Опавшие листья

Описание:
ВОВ. Осень. Деревня. Немецкий офицер. Русская девушка. Но никому нельзя забывать, что идет война. Как бы не хотелось...

Примечания автора:
Это маленькая лепта в военную литературу выпускницы школы. Прошу строго не судить. Дописывала только переходы и немного описаний, сохраняя оригинальные диалоги, чтобы не превратить рассказ во взрослое произведение.

За серьезными произведениями - обращайтесь к Юрию Бондареву - его роман "Берег" оставил в моей душе неизгладимый след. Наверное, благодаря ему и пришел ко мне в 16-ть лет подобный сюжет. Я не вспомню сейчас, почему именно такой. И все же я люблю свой рассказ. Надеюсь, он и вам хоть немножко понравится. Буду благодарна любым отзывам.

____________

Этот рассказ я начала писать в 16 лет, в лето окончания школы. Главный герой рассказа — немецкий солдат. Весь 11 класс прошёл у нас под знаком ВОВ — благодаря учительнице литературы Нине Викторовне и учительнице истории Киме Михайловне. В последних классах школы я много писала, обо всем, но ни о чем серьёзном. Это должен был стать мой первый серьёзный рассказ. Я хотела написать его от лица немца, фашиста, врага... Начиналось это как дневник, но моя учительница по истории, с которой мы созванивались все лето, сказала мне, что это будет очень и очень тяжело написать. Тогда от формы дневника я вернулась к простому рассказу, но по какой-то случайности, уже не могу вспомнить какой, я его так и не дописала. Сегодня, разбирая мои старые рукописи — да, были времена без компьютеров, когда на уроке не набирали тексты в телефоны или планшеты, а писали в конце тетрадок, на полях, на вырванных листах, я нашла рукопись этого рассказа — 10 распечатанных набранных в ворде мелким шрифтом листов и кучу рукописных набросков.  Я вновь влюбилась в рассказ и постаралась собрать его воедино, сохранив немного детский стиль. Надеюсь, кому-нибудь понравится. Комментарии будут более чем приветствоваться.


Заклинаю, люди, вас не забывать войну
И вспоминать о ней весь век!
Не дай вам Бог забыть, как умирает человек,
Который хочет жить.

(Богословский)

_________________________________

Пролог: из письма немецкого солдата.

Накрапывал дождь. Мы шли и шли. В который раз сапоги погружались в грязную жижу — в эти моменты я ещё больше тосковал по чистым улицам нашего милого городка. Снова дороги. Нескончаемые дороги России. Мне так тяжела шинель, которую я бы с радостью сменил на мой синий плащ, а каску. С такой силой сжимающую мою голову, на фетровую шляпу. Но вокруг война. Эта тупая война, подобно чудовищу поглощающая тысячи людских жизней. Война, которой нет конца... Ладонь ощущает холод приклада. Ремень трёт плечо. А впереди всегда маячит чья-то спина. В ушах все время стоит гул от мерно поднимающихся и опускающихся ног, облачённых в тяжёлые солдатские сапоги. Бум! Бум! Бум...

В деревне, которую мы оставили опустошённой, то есть забрали все съестное, я увидел картину, которая, наверное, теперь будет стоять перед моими глазами всю жизнь. Виселица... Ужасны не сами эти палки и верёвки с петлями на концах, жертвы. Порывы ветра раскачивали трупы. Я застыл перед наскоро-сколоченным помостом и не мог отвести взгляда от лиц повешенных.

Лицо старика со свалявшимися седыми волосами и такой же бородой не было страшно совсем, оно было даже смешно с глазами, готовыми выпрыгнуть из орбит. Парень, лет двадцати, смотрел с ненавистью, навечно застывшей в его глазах. Жалкие лохмотья, прикрывавшие его тело, трепал ветер. Но больше всего меня поразила третья жертва: юная девушка с ангельским ликом, в ее широко распахнутых глазах застыло удивление, в котором читался немой вопрос: «Неужели все это правда?»

Я остановил Ганса, проходившего мимо.

- Кто это?

Моя рука сделала артистичный жест в сторону виселицы.

- Партизаны, - буркнул в ответ молчаливый уроженец Виттенберга.

Партизаны... Не понимаю этих людей. Зачем они бегут в леса? Зачем идут против нас? Прекратите сопротивление, и мы дадим вам мирную жизнь. Бросьте эти бредовые идеи о коммунизме. Только эти странные русские не сдаются. Мы хотели короткой войны и быстрой победы. Мы хотели пройти до Москвы победным маршем, а теперь нам приходится с тяжёлыми боями захватывать каждый клочок земли. И ещё эти партизаны... Тебе кажется, что вокруг никого нет, но не верь глазам своим, потому что вокруг они, они всюду. Неотёсанные мужики, которые никогда прежде не держали оружия в руках, идут против нас, хорошо вооружённых и прекрасно обученных немецких солдат. И мы их боимся!

Бум! Бум! Бум... Мы идём маршем и должны пройти сегодня ещё двадцать километров. Кап! Кап! Кап... Дождь не прекращается. Он больно хлещет по лицу. Я дрожу от холода и от страха той неизвестности, в которую мы идём, в которую нас толкает железная рука... Когда же конец этой бойне? Когда же я снова оденусь в штатское? Когда же снова я смогу пройтись по улице, не опасаясь пули в спину...

Глава 1 - Teuer Freund

«Teuer Freund! Жду тебя, люблю и надеюсь на скорую встречу. Твоя Керстен».
Эрих поцеловал письмо. Ему казалось, что оно ещё благоухает ее цветочными духами, несущими аромат весны и любви... Ему казалось... Но на самом деле жёлтая почтовая бумага была пропитана боевой гарью и потом многочисленных рук. Война... Teuer Freund... Он представил себе милые губы, шепчущие это ласковое «Teuer Freund». Остались одни воспоминания... Встреча... Когда она будет? Да будет ли вообще? Пуля. Этот маленький свинцовый цилиндрик … и все! Пустота, чернота и... покой. Покой ли? Или тоска по жизни? По молодой жизни, по любви, по этим милым устам... Боже! Сколько можно было читать эти строки, знакомые до боли, эти строки, которыми Керстен заканчивала каждое письмо к нему. Вот уже три месяца, как от нее не было вестей.. Конечно, дело в полевой почте.

Война. Русская деревня. Уютная светлая крестьянская изба. Утро. Кажется, прошла целая вечность с того дня, когда ему довелось выспаться в чистой постели. А вчера? Он не хотел вспоминать вчерашнее. Война. Война все спишет. Только он всегда чувствовал себя паршиво после боев. Даже после такого жалкого сопротивления малочисленного партизанского отряда. Кровь. Эрих поморщился и вновь взглянул на красивый почерк своей невесты. Керстен... Как далека и как дорога она в этот момент этому несчастному военному человеку. Война. О, как он ненавидит ее!

Скрипнула дверь. Эрих убрал письмо в карман шинели, висевшей на спинке стула и только тогда обратил свое лицо к двери. Опять этот испуганный взгляд. Чем же он так напугал эту девочку? Да, вчера, кажется, накричал на нее. Да что с того, она ведь ни черта не поняла из немецкой речи. Он улыбнулся. Она продолжала стоять в дверях. В руках тарелка с кашей и стакан молока. Завтрак. Да, он проголодался. Вчера ничего не поел. Не было ни времени, ни желания. Деревню заняли ближе к вечеру. Время осталось только на то, чтобы отдать кое-какие распоряжения да выбрать эту девочку. А потом он повалился на кровать и проспал до утра.

Эрих подозвал ее рукой к столу. Она подошла и поставила еду перед ним. Русская каша! Эрих тяжело вздохнул. Перловка. Кем он станет после этой войны? Пора позабыть о шницелях, жареных сосисках и тушёной капусте. О баварском пиве! Здесь молоко, ещё тёплое, а на поверхности пузырьки. Полезно для здоровья. А она все стоит. Он указал рукой на стул у противоположного края стола. Она села. Тихо. Он даже не услышал, как скрипнул стул. Сколько ей лет? Пятнадцать, шестнадцать?.. Не более. Светлые волосы стянуты в светлую косу. Наверное, если их распустить, они будут подобны ореолу. Большие серо-синие глаза. Розовые губы, как у Керстен. Нет, у Керстен они более пухлые, более нежные, более сладкие... Он заметил, как она покрылась краской под его пристальным взглядом. Странно, девушки ещё умеют краснеть?

- Имя?

Он умудрился выучить несколько русских слов и немного мог общаться. Как офицеру, это ему было просто необходимо.

-Катя, тихо сказала она.

- Кэт, - сразу сказал он, переделав имя на немецкий манер.

«Кошечка» сегодня выглядела по-другому. Вчера ее можно было принять за взъерошенного зверёнка. Сегодня же это был уже человечек, и даже очень человечек. Почему он вчера выбрал именно ее? Может быть, потому что она первой попалась ему на глаза. Честно говоря, вчера она показалось ему младше. Быть может. Ему вспомнилась сестрёнка. Он пожалел ее, потому что знал, что ночью будет твориться в деревне. Он не мог осуждать своих солдат — стресс войны... Однако, он знал до чего доходят бесчинства, но не хотел об этом думать. Если бы он не взял ее себе, как бы она сейчас выглядела, если бы вообще была жива. Иногда он предупреждал бесчинства, но вчера он слишком устал. Ему очень хотелось спать.

Он вновь взглянул на девушку. Красивая немного. Он удивлял своих солдат, что брал себе девушек только для ведения хозяйства. Они даже судачили за его спиной. Ну и пусть, не будет же он объяснять, что для него значит верность своей невесте вопреки всему. Он не мог представить себе, что сможет обнять другую девушку, изменить своей Керстен. Война... Война к верности не имела никакого отношения. А эта девочка боится его именно потому, что считает, что если он не взял ее прошлой ночью, то сделает это к вечера или вообще прямо сейчас. Можно точно сказать,ч то у нее дрожат руки. Они дрожат у них у всех. Боится. Странно, но сознание этого придаёт какое спокойствие. Может быть, это чувство превосходства, власти над кем-то. Война...

Война — это власть над судьбами солдат, которые доверены ему командованием. Он может сохранить им жизнь или послать на смерть. Может ли? Может ли он предугадать все? Война — это случайность. Случайная пуля срывает все планы. Может быть, кем-то третьим уже уготована пуля и ему. А эта девочка боится его. Боится, потому что сейчас он здесь хозяин. Сейчас, а что потом? А что потом — не важно. Жизнь — это настоящее мгновение, а будущее... Будущего может и не быть. День. Два... Сколько ещё он проживёт. Керстен... Доживёт ли он до встречи с ней? Доживёт ли он до конца войны? А будет ли он, конец? Что там, у главных сил? Он оторван от своих. В этой деревушке он хозяин. Может расставить посты в нескольких километрах, а что дальше? Вот письмо. Оно проходит столько километров и столько видит по пути, но оно молчит и несет в себе только то, что было в нем написано. Так и человек.

Может быть, в нем с рождения заложены все его земные дела. Зачем тогда что-то делать, если это будет делаться и помимо твоей воли? Но человеку ведь не ведомо, что это не его рук дело. Как можно такое говорить, когда на твоих руках мозоли от автомата, а ноги стерты от постоянных переходов? Ты собственными руками делаешь свою жизнь, делаешь ее такой, какой желаешь... Желаешь? А разве он желает этой войны? Приказ. Приказ? Воля этого самого третьего лица. Кто же это третье лицо? Подпись фюрера, но если он такой же человек, то и над ним властен кто-то третий. Может быть, это цепочка? Одно звено следует за другим, и каждое предыдущее подчиняется последующему, но кому подчиняется последнее звено? Если цепочку скрепить, то последнее будет подвластно первому. А в замкнутой цепи попробуй отыскать, какое первое, а какое последнее. Так, выходит каждый властен над собой. А кто-о третий? А может это случай? Случайная пуля...

Война не мыслима без размышлений о смерти, но почему эти мысли лезут в голову именно сейчас, когда, казалось бы, мирная атмосфера завтрака ничем не напоминает военного хаоса. Война... Она все равно чувствуется во всем. Чувствуется в этом испуганном серо-синем взгляде. Зачем он взял ту девочку? Зачем ему этот взгляд?

Отворилась дверь и вошёл адъютант. Совсем мальчик. Недавно из военного училища, но уже гордый от своего не такого уж и завидного положения служки при командире. Глаза горят. Представляю, как ты провёл эту ночь. Кажется, и хмель ещё не прошёл. Конечно же. Русский самогон. Никогда он не станет пить это пойло. Оно так бьёт по мозгам, что утром долго приходится соображать, кто ты. Но парню хорошо, только этот взгляд в сторону девушки.... неужели мало? Эрих махнул рукой, и Катя быстро вышмыгнула из комнаты. Эрих указал на стул, и адъютант сел. Предстоял тяжёлый разговор о потерях.

Эрих не любил цифры — всегда они оказывались намного большими, чем хотелось бы. Вот и на этот раз он потерял семь человек, хотя можно было отделаться двумя-тремя или вообще не потерять никого. Он ведь хорошо распланировал атаку, так где же сорвалось? Кто-то нарушил приказ или подвёл его полководческий гений? Адъютант ушёл, получив распоряжение разместить всех по квартирам. Теперь надо было осмотреть деревню, проверить укрепления, взглянуть на своих ребят. Но идти не хотелось — хотелось наслаждаться этой утренней тишиной и чистотой деревенской комнаты.

Эрих допил оставшееся молоко и позвал девушку. Катя появилась тут же — будто ожидала его зова. Он попытался вспомнить план избы. Две комнаты — в одной сейчас находится он, а в другой печь, и еще есть небольшие сени. Или он ошибается? Он указал рукой на пустой стакан. Она кивнула и вмиг вернулась с крынкой, чтобы вновь наполнить ему стакан. Из ее косы выбилась прядь и теперь она пыталась сдуть ее в сторону, но потом все же нервно заправила ее за ухо и опустила глаза в пол. Надо было подняться, надеть шинель и выйти во двор, где его уже ждали. А она пусть сидит тут и ждёт его.

Глава 2 - Большая дорога - земной наш шар

Эрих вышел на улицу. Солнце совсем не по-осеннему светило ярко, весело пуская зайчики в небольшие лужицы, оставшиеся после краткого ночного дождя, которого он сквозь свой по-мирному глубокий сон не услышал. Он, прищурив глаза, смотрел на мутно-голубое небо с редкими барашками облаков, желая как можно дольше продлить иллюзию мирной сельской жизни. Что-то кольнуло под чёрным мундиром, напомнив в который раз жёлтую осеннюю листву, сметаемую с тротуаров Мюнхена метлой старого дворника. Как часто, спеша в университет, ему приходилось наблюдать эту будничную картину. Становилось грустно по одной только причине — это была не Германия. Он глубоко втянул ноздрями воздух и прикрыл глаза, давая возможность ветерку трепать не по-военному длинную светлую чёлку, ведь он второпях вышел во двор без фуражки, да и шинель была расстёгнута, будто он в спешке накинул на плечи плащ.

- Хайль Гитлер! - вернул его к действительности адъютант, который стоял на вытяжку в окружении трех солдат, у которых так ровно были надеты пилотки, что можно было бы даже не пользоваться транспортиром, чтобы определить прямой угол. Эрих огляделся вокруг — было непривычно тихо и чисто, по улице прошествовали три коровы, которых подгонял мальчик лет десяти. По соседству скрипнул ворот колодца, и Эрих обернулся к соседнему двору, чтобы увидеть женщину, переливающую воду в свое ведро. Он ждал иной утренней картины, и этот безмолвный вопрос адъютант легко прочёл в его взгляде и ответил:

- Я отдал приказ от вашего имени. Только самогон мы все равно забрали — как-то надо расслабляться. Я велел освободить пять домов, помимо вашего. Будут ещё распоряжения?

Выслуживается, подумал Эрих, отрицательно мотнул головой и отправился в сопровождении адъютанта проверять посты. На улице людей почти не было, только собаки заливались лаем, но когда парень достал из кобуры пистолет, Эрих осадил его руку.

- Не станешь же ты перебивать всех собак. Даже люди не могут контролировать инстинкты, так что же ты требуешь от животных.

И все же он откинул ногой дворнягу, но так, что собака даже не заскулила. Он сорвал два яблока со свешивавшейся на дорогу через забор ветки и протянул одно адъютанту. Сам же он быстро справился со своим и выбросил огрызок в кусты перед церковью, на двор которой он вступил, почти что подняв руку для крестного знамения, но под пытливым взглядом адъютанта сделал вид, что вытер ее после яблока о шинель и спрятал в карман. В церкви располагалась школа — вернее в пристройке, которая служила и трапезной, и классной комнатой. Эрих толкнул дверь рукой и нагнулся, чтобы из-за своего высокого роста не удариться о косяк. Старая женщина в накинутой на плечи шали тут же поднялась из-за учительского стола, с неприятным скрипом отодвинув стул, и поздоровалась с ним по-немецки. Он кивнул и попросил адъютанта, который оставался ещё во дворе, дать им возможность поговорить наедине.

Эрих смотрел на ее седые волосы, собранные в аккуратный узел на затылке, строгое круглое, изборождённое морщинами лицо, красивый изгиб выцветших губ. И чем дольше он смотрел, тем большим почтением он проникался к деревенской учительнице — она напомнила ему его собственные школьные годы; он даже вспомнил ту книгу, из которой пытался выучить свое первое стихотворение Гейне. Особенно его поразили ее глаза, светло-светло голубые, подёрнутые дымкой, старчески близорукие, но проникающие через маленькие овальные стёклышки очков глубоко в душу собеседника.
Он подошёл к распахнутому окну, смахнул с подоконника жёлтую листву и присел на него — будто вновь был учеником, задержавшимся после уроков из-за невыученного стихотворения.

- Вы любите поэзию Гейне?

Взгляд сквозь очки был удивлённым, и верно - никто бы не ожидал подобного начала разговора от офицера СС, вечером оккупировавшего русскую деревню.

- Это ведь не арийский поэт, - начала осторожно учительница, - я предпочитаю Гёте.

- А я всегда любил Гейне, - просто ответил Эрих, играя колышущейся от лёгкого ветерка занавеской. - В детстве мне тяжело давалась зубрёжка, и я не мог без запинки прочесть ни одного стиха, поэтому часто оставался после уроков, а потом мне учительница дала томик Гейне, и я выучил все стихи наизусть. Ich wei; nicht, was soll es bedeuten, Da; ich so traurig bin, Ein M;rchen aus uralten Zeiten, Das kommt mir nicht aus dem Sinn. * Впрочем, я пришёл к вам не стихи читать.

Предстояла очередная лекция о том, что в школе теперь надо давать совсем немного знаний — читать уметь не обязательно, но считать до пятиста было бы неплохо, писать тоже лишнее, лишь научить, как правильно поставить свою подпись. Все остальное время потратить на обучение немецкому языку и прививанию почтения к немцам. Ферштейн — Яволь. Разговор короткий.

- А как же поэзия Гейне?

Эрих посмотрел на учительницу, пытаясь понять, прозвучала ли в ее старческом голосе издёвка или же нет? Он даже два раза с трудом перекрутил на пальце серебряное кольцо с мёртвой головой — знак принадлежности его к избранным гитлеровцам, которое за девять лет стало ему мало и которое он перестал снимать.

- Смертной казнью караются лица, способствующие антинемецким тенденциям или пытающиеся продолжать деятельность, запрещённую организацией, - процитировал Эрих постановление без запинки, не отводя своих голубых глаз от стёкол очков.

Вдруг оконная рама хлопнула, и Эрих инстинктивно отпрянул от окна и даже пригнулся. Чтобы сгладить неловкость, он усмехнулся в голос, откинул непослушные пушистые волосы назад, достал из кармана брюк спичечный коробок и закрепил им створку окна. С ветки на ветку весело чирикая перескочил воробей. Эрих подавил улыбку, вернул лицу прежнюю суровость и обернулся к учительнице, опустившейся ещё в начале его речи на стул, которая сейчас даже не шелохнулась. Она смотрела в окно на противоположной стене и видела ту же картину. Эрих взял стул и уселся напротив нее.

- Вы любите осень, фрау шуллерерин?

Она медленно перевела взгляд на него, и ему показалось, что ее когда-то красивые губы дрогнули в улыбке.

- Люблю. Особенно сейчас. Это у вас ещё весна, а у меня уже глубокая осень. Как листья с того дерева, с моей головы слетают волосы, и неумолимо приближается зима — я уже чувствую ее холодное дыхание.

- Ещё достаточно тепло, - Эрих с шумом вдохнул прохладу сентябрьского дня — они сидели на сквозняке.

- От вас веет холодом.

Он прикрыл окно, и вернулся к столу.

- Мы не такие уж и страшные, - он опустился на стул, - Я не причинил вам никакого вреда — ни вам, ни кому бы то ни было в этой деревне, и не собираюсь этого делать, если...

- Это ваше вечное «если»...

- Хорошо, - он выдержал паузу. - вы не находите, что наш разговор беспредметен? Вы, русские, прирождённые ораторы с философской душой, нас этому учили.

- Тогда вы должны знать, что русский никогда не пойдёт на предательство.

- Да, - ухмыльнулся Эрих, - Ваши полицаи намного свирепее наших солдат.

- В каждом народе есть трусы, но есть и герои.

Она гордо выпрямилась и насупилась, превратившись в одно мгновение в маленькую тщедушную старушонку, зябко кутающуюся в огромную вязаную шаль.

- Я ведь не толкаю вас на предательство, - продолжал спокойно Эрих, сводя длинные, когда-то явно холеные, а теперь мозолистые пальцы в замок и снова разводя их, - Сотрудничая с нами, вы, напротив, поможете своему народу. К тому же, у вас ведь нет дома с огородом, вы живете при школе — так ведь? Мы выделим вам паёк.

- Спасибо, - саркастически процедила сквозь зубы учительница.

Эрих вновь поднялся и заходил по классной комнате. Часы с кукушкой, совсем не предназначенные для школы, мирно тикали, отсчитывая секунды тягостного молчания.

- Человека нельзя заставить делать что-то против его воли. Должно прийти осознание того, что это нужно тебе, что это исходит от тебя самого, а не от кого-то внешнего, - тихо нарушила молчание старушка, - Конечно, можно заставить выполнять приказы. Вы очень хорошо научились это делать, я помню ещё первую войну, тогда я была санитаркой. Но в глубине души зреет зерно протеста и с каждой минутой, с каждым вынужденным шагом оно растёт и когда-нибудь прорастёт. Неважно, сколько для этого потребуется времени, но рано или поздно оно даст росток. Вы пригрозили мне смертью, но она и так ждёт меня у порога.

Эрих смотрел на нее, стараясь запрятать подальше в память воспоминания из детства и вспомнить слова Гиммлера, адресованные его поколению: «Я хочу воспитать жестокую, властную, свирепую молодёжь». Он вновь провернул кольцо на своем пальце, и молодёжь, от которой должен был содрогнуться мир, в его лице сейчас сказала очень сухо женщине, которая годилась ему в бабушки:

- Смерть смерти рознь. Вы боитесь боли?

- Да, как и любая женщина, я боюсь боли, но сравнима ли душевная боль с физической? Я слишком много боли изведала на своем веку — потерю отечества, изгнание родных, расстрелы сыновей... Взгляните на меня. Похожа ли я на сельскую учительницу?

Эрих отрицательно мотнул головой.

- Сельские учителя не говорят на таком чистом немецком. Уверен, что и по-французски вы можете не задумываясь прочесть Верлена, так ведь?

Она усмехнулась и сказала тихо:

- Я согласна, но не думайте, что вы запугали меня. Я слишком стара, чтобы бояться, но мне страшно за детей. Я нужна детям, нужна... особенно сейчас. И именно это удерживает меня в повиновении. Единственная связь человека с жизнью — это сознание своей нужности. Как только ты теряешь это, жизнь становится пустой... Жизнь только для себя — это уже не жизнь. Кроме моих учеников, у меня никого не осталось.

- Так вы воспитаете послушных слуг фюрера?

- Вы же сами сказали, что наш разговор беспредметен. Я буду читать им Гейне.

- Завтра ваш первый урок по новой программе. Быть может, я загляну послушать своего любимого поэта в вашем исполнении.

Он уже направился к двери.

- У меня к вам просьба, - вдруг сказала учительница, и за стёклами очков верный слуга фюрера увидел росинку слезы. - Отпустите в школу Катю, вы ведь взяли ее себе...

Ни один мускул на лице Эриха не дрогнул, и слова его снова прозвучали как зубрёжка — быстро и чётко:

- Не устраивайте никаких попоек с русскими и не вступайте в связь с русскими женщинами и девушками.

Затем добавил спокойным голосом:

- Ей нечего делать в школе. Она и так уже знает слишком много. У вас есть перевод Гейне? Дайте мне книгу, я передам ей.

Учительница поднялась со стула и медленно направилась к этажерке, будто каждый шаг давался ей с трудом. Эрих смотрел, как она своими скрюченными пальцами перебирает корешки книг, и вот она уже идёт к нему с маленькой книжкой в руках, изданной ещё при старом режиме.

- Катя сирота, - сказала учительница, - мать ее умерла давно, на отца и брата недавно пришли похоронки.

Он молча взял книгу и вышел, бесшумно прикрыв дверь. Адъютант, куривший на крыльце, тут же вскочил, отбросил окурок и вытянулся перед офицером, потом проследил за его взглядом, окончательно затушил сапогом окурок, поднял его и сунул в карман. Они молча прошли по главной улице к дому, не обращая никакого внимания на взгляды из-под занавесок. У калитки они остановились и стали следить, как Катя с трудом крутит ручку колодца и ставит полное ведро на землю. Она уже хотела поднять его, чтобы перелить в принесённое ей пустое ведро, как сидевший на крыльце солдат отставил автомат в сторону и в два шага оказался подле нее, только вместо того, чтобы взять ведро, он схватил ее за руку выше локтя и стал что-то говорить ей прямо в лицо. Девушка попыталась высвободиться, но тот резко рванул ее на себя.

- Вальтер!

Эрих не сделал и шага за калитку, он знал силу своих лёгких. Солдат тут же отпустил девушку, и та кинулась в дом, забыв про ведро. Адъютант открыл калитку, и Эрих медленно прошествовал к колодцу.

- Увижу, что пристаёшь к девочке, пойдёшь под суд, а на суде председательствую я, и моё решение обжалованию не подлежит. Ты забыл заповедь немецкого солдата: оружие иметь при себе! Всегда и всюду!

С криком «Хайль Гитлер», солдат тут же кинулся к крыльцу и перекинул через плечо автомат. Адъютант перелил воду и понёс ведро в дом. Эрих медленно пошёл следом, листая по дороге томик стихов — на левой странице был оригинальный вариант, а на правой русский перевод. Он нашёл свое любимое стихотворение уже в избе и поманил к себе девушку, спрятавшуюся за печкой. Адъютант бесшумно удалился. Катя, нервно теребя конец косы, прошла за немцем в комнату и села на указанный стул. Он положил перед ней раскрытый томик и указал на первую строку стиха. Она, запинаясь от страха, начала читать:

Большая дорога - земной наш шар.
      И странники мы на свете.
Торопимся словно бы на пожар,
      Кто пеший, а кто и в карете.

Мы машем платком, повстречавшись в пути.
      И мчимся, как от погони;
Мы рады б друг друга прижать к груди.
      Но рвутся горячие кони.

Едва лишь тебя на скрещенье дорог
      Успел, о принц, полюбить я.
Как снова трубит почтальона рожок -
      Обоим трубит отбытье.

Он стоял сзади, и руки его лежали на спинке стула. Девушка сидела на самом краю, боясь ненароком откинуться назад. Когда наступила долгая пауза, Эрих понял, что она закончила читать, тогда он, прикрыв глаза, по памяти стал читать оригинал.

_____________

* (нем.)
И горюя и тоскуя,
Чем мечты мои полны?
Позабыть все не могу я
Небылицу старины.


Глава 3 - Как тогда нам быть с врагом

Катя покраснела так мило: осталась вся бледная, только вот щёчки да мочки ушей вспыхнули заревом пожара. Ее смущение передалось и ему. Стало как-то по-мальчишески неловко стоять перед этой юной особой обнажённым по пояс; не желая того, выставлять напоказ мускулистую, все ещё сохранившую мимолётный военный загар грудь. Эрих едва приподнял в улыбке уголки губ и сделал решительный шаг к стулу, на ночь превратившемуся в вешалку. Одной рукой он стащил со спинки защитного цвета рубашку, быстро застегнул ее и стал завязывать чёрный галстук. Мундир он одевать не стал. В комнате было душно, он не открыл с утра окна. Он помнил, что оконные рамы скрипели, и не желал разбудить адъютанта и трех солдат, которые спали в соседней комнате, да и Катю будить не хотелось.

Он отоспался за две первые ночи в деревне, и вот уже который день ложился поздно и вставал с рассветом — будто древнегреческий воин, который спал по четыре часа. Сон снова стал беспокойным — за эту неделю на воздух взлетело два состава, а ежедневное прочёсывание леса результатов не давало. Все было так спокойно, будто леса вымерли, и взрывчатка на рельсах вырастала сама собой. «Партизаны должны беспощадно уничтожаться в бою или при преследовании», только как выполнять данный приказ, когда эти люди подобны бесплотным духам. В деревне должен быть осведомитель, только Эрих не мог его вычислить. Перед ним лежал список жителей — можно даже было бы сказать жительниц, потому что мужчин призывного возраста не осталось, стариков он хорошо проверил, и ни один мальчишка не остался в стороне. Все подростки до вечера были в школе, даже пастух, которого он заподозрил первым, и отправлял теперь в поле только в сопровождении своего солдата. С женщинами было сложнее, но и им он запретил покидать дворы без особой надобности. А с темнотой наступал комендантский час.

Последние ночи он ложился спать в рубашке, ожидая партизанской вылазки в любую минуту, и только сегодня снял ее из-за жары. Каждое утро он начинал с просмотра карты, на которой были отмечены основные потери за 1942-ой год. Он знал их наизусть вплоть до числа погибших. 5 апреля они потеряли 265 человек и склад с продовольствием в Большой и Малой Зуевке, большие потери были и в деревнях Большой Клинец и Кипино. Именно тогда было принято решение подтянуть в партизанский край снятые с фронта полевые войска и специальные части и подразделения СС для проведения в районе Демянска крупной карательной операции. Так офицер СС Эрих Шиллер оказался здесь и стал свидетелем того, как 4 мая были разгромлены гарнизоны сразу в четырёх деревнях: Дорошкино, Заполье, Рыси и Дегтярево. Успехи его гарнизона были мизерными — даже при поддержке авиации они смогли оттеснить партизан лишь от дороги, идущей из Чихачево на Старую Русу. Они потеряли телефонную связь со штабами группы «Север» и 16-ой армией, а после разгрома 163-ей пехотной дивизии, 10 июня было принято решение о повсеместном отступлении на исходные рубежи. С тех пор были постоянные стычки с партизанами, и началась настоящая железнодорожная война с подрывами эшелонов. В край снова стягивались силы для карательных операций, и ещё август порадовал успехами на Сталинградском направлении и под Ленинградом. Только сейчас в его деревне все было плохо, особенно испуганный румянец на щеках его вольфхена, ведь испуганный враг — самый страшный враг, с испуга всякое можно натворить.

Эрих свернул карту и убрал ее во внутренний карман мундира, который продолжал висеть на стуле. Катя поставила завтрак на стол. Теперь это были две тарелки. Обнаружив, что она ничего не ест, кроме воды, хлеба и яблок из сада, он заставил ее составлять ему компанию за столом три раза в день. Днём к ним присоединялся ещё и адъютант. А утром никто не мешал читать стихи Гейне — она по-русски, он по-немецки. За эти несколько дней она выучила немного немецких фраз, а он соответственно русских. Вечерами они долго сидели вместе и повторяли названия предметов. Его забавлял ее милый акцент. Он действительно получал удовольствие от общения с ней и надеялся, что это взаимно, хотя было видно, что вольфхен еще не превратился в хезхена, и не доверяет ни одной его улыбке.

Эрих так и не отпустил ее в школу. Катя вообще ни с кем не общалась и не покидала дом. Он понимал, что она может стать прекрасной приманкой для партизан, и ей ничего не стоит отравить его — быть может, это была ещё одна бессознательная причина посадить ее с собой за стол, хотя если она задумает бытовую диверсию, то будет готова к смерти. Война не время для улыбок и танцев, но ему безумно хотелось танцевать. Повязка на руке указывала на его принадлежность к новому дворянству, но и старой прусской знати он тоже приходился не пасынком, поэтому ему в детстве успели привить любовь к музыке и танцам. Адъютант раздобыл патефон, и теперь после вечернего обхода он учил Катю танцевать. Первый танец дался обоим с трудом. Она отдавила ему все ноги, ее жутко трясло, она была готова разреветься, потому что не сомневалась чем закончатся танцы, а ему не хватало знания русского, чтобы успокоить ее. Второй и третий вечер прошли спокойнее, а на четвёртом уроке у них даже получилось подобие танца. Утром стихи, вечером танцы — наверное, офицер СС Эрих Шиллер позволяет себе лишнее в боевых условиях, когда за неделю он не обнаружил ни одного партизана, и все же это намного лучше, чем пить...

Она все ещё смотрит на ноги и старается просунуть свой ботинок аккуратно между его сапогами, не задев ненароком брюки, рука ее тоже еле-еле касается чёрного мундира. Губы едва шевелятся — она отсчитывает шаги. Короткие кудряшки треплет сквозняк, то и дело кидая их на глаза, но вторая рука крепко лежит в руке немца, поэтому остаётся только морщить носик, который щекочет непослушная волосинка. Катя немного дрожит — наверное, накинутый на плечи платок не спасает от сквозняка, это он привык к холоду и лишь глубокой ночью закрывает окно. Сейчас закреплённая спичечным коробком створка мерно колышется от усиливающегося ночного ветра подобно метроному — бум, бум, бум. Катя делает неловкий шаг и все-таки наступает на сапог немца, или он сам сбился с такта, и завалил ее на пол, толкнул под кровать за секунду до того, как несколько гильз ударились о противоположную стену. Она зажала уши руками, и все равно услышала треск рвущейся материи, когда его сапог наступил на подол ее юбки. По полу проехал приклад автомата и сапоги исчезли по направлению к открытому окну. Дом наполнил шум бегущих ног. Автоматные очереди прорезали ночную тишину. Безумно залились лаем дворовые собаки. Заскрипела калитка. Из трубки патефона лились звуки вальса. Катя поднялась с пола, подтянула юбку и подошла ко второй кровати, на которой теперь стоял патефон. Взгляд ее следил за мелькающими дорожками пластинки, в ушах скрипела игла. Она выключила патефон и подняла с пола пустые гильзы, сжала их в ладони и заплакала.

В себя ее привели звуки вальса. Она вздрогнула и подняла опухшие от слез глаза на Эриха, который стоял к ней спиной, уперев руки в железную витую спинку кровати и следил за бегущей в музыкальном водовороте пластинкой. Окно было плотно затворено. В соседней комнате ещё кто-то копошился, но через мгновение все стихло. Только собаки продолжали лаять, да где-то трещал мотор мотоцикла. Катя сидела на полу. Эрих обернулся к ней. Чёлка его прилипла к вспотевшему лбу, и две едва заметные при свете дня морщины чётко прорисовались под волосами. Он рывком поднял ее с пола и сильно сжал руку, отводя ее в сторону - мёртвая голова на перстне больно впилась в кожу девушки, но она даже не поморщилась. Его рука легла на неловко перекрученную резинку юбки. Она положила ему на плечо сжатый кулак. Носок его сапога коснулся ее ботинка, давая понять, что пора начать двигаться. Она осторожно сделала шаг в сторону. Он увлёк ее назад, затем резко убрал руку с талии, разжал ее кулак, и гильзы звонко ударились о половые доски. Она внутренне сжалась и закрыла глаза. После возвращения он не произнёс ни слова. Сейчас он так же молча вытолкал ее из комнаты, протащил через вторую под удивленный взгляд приподнявшего с кушетки голову адъютанта и толкнул ее в сени, где она спала, даже не взглянув куда она упала. Катя же не подняла головы, пока его гулкие шаги не стихли, и дверь в его комнату не затворилась. Тогда она села, подтянула под себя ноги и заплакала, и ещё долго слышала сквозь свои всхлипывания звуки вальса.

Утром Эрих в полном облачении, даже в накинутой на плечи шинели сидел над картой, которую не убрал при ее появлении. Он посмотрел на нее долго и пристально. Катя опустила глаза и продолжала стоять в нерешительности с подносом. Он видел, как колышется молоко в стаканах. Он медленно свернул карту и оставил на столе, вместо того, чтобы убрать как всегда в карман мундира. Они ели молча. Он даже не смотрел в свою тарелку. Он не сводил взгляда с ее лица. Руки девушки тряслись, и ни одной полной ложки она не смогла донести до рта. Он толкнул в ее сторону раскрытую книгу, она проехала по столу и, наверное, упала бы на пол, если бы Катя, со звоном бросив ложку в тарелку, не поймала ее у самого края. Голос дрожал, слова путались, когда она читала:

Нет, в безверье толку мало:
Если бога вдруг не стало,
Где ж проклятья мы возьмем, -
Разрази вас божий гром!

Без молитвы жить несложно,
Без проклятий — невозможно!
Как тогда нам быть с врагом, -
Разрази вас божий гром!

Не любви, а злобе, братья,
Нужен бог, нужны проклятья...


Она не успела дочитать. Эрих вскинул голову на звук мотора мотоцикла, без стука отворилась дверь и после быстрого «Хайль Гитлер» адъютант протянул офицеру бумагу. Тот схватил ее, пробежал глазами, взглянул на наручные часы, сунул бумагу в карман и вышел вслед за адъютантом из дома. Скрипнула калитка, на улице началась суматоха. Собаки вновь залаяли и послышалось несколько пистолетных выстрелов. Псиный визг и снова заливистый лай. Чей-то плач. Немецкий окрик. Мотор мотоцикла. Катя вытерла рот рукой, обтёрла ее о юбку, взяла карту, пробежала ее взглядом, вновь свернула и положила в томик стихов как закладку на недочитанной ей странице. Она поставила на поднос две тарелки и свой стакан. Его недопитый стакан молока она оставила на столе рядом с книгой. Она скользнула взглядом по полу, нашла все гильзы, бросила их на поднос и вышла из комнаты. В своем закутке она села поближе к окну, вытащила из угла иголку с ниткой, подтянула к коленям юбку и стала штопать оторванный вчера подол, не обращая внимания на уличный шум.

Шум нарастал. Собачий лай слился с рокотом моторов. Катя выглянула в окно. В деревню входил новый немецкий гарнизон. Эрих стоял у калитки. На обочине, рядом с его машиной затормозила новая, мотор рыкнул и затих. Дверца хлопнула и к калитке бодро зашагал высокий мужчина без шинели, в чёрном мундире и фуражке с серебром. Плечи Эриха распрямились, и он даже стал выше ростом. Оба офицера СС стояли в профиль, и были суровы. Катя смотрела на них как заворожённая и уколола себе палец иглой. Когда скрипнули ступени крыльца, девушка юркнула за печь и слилась со стеной.

Эрих не позволил себе улыбнуться, подавив искру радости холодной военной гримасой. Он спокойно, без эмоций, выслушал рапорт и отдал необходимые распоряжения по квартированию новоприбывших солдат. Он сделал шаг в сторону дома, спиной чувствуя взгляд стальных глаз и мерное похрустывание ещё не разношенных сапог в такт его шагам. Эрих не обернулся, но и не затворил за собой дверь ни в сенях, ни в своей комнате. Обе двери затворились плотно, без скрипа. Эрих обернулся и тут же ощутил железную хватку дружеских рук на своих плечах и впечатался в грудь своего друга по эсэсовской школе.

Глава 4 - Клянусь тебе, Адольф Гитлер!

Эрих не мог оторвать взгляда от вальяжно откинувшегося на кровати мужчины с аккуратно подстриженными льняными волнистыми волосами. Он скинул мундир и сапоги, даже ослабил галстук, но при этом совершенно не стал выглядеть по-домашнему, как было когда-то... давно, почти десять лет назад. Нет, девять, если быть точным — они ведь познакомились в 1933 году во время последнего набора в школу СС. Эрих крутил в руках пустой стакан с белой каёмочкой от бывшего в нем когда-то молока. Крутил просто, чтобы заполнить неуместную паузу. Друг ни о чем его ещё не спросил, просто рухнул на кровать и изучал потолок. Вернее он успел задать вопрос, но Эриху так не хотелось его обсуждать, и он даже не улыбался, особенно после перепалки с тем, кого просто хотелось прижимать к груди и молчать.
- Да ты смеёшься надо мной! - была первая реакция друга. - Я сейчас же пойду и найду себе лучшую фройляйн.
- Здесь пока что командую я, и ты, Дитрих, в данный момент подчиняешься мне.
- Ты окончательно спятил в этой дурацкой стране. Как понимать этот твой замечательный приказ?
- А приказы понимать не обязательно, их надо просто выполнять.

Дитрих ничего не ответил и стал раздеваться. Сейчас в молчание прошло более пяти минут, и Эрих начинал нервничать, будто специально на личном уровне обидел друга.

- Вот ты понимаешь, почему мы здесь? - вдруг сказал он, хлопнув стаканом по столу — будто продолжая оборванный разговор. - Почему мы ведём эту дурацкую войну такими дурацкими методами? Господство арийской расы. Мы ведь хорошо учились в школе, и знаем, чем заканчивается подобное — Александр Великий, Цезарь, Наполеон... Та же участь ждёт и третий рейх.

Дитрих молнией вскочил с кровати, вырвал друга за плечи со стула и впечатал в стену.
- Что ты несёшь, Эрих! - прошептал он ему в самое лицо, - Да за такое...

Эрих скинул его руки, и вернулся к столу, но сказал уже тихо:
-Прекрати, Дитрих. Мы ведь с тобой друзья, и хотя бы при тебе мне не надо лицемерить.
Что же это за война, когда сидишь в русской деревне, как дурак, и ждёшь, когда крестьяне нападут на тебя. Так ли воюют воины-победители? Нет, так воюют приговорённые к смерти. Мне надоело все, хочу домой, черт бы побрал всех этих генералов.

Дитрих рассмеялся.
-Наконец-то я все понял, а то было подумал, что ты забыл наши клятвы и смысл твоего перстня. Скучаешь по своей Керстен, по ее вкусным губам... Бедный Ветер! Как там было у Гёте, а? Ты же у нас любитель книжечек.
- Не помню, - с сарказмом отозвался Эрих и тяжело опустился на стул, - Я уже давно ничего не читаю, кроме депеш недельной давности.
- Так уж ничего, - Дитрих взял со стола томик стихов Гейне и покрутил в руках. - Таких, как ты, война не меняет. Спорю, что найду у тебя в кармане письмо, пахнущее ее духами.

Он быстро, как только умеют делать мальчишки в школьные годы, подпрыгнул к Эриху. И пока тот соображал, что происходит, вытащил письмо и отпрыгнул с ним к окну. Эрих вскочил, опрокинув стул, но Дитрих уже стоял на подоконнике. Немного скрючившись, потому что высокий рост не давал возможности выпрямиться. Но письмо он держал все равно на недосягаемом для друга расстоянии.

- Ой!

Оба офицера обернулись к Кате, которая замерла в дверях с подносом, на котором была крынка молока и стакан. На часах был полдень, и она даже в суматохе, вызванной приходом подкрепления, не забыла про привычку немецкого офицера, которому прислуживала. Дитрих тут же спрыгнул с подоконника и по привычке хотел было одёрнуть мундир, но лишь затянул галстук. Оба в этот момент выглядели как нашкодившие школьники, которых застукала на месте преступления младшая сестра.

- Поставь на стол, - сказал Эрих по-немецки.

Катя подошла к столу оставила поднос, сделала книксен, который она теперь в отличие от танцев, умела делать в совершенстве, и удалилась, тихо прикрыв дверь.

- Молоко? - на лице Дитриха появилась брезгливая гримаса. - Я даже смотреть на него не могу.
- Я в детстве очень любил молоко, пока в школе нас всех не опоили этой кофейной бурдой с чем-то похожим на молоко. А тут я уже вторую неделю выпиваю по стакану молока, и чувствую себя очень хорошо.
Дитрих даже хохотнул. Впервые, и совсем не зло. И даже без сарказма, а как тогда, давно...
- Ну я думаю, что это не только благодаря молоку... Держи! - он сунул ему в руку письмо. - Ты ей тоже про это написал? Или это будет твоя маленькая военная тайна?

Эрих быстро вернул письмо в карман и непонимающе взглянул на друга, а тот, собрав лоб в две морщинки, махнул рукой в сторону двери.
- Про то, что воздержание у тебя распространяется только на подчинённых.

Эрих зло оттолкнул друга от стола.
- Дитрих, ты о чем? Надеюсь, не о том, что я подумал?

Второй офицер снова наморщил лоб и театрально изрёк:
- Ты не читал последнего послания Гиммлера? «Это расовая борьба. Русские звери. У нас кровь лучше, сердце - тверже, нервы — крепче». Согласен? Только вот помимо нервов у нас есть ещё кое-что. Останься я поэтом, то сказал бы так. Возможно, в это страшное военное время верным себе остался только легкокрылый Эрот, не знающий ни границ, ни национальностей, ни друзей, ни врагов.
- Дитрих, я второй раз спрашиваю. Ты о чем?
- Ну не о письме милой Керстен, конечно! - Дитрих всплеснул руками, будто провинциальный актёр.
- Если ты намекаешь на мою связь с моим вольфхеном, то спешу тебя разочаровать — у нас чисто платонические отношения. Ты и представить себе не можешь, как она скрашивает моё одиночество.
- Ну что же тебя останавливает? Бред, который вбили в твою глупую голову в школе — я до сих пор вижу тебя с синим бантом! А, 9 ноября сколько лет минет? Девять? Клянусь тебе, Адольф Гитлер, Тебе — фюреру и канцлеру германского рейха, быть верным и храбрым. Я торжественно обещаю тебе и назначенным тебе начальникам хранить послушание до самой смерти и да поможет мне бог! Жаль, день, а не десять часов вечера и факелов нет, поэтому трепета не чувствуется.
- Прекрати паясничать, Дитрих!
- Мне собственно плевать на все это. Теперь уже плевать. Поленья сгорели и огонь потух сам собой. Фанатизм свойственен молодости. Теперь я живу не для фюрера, сейчас я живу для себя. И если эта идеология помогает мне жить, я всей душой уверую в эту новую немецкую религию, хотя и не верю в святость нового немецкого бога. Хорошо, что в 1933-ом мы были последние, кто верил в господа Богу и потому в Германию, которую он сотворил по своему подобию, и фюрера, которого он нам ниспослал. Ответь мне, Эрих, неужели после Керстен у тебя никого не было? Сколько лет прошло? Три года?
- Дитрих, я не хочу этого разговора.
- Это одно из преимуществ войны, о котором говорили ещё древние греки и римляне — брать любую понравившуюся женщину.
- На что ты меня толкаешь? На предательство самого себя? Это мои жизненные принципы?
Дитрих положил ему руку на плечо и сказал тихо и вкрадчиво, как неразумному ребёнку:
- У войны свои принципы.

Эрих скинул его руку и отошёл к столу, поднял крынку, покрутил в руке и поставил обратно.

- У войны, - он поджал губы, - А что будет, когда война закончится? Я верю в то, что она закончится, - повторил Эрих скорее для самого себя, - И если нам посчастливится дожить до этого дня, то что тогда? Как жить? Как без стыда и отвращения смотреть на себя в зеркало?

- Глупый мечтатель! Неугомонный философ! Зачем ты вообще надел форму офицера СС?! - Дитрих снова рухнул на кровать. - Такие как ты, могли бы предотвратить эту войну. К счастью, таких идиотов мало.

Эрих налил себе молока и залпом осушил стакан.
- Ты думаешь русские могут выиграть эту войну?
- Любой здравомыслящий человек допускает эту возможность. В войне самое страшное — недооценивать противника. Особенно, когда противник — русский медведь. Послушай, Эрих, - Дитрих сел на кровати, весь подался вперёд и чуть было не простёр руки к другу. - Ты когда-нибудь встречался с медведем?
- Только в цирке.
- А я был с ним один на один этой весной. - Дитрих встал с кровати и заходил по комнате. -Это огромная тёмная рычащая туша. Она прёт на тебя, не понимая, что у тебя в руках ее смерть. Я свалил медведя четырьмя выстрелами... Это я к тому, что русский мужик, как тот медведь. Пока в руках у нас оружие, он нам не страшен. Но останься мы безоружными, и он задавит нас своей мощью.
Дитрих уселся на стул у стены и прикрыл глаза.
- Эрих, обещай, что мы устроим какую-нибудь вылазку. Мне скучно просто сидеть и ждать партизан. К черту все эти приказы.
Тот ничего не ответил. Дитрих привалился к стене и скрестил на груди руки.

Глава 5 - Эсесовец, твоя честь — в верности!

На улице была обычная дневная суматоха. Скрипели калитки, лаяли собаки, переговаривались солдаты. В доме же было тихо. Немцы куда-то ушли. Катя взяла веник и совок, подмела первую комнату и уже приоткрыла дверь второй, но замерла, увидев, что второй офицер никуда не ушёл, а дремлет на стуле, придвинутом к стене. Сапоги аккуратно стояли посреди комнаты. Автомат лежал на столе. Китель висел на спинке кровати. Девушка уже хотела закрыть дверь, как Дитрих, не открывая глаз, чётко сказал по-русски:

- Заходи.

Катя бочком вошла в комнату, одной рукой прижав веник и совок к груди, а второй тихо прикрыв за спиной дверь. Немец продолжал сидеть с закрытыми глазами, но ей казалось, что он следит за ней из-под закрытых век. Она стала тихо, чтобы соломинки веника не скрипели по деревяшкам пола, сметать нанесённую со двора землю. Она дошла до кровати Эриха, как всегда идеально застеленной самим немцем. Опустилась на колени, чтобы дотянуться веником до стены под кроватью, намела небольшую кучку и уже собралась подняться с колен, чтобы взять совок, как с ужасом поняла, что ее голова упёрлась в ногу бесшумно подошедшему к ней босому немцу.

Катя даже не успела обернуться. Он схватил ее за косу и поднял на ноги, затем толкнул к кровати и вдавил ее голову в одеяло так, что она тут же ощутила во рту противный вкус материи. Она попыталась повернуть голову в сторону, но его рука с растопыренными пальцами камнем лежала на шее, и девушка с трудом стала ловить воздух, скопившийся в складках одеяла. За окном был все тот же шум, но в комнате звенела тишина, нарушаемая только позвякиванием бляхи ремня. Через мгновение его рука оказалась на ее голых ногах, ловко закручивая юбку наверх. Сквозь тонкую материю юбки девушка ощутила холод железного остова кровати, который впился ей в кожу, когда немец вдавил ее маленькое тело в матрас. Катя впилась зубами в материю, ее руки судорожно схватили одеяло. Тяжёлая рука продолжала сжимать шею, и складки материи уже вошли и в ноздри, перекрывая последние остатки воздуха.

Вдруг рука исчезла. Катя как рыба схватила ртом воздух. Немец двумя руками забросил ее полностью на кровать. Она прошлась коленками по остову кровати и первым пружинам, оголившимся под съехавшим матрасом. Голова ее ударилась о стену, мужская рука вновь была на шее, и Катя сама схватила зубами одеяло, чтобы подавить крик, сомкнула руки над головой, чтобы смягчить мерные удары о дерево, спрятанное под тонким гобеленом, изображавшим пастушью пастораль. Она зажёвывала одеяло, стараясь унять боль. Слезы текли сквозь сомкнутые веки. Она больше не слышала ни лай собак, ни голоса, доносящиеся с улицы, не шелеста падающей на подоконник через открытое окно листвы.

Катя ударилась затылком о половые доски, когда немец скинул ее с кровати. Только боль эта была такой мизерной по сравнению с той, которая раздирала ее тело, что она даже не поморщилась. Она подтянула под себя оголившееся ноги со съехавшими вниз чулками и стала дрожащими руками расправлять на них юбку, сквозь темно синий в небольшую крапинку материал которой злорадно просвечивало кровавое пятно. Она шмыгнула носом, и двумя руками одновременно убрала прилипшие к мокрым щекам пряди волос. В ушах стоял скрежет бляхи ремня, она даже не сразу услышала окрик немца, приказывающего ей подняться. Она осторожно выпрямилась, боясь, что не сможет удержать равновесия и проследив за его стальным взглядом поняла, что он хочет, чтобы она привела в порядок постель. Она закусила губу и кивнула. Сделала два осторожных шага к кровати и ухватилась за нее руками. Одеяло было мокрым от ее слюней и слез, но крови не было. Она с трудом сдвинула матрас, заправила простынь и подоткнула одеяло. Потом с ужасом обернулась, чтобы обнаружить немца сидящим с закрытыми глазами в той же позе на придвинутом к стене стуле. Только грудь его учащенно вздымалась и светлая чёлка, чуть короче, чем у Эриха и не такая пышная, прилипла к вспотевшему лбу.

Катя схватила веник, судорожными движениями сгребла размётанную кучку земли, собрала на савок и на цыпочках вышла из комнаты, оставив дверь приоткрытой. В сенях она выронила все из рук, метнулась к своей лавочке у окна, упала подле нее на колени и разрыдалась в голос. Она даже не слышала, как скрипнули доски крыльца, как отворилась дверь. Она вздрогнула лишь тогда, когда мужская рука легла ей на голосу, а другая осторожно развернула заплаканное лицо. Эрих даже не успел раскрыть рта. Катя выскользнула из-под его руки, вскочила на ноги и упёрлась спиной в подоконник — отступать ей было некуда. Он часто заморгал своими голубыми глазами, переводя взгляд с ее заплаканного лица на скрещённые на юбке руки. Эрих поднялся с колен, отослал рукой адъютанта во двор и пошёл к себе. Катя услышала, как он тихо, но плотно затворил за собой дверь.

- Ну только не надо книжных сцен, милый мой Вертер, - Дитрих продолжал сидеть на стуле с закрытыми глазами. - Я бы к ней сам никогда не пошёл. Она пришла сама. Я просто не смог сдержаться. Не все такие сильные, как ты. Впрочем, мне некому хранить верность.

Дитрих затянул потуже галстук и открыл глаза.

- Меня не было всего полчаса...

Эрих бросил на кровать шинель.

- Мне пяти минут хватило. Это физиология и не более того. Что ты сердишься? Ты ведь не собирался спать с ней, так что тебя не должно трогать, что я оказался первым.

- Я ведь просил тебя...

Эрих быстро шагнул к другу и выдернул того со стула.

- Я же извинился, - тихо сказал Дитрих и попытался разжать схватившие его рубашку пальцы. - Ну ты ведь не собираешься вызывать меня на дуэль? Я оставил эсесовский кинжал в Мюнхене, а на пистолетах офицерам драться не комильфо да и кто тут оценит нашу дуэль, нам даже не разрешат принять яд.

- Ты нарушил мой приказ.

Пальцы Эриха цепко держали ткань рубашки, и Дитрих решил, что безопаснее для своего обмундирования, не дёргаться.

- Возбуждать преследования за преступления в адрес гражданских лиц необязательно, - процитировал Дитрих с улыбкой, но Эрих тут же закончил фразу:

- Если эти действия не ведут к подрыву дисциплины.

- Эсесовец, твоя честь — в верности! - Дитрих щёлкнул пряжкой фирменного ремня Эриха, и тот разжал пальцы, - как у тебя гравировка ещё не стёрлась?

Дитрих передёрнул освобождёнными плечами.

- У тебя, похоже, никогда и не было этой гравировки, - процедил сквозь зубы Эрих.

- Сказал же, что мне некому хранить верность, если только своим инстинктам. Что ты там про уставы говорил, а? Где твой автомат? Забыл, утешая мою милую фройляйн? Как нас учили — кто оставляет оружие в соседней комнате, когда спит, тот не герой, а глупец. Или лучше сказать — влюбленный глупец. Ты что, серьёзно что-то чувствуешь к этому заморышу?

Эрих опустился на стул.

- То, что ты сделал, это неправильно. Просто не по-мужски, как ты не понимаешь...

- Простите, барон, куда мне новому дворянину до старой прусской аристократии.

- Хватит паясничать, Дитрих. Помнишь тогда в Мюнхене ты безоружный бросился на хулиганов, чтобы защитить двух незнакомых девушек. Ты для меня тогда стал героем. А сейчас ты поменялся местами с теми...

Эрих сжал пальцы в замок и сомкнул зубы на указательном пальце. Дитрих перенёс стул от стены и сел напротив друга.

- Ты рехнулся, Эрих. То были немки. Как ты можешь сравнивать их с этой... швалью. Пусть она не еврейка, но не намного лучше. Да что ты убиваешься, прекрати пальцы грызть. Ну хочешь я пойду извинюсь перед ней и заодно заберу твой автомат? Он тебе понадобится. Я тут сидел и думал, что мы можем прочесать лес одновременно с двух направлений, тогда они не смогут уйти — у нас сейчас достаточно людей. Я не люблю сидеть сложа руки, ожидая приказа сверху, тем более связи у нас пока нет. Топай-ка за автоматом, скажи, чтобы она заварила нам чай и будем с тобой играть в стратегов и тактиков. Да, и пошли кого-нибудь за новой юбкой для нее. Учти, кровать твоя в полном порядке, но если ты брезгуешь, можем поменяться с тобой местами.

Эрих со скрипом отодвинул стул, гулко прошагал к двери, распахнул ее и увидел адъютанта, держащего в руках его автомат. Он взял оружие, отдал два приказа и вернулся к столу, где Дитрих развернул свою карту и тихо выругался:

- Подслушивал, скотина. Хорошо, что мы не сболтнули лишнего. Съездить бы ему по физиономии, чтобы навсегда охоту к замочным скважинам отбило.

Через полчаса перед ними появилась Катя в чистой юбке и с двумя дымящимися стаканами. Лишь скрипнула дверь, под удивлённым взглядом приятеля, Эрих свернул карту, и когда девушка подошла к столу, на нем ничего не было. Катя смотрела в пол. Эрих отослал ее кивком головы.

- Ты думаешь, что она...

- Я ничего не думаю, но всех подозреваю.

Отозвался Эрих и вернул карту на стол.

Глава 6 - Война — это не время для игр.

Что же именно заставило его проснуться: короткий крик? Тихий выстрел? Или выработанный за время войны рефлекс? Эрих резким движением откинул одеяло и спрыгнул с кровати. Вчера он лёг спать, не раздеваясь и сейчас оставалось только всунуть ноги в сапоги и накинуть мундир. Да ещё необходимо было пристегнуть кобуру. Эрих метнулся к двери, на ходу хватая прислонённый к спинке кровати автомат, принесённый вчера Дитрихом. Его кровать была пуста, он столкнулся с ним в сенях и, не успев задать вопрос, получил ответ:

- Партизаны!

Голос друга был спокойный, мундир застегнут на все пуговицы. Лишь нервный блеск стальных глаз выдавал внутреннее напряжение.

- Часовые убиты. Русские в деревне. Наши солдаты мирно спят.

Эрих похолодел. Все сошлось — он слишком расслабился, а это недопустимая роскошь для командира.
- Это моя вина...
- Война — это не время для игр в хороших мальчиков.

Лёгкий стон заставил Эриха обернуться, и в полумраке он увидел скрючившуюся на полу Катю. Ее волосы были растрёпаны и залиты кровью. Лицо было спрятано в ладонях, ноги подтянуты к животу. Он взглянул на Дитриха и только сейчас заметил в его руках пистолет не немецкого производства.

- Надо было пристрелить эту суку. Впрочем, никогда не поздно...

Дитрих направил дуло на девушку, и та затихла, инстинктивно поняв значение немецких слов. Эрих перехватил руку друга.

- Не сейчас. После. Она нам ещё многое расскажет.

Эрих схватил в углу верёвку и быстро связал девушке руки и ноги, оставив лежать на полу, куда она и упала, получив удар ручкой пистолета, который она направила на Дитриха, когда тот выскочил из комнаты при первых тревожных звуках с улицы. Второй удар сапогом пришёлся в живот, и она снова почти сдержала крик, но все же этого было достаточно, чтобы разбудить Эриха, и только его появление остановило немца от смертельного удара. Она лежала молча, тихо сглатывая кровь, струящуюся по горлу. Тишины больше не было, но теперь в доме девушка была одна. Она даже не пыталась освободить руки - верёвки до боли впились в кожу, и она понимала, что самостоятельно снять их все равно не сможет.

- Катька!

Обоняние ее обожгло резким запахом пота, а руки кольнуло лезвие ножа.

- Катька...

Грязный вонючий рукав прошёлся по ее лицу, стирая кровь.

- Я не смогла, - прошептала она распухшими губами. - И... оружия у меня тоже больше нет...

- Вставай! - парень дёрнул ее вверх, - Я и так без спросу сюда пролез, не надеясь найти тебя живой, раз эти ублюдки вышли на улицу. Говорил же, травить его надо было...
- Я не могла, не могла... - шептала девушка, пытаясь справиться с болью и сделать несколько шагов к двери.
- Через окно, дура!
Рама хлопнула, парень выпрыгнул на землю и стал оглядываться по сторонам, потом протянул руку девушке, помог ей спрыгнуть и резко пригнул ее к земле, заставив проползти до яблони, где лежала винтовка.
- Я не могу тащить тебя на себе. Лежи здесь.
Парень бесшумно исчез, а Катя закрыла глаза и пару раз шмыгнула носом, втягивая последние кровавые капли. Она старалась заглушить в ушах все — и отдельные выстрелы, и автоматные очереди, и лай собак, и детский плач, и свои собственные рыдания. Вдруг что-то заставило ее вскинуть голову и закричать — впервые назвав его по имени:
- Эрих!
Тот обернулся и сделал шаг в ее сторону, поэтому пуля просвистела мимо. Он огромным прыжком отпрыгнул в сторону, пуская в темноту несколько автоматных очередей и упал на землю рядом с ней. Отчего же запах его одеколона всегда перебивает пот, даже когда светлая чёлка прилипла ко лбу. Их глаза встретились, но промолчали. За те секунды, что немец провёл под яблоней, она вдруг перестала чувствовать боль и легко вскочила на ноги, когда тот рванул ее за руку, чтобы обогнуть дом с правой стороны.

Страха не было. Ей даже казалось, что она слышит звуки вальса. Она осторожно ступает, чтобы ненароком не наступить на его сапог, но все же наступает и падает, или же это он при падении увлекает ее за собой, не разжимая ни правой руки, которая сжимает ее ладонь, ни левой, крепко держащей автомат. Она смотрит в его голубые глаза, и тот не отводит взгляда, но с губ его не слетает ни слова. Она наклоняется, чтобы коснуться своими губами его губ, но кто-то отбрасывает ее в сторону, и она ударяется головой о проступивший из земли корень старого дуба. Эрих не двигается и не реагирует на боль от приклада собственного автомата, которым бьёт его по голове мужчина в чёрном. Со страшным криком Катя бросается на мужчину, стараясь вырвать из рук немецкий автомат, но тот лишь вновь откидывает ее в сторону. Теперь она уже просто падает на грудь Эриха и пытается рукой стереть кровь с его виска.

- Ах, ты ****ь! Я ведь им говорил! Фрицевская потаскуха!

Человек в чёрном схватил ее за волосы и стащил с мёртвого тела. Катя не закричала, только слабо вскрикнула от резкой боли, пронзившей все тело. Ее руки потянулись к животу. Она упала на колени и с ужасом увидела кровь на своих руках. Девушка зажала рану, но кровь продолжала струиться между ее дрожащими пальцами. Она вновь упала на грудь Эриха, ухватилась окровавленными пальцами за его плечи, превозмогая боль, все же нашла его губы своими губами и замерла — сначала на мгновение, а затем навсегда.

Ответом была тишина. Выстрелы куда-то пропали. Даже собаки, казалось, перестали лаять. Даже заполнившие двор люди, казалось, двигались бесшумно.

- Твою мать!
Этим командир выразил все, что думал по поводу случившегося. Он растолкал замерших в шоке солдат и подошёл к сплетённым в первом и последнем объятье телам.

- Какая тварь...

Молоденький солдат с едва заметной на его грязном лице юношеской щетиной и в сбитой на бок каске, из-под которой тонкой струйкой текла кровь, толкнул вперед прикладом винтовки одного из партизан, шагнул к командиру и без всяких формальных церемоний хрипло сказал:
- Вот он всадил нож в девушку, товарищ командир.
- Да эта девка... - начал партизан.
- Молчать! - рявкнул командир и устремил свой стальной, уставший взгляд на солдата, - дальше. Рядовой.
- А дальше ничего, вона...
Он махнул рукой в сторону мёртвых.
- Ну она таво...
Он отвернулся и грязно выругался, не обращая внимания на командира, который задумчиво смотрел на мёртвую пару. После трудного и кровопролитного боя только этого ему и не хватало. Он повернулся к молодому солдату и кликнул его:
- Патрон есть?
- Так точно, товарищ командир! - прокричал солдат.
- Расстрелять!
Сказал он очень тихо и махнул рукой в сторону партизана.
- Кого? - не понял рядовой.
- Убийцу. - резко выкрикнул командир, смотря в оторопевшее лицо мальчишки.
Затем повернулся к растерянному партизану.
- Да вы что, командир?! Я ведь...
- Убил ребёнка.
- Фрицевскую девку.- выкрикнул партизан.
- Односельчанку, - медленно проговорил командир, - Я не потерплю в своем отряде самоуправства. Война спишет все. Но она не спишет невинной крови с твоих рук. Бой окончен, и кончились смерти, остались убийства. А убийцу ждёт расстрел. Ясно?!

На своем плече он ощутил чью-то тяжёлую ладонь. Он повернул голову и увидел немного плешивую голову своего политрука, который сквозь испачканные стекла очков смотрел на него своими мутными глазами.
-Прекратите, командир, устраивать здесь шекспировские страсти! - голос его был уставшим; его явно раздражало происходящее. - Я не позволю вам лишить свой теперь такой немногочисленный отряд одного бойца, так что потрудитесь отменить свой приказ.
- И не подумаю, Савелий Яковлевич, - тихо сказал командир, опасаясь явной ссоры на глазах у подчинённых.

Он обернулся к побелевшему рядовому:
- Исполняй приказ.
- Не могу, - беспомощно прошептал мальчишка. - Это же человек.
- А ты не людей, что ли, убивал?
- То фрицы были, - исподлобья взглянул на него солдат. - И я не убивал, я Родину защищал. А его... Я же с ним, товарищ командир, ещё утром кашу из одного котелка ел.
- А что ж первым выдал его мне? - хмуро спросил командир.
- Я...
-Трус! - выплюнул командир. - не начинай дела, если не можешь довести его до конца!

Он ощутил тяжёлое дыхание политрука возле своего уха.
-Прекратите этот фарс, Иван Петрович, - сказал он чуть ли не на ухо. - Вы злоупотребляете своими полномочиями. Не дай бог дойдёт до командования.
- Да идите вы все к чертовой матери!
Командир сплюнул и двинулся прочь.
- Уберите это, - политрук кивнул в сторону мёртвых тел. - Живо!
Трое бойцов бросились к телам, но замерли, так и не дотронувшись до них.
- Не хорошо как-то, - сказал один.
-Похоронить бы их вместе, вот так, - добавил другой.
-Фрица...
-Да иди ты...
-Поднимай-ка, ребятки. Да чтоб так, как лежат.
-Тащи волокушу!
Двое партизан уже несли носилки. К ним метнулся партизан в чёрном.
-Пшёл прочь! - отмахнулся от него однополчанин, а второй плюнул в сторону.
Оба тела осторожно положили на носилки и понесли по деревне. Бабы и малые дети вывалили на улицу, заваленную трупами солдат, партизан и немцев. С охами и ахами они взирали на эту процессию, которая все росла и росла, и, казалось, уже все оставшиеся в живых бойцы шли за носилками. Так они не провожали и своих товарищей. Времени не было. Быстро закидать могилу землёй и в путь. Да если и закидать удастся. А то...

- Мать у нее жива? - спросил один из солдат старушку, старающуюся промокнуть глаза, сдвинув на нос очки.
- Сирота она, никого у нее не осталось. Даже этот немец пожалел ее, не обидел, а наш...

Двинулись в противоположную сторону от кладбища и остановились возле небольшой берёзки. С молчаливого согласия отряда стали рыть яму сапёрными лопатками. Молча положили трупы в землю и замерли, глядя на странную картину, не вписывающуюся в летопись войны.
- А может она его любила, а?
- Мож и любила. Женское сердце такое... А черт!
Рука бойца, поправлявшая растрёпанные волосы девушки, наткнулась на что-то твёрдое в кармане немца. Он осторожно извлёк письмо.
- Во те на!
Другой боец присел рядом.
- Запечатано, - он сломал печать и развернул жёлтый лист. - По-фрицевски.
- Эй, Гришка! Ты ж там шпрехаешь!
Высокий молодой человек в разодранной на локте гимнастёрке подошёл к ним и взял письмо.
- Ну чё там? - нетерпеливо затоптались подле него однополчане.
- Да любовное оно! - сказал Гришка, - Своей фройляйн пишет.
- О, паскуда! - выругался другой. - А чё наша-то была нужна?
- Да сволота они!
-Да ну вас всех, - перебил их Гришка. - Напишу-ка я этой фройляйн письмо и сообщу о смерти жениха. Пусть она его не ждёт. Да и это письмо приложу.
Повисла гнетущая тишина. Все знали, что должно было последовать за этим, но никто не хотел начинать.
- Засыпай, ребята, - раздался нерешительный голос сзади, а за ним облегчённые вздохи русских вояк.
В одно мгновение вырос небольшой холмик. Постояли, помолчали и ушли.

КОНЕЦ