испании, немцами в Германии, или французами во Франции. Это не всем нравится, а охраняющий нас антисемитизм напоминает, что мы чужаки… Ина-че бы мы давно ассимилировались. У меня Аннушка была русской. Ушла слишком рано… Пусть земля ей будет пухом. А дочь Евге-ния вышла за еврея, а могла бы и за татарина, русского, украинца… И внуки бы мои были другой национальности… А теперь дочь с зятем в Израиле и зовут её уже не Евгенией, а Евой…
Тихон Фёдорович хотел снова налить обжигающего напитка, но Яков Давидович отобрал у него бутылку.
– Чего ты расхорохорился? Больной же! Или думаешь, раз зав-тра на работу не идти, значит – можно?!
– Да ладно тебе. Доктор, мать твою… Катюша, – позвал он же-ну. – Налей-ка нам с Яшей чаю и варенье малиновое дай. Лечиться так лечиться. – Потом, обращаясь к другу, заметил: – Не люблю болеть. За всё время, что работал на заводе, раза два был на боль-ничном. С аппендицитом в ЦГБ лежал и на рыбалке ногу сломал…
– Ты всегда здоровым был. К тому же не куришь, пьёшь в ме-ру…
– Ты знаешь, никогда не тянуло. А как мастером стал, так и во-все совестно было дурной пример показывать молодняку. Алкашам настоящий бой давал.
– Помнится, и в школе ты на турнике солнышко крутил…
– Когда это было?.. Мне до тебя, как до Солнца… Ты у нас си-лён в гимнастике. А сейчас мышцы стали дряблыми и ходить не-просто. Обидно… Иногда даже думаю: не лучше ли было бы по-гибнуть в молодости, чтобы всего этого не чувствовать…
– Нет! – откликнулся Яков Давидович. –  Мне ещё пожить хо-чется. Хотелось бы увидеть, к чему всё-таки мы придём? Уж очень жизнь изменилась, а хорошо это или плохо – трудно сказать. Со-временному человеку не нужно уже так тяжело вкалывать, вот и мышцы потому становятся дряблыми, а голова большой…

Тихону Фёдоровичу недавно исполнилось восемьдесят два го-да.
Отца своего он помнил плохо. Тот потерял на войне ногу. Ко-вылял на деревянном протезе. Сапожничал и много пил. Когда пьяный приходил домой, все домашние старались спрятаться. Шумным становился, драчливым. Всё приговаривал: «Кто не спря-тался, я не виноват!» – и бил наотмашь жену, сына… Вскоре умер от рака. За ним ушла из жизни и мать, тихая женщина, в жизни ко-торой было очень мало радости. После седьмого класса Тихон по-шёл в ремесленное училище. Там и одевали, и кормили. Потом стал токарем на Вертолётном заводе.
Это были тяжёлые послевоенные годы, когда за хлебом вы-страивались длинные очереди, а денег едва хватало до следующей зарплаты. Заводская столовая была сравнительно дешёвой, продук-ты привозили из подсобного хозяйства. На заводе Тихон и встретил свою любовь. Катерина работала фрезеровщицей.
Жизнь закрутила, завертела… Родилась дочка Машенька. Ко-гда подросла, в институт не поступила, тоже пошла на завод, где трудились родители. Он для них давно стал вторым домом.
Машенька родила сына Ванюшку. Муж оставил её ещё до ро-ждения ребёнка. Тихон Фёдорович заменил внуку отца, дал ему свою фамилию, привил любовь к труду. Всё свободное время про-водил с ним, и внук был к нему привязан. Дочь с внуком жили от-дельно, в квартире, полученной от завода.
С юности Тихон не любил крикливых болтунов. В комсомол не вступил, поэтому его долго не ставили мастером. Когда на заводе подошла его очередь на автомобиль, он продал мотоцикл, снял с книжки деньги, которые собирал на отпуск, и купил «горбатый» восемнадцатисильный «Запорожец». Всё в нём было непривыч-ным: багажник – спереди, мотор – сзади. Но счастливый Тихон ра-довался: «Что ни говори, а – автомобиль! Четыре колеса и крыша над головой!».
Однажды, возвращаясь с заводской базы отдыха, решили за-ехать в Новочеркасск. Там Фёдор случайно и встретил своего дав-него знакомца и приятеля Яшку Вайсмана, с которым когда-то учился в школе.
Тот окончил Ростовский университет и работал в пятой школе учителем истории. Пригласить друзей к себе Яков не мог: жил с женой и дочерью в небольшой комнатушке. Он сводил друзей в музей Донского казачества, показал театр имени Веры Фёдоровны Комиссаржевской, свою школу, расположенную у театра. Потом в скверике перед горкомом партии поели мороженого, поговорили, обещали друг друга не терять…

Екатерина Васильевна внесла блюдо с только что испечённым пирогом, чашки, большой заварной чайник, варенье из малины, конфеты, ломтиками нарезанный лимон.
– Посидела бы с нами, – сказал Тихон Фёдорович.
– Некогда мне с вами разговоры разговаривать… Я борщ варю. А ещё сазана нужно поджарить. Завтра выходной себе устрою… – Екатерина Васильевна снова направилась в кухню.
– История штука спорная и это единственное, что в ней бес-спорно, – задумчиво сказал Яков Давидович.
– А грустно-то так почему? – спросил Тихон Фёдорович.
– Чему веселиться? Старость, одиночество. Ходить стало труд-но. Ноги болят. Дыхания не хватает… Иду к тебе через парк Горь-кого, а там какой-никакой, а подъём. Вот и задыхаюсь. Присяду на скамеечке, отдышусь и дальше иду.
– Не ной! Поезжай к дочери… или заведи себе подружку…
– Кончай болтать! В мои-то годы.
– Тогда чаще приходи. Всё ощущать одиночество будешь не так.
– Я ж говорю: ноги болят…
Допив чай, Яков Давидович переместился в кресло. В доме друга он чувствовал себя своим.
– Например, – продолжал он начатый разговор, – по утвержде-нию историка Ключевского, евреи были и в дружине киевского князя Владимира.
– Ну, завёлся, – сказал Тихон Фёдорович и пересел на диван. – Тебя хлебом не корми, дай только пофилософствовать.
– Да при чём здесь это. Иудеи говорили на идиш, хазары – по-тюркски, и все друг друга понимали. А на территории Боспорского царства издревле мирно сосуществовали три народа: греки, росы и евреи. Есть у меня знакомец – Владимир Фёдорович Чеснок, так он мне в Танаисе показывал могильные плиты, на которых надписи были сделаны на иврите. На тех плитах и семисвечники были, и звёзды Давида… Всё это свидетельство того, что иудеи жили здесь вместе с другими народами тысячелетие назад, ещё тогда, когда на Руси не было принято христианство. Но, заметь, эти люди уже то-гда веровали в Единого Бога.
– И к чему ты мне эту историю уже третий раз рассказываешь? Или с резьбы съехал? Лучше послушай, что произошло в четверг. Звонит по телефону моя Катюха в поликлинику, а ей говорят, что попала в морг. Нет, ты только прикинь! Катюха, ясное дело, испу-галась и говорит, что туда ей ещё рано. Но те, юмористы, мать их в гриву, посмеялись: «Не торопитесь, мы подождём!»
– Нормально. Вежливые. Подождут. Чего же на них обижать-ся? Вполне возможно, что и дождутся.
– Вот и я о том же… Вежливые… мать их в гриву!
Наконец, когда на улице было уже темно, Яков Давидович за-собирался. Екатерина Васильевна отрезала ему кусок пирога, за-вернула в бумагу и положила в кулёк.
– Завтра утром чаю с пирогом выпьешь, – сказала она, прово-жая гостя до двери.

Яков Давидович вышел на улицу Шаумяна. Вечерняя прохла-да… Подумал, что сегодняшние умники меняют историю как хо-тят. Но нельзя изменить прошлое. Что было то было. Можно изме-нить взгляд на него. Но это уже не история, а политика…
Он обратил внимание, что улица забита транспортом. Машины стояли в пробке и газовали. Вспомнил, что наткнулся как-то на диссертацию главного врача областной СЭС Бузуновой, которая убедительно показала, что частота рака лёгкого коррелирует с ме-стом проживания этих людей вдоль магистралей, по которым идут основные транспортные потоки…
«Чёрт знает чем голова забита», – подумал Яков Давидович и направился к центральному входу в парк Горького, чтобы пройти по центральной аллее на Пушкинскую, а по ней до Будённовского проспекта. На этом углу находился его дом.
Аллею освещали фонари. Встречались гуляющие в парке па-рочки.
«Жизнь продолжается!» – подумал Яков Давидович и присел на скамейку. Погода была хорошая, он наблюдал за гуляющими парочками и размышлял. Почему-то вспомнились строки из стихо-творения Окуджавы:   

                Как плавно, по-хорошему
                Из тьмы исходит свет,
                Да вот беда, от прошлого
                Никак спасенья нет.

Подумал: «Действительно прошлое держит… Всё время думаю о нём…»
Он встал и пошёл по направлению к своему дому. Когда про-ходил мимо развалин некогда модного кинотеатра «Россия», оттуда вдруг вынырнули трое парней. Яков Давидович не ожидал от них агрессии. Было ещё не так поздно, да и Пушкинская была хорошо освещена. 
– Дед, дай закурить, – сказал рыжий парень в майке непонят-ного цвета.
– Не курю, – ответил Яков Давидович и хотел было идти даль-ше, но дорогу ему преградил второй подвыпивший хулиган:
– Ты куда, дед? Мы же ещё не закончили с тобой разговор. Дай денег на пиво. В горле пересохло…
Яков Давидович рукой отстранил хулигана, и в это время удар огромной силы свалил его с ног. Мир погас.
Грабитель обшарил его карманы, и, обозлившись, что в них не нашлось денег даже на пиво, металлическим прутом изо всей силы ударил старика по руке и выругался.
– Сматываемся, – выдохнул рыжий, срывая с руки часы.
Они направились в сторону Будённовского проспекта.

Сколько пролежал Яков Давидович без сознания, сказать труд-но. Но через какое-то время подошла женщина с эрдельтерьером на поводке. Увидев человека, лежащего на земле, голова которого бы-ла в луже крови, она позвонила в скорую помощь и в полицию. 
Скорая приехала быстро.
– Вроде бы не алкаш, – сказал врач, осматривая больного. – Вот отморозки… Давай носилки. И осторожнее. Довезти бы жи-вым… Перелом свода черепа, гематома. Больной без сознания. Не шутка.
Фельдшер принёс носилки, на них переложили Якова Давидо-вича и повезли в клинику нейрохирургии медицинского универси-тета.
Подъехала и полиция. Следователь, женщина лет тридцати, в сопровождении двух полицейских, казалось, обрадовалась:
– Значит, жив, раз скорая в больницу увезла. А где свидетели?
Отозвалась женщина с собакой:
– Я не свидетельница. Не видела, как всё произошло. Вышла своего эрделя выгуливать, смотрю – на земле человек. Сначала по-думала: пьяница или бомж. Но когда подошла ближе, увидела, что голова вся в крови. Вот и позвонила в скорую и вам…
– Так, – многозначительно сказала следователь. – Назовите свою фамилию.
– Поповкина Виолета Николаевна… Живу На Будённовском, дом тридцать семь…
Следователь записала её показания и отпустила.
Полицейские внимательно осмотрели место происшествия. Один из них нашёл прут от арматуры, запачканный кровью.
– На экспертизу, – сказала следователь и взглянула вопроси-тельно на другого полицейского.
– Больше никаких следов, – сообщил тот. – Нужно в скорую позвонить. Узнать, куда отвезли пострадавшего, были ли у него документы…
– Вот ты, Жариков, и узнай всё. А здесь нам больше делать не-чего.
Они уехали, и снова стало тихо. Только большое пятно крови чернело на асфальте у руин кинотеатра «Россия».

В приёмном покое как обычно толпилось много народа. Кто-то стоял у столика медсестры, чтобы получить справку, кто-то – в очереди у двери рентгенкабинета. Сновали туда-сюда люди в бе-лых халатах. Все куда-то торопились. Подъезжали машины скорой помощи с новыми травмированными. Кто-то попал в аварию, кого-то избил собутыльник…Клиника сегодня была дежурной по горо-ду, так что работы предвиделось много.
Санитарка елозила тряпкой по полу. Недавно побрызгал улицы дождик, и посетители на обуви заносили грязь.
В комнатах для осмотра на кушетках лежали больные. Кто-то постанывал, кто-то терпеливо ждал, что к нему подойдут и помо-гут. Тут же сидели, стояли родственники травмированных и боль-ных.
В приёмном покое было совсем не покойно. Стоял привычный гул. Пахло дезраствором, кровью и потом. Какая-то женщина, род-ственница больной, пыталась расспросить проходящую мимо пол-ную даму в белом халате, но та, не дослушав её и даже не повернув головы, бросила:
– Обращайтесь в справочное, – и пошла дальше.
Якова Давидовича осторожно переложили на кушетку, врач скорой отдал направление и собирался уже уходить, когда его ос-тановил дежурный.
– Кого привезли? – спросил он, беря направление в руки.
– Мужику в парке Горького голову пробили.
– Бомж?
– Не похож. Скорее, ограбление…
Скорая уехала, а дежурный врач подошёл к Якову Давидовичу, принюхался, стараясь понять, не алкоголик ли, потом позвонил в отделение нейрохирургии:
– Скорая привезла старика с проломленной головой. Нет, вроде не бомж и не алкаш, но документов при нём нет. Ограбили… Он без сознания. Если можно, скорее…
Через несколько минут в приёмный покой пришёл нейрохи-рург, мужчина лет сорока пяти, в зелёной хирургической пижаме. Осмотрев больного, распорядился срочно поднимать его в отделе-ние. Позвонил в операционную:
– Люся! Перелом свода черепа… Кровотечение. Вызывай Но-викова и мойся…
Через десять минут анестезиолог разрешил начинать операцию и нейрохирург, припав к хирургическому микроскопу, приступил к своему нелёгкому делу.
– Благодаря обязательному применению операционного мик-роскопа, – говорил он молодому врачу, который ему ассистировал, – интраоперационной навигации, нейромониторингу, технологии адекватной релаксации мозга и современной микронейрохирурги-ческой технике, сегодня можно надеяться на благоприятный исход при таких травмах.
– При условии своевременного оказания помощи, – кивнул ас-систент, раздвигая крючками края раны. Это был один из тех ред-ких сегодня юношей, который мечтал стать хорошим нейрохирур-гом. Он первый год работал в клинике и с удовольствием участво-вал в операциях, которые проводили опытные врачи.
В операционной стало тихо, только слышно было ровное ды-хание пациента, усиленное аппаратом искусственной вентиляции лёгких, а на экране монитора плясала кривая кардиограммы.
– Какая группа крови? – спросил хирург.
– Вторая, резус положительная, – ответил анестезиолог.
– Кровь есть?
– Два флакона.
– Начинайте капать…
Анестезиолог поставил капельницу и строго следил за глуби-ной наркоза и внутричерепным давлением.
– Трепанация… – тихо проговорил нейрохирург и стал осто-рожно удалять из раны обломки костной ткани и излившуюся кровь. – Потом выполним реконструкцию дефектов костей свода черепа и будем надеяться, что дед выживет.
Ученики знаменитого нейрохирурга профессора Виктора Александровича Балязина знали своё дело. Операция длилась не-долго. Затем Якова Давидовича переложили на каталку и перевезли в реанимационную палату, оснащённую необходимой аппаратурой жизнеобеспечения и мониторинга функций организма.
– Всё как обычно, – сказал хирург дежурной сестре. – Физио-логический раствор, дегидратация… Нужно снизить внутричереп-ное давление… Странно, что при таком ударе дед выжил. Значит, жить хочет. В коме пробудет ещё долго…
– Родственники у него есть? – спросила медицинская сестра.
– Не знаю. Подобрали в парке Горького. При нём документов не было.
Врач вышел, а медсестра  сменила капельницу, внимательно взглянула на больного. Лицо было бледным и спокойным, словно он спал. Подключила электроды к кардиографу и вывела сигнал на монитор. Аппарат искусственного дыхания раздувал лёгкие, изда-вая ритмичное шипение. А время словно остановилось. Стрелки электрических часов, висящих над дверью, замерли.
«Да, этот не скоро придёт в сознание», – подумала медсестра и подошла к лежащему рядом пациенту, которого оперировали по поводу опухоли мозга.
Ночь обещала быть тяжёлой… 

На следующий день Яков Давидович так и не пришёл в созна-ние, а вокруг него суетились люди, делающие всё, чтобы спасти его жизнь.
         
Прошло трое суток. Вдруг из беспамятства возникло странное видение. Он увидел себя  десятилетним парнишкой, идущим в тол-пе по Будённовскому проспекту. Нет, это не была первомайская колонна демонстрантов. Никто не нёс портреты вождей, транспа-ранты и флаги. Люди шли молча, помогая друг другу. Старики, женщины, дети... Кто-то на руках нёс малышей. Они тоже молчали. Всё виделось как в немом кино.
Колонна едва двигалась, и никто не знал, куда их гонят кон-воиры, рослые мужчины с повязками на левой руке.
Впереди шла старушка и толкала перед собой коляску, в кото-рой сидел парализованный старик. Он всё время молился или громко причитал:
– За что нам всё это, я тебя спрашиваю? За какие грехи нас так наказывает Всевышний? Сара! Ты мои лекарства взяла? Нет, ты скажи, взяла или нет?
– Взяла, Наум, взяла. Только лекарства и взяла, как будто мы собираемся долго жить. Чувствует моё сердце, что они нам не по-надобятся… – отвечала старушка.
– Куда нас ведут? – спросила пожилая дама, идущая рядом. – Когда шли по Энгельса, я думала – к вокзалу. Теперь идём по Бу-дённовскому. А там что? Там город кончается… Готе ню!
– Вей з мир! Разве непонятно, – отозвался идущий с нею ста-рик. – Не будут же нас сажать в поезд на вокзале, где так много на-рода! Зачем людям устраивать неудобства? Нас ведут к Зоологиче-скому саду. Там железная дорога. Вот и идём к ней, чтобы, никому не причиняя неудобств, погрузиться в поезд… Где была моя голо-ва, я вас спрашиваю?! Так торопился, что даже не взял свой зубной протез! Боялся опоздать…
– А что дальше? Куда нас повезут? – не успокаивалась дама.
– Откуда я могу знать? Я что, ребе или цадик из нашей синаго-ги? Они всё знали? Но их уже нет, и теперь некого спросить. Но то, что обратно мы не вернёмся, это вы мне можете поверить.
Колонна медленно двигалась по пустой улице, и в окнах домов ни одного человека, который бы смотрел на эту серую кляксу, мед-ленно передвигающуюся по широкому Будённовскому проспекту. Люди словно прятались от взглядов несчастных. А может, им было стыдно всё это видеть.
Конвоиры лениво шли рядом. Некоторые из них, русские в не-мецкой форме, успокаивали:
– Что вы волнуетесь? Вас никто не тронет, расстреливать не будут. Вот в Таганроге все евреи живут за городом и работают; по-верьте нам, мы сами из Таганрога.
Другой полицай подтвердил:
– Не волнуйтесь, с вами ничего плохого не сделают. Поедете за город в отведённое вам место и будете там жить и работать.
Идущий сзади старик тихо сказал жене-старушке:
– Знаю, что ведут на заклание, но что я могу сделать?! Нет ни сил, а если честно, и желания… Всё надоело. Скорее бы конец…
– Что ты такое говоришь, Давид? – возмутилась жена. – Нужно верить, и всё будет хорошо!
– А ты не слышала, что случилось две недели назад здесь не-подалёку?
– Нет, а что?
– Немцы согнали в один двор много народу. Офицер решил сфотографировать толпу во дворе. Когда аппарат был установлен, немецкие солдаты, расположившиеся позади, вскинули автоматы. Толпа метнулась в разные стороны. Началась давка, крики, детский плач, и в это же время их стали фотографировать.
– И зачем это было нужно? – не поняла старушка.
– Я знаю?! Может, он фотокорреспондент и хочет показать в своей газете, как их боятся. Так ты так и знай, Фира, я убегать не буду! Устал бояться. Хватит с нас. Пожили… если это можно на-звать жизнью…
– Вчера здесь, на Будённовском проспекте, – сказала женщина, держащая за руку шестилетнюю девочку, – расстреляли двенадцать красноармейцев. На глазах у толпы. Как им можно верить, я вас спрашиваю?! Боже мой, что с нами будет?!

Он шёл в колонне и сожалел, что здесь нет его школьных дру-зей. Не понимал ещё, какая уготована ему судьба.
Какой-то парень промчался по тротуару на велосипеде, не-сколько раз проехал мимо, словно кого-то выискивал в толпе. Это был Мишка Щаренский из их школы.   
Рядом с колонной тащилась подвода и везла тех, кто уже идти не мог. Полицейские разрешили им сесть на подводу.
Знакомых было немного. Мама одной рукой поддерживала де-душку, а на другой держала маленькую Женечку, его сестрёнку. Ходить дедушке Сене было трудно, но он, превозмогая боль в ле-вом колене, опираясь на палку, старался не отставать. Женечка, обычно шумливая и беспокойная, сидела тихо, с удивлением глядя на происходящее. Здесь же шла их соседка Сабина Николаевна Шпильрейн. Худенькая, невысокого роста, в чёрном платье и с чёрной косынкой на шее, она казалась совершенно спокойной. Опершись на руку старшей дочери, вела с ней тихо беседу.
– Напрасно мы не послушали Ануш. Она предлагала переде-лать на нас документы её дочерей, которые живут в Армении, – говорила Рената. – Что с нами будет? Мне страшно…
– Ничего с нами произойти не может. Я знаю немцев. Столько лет жила среди них. Это нация Гёте, Гейне, Шиллера… – Помол-чав, добавила: – Жаль, что ты не взяла свою виолончель. Ты же чи-тала воззвание к еврейскому населению. Его подписал сам доктор Лурье. Я его знаю… Он директор Дома санпросвета. Видела в ко-лонне многих своих знакомых… Доцента университета Ботвинни-ка. Сначала с ним шла и жена, но у гостиницы «Московской» она перебежала на другую сторону…
– Перебежала? – удивилась Рената.
– Да. Она русская… Не понимаю, как здесь оказался детский писатель Полиен Яковлев?! Он же русский. Нас переводят в осо-бый район… – Сабина не верила, что немцы, среди которых она провела столько лет, способны убивать невинных.
– Странно, на улице столько людей, – продолжала Рената. – Можно выбежать и затеряться, а мы идём, как овцы. Неужели ты не понимаешь, что никакого специального района для евреев не выделят. Нас гонят на убой!
Чем дольше шла колонна, тем громче слышны были стоны и плач, вопли: «За что? Почему?», а конвоиры грубо кричали:
– Zu schweigen! Gehen Sie, gehen Sie schneller! («Молчать! Иди-те! Быстрее идите!).
Младшая дочь Сабины, шестнадцатилетняя Ева, шла рядом и несла в руках кофр со скрипкой. Это была самая дорогая для неё вещь, с которой она не могла расстаться. Ева была на шесть лет старше его, но он её тайно любил. Когда она играла на скрипке, сердце его наполнялось такой радостью и нежностью, что он обо всём забывал…

Отца своего он не помнил. Его арестовали, когда ему было шесть лет. Мама плакала и часами простаивала в очереди у здания НКВД, чтобы передать отцу шерстяные носки, свитер, еду… По-том его куда-то перевели и передачи перестали принимать.
В его памяти сохранились разговоры матери с дедушкой о том, что и у соседки тёти Сабины арестовали двух братьев, живших в Москве. Тогда почти в каждый дом приходила беда. А потом аре-стовали и третьего брата, дядю Эмиля, который работал в Ростов-ском университете… Тогда он долго не мог понять, что такого мог сделать дядя Эмиль, который так любил ребят с их улицы, ходил всегда по утрам выгуливать своего Джека – овчарку, объект его тайной зависти…

Мимо проезжали крытые брезентом грузовики, в которые са-жали совершенно обессилевших и больных. Ехали они не быстро, и он даже пожалел, что им не удалось сесть в машину.
Подходя к Красноармейской, видел, как немецкий солдат уда-рил старуху по лицу за то, что она осмелилась обратиться к нему с вопросом.
– Что вы делаете! – воскликнула рядом идущая женщина. – Она же вам в матери годится. – Она обняла старушку и отвела в середину колонны.
Идущая в первых рядах женщина выронила из рук сумку, и из неё выпали на землю вещи, документы. На мгновение возник пере-полох. Люди, натыкаясь друг на друга, сбились в кучу. Туда побе-жали полицаи, стараясь восстановить порядок. И в это время он увидел одноклассника Тихона Матвеева, который медленно шёл рядом с колонной, то исчезая во дворах, то вновь появляясь, стара-ясь не попадать полицаям на глаза. Увидев Якова, Тихон усиленно замахал рукой, словно говорил: «Беги! Чего ты ждёшь?» В это вре-мя дедушка Сеня взял его за руку и тихо сказал:
– Янкель, внучок! Если можешь, беги! Спрячешься где-нибудь… Беги, родной… Тебе жить надо!
Он погладил его по голове, отпустил руку и легонько толкнул в спину.
Воспользовавшись тем, что с этой стороны не было конвоира, он ринулся к Тихону. Они вместе нырнули в ближайший двор и укрылись в первом же подъезде.
– Ну, ты бегать горазд! – сказал Тихон, довольный проведён-ной операцией. – Пусть пройдёт колонна, и мы осторожно просле-дим, куда их ведут. Никак не пойму, что задумали эти гады?
Он тяжело дышал, и казалось, его сердце сейчас выпрыгнет из груди. Оно колотилось так громко, что полицаи могли его услы-шать. 
Спустя минут двадцать Тихон осторожно выглянул на улицу. Колонна уже прошла, и они последовали за нею, прячась от поли-цаев и конвоиров. Так они дошли до Змиёвской балки.

Спрятавшись в кустах, они с Тихоном смотрели на то, что про-исходит вдалеке, у карьера. Тихон то и дело прижимал его голову, рыча:
– Чего высовываешься? Или туда хочешь?
– Своих хочу увидеть, – оправдывался он.
Фашисты ставили людей у края специально вырытых рвов и стреляли, стреляли… Автоматные очереди звучали в его голове, и он, казалось, чувствовал, что пули попадают в него и он уже убит.
Маленьким детям смазывали губы сильнодействующим ядом и просто сбрасывали в ямы, в которых уже лежали трупы несчаст-ных.
Он всё время хотел увидеть маму, дедушку, сестрёнку, но так и не смог их разглядеть среди обезумевшей толпы. Крики, вопли, проклятия сопровождали каждую автоматную очередь. Слёзы ду-шили его, но он понимал, что кричать нельзя. Тихон обнял его за плечи и крепко держал.
– Ты, Яшка, лучше не смотри. А я буду! Нужно мне видеть! Это нужно запомнить… Это и называется фашизмом…
Потом приезжали крытые машины и из них выгружали уже мёртвых людей и бросали в те же ямы. Только потом он узнал, что это было новейшее изобретение фашистов – душегубки.
Так продолжалось до глубокой ночи.
Они сидели в кустах и боялись пошевелиться. Когда же фаши-сты сняли охранение и уехали, он с ужасом понял, что остался без родных. Не знал, куда идти, что делать.
Часа в четыре утра они подошли к ямам, куда сбрасывали тру-пы, наспех засыпая землёй.
– Тебе домой никак нельзя, – сказал Тихон.
– Куда же мне теперь?
– Возле нас разбомбили дом. В тех развалинах можно какое-то время перекантоваться. А дальше видно будет…
– Хорошо, что сейчас лето, – сказал он и пошёл за товарищем.
Домой пробирались украдкой: в городе действовал комендант-ский час. К шести утра были на месте.
– Ты давай располагайся, – сказал Тихон. – Может, найдёшь целый подвал. А часов в десять я к тебе приду. Принесу что-нибудь пожрать.
В развалинах было много всякого барахла. Стараясь меньше шуметь, он собрал всё, что могло ему пригодиться, и, свернувшись калачиком, заснул в углу комнаты, укрывшись какой-то тряпкой. В августе ночи были прохладными…

И снова он провалился в темноту беспамятства.
– Сурен Акопович, – сказала медсестра лечащему врачу, за-шедшему проведать своего больного, – мне кажется, он приходит в себя. Что-то пытался кричать, стонал. Видимо, ему что-то снилось.

Врач подошёл к Якову Давидовичу и тронул его за плечо, пы-таясь разбудить, но безрезультатно.
– Ладно, подождём. Ты сегодня ему снотворные и транквили-заторы не давай. Я верю, что этот дед всё же сможет выкарабкать-ся. Как только придёт в себя, позвони мне.
– Стар уж очень, да и череп ему пробили не слабо… Сколько молодых мы от таких травм спасти не могли?! – Медсестра была опытной и мало верила в благополучный исход. – К тому же чет-вёртые сутки в коме…
– Сегодня не так, как было вчера, – сказал Сурен Акопович. – Оперируем таких больных, к которым боялись раньше даже подхо-дить. Да и послеоперационная летальность уменьшилась вдвое! Так что – выше нос! Всё должно быть хорошо.
– Дай-то Бог, – откликнулась медсестра и сменила капельницу.

Утром Яков Давидович открыл глаза и посмотрел на потолок. Увидев это, медсестра вызвала дежурного врача.
– Мне кажется, старик пришёл в себя, – сказала она с удивле-нием.
– Доброе утро! – поприветствовал врач Якова Давидовича. – Как вы себя чувствуете? Как вас зовут? Где вы живёте?
Яков Давидович не мог понять, где он находится. Только что над ним не было крыши и виднелось звёздное небо, а теперь белый потолок и электрическая лампочка… И вокруг явно не фашисты. 
Слов врача он не расслышал, что-то пробормотал, снова за-крыл глаза, и в его памяти возникли картины далёкого прошлого…

Он увидел свой детский дом, унылое жёлтое двухэтажное зда-ние, окружённое кирпичным забором. Во дворе отдельно стоящая кухня, складские помещения. В конце двора уборные и клочок зем-ли, на котором рос бурьян. Сюда он с ребятами часто ходил, чтобы собирать «калачики» – съедобную траву. Он испытывал постоян-ное чувство голода. Но сейчас у него были другие заботы. С ребя-тами собирались совершить набег на ближайший сад, что раски-нулся неподалёку. Яблоки ещё маленькие и зелёные, но есть их уже можно. Он в майке, трусах, сандалиях на босу ногу. Это их летняя повседневная форма. Когда всем отрядом отправлялись в город, надевали красные галстуки. Шли строем, впереди барабанщик и горнист. Но выходили таким строем не часто: в кино или в парк…
Сегодня их пятеро. Странно, но он не помнит имён пацанов. Главным был конопатый, без двух передних зубов. Когда он гово-рил, получались шипящие звуки.
Тёплая июньская ночь 1945 года.
– Айда! Только тихо. Как бы за нами не увязалась малышня!
Помогая друг другу, они перелезли через забор и вскоре оказа-лись у яблоневого сада.
Главные их враги – злые собаки. Вся надежда – на предводите-ля. Он знал безопасные места. Приятная прохлада и предстоящее дело бодрили. Спать совсем не хотелось. Легко перелез через забор и взобрался на большое ветвистое дерево. В темноте среди листвы, превратившись в невидимку, сорвал первое яблоко. Попробовал. Кислое. Стал рвать зелёные плоды и складывать за пазуху. Майка была новой, и он надеялся, что не порвётся… С таким «брюхом» через забор быстро не перелезть, подумал он. Но набег на сад был только частью программы.
После завтрака около двух часов ребята слонялись по двору без определённых занятий. Трое воспитателей, бухгалтер и дирек-тор завтракали. А его «кореша» решили устроить набег на рынок.
Технология была отработана до автоматизма. Кто-то отвлекал продавца, а другой в это время хватал что-нибудь с прилавка и ис-чезал.
Вернувшись – делили добычу. Потом можно было и в карты сыграть или в монетку. Карты были самодельными, нарисованны-ми на клочках бумаги. Играли в монетку, ударяя ею по кирпичной стене. Второй играющий должен был так ударить своей монеткой о стену, чтобы она отскочила как можно ближе к монетке партнёра…
Играли, как правило, на еду. Можно было проиграть или выиг-рать порцию хлеба или что-то ещё.
Как-то в детдом приехала подвода с большими перезрелыми огурцами. Налетели ребята, и в один миг огурцов стало меньше наполовину.
Прятали добычу, как это делают белочки или бурундучки, где попало: на чердаке, в спальне…
Он хорошо запомнил, как однажды верзила по кличке Зуб, считавшийся в среде детдомовских ребят «авторитетом», презри-тельно обозвал его «пархатым». Он был слабее Зуба, но, не разду-мывая, бросился на него. Получил тогда сильно: из носа – кровь, под левым глазом – фонарь. Но и Зубу досталось... Их разняли, а он понял, что фашисты есть и среди тех, кто рядом.
Школа располагалась недалеко от их детского дома. Учился он хорошо. Но больше всего любил физкультуру, понимая: чтобы вы-жить, нужно быть сильным. Всё свободное время проводил в спортзале.
В уцелевшем от бомбёжек здании школы был спортзал, в кото-ром стояли турник и брусья. Позже привезли и другие снаряды. Теперь его не привлекали ни набеги на сады, ни вылазки на рынки. Постепенно он научился делать всё, что показывал учитель, и даже крутил «солнышко» на турнике. Вскоре стал лучшим гимнастом детдома. Учитель физкультуры показал его знакомому тренеру, и с тех пор он стал ходить в секцию спортивной гимнастики детской спортивной школы. 
Первое же соревнование он выиграл без особого труда, и даже Зуб, смущённо улыбаясь, поздравил его:
– Молоток! Знай наших!
Это было неожиданно и приятно. Потом он узнал о непростой судьбе Зуба. Отец, вернувшись с войны, бросил его мать, привёз с фронта себе новую мамзель, «фронтовую подругу». Мать очень переживала и плакала, а потом повесилась. У Зуба была старшая сестра. Она и определила его в детский дом.
После седьмого класса детдомовцев, как правило, посылали в ремесленные училища, но он был отличником, и ему разрешили продолжать учёбу в школе. К её окончанию он выиграл первенство города и получил звание мастера спорта. Директор детдома Степан Макарович, седой мужчина с деревянной ногой, сказал ему, держа за плечи:
– У тебя прямая дорога в спорт. Шагай! И не забывай нас.
Но он подал документы в университет, на исторический фа-культет.
Директор с удивлением посмотрел на него и достал папиросу, чего старался не делать при воспитанниках.
– Ну и дурак! Не поступишь ведь.
– Почему?
– Потому что дурак. Вон какой дылда, а ума нет. Ты погляди, что в стране творится. А ты, между прочим, еврей!
– Ну и что? Или у нас фашизм?
– Не фашизм, но тоже «изм»! О деле врачей ничего не слышал?
– Так я ж не в медицинский, а на исторический! – воскликнул он.
– Тем более, – упорствовал директор.
– Но почему?!
– Потому что умный дурак! Я был о тебе лучшего мнения… – Сказал, и сам пожалел. Время было неспокойное.
Но он всё же поступил. Уж очень хотел ректор иметь среди студентов мастера спорта по спортивной гимнастике.
          
Сознание его мерцало. Через несколько часов снова открыл глаза и с удивлением посмотрел в лицо склонившейся над ним женщины в белом халате.
– Маша, – сказала она девушке, склонившейся над другим больным, – позови Сурена Акоповича. Кажется, наш старичок пришёл в себя. – Потом спросила его: – Как вы себя чувствуете?
– Нормально… – ответил он шёпотом. – Где я?
– В больнице. Как ваша фамилия? Где вы живёте?
Он с удивлением понял, что не помнит ничего: ни того, что с ним произошло, ни даже своего имени.
– Не помню, – сказал он и виновато улыбнулся. – Ничего не помню...
В палату вошёл лечащий врач.
– Очнулись? – спросил он. – Как себя чувствуете?
– Нормально… Только левая рука болит. А как я сюда попал?
– Вас привезла скорая помощь из парка Горького с проломлен-ной головой.
– С проломленной? – удивился Яков Давидович. – Кто же меня так?
– Этого мы не знаем. А как вы оказались в парке Горького? Куда шли? Как ваше имя? Есть ли у вас родственники?
– Ничего не помню…
– Но у вас же должно быть имя? Постарайтесь вспомнить.
Яков Давидович напряжённо стал думать, но вспомнить ничего не смог.
– Нет, не могу вспомнить.
– Ну, это ничего. Вспомните. Теперь уж точно вспомните. А пока отдыхайте… Если что, скажите Людмиле Ивановне. Она се-годня с вами будет до утра.
Доктор вышел, а женщина в белом халате поправила подклю-чичную канюлю и наладила новую капельницу. Вдруг Яков Дави-дович встрепенулся, широко открыл глаза и громко произнёс:
– Я вспомнил! Позовите доктора, я вспомнил!
В палату вернулся  Сурен Акопович.
– Я вспомнил, доктор!
– Успокойтесь, – сказал врач. – Что вы вспомнили?
– Нас вели по Будённовскому проспекту. Конвоирами в основ-ном были полицаи с белыми повязками на левой руке… Да-да, я вспомнил. Я шёл с дедушкой Сеней и мамой. А ещё с нами была моя сестрёнка Женечка… Мы шли, и тётя Сабина…
– Кто это – тётя Сабина? – нетерпеливо спросил Сурен Акопо-вич. – Куда вы шли? Как ваша фамилия…
– Тётя Сабина Шпильрейн, наша соседка… Она шла со своими дочерьми, Ренатой и Евой. Рената приехала из Москвы, а Ева учи-лась в нашей школе… Мы жили на Шаумяна! Да, да! Я вспом-нил… Мы медленно шли по Будённовскому проспекту, потому что старики быстро идти не могли… А потом я убежал… Я это хорошо помню…
Яков Давидович быстро задышал, кривая на мониторе запры-гала.
– Вы успокойтесь, успокойтесь… – Врач, обращаясь к сестре, распорядился сделать больному снотворный укол.
– У него бред… картинки старых воспоминаний. Пусть поспит. Позже я приду с психиатром. Сабина Николаевна Шпильрейн – известный психоаналитик, ученица Юнга и Фрейда. Пусть по-спит… Я надеюсь, мы скоро узнаем, кто этот больной. На бомжа он точно не похож…
Из ординаторской доктор позвонил приятелю-психиатру. Тот незамедлительно пришёл. Невысокого роста, с небольшой круглой головкой и длинным носом, он был похож на деревянного сыночка папы Карло – Буратино. Звали его Леонидом Алексеевичем Капус-тиным.
– Сурен! – воскликнул он, входя в ординаторскую. – Что это за старикан? Как он к вам попал? И что он может знать о Шпильрейн?
– Ты садись, садись, – спокойно отозвался Сурен Акопович. – Несколько дней назад его ограбили в парке Горького. Пробили го-лову… Пришлось делать трепанацию, пластику. Остановили кро-вотечение… Трое суток был без сознания. Теперь постепенно ка-кие-то отрывочные воспоминания возникают. Правда, своё имя по-ка вспомнить не может. Живёт, видимо, один, так как никто его не ищет.
– В полицию сообщили?
– А как же! Но что он мог им рассказать, находясь в коме? Вот сегодня вдруг заговорил о Шпильрейн. Слышал я о ней, но пони-маю, что она, скорее, ближе психиатрам…
– Ты прав. Шпильрейн – известный психоаналитик. Погибла со своими дочерьми в  сорок втором году здесь, в Змиёвской балке. А твой старик, может быть, мальчишкой шёл с нею в одной колонне, когда их гнали на расстрел. Что он ещё сказал? С ним можно всту-пить в контакт?
– Ему дали снотворное, и до вечера он будет спать. Приходи к семи.

Вечером Леонид Алексеевич пришёл с молодой светловолосой женщиной, представившейся Верой Васильевной Мальгиной.
– Пишу диссертацию о Сабине Николаевне Шпильрейн и её методиках лечения, – сказала она. – Разрешите и мне присутство-вать при разговоре.
– Бога ради, – ответил Сурен Акопович. – Если вам это может быть интересно. Когда погибла Шпильрейн, он, скорее всего, был совсем маленьким. С тех пор прошло семьдесят лет. Честно говоря, я не думаю, что ему больше семидесяти пяти. Что он мог запом-нить?! И как смог убежать?
– И всё же… Может, что-то скажет такое, чего мы не знаем…
– Хорошо. Наденьте бахилы и спрячьте свои великолепные ло-коны. Как-никак, а это – реанимационная палата.
Они вошли в палату. Больной лежал с закрытыми глазами и никак не отреагировал на приход такой представительной делега-ции.
– Спит ещё, – тихо сказал  Сурен Акопович. – Видимо, всё пе-ренесём на завтра.
– Я не сплю, – вдруг откликнулся Яков Давидович.
– Как вы себя чувствуете?
– Спасибо…
– Вы не вспомнили своего имени?
– Пока нет. Только об этом и думаю. Кто я? Где живу? Что со мной случилось?
– Вы что-то говорили о колонне, в которой шли со своими родными и Сабиной Шпильрейн…
Кривая на мониторе запрыгала чаще.
– Да. Это я помню хорошо. Мне было десять лет… Нас гнали по Будённовскому проспекту… В колонне были старики, женщины и дети… Рядом с нами шла наша соседка. Я её знал как тётю Саби-ну. Она шла с дочерьми. Рената приехала из Москвы. Она играла на виолончели. И Ева… Она прекрасно играла на скрипке… Мы с нею очень дружили, и я по-детски её даже любил…
– Что было потом? – спросила Вера Васильевна, вглядываясь в лицо Якова Давидовича.
– Потом?.. – переспросил он. – Потом я убежал… Мне помог Тихон, мой товарищ. Мы пошли за колонной и всё видели…
Кривая монитора запрыгала так, что Сурен Акопович вынуж-ден был прервать разговор и распорядился ввести больному тран-квилизатор.
– Хорошо, хорошо. Успокойтесь. А как фамилия этого Тихона? Где он живёт?
Некоторое время Яков Давидович молчал, напряжённо вспо-миная. Потом неуверенно сказал:
– Его фамилия Матвеев. Он и сейчас живёт на Шаумяна… – Яков Давидович закрыл глаза и прошептал: – Я устал…
– Отдыхайте.
Сурен Акопович жестом показал, чтобы все покинули палату.
– Никогда бы не дал ему его лет, – тихо сказал Леонид Алек-сеевич.
– Тем не менее, ему не меньше восьмидесяти, – откликнулась Вера Васильевна. – Вы разрешите мне к вам прийти завтра? – спро-сила она у Сурена Акоповича.
– Приходите. Но вы же видите, что воспоминания о тех собы-тиях приводят его в сильное волнение.
– Не мудрено, – заметил Леонид Алексеевич. – Он видел ги-бель своих родных и других людей…
– Я не буду его больше об этом спрашивать, – сказала Вера Ва-сильевна.
– Хорошо. Приходите завтра часам к десяти, – кивнул Сурен Акопович и встал, давая понять, что больше не может им уделить внимания. Его ждали другие больные.

– У Сабины Шпильрейн, – сказала Вера Васильевна Леониду Алексеевичу, когда они возвращались к себе в клинику, – совер-шенно необычная судьба. Её три брата погибли в годы большого сталинского террора, причём Ян, старший брат, был математиком, членом-корреспондентом Академии Наук; Эмиль – биологом, де-каном биологического факультета Ростовского университета; а младший, Исаак, – доктором философии и психологом… Это была удивительная семья…
Они зашли в ординаторскую, и Вера Васильевна всё продол-жала рассказывать об этой необыкновенной женщине.
– Теперь считается доказанным, что Сабина Шпильрейн была одной из выдающихся психоаналитиков, а её отношения с Карлом Юнгом и Зигмундом Фрейдом многократно оболганы и опошлены. Она во второй раз, уже после смерти, стала жертвой борьбы за ут-верждение позиций в психоаналитической иерархии. И если для Юнга его увлечение пациенткой было продолжением опыта, для девушки это было чистым чувством, от которого она не хотела от-казываться. Искренняя в своих побуждениях и чувствах и необык-новенно талантливая, она сделала ряд открытий, которые в после-дующем были приписаны или Юнгу, или Фрейду. Эти открытия или догадки  были предсказаны, высказаны на различных конфе-ренциях и психологических конгрессах именно ею, о чём свиде-тельствуют архивы и недавно найденные её дневники.
Можно вспомнить хотя бы встречу Фрейда с Юнгом. Она про-изошла в Цюрихе, в номере гостиницы, в которой остановился Фрейд…
Вера Васильевна рассказывала так выразительно и убедитель-но, что Леонид Алексеевич живо себе представил и этот спокойный европейский город, и тот номер в гостинице на втором этаже, из окна которого хорошо был виден небольшой скверик и централь-ный вход, куда то и дело подъезжали экипажи, и слышен был цокот копыт.
Мэтр сидел в кожаном кресле, закинув ногу на ногу и сцепив длинные пальцы рук, и говорил своему гостю и ученику:
– Единственным объяснением поведения этой женщины является невроз информанта. Вы, дорогой Карл, должны ус-покоиться. Ситуация обычная для нашего ремесла. В какого врача не влюблялись пациентки?
Юнг сидел напротив и с надеждой и благодарностью за понимание смотрел на Фрейда. Тот продолжал:
– Это – издержки профессии. Разве можно в сделке с дьяволом бояться огня?! Так, кажется, говорил Гёте.
       – Дорогой учитель! Вы успокоили меня. Последнее время я потерял покой…         
– Я был крайне удивлён, – продолжал Фрейд, – когда получил от этой мадмуазель письмо. Вы помните, я вам его тогда переслал. Она просила меня об аудиенции. Я вообще не могу понять этих русских. Им кажется, что они перевернут мир своими утопически-ми идеями. При этом не умеют кропотливо работать и только ме-шают…
       – Вы совершенно правы. Мне казалось, она пыталась соблаз-нить меня, – пробормотал Юнг.
– Пыталась соблазнить? – улыбнулся Фрейд. – Но вы же столь-ко лет были с нею связаны!
– Вы правы. Я много лет поддерживал с нею дружеские отно-шения. Но потом закрутилась такая карусель, которой я даже не ожидал.
Юнг что-то ещё бормотал. У него был вид побитой собаки. Он был растерян до такой степени, что это можно было бы назвать па-никой. Но Фрейд продолжал его успокаивать:
       – Таких переживаний, хоть они и болезненны, избежать невоз-можно. Без них мы не будем знать реальную жизнь и то, с чем нам приходится иметь дело. Сам я никогда так не попадался, но был близок к этому множество раз и выбирался с трудом. Думаю, меня спасла только беспощадная необходимость, двигавшая моей рабо-той, да ещё то, что я был на десять лет старше вас, когда пришёл к психоанализу.
       – Да, но что мне делать?! – воскликнул Юнг.
– Эти женщины стремятся очаровать нас любыми способами, – сказал Фрейд. – Они доводят их до психологического совершенст-ва, пока не достигают своей цели. В этом один из величайших спектаклей природы. Но это и есть тот самый контрперенос, о ко-тором говорила ваша умненькая русская подопечная. Именно им обозначается чувство аналитика к своей пациентке, в котором, ес-тественно, проявляются собственные проблемы аналитика.
– Мне стыдно, – признался Юнг. – Я написал такое письмо её родителям… Готов сквозь землю провалиться… Просил их осво-бодить меня от  привязанности их дочери…
– А что она? – спросил Фрейд.
– Сабина продолжает любить меня... Я превратился из её док-тора в её друга, – говорил Юнг, – тогда, когда отказался от попыток подавить свои чувства. Но отец Сабины понял всё и написал мне. Отдаю должное его вере и любви к дочери.
– Что же он написал?
– Примерно так: «Люди делают из вас Бога, а вы всего лишь обычный человек. Я рад, что моя дочь дала вам пощечину. Мне следовало сделать это самому. Пусть она делает то, что считает нужным. Она вполне может позаботиться о себе сама…»
– Ну, я вам скажу… – заметил Фрейд. – Можно подумать, что она – королевских кровей!..
– А Сабина Шпильрейн в своих дневниках писала, – продол-жила Вера Васильевна, – что всё ещё любит Юнга. Да и тот позже признался Фрейду, что любил Сабину. Более того, признал своё поражение в профессиональной для него сфере, в «ремесле отно-шений», в переработке переноса, в соотнесении чувств с реально-стью…   

В половину четвёртого утра Яков Давидович проснулся оттого, что в палате было много народа. Что-то случилось с соседом, кото-рого оперировали по поводу опухоли мозга. Он стал задыхаться. Медсестра вызвала врача, и завертелось, закрутилось. Вводили ка-кие-то лекарства, подключили аппарат искусственного дыхания. Заходили и выходили возбуждённые люди, но, несмотря на все принимаемые меры, в шесть утра мужчина скончался. Он подумал: «Отмучился, бедолага… Ему уже легче».
Дежурный врач распорядился ввести ему снотворное:
– Пусть спит. Ничего весёлого в том, что здесь происходит, нет…
После инъекции Яков Давидович снова провалился в сон. То и дело в его мозгу возникали картинки. Он  дорисовывал их и скла-дывал пазлы в одну большую панораму.
Сквозь сон слышал, как к нему приходили лечащий врач и женщина, назвавшаяся следователем.
– Зачем же вы меня вызвали, если он ещё не пришёл в себя? – спросила она. Голос у неё был неприятный, резкий, словно струны голосовых связок разорвались от частого крика.
– Вчера он был в сознании, правда, не всё помнил. Но такое бывает у наших пациентов. Подобные потери памяти могут быть надолго.
Следователь что-то ответила Сурену Акоповичу и, недоволь-ная, что её зря потревожили, вышла.
А Яков Давидович вдруг снова оказался в своём прошлом. Он увидел себя сидящим в большой аудитории на лекции. Преподава-тель, полный мужчина с глазами-пуговками и отвислыми щеками, что-то говорил о сталинском определении нации: «Нация есть ис-торически сложившаяся, устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и пси-хического склада, проявляющегося в общности культуры... Только наличие всех признаков, взятых вместе, даёт нам нацию».
Тогда он встал и спросил:
– А что же евреи? Выходит, это и не нация вообще?
Мужчина на какое-то время задумался, а потом твёрдо ответил:
– Нет, не нация! У них нет ни общности языка, ни общности территории.
– Но в сорок восьмом образовалось еврейское государство, – начал он спорить с преподавателем, но тот, презрительно взглянув на него, повторил:
– По сталинскому определению, это никакая ни нация. Народ-ность, может быть. И говорят они на разных языках: на идише, на иврите, ещё на двух десятках наречий. Какая же это нация? А вам, как вас там (он заглянул в журнал)… непонятно, как вы к нам по-пали… нужно лучше изучать труды товарища Сталина. Тогда не будете задавать глупых вопросов… К тому же нужно знать, где и когда их можно задавать.
Потом почему-то выплыли из небытия слёзы Буси Марковны – врача, которую за что-то уволили из больницы, и теперь она нигде не могла устроиться на работу… С трудом её приняли на полставки врачом в детский дом № 8, который располагался у Пятой школы, где он работал после окончания университета…
Подумал: «Я преподавал историю в школе. Значит, я был учи-телем! Это может быть ниточкой, за которую я вытяну свою па-мять… Школа… Что там было? Школа эта в Новочеркасске… Там наверняка меня должны помнить… или… архивы же сохранились! Можно узнать…
Вспомнил, что школа стояла между драматическим театром и детским садиком… Из небытия вдруг возникло лицо девушки. Ру-сая, чуть конопатая, с курносым носиком… Кто это? Неужели Ан-нушка? Конечно! Она преподавала в той же школе…
Эти воспоминания то вспыхивали, то исчезали в темноте. Сколько он так лежал, не знал, но проснулся от того, что его тор-мошил Сурен Акопович:
– Просыпайтесь! Просыпайтесь! Пора… Петушок пропел дав-но.
Яков Давидович открыл глаза и увидел своего лечащего врача и женщину в небрежно наброшенном халате.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Сурен Акопович.
– Спасибо… Нормально… В соответствии с возрастом…
– А сколько вам?
– Недавно девятый десяток разменял…
– А как вас зовут? Вы помните своё имя, фамилию?
– Пока не вспомнил… Вспоминаются всякие фрагменты из жизни, а ни имени, ни адреса вспомнить не могу…
– У вас есть близкие? Жена, дети?..
– Жена ушла из жизни... Давно... Лет пять назад. Есть, кажется, дочка. У неё семья своя. Но вот где живёт – не помню…
– Что же нам делать? – спросила следователь.
– Но я же назвал своего друга, который меня от неминуемой смерти спас. Можно спросить у него.
Следователь оживилась:
– Ну, что ж. Это ниточка. А вы не помните, что с вами про-изошло?
– Не помню… Пытался вспомнить, но не получается. Всё как будто заблокировано… И имя своё я пробовал вспомнить. Прямо по алфавиту перебирал все имена… а вспомнить не могу… Вы уж меня простите…
– Да ладно, – сказала следователь и встала, – чем вы-то вино-ваты? Но мы и имя ваше восстановим, и бандитов, которые на вас напали, обязательно поймаем…
Она вышла из палаты, а Яков Давидович снова погрузился в воспоминания…

Новочеркасск… Они с женой сняли маленькую комнатушку в квартале от школы. В неё едва помещались кровать и деревянная кроватка для дочери. Кирпичная печка занимала треть комнаты. Летом её застилали газетами и клеёнкой и она служила обеденным столом. Готовили на электроплитке. А зимой, когда печку топили, в комнатке была такая жара, что приходилось открывать единст-венное оконце и Ева часто простуживалась… Ева! Ну, конечно, дочь зовут Евой! Теперь бы вспомнить, где она и почему никто ме-ня не ищет. Значит, живу один. А где Ева? И как зовут её Адама? Ах да, вспомнил, её Адама зовут Борей! Точно, Боря Соколовский! И живут они в Израиле.
Яков Давидович вспомнил, и ему стало грустно. Значит, дейст-вительно, кроме Тихона у него близких людей в этом городе теперь уже нет. Тихон Матвеев… Как переплелись их судьбы?!
После окончания семилетки Тихон пошёл в ремесленное учи-лище. Потом оказался на Вертолётном заводе, где работал токарем. Продолжая работать, окончил техникум и стал мастером… А Ева окончила медицинское училище… познакомилась со своим Борей. Он работал в Первой городской больнице в Новочеркасске… А вскоре они уехали в Израиль искать лучшей доли, хотя он не пони-мал, чего им здесь не хватало? Работали, получили квартиру. Прав-да, далеко от места работы, на посёлке Октябрьском, но всё же – крыша над головой! Но уехали и уехали… Звали и его, но он отка-зался. Говорил: «Нет такого места на земле, где всем бы было хо-рошо!» А что касается антисемитизма, то где его нет?! Он был уве-рен, что и в Израиле одни воспринимают других только потому, что чувствуют в другом человеке чужака. Марокканские евреи не любят эфиопских. Европейские – евреев из России. Коренные жи-тели – вновь прибывших… И зачем куда-то уезжать, когда всё это есть и у нас?!
После их отъезда тяжело заболела Аннушка. Точно, жену звали Анной Сергеевной! С помощью детей они смогли купить неболь-шую квартирку на третьем этаже, на Будённовском проспекте.
Яков Давидович открыл глаза и подозвал дежурную сестру:
– И дочь мою зовут Евой Соколовской. Живёт в Израиле…
– А вас-то, вас как звать?! – спросила медсестра.
Яков Давидович расстроенно сказал:
– Пока вспомнить не могу…
– Ну, ладно… У вас всё нормально, скоро переведут из реани-мации.
– Спасибо, сестричка… Вы Сурену Акоповичу скажите, что я вспомнил свой адрес.

Через день Якова Давидовича перевели в общую палату. Он чувствовал себя всё лучше и лучше, только страдал оттого, что не с кем общаться. В комнате было четыре кровати, кроме него здесь находился мужчина, которого готовили к операции. Он страдал от тяжёлых головных болей, целыми днями лежал, уткнувшись носом в стенку. С ним Яков Давидович беседовать не мог. Читать Сурен Акопович ему запретил. Дали наушники, и он целыми днями слу-шал радио. Когда же передавали скрипичную музыку, всегда вспо-минал Еву Шпильрейн.
Однажды к нему пришла целая делегация: лечащий врач с женщиной-психиатром, которая так интересовалась судьбой Шпильрейн, и стройным молодым человеком, который предста-вился Гюнтером Нойманом. Говорил он по-русски с акцентом, но достаточно хорошо.
Как оказалось, он  историк, приехал из Берлина и занимается вопросами Холокоста.
– Не буду вам мешать, – сказал Сурен Акопович. – Побеседуй-те, только прошу вас, Вера Васильевна, вы же врач, понимаете – нельзя сильно волновать нашего больного.
Он вышел, а гости сели на стулья у его кровати, и Вера Ва-сильевна, взглянув на молодого человека из Германии, предложила начать разговор.
Юноша достал очки, тщательно протёр их носовым платком, из кейса вытащил блокнот, ручку и произнёс: 
– В современной России антисемитизм по-прежнему «цветёт буйным цветом». Но можно быть либо христианином, либо юдо-фобом. Это абсолютно, как это сказать по-русски... несовместимые понятия.
– Вы совершенно правы. Но если говорить об антисемитизме, то он здесь проявляется на бытовом уровне. Слава Богу, его нет на государственном уровне, – откликнулся Яков Давидович.
Он был доволен, что к нему пришли и есть с кем побеседовать.
– Или его тщательно прячут… Нет, кажется, правильнее – скрывают, – добавил Гюнтер. – Я этим вопросом занимаюсь про-фессионально и достаточно давно.
Яков Давидович подумал: «Сколько же ему лет? Не более три-дцати. Правда, темп жизни сегодня совсем не тот, что был рань-ше».
– Ещё за четверть века до Холокоста, – продолжал юноша, – разразился геноцид армянского населения Турции (надо отметить, в немалой степени спровоцированной агрессивной экспансионист-ской политикой Российской империи, почти открыто использовав-шей армянскую диаспору в Османской империи в качестве своей «пятой колонны»).
– Известные факты, – кивнул Яков Давидович, – но что из это-го следует?   
– То, что преступления фашизма не что-то неожиданное, чего не было до Гитлера.
– Вы, молодой человек, неправы. Холокост тем и отличается от банального геноцида, тоже ужасного преступления против челове-чества, что фашисты организовали целую промышленность по умерщвлению людей и использованию их трупов в хозяйстве. Вспомните лишь фабрики по переработке костей умерщвлённых для производства сельскохозяйственных удобрений… А абажуры из кожи человека? Да можно ли всё учесть! У детей брали кровь для лечения своих солдат… Холокост отличается от зверств других извергов именно тем, что фашисты уничтожение людей поставили на промышленную основу…
Яков Давидович разволновался, и Вера Васильевна сказала:
– Успокойтесь, пожалуйста… Неблагодарное это дело – срав-нивать одно зверство с другим. При сталинском режиме проводи-лась политика уничтожения населения по социальному признаку. При «Красном терроре» погибло около десяти миллионов человек, не менее чем при Холокосте. Но это не умаляет значения Холоко-ста.
– Вот я и говорю:  геноцид – обычная практика тоталитарных режимов. Клика Мао Цзедуна уничтожила более ста миллионов человек! Вы только представьте: сто миллионов! А если сюда при-бавить террор в Корее, где погибло около полутора миллионов че-ловек. Во Вьетнаме – полтора миллиона. «Красные кхмеры» унич-тожили более двух миллионов… Я уже не говорю, что в Восточной Европе полным ходом шли этнические чистки. На этом фоне…
– Вы хотите сказать, что фашистские зверства на этом фоне выглядят вовсе и не такими масштабными? – перебил Гюнтера Яков Давидович.
– Nein? Nein! Вовсе нет. Я хочу сказать, что Холокост действи-тельно был чудовищным преступлением против человечества и одним из самых страшных примеров геноцида двадцатого века. Но далеко не единственным.
– Не единственным, – согласился Яков Давидович. – Мне, на-пример, известны такие данные: из сорока шести тысяч погибших во время оккупации Ростовской области примерно  восемьдесят пять процентов – евреи.
– Мой отец, – продолжал Гюнтер, – погиб в концлагере в  со-рок четвёртом году. Потому я хочу докопаться до сути их филосо-фии. Фашистская идеология, по моему мнению, мало чем отлича-лась от коммунистической… Но, странное дело, о Сабине Шпиль-рейн в Германии знают многие, а здесь, в России, и я в этом убе-дился, единицы. Мне уважаемая Вера Васильевна сказала, что вы мальчиком были свидетелем гибели Сабины и двух её дочерей… Это меня сильно… не уверен, правильно ли я говорю по-русски, – интересует. Я хочу написать книгу о Холокосте. Но там не всё так просто, как принято считать…
– Я действительно был свидетелем гибели Сабины Николаевны Шпильрейн и её дочерей. Да и жили мы с нею по-соседству. Но об этом уже достаточно много написано и у нас, и за рубежом…
Яков Давидович устал и, откинувшись на подушку, задумчиво посмотрел в потолок. А Гюнтер продолжал:
– Нацисты действительно запустили гигантскую «фабрику смерти» для поголовного истребления евреев. Причём решение это было принято на самом высоком уровне. Однако никаких письмен-ных свидетельств не сохранилось. Они планировали обобрать евре-ев до нитки и избавиться от кредиторов. Ничего нового не приду-мали – испокон веков в Европе евреев кто только не грабил и не изгонял из своей страны. Англия, Испания, Франция, Россия…
– Это правда, – кивнул Яков Давидович. Потом, взглянув на Веру Васильевну, спросил: – Может, вам всё это совсем не инте-ресно?
– Очень интересно, – ответила та. – Я внучка врага народа. С этим клеймом моя мама прожила всю юность. Потом деда, как и многих, реабилитировали, но кто им и их детям вернул поломан-ные судьбы? Мне интересна ваша беседа, только бы вам она не по-вредила.
– Как раз наоборот, – улыбнулся Яков Давидович. – В этой бе-седе я по крохам вспоминаю своё прошлое. Мне кажется, я когда-то преподавал историю в университете. Ну, конечно! Но в  две ты-сячи втором году вышел на пенсию и больше нигде не работал.
– А имя вы так и не вспомнили? – спросила Вера Васильевна. – Впрочем, его узнать теперь – дело техники… Вам нужно больше отдыхать, не нагружать мозг…
– Что вы такое говорите! Мой мозг и так детренирован. Когда-то, чтобы тренировать память, я наизусть выучил «Евгения Онеги-на»…

                … Дверь отворил он. Что ж его
                С такою силой поражает?
                Княгиня перед ним одна
                Сидит, неубрана, бледна,
                Письмо какое-то читает,
                И тихо слёзы льёт рекой,
                Опершись на руку щекой…

...Разговор с этим молодым учёным меня только бодрит.
– У «фабрики смерти» был свой идейный вдохновитель, – про-должал Гюнтер, – и заказчик – Адольф Гитлер. Главный архитек-тор – Рейнгард Гейдрих. Главный инженер – Адольф Эйхман и многие тысячи «сотрудников» – от персонала эйнзацгрупп до опе-раторов газовых камер. 
– Я и говорю: система! – кивнул Яков Давидович. 
– Конфискованные квартиры и вещи передавались пострадав-шим от бомбёжек, а отобранные ценности передавались в Рейхс-банк, в котором использовались для поддержки рейхсмарки.
– Это понятно… Но как такая культурная нация, нация Гёте и Шиллера могла!..
– Могла! Кстати, Карл Юнг был в моральном плане не самым лучшим человеком. Он восторгался фашизмом и всецело его под-держивал. Но меня интересует и то, как нация Чехова и Льва Тол-стого, Пушкина и Тургенева могла допустить коммунизм?
– Согласен. Вопрос корректен, – кивнул Яков Давидович.
– Кстати, молчала и святая церковь. Хотя протесты среди като-ликов были. Но фашисты мало на них обращали внимания. 
– Мне кажется, я где-то читала, что власти Болгарии и Фин-ляндии резко воспротивились депортации евреев, – вставила Вера Васильевна.
– Это действительно так. А в Западной Европе евреев, скры-вавшихся от депортаций, как правило, прятали. В Восточной же и на оккупированных территориях СССР обычно, наоборот, выдава-ли. А вот датское Сопротивление смогло спасти и вывезти в Шве-цию почти всех своих евреев. Немалую роль сыграл в этом рейхс-комиссар Дании группенфюрер СС Вернер Бест, прекрасно осве-домлённый об операции Сопротивления по вывозу евреев в Шве-цию. И не сделавший ровным счетом ничего, чтобы ей помешать. Это лишний раз доказывает, что были разные немцы и далеко не все к фашизму относились так, как принято считать или как нам показывают в хронике.
– Не кажется ли вам, уважаемые, что наша беседа и экскурс в историю очень затянулись, – сказала Вера Васильевна. – Сурен Акопович будет на нас гневаться…
Но в это время Яков Давидович, приподнявшись на локтях, по-просил её пригласить Сурена Акоповича.
Вера Васильевна послушно вышла и через минуту вошла с ле-чащим врачом.
– Дорогой Сурен Акопович, – торжественно и радостно сказал больной. – Я всё вспомнил! Меня зовут Яков Давидович Вайсман. Когда-то я преподавал новейшую историю в нашем университете. А шёл я от своего друга, который живёт на Шаумяна, домой. Все-гда ходил через парк Горького. Там меня и ограбили.
– Очень рад, что память к вам вернулась! – искренне сказал Сурен Акопович. – Значит, на этот раз для вас всё закончилось бла-гополучно. Только ходить вечером одному через парк не стоит…
– Но это ещё не всё, – сказал Яков Давидович. – После травмы, а может, после того как вы поковырялись в моей голове, у меня появилась какая-то новая способность видеть и, я бы сказал, пред-видеть. Какое-то духовное зрение. Не знаю, как это объяснить. По-верьте, я не шарлатан. Да и зачем это мне в мои-то годы?! Я, к со-жалению, человек неверующий, но что есть, то есть…
– В чём это выражается? – недоверчиво спросила Вера Василь-евна.
– Я, например, знаю, что у вас на столе лежит история болезни больного параноидной формой шизофрении, и в его случае вас многое смущает. Но сомневаться не следует. У него сильный бред ревности, и он небезопасен. Я помню случай, как такой больной приревновал фельдшера скорой помощи к своей жене, схватил ку-хонный нож и вонзил несчастному в сердце…
Вера Васильевна лишь открыла от удивления рот. Как психо-терапевт она не могла эту открывшуюся у больного способность объяснить.
– А что вы ещё видите или знаете? – спросил Сурен Акопович, явно заинтересованный сказанным.
– Какие-то странные ощущения. Знаю, что Гюнтера ждёт сего-дня встреча с белокурой Наташей… Она немного опоздает. Вы не огорчайтесь. Женщины! А у вас, Сурен Акопович, завтра предсто-ит сложная операция, и вы торопитесь. Но если можно, задержи-тесь ненадолго.
– А что должно произойти? – спросил Сурен Акопович.
– Я хочу вас познакомить со своей дочерью. Она только что прилетела из Израиля и через несколько минут должна быть здесь.
Все смотрели на него то ли как на сбрендившего после травмы старика, то ли как на какого-то фокусника, не веря в его вдруг поя-вившееся духовное зрение.
– Вы звонили дочери в Израиль? – осторожно спросила Вера Васильевна.
– Ну, что вы?! – улыбнулся Яков Давидович. – Несколько ча-сов назад я её имени даже не помнил! Да и кто здесь мне даст те-лефон? Кстати, разве я ошибся относительно завтрашней вашей операции? – обратился он к Сурену Акоповичу. – Или о девушке, Гюнтер, ждущей вас сегодня в семь вечера на углу Пушкинской и Будённовского, что-то не то сказал? Нет, дорогие мои, здесь нет фокуса… Такое не единожды наблюдали учёные…
В это время в дверь палаты постучали и вошла взволнованная женщина средних лет.
– А вот и моя доченька! – воскликнул Яков Давидович. – Ева, как ты узнала, что я в больнице?
– Да-да, Ева Яковлевна, – спросил Сурен Акопович, – как вы узнали?
Встревоженная и запыхавшаяся от быстрой ходьбы черноволо-сая с проседью женщина осторожно обняла отца, взглянула на столпившихся у его кровати людей и тихо ответила:
– Вдруг почувствовала, что нужно срочно всё бросить и лететь в Россию, к папе. С ним что-то случилось. Дома его не оказалось. И я, вызвав такси, приехала сюда, твёрдо зная, что он лежит в нейро-хирургии.
– Вот и не верь после всего этого в паранормальные явления, – сказал Сурен Акопович.
Вера Васильевна, поражённая происходящим, молча смотрела то на Якова Давидовича, то на гостью. Ей хотелось ущипнуть себя. Спросила:
– Так вы живёте в Израиле?
– В Израиле, – улыбнулась Ева. – Я здесь окончила медицин-ское училище, а там служу администратором гостиницы. Муж – врач, а работает в частной автомастерской. Если там работать – жить можно…
– Ладно. Давайте оставим Якова Давидовича с дочерью, – ска-зал Сурен Акопович. – И пусть прошлое остаётся в прошлом, не тревожит настоящего и не лишает нас будущего… Так, кажется, говорили мудрецы.
Он крепко пожал руку Якову Давидовичу и направился к две-ри. За ним вышли и гости.