Галопирующий Фоксли. Роальд Даль

Пять дней в неделю на протяжении 36 лет я ездил в Сити поездом в 8.12. Он никогда не бывает переполнен, и я приезжаю прямо к Кэннон-Стрит-Стейшн*, которая находится в 11 с половиной минутах ходьбы от моего офиса на улице Остин-Фрайарз*.
Мне всегда нравились эти ежедневные поездки на работу из пригорода и обратно; каждая фаза этого маленького путешествия приятна для меня. В нём есть регулярность, которая приятна и утешительна для человека привычки, к тому же, оно будто бы служит эллингом*, с помощью которого я медленно, но верно спускаюсь в воды обычной дневной рутины.
Станция, на которой я сажусь – совсем небольшая, на ней собирается 19-20 человек, чтобы успеть на поезд в 8.12. Эта группа, к которой принадлежу и я, очень редко меняется, и когда вдруг появляется какое-то новое лицо, это вызывает определенное отторжение, волну протеста, словно в клетку с канарейками попала новая птица.
Но обычно, когда я прихожу утром за обычных 4 минуты до поезда, они все уже стоят там:  хорошие, солидные, уверенные люди. Они стоят на своих местах, со своими зонтиками, шляпами, галстуками и лицами, держа газеты под мышкой, неизменные и неизменяемые за долгие годы, словно мебель в моей гостиной. И мне это нравится.
Мне так же нравится сидеть на моем угловом месте в вагоне у окна и читать «Таймс» под шум и движение поезда. Путешествие длится 32 минуты и, кажется, убаюкивает как мой мозг, так и мое капризное старое тело, словно долгий массаж. Поверьте мне, нет ничего лучше, чем рутина и регулярность, чтобы сохранить спокойствие ума. К сегодняшнему дню я совершил это утреннее путешествие уже около 10000 раз, и с каждым днем оно нравится мне всё больше. А также (это не относится к делу, но всё равно интересно) я превратился в некие часы. Я могу с ходу сказать, если мы опаздываем на 2, 3, 4 минуты, и мне никогда не нужно поднимать головы, чтобы сказать, на какой станции мы остановились.
Дорога до моего офиса от Каннон-Стрит длится ни много, ни мало. Это короткая здоровая прогулка по улицам, где спешат мои друзья-приятели, так же приезжающие из пригорода, идущие на работу по той же упорядоченной схеме, что и я. Мне придает уверенности то, как я двигаюсь среди этих надежных, уважаемых людей, которые дорожат своей службой и не шляются по всему миру. Их жизни, как и моя жизнь, прекрасно регулируются минутной стрелкой на маленьких наручных часах, и очень часто наши тропинки на улице пересекаются каждый день на одном и том же месте, в одно и то же время.
Например, если я поворачиваю за угол на Сент-Свитинз-Лейн*, я обязательно встречу леди средних лет в серебряном пенсне с чёрным портфелем в руке. Она – бухгалтер высшего звена, сказал бы я, или, возможно, работает в легкой промышленности. Когда я пересекаю Треднидл-Стрит* на светофоре, я уверен на 90%, что встречу джентльмена, который носит каждый день новый садовый цветок в петлице. Он носит чёрные брюки и серые гетры, и, очевидно, является очень аккуратным и пунктуальным человеком. Возможно, он – банкир, возможно – душеприказчик, как я; и несколько раз за последние 25 лет, когда мы миновали друг друга на улице, наши глаза встретились в быстром взгляде взаимного уважения и одобрения.
По крайней мере, половина тех людей, которых я миную в этой прогулке, теперь знакома мне. Их лица очень хороши; мне нравятся такие лица и такие люди: благоразумные, старательные, деловые, во взгляде которых нет того беспокойства и блеска, какие мы видим в глазах так называемых «умников», которые хотят перевернуть мир вверх тормашками с их лейбористским правительством и государственной медицинской страховкой, и тому подобным.
Таким образом, вы можете назвать меня «довольным путешественником» в полном смысле этого слова. Или будет более точным сказать, что я БЫЛ довольным путешественником? В то время, когда я писал небольшой автобиографический скетч, который вы читаете сейчас, намереваясь распространить его среди служащих моего офиса как наставление и как пример, я отдавал полный отчет своим чувствам. Но это было целую неделю назад, и с тех пор случилось кое-что необычное. Фактически, это началось в прошлый вторник, в то самое утро, когда я нёс в город черновик в кармане; и это было так вовремя и совпадающе, что я в самом деле верю в то, что здесь не обошлось без Божьей воли. Бог прочел мое эссе и сказал Себе: «Этот Перкинс становится слишком самодовольным. Настало время преподать ему урок». Я верю в то, что именно это и произошло.
Как я уже упомянул, это случилось в прошлый вторник, во вторник после Пасхи, в теплое желтое весеннее утро, и я шагал по платформе нашей маленькой загородной станции с «Таймс» под рукой и черновиком эссе «Довольный путешественник» в кармане, когда я внезапно осознал, что что-то было не так. Я практически почувствовал эту волну протеста, которая проходила по рядам моих спутников. Я остановился и огляделся.
На середине платформы стоял незнакомец. Его ноги были расставлены, руки – скрещены, но он смотрел с таким видом, словно весь мир принадлежал ему. Это был довольно высокий и грузный человек, и даже на расстоянии он умудрялся производить сильное впечатление высокомерия и лести. Определённо, он не был одним из нас. У него в руках была трость вместо зонта, его туфли были коричневыми, а не черными, серая шляпа была надвинута под немыслимым углом, и, так или иначе, он был словно слишком сильно отполирован. Я не дал себе труда разглядывать его далее. Я прошагал мимо него, устремив взгляд в небо и добавляя, как я искренне надеюсь, немного мороза в атмосферу, которая была и без того прохладной.
Поезд подошел. А теперь представьте себе мой ужас, когда новичок последовал за мной в мое купе! Никто не делал этого на протяжении 15 лет. Мои коллеги всегда уважали мое желание одиночества. Одно из моих особенных удовольствий – ехать одному, по крайней мере, 1, а иногда и 2-3 станции. Но сейчас появился этот незнакомец, заняв место напротив, сморкаясь, шелестя «Дейли Мейл»* и зажигая отвратительную трубку.
Я опустил «Таймс» и украдкой взглянул на него. Я думаю, что ему было столько же лет, сколько мне: 62-63, но у него было одно из тех неприятных красивых, загорелых, гладковыбритых физиономий, которые можно видеть в рекламе мужских рубашек: охотник на львов, игрок в поло, покоритель Эвереста, тропический исследователь и яхтсмен в одном лице; темные брови, стальной взгляд, сильные белые зубы, сжимающие черенок трубки. Лично я не доверяю красивым мужчинам. Поверхностные радости этой жизни даются им слишком легко, и, кажется, они разгуливают по миру с таким видом, словно сами несут ответственность за свою красивую внешность. Я не возражаю, если женщина красива. Это – другое дело. Но красота в мужчинах, простите меня, кажется мне чуть ли не оскорбительной. Как бы то ни было, один из таких красавчиков сидел напротив меня в купе, я смотрел на него поверх моей «Таймс», как вдруг он поднял глаза, и наши взгляды встретились.
«Вы не возражаете против моей трубки?», - спросил он, держа её в руках. Больше он ничего не сказал. Но звук его голоса возымел на меня внезапный экстраординарный эффект. Фактически, я думаю, я подпрыгнул. Затем я словно застыл и сидел, глазея на него около минуты, прежде чем сумел взять себя в руки и ответить ему.
«Это – купе для курящих, - ответил я. – Так что вы можете курить, если хотите».
«Я просто подумал, что должен спросить об этом».
И вновь – этот странно решительный, знакомый голос, обрубающий слова и выплевывающий их жёсткими и короткими, словно маленькое быстростреляющее ружье стреляет семечками малины. Где я мог слышать его раньше? И почему каждое слово, казалось, задевало какой-то маленький участок далеко в моей памяти? Святые небеса, подумал я. Соберись. Что за чепуха?
Незнакомец вернулся к чтению свой газеты. Я притворился, что сделал то же самое. Но к этому времени я был выбит из колеи и никак не мог сосредоточиться. Вместо этого, я продолжал бросать на него взгляды украдкой поверх своей передовицы. Это было по-настоящему невыносимое лицо, вульгарно, почти сладострастно красивое, с маслянистым похотливым блеском по всей коже. Но видел ли я его раньше или нет? Я начал думать, что да, потому что сейчас, даже когда я смотрел на него, я испытывал какое-то чувство дискомфорта, которое мне трудно описать: что-то, относящееся к боли и насилию. Даже к страху.
Во время поездки мы не разговаривали более, но вы можете себе представить, что вся моя привычная рутина оказалась разрушенной. Мой день был нарушен, и не один клерк в моем офисе почувствовал остроту моего языка, особенно после ланча, когда мое пищеварение начало выделывать коленца.
На следующее утро он опять стоял в центре платформы со своей тростью, трубкой, шелковым шарфом и тошнотворно красивым лицом. Я прошел мимо него и приблизился к некоему мистеру Груммиту, биржевому брокеру, с кем мы были знакомы уже 28 лет. Не могу сказать, что раньше разговаривал с ним (мы, пассажиры с этой станции – довольно неразговорчивый народ), но такой кризис, как этот, сломал лед.
«Груммит, - прошептал я. – Кто этот невежа?»
«Понятия не имею», - ответил Груммит.
«Довольно неприятный тип».
«Чрезвычайно».
«Не похоже, что он будет ездить постоянно».
«О, Боже мой», - сказал Груммит.
В этот момент подошел поезд.
В этот раз, к моему облегчению, мужчина вошел в другое купе.
Но на следующее утро он вновь оказался в одном купе со мной.
«Какой прекрасный день, - сказал он, устраиваясь прямо напротив меня. – Не правда ли?». И вновь я почувствовал это медленное беспокойство в моей памяти, как никогда сильное в этот раз, уже ближе к поверхности, но все еще недоступное для меня.
Затем наступила пятница, последний день недели. Я помню, что шёл дождь, когда я подъехал к станции, но это был один из тех теплых искристых апрельских ливней, которые длятся всего 5-6 минут, и когда я взошел на платформу, все зонты были уже сложены, солнце светило вновь, а в небе плыли большие белые облака. Несмотря на это, я был угнетен. Путешествие потеряло для меня свою радость. Я знал, что незнакомец будет там. И действительно, он стоял там, широко расставив ноги, словно он был владельцем этого места, и в этот раз качал тростью туда-сюда.
Трость! Ну конечно! Я остановился, пораженный.
«Это Фоксли, - воскликнул я, задыхаясь. – Галлопирующий Фоксли! И все так же качает тростью!»
Я подошел ближе, чтобы лучше увидеть. Говорю вам, еще ни разу в жизни я ни испытывал такого шока. Это действительно был Фоксли. Брюс Фоксли или «галопирующий Фоксли», как мы называли его. И в последний раз я видел его… дайте подумать… в школе, и мне было не больше 12-13 лет.
Подошел поезд, и я буду не я, если он снова вошел не в моё купе. Он положил шляпу и трость на полку, затем повернулся, сел и начал раскуривать трубку. Он взглянул на меня сквозь дым своими маленькими холодными глазками и сказал: «Первоклассный день, не так ли. Почти летний».
В этот раз я безошибочно узнал голос. Он совсем не изменился. Кроме того, что раньше я привык слышать другие слова.
«Хорошо же, Перкинс, - бывало, говорил этот голос. – Хорошо же, гадкий мальчишка. Я сейчас задам тебе трепку опять».
Как давно это было? Это должно было быть около 50 лет назад. И как невероятно, насколько мало изменились черты его лица. Все тот же высокомерный срез подбородка, оттопыривающиеся ноздри, презрительно смотрящие глаза, которые были слишком малы и слишком близко посажены; та же самая привычка выдвигать лицо вперед, почти ударяясь о вас, загоняя вас в угол; и даже волосы я хорошо помнил: жёсткие и слегка волнистые, с едва заметным блеском масла на них, словно хорошо заправленный салат. Он хранил бутылку зелёного лосьона для волос на столике в его рабочей комнате (если вам приходится убирать эту комнату, вы знаете и ненавидите все предметы в ней), а на той бутылке был изображен королевский герб на этикетке и название магазина на Бонд-Стрит*, и под ним мелким шрифтом было напечатано: «По назначению – парикмахера его королевского величества короля Эдварда VII». Я особенно запомнил эту бутылку, потому что это казалось смешным: парикмахерская гордилась тем, что обслуживала практически лысого человека, пусть даже монарха.
А теперь я смотрел, как Фоксли откинулся в кресле и начал читать газету. Это было странное чувство: сидеть в 1 ярде от человека, который 50 лет назад сделал меня таким несчастным, что я хотел наложить на себя руки. Он не узнал меня, в этом я мог быть уверен из-за моих усов. Я чувствовал себя достаточно уверенно, и мог сидеть и смотреть на него столько, сколько хотел.
Оглядываясь назад, почти не остается сомнений в том, что я очень сильно страдал от Брюса Фоксли в мой первый год в школе, и достаточно странным является то, что невольной причиной тому стал мой отец. Мне было 12 с половиной, когда я впервые отправился в эту превосходную частную школу. Дайте подумать… это было в 1907 году. Мой отец в шёлковом цилиндре и утреннем пальто сопровождал меня на станцию, и я помню, как мы стояли на платформе среди коробок и чемоданов, и казалось, что тысячи больших мальчиков толпились, разговаривали и кричали что-то друг другу, когда внезапно один из них, который хотел пройти мимо нас, сильно толкнул моего отца в спину так, что он едва не упал.
Мой отец, невысокий, обходительный, полный собственного достоинства человек, обернулся мгновенно и схватил виновника за запястье.
«Разве вас не научили лучшим манерам в этой школе, молодой человек?», - спросил он.
Мальчик, который был, по крайней мере, на голову выше моего отца, посмотрел на него сверху вниз холодным, нагло-насмешливым взглядом и ничего не ответил.
«Мне кажется, - сказал мой отец, глядя на него, - что извинения были бы уместны».
Но мальчик продолжал смотреть поверх своего носа на моего отца еле заметной высокомерной улыбкой в углах рта, и его подбородок выдвигался дальше и дальше вперед.
«Вы поразительно бесстыдный и плохо воспитанный мальчик, - продолжал мой отец, - и я могу только молиться о том, что вы – исключение в этой школе. Я не хотел бы, чтобы у моего сына появились такие привычки».
При этих словах большой мальчик слегка наклонил голову в моем направлении, и пара маленьких, холодных, довольно близко посаженных глаз взглянула в мои глаза. Тогда я не слишком испугался; я ещё не знал о том, какую власть имеют старшие над младшими в частных школах, но я помню, что посмотрел прямо на него в поддержку моего отца, кого я очень любил и уважал.
Когда мой отец начал говорить что-то еще, юноша просто повернулся и медленно побрел по платформе в толпу.
Брюс Фоксли никогда не забыл этого эпизода, и мне особенно не повезло в том, что когда я прибыл в школу, я узнал, что буду жить в одном пансионе с ним. Даже хуже: я был его соседом. Ему оставался учиться 1 год, и он был перфектом (мы называли эту должность «старостой»), и ему официально было позволено бить фагов* в своем пансионе. Но, будучи его соседом, я автоматически стал его собственным, личным рабом. Я был его слугой, кухаркой, горничной и мальчиком на побегушках, моей обязанностью было следить за тем, чтобы он никогда не ударил пальцем о палец, кроме случаев крайней необходимости. Ни в одном из обществ мира, которые мне известны, слугам не навязывается того, что было навязано нам, несчастным маленьким фагам, старостами школы. В морозную и снежную погоду я даже должен был сидеть на унитазе (который находился в неотапливаемом домике) каждое утро после завтрака, чтобы согреть его для Фоксли.
Я хорошо помню, как он бродил по комнате своей разболтанной элегантной походкой, и если на его пути стоял стул, он отбрасывал его ударом ноги, а я должен был бежать и поднимать его. Он носил шёлковые рубашки, и за обшлагом рукава у него всегда был шёлковый носовой платок, а его туфли изготавливал некий Лобб (на них тоже был королевский крест). Это были туфли с острыми носками, и моей обязанностью было натирать их 15 минут каждый день, чтобы они сверкали.
Но самые худшие мои воспоминания были связаны с раздевалкой.
Я вижу себя, как я, козявка, стоял тогда в той огромной комнате, одетый в пижаму, комнатные тапочки и в коричневый халат из верблюжьей шерсти. Единственная электрическая лампочка свисала с потолка, а вдоль стен были разложены чёрные и жёлтые футбольные шорты, и запах пота заполнял комнату, и резкий голос, словно выплевывающий косточки, говорил: «Так что же будет на этот раз? 6 в халате или 4 без халата?»
Я никогда не мог заставить себя ответить на этот вопрос. Я просто стоял там, глядя на грязные плитки пола, у меня кружилась голова от страха, и я не мог думать ни о чем другом, кроме того, что этот верзила скоро начнет бить меня своей длинной тонкой белой палкой – медленно, научно, умело, законно, с видимым удовольствием, и я буду истекать кровью. 5-ю часами ранее я не смог разжечь огонь в его камине. Я потратил свои карманные деньги на коробку особенных зажигалок, и я пытался газетой создать сквозняк в отдушине, стал на колени и дул изо всех сил под решетку, но угли никак не занимались.
«Если ты слишком упрям для того, чтобы ответить, - произнес голос, - я решу за тебя».
Я отчаянно хотел ответить, потому что знал ответ. Это – первое, чему мы учились в той школе. Всегда будь в халате и получай дополнительные удары. Иначе ты будешь кровоточить. Даже 3 удара в халате – это лучше, чем 1 удар без него.
«Сними его, иди в дальний угол и дотронься до пальцев ног. Я собираюсь всыпать тебе 4 удара».
Я медленно снимал его и клал на край шкафчиков для обуви. Медленно я шёл в дальний угол, мне было холодно в моей хлопчатобумажной пижаме. Я ступал очень мягко, и видел всё вокруг себя очень ярким, плоским и далёким, словно картинку из волшебного фонаря, и очень большим, и очень нереальным, словно я плыл под водой.
«Давай же, дотронься до пальцев ног. Ухватись за них сильнее, ещё сильнее».
Затем он уходил в дальний конец раздевалки, и я смотрел на его перевернутое изображение между моими ногами. Он исчезал через дверной проем, который вел на 2 ступеньки вниз туда, что мы назвали «коридором умывальной». Это был коридор с каменным полом с раковинами вдоль стены, а за ним была ванная. Когда Фоксли исчез, я знал, что он ушел в дальний конец коридора умывальной. Он всегда так делал. Затем, на расстоянии раздавалось громкое эхо среди раковин и плиток, я слышал шум его обуви на каменном полу, когда он начал галопировать по направлению ко мне, и между моих ног я видел, как он запрыгивал на 2 ступеньки в раздевалку и приближался ко мне скачками, высунув лицо вперед и держа трость высоко в воздухе. В этот момент я закрывал глаза и ждал удара, и говорил себе, что что бы ни случилось, я не должен выпрямляться.
Любой, кого по-настоящему били когда-либо, скажет вам, что настоящая боль приходит через 8-10 секунд после удара. Сам удар – это всего лишь громкий щелчок и тупое прикосновение к ягодицам, от чего вы немеете (мне говорили, что при пулевом ранении бывает то же самое). Но позже – о, небо – наступает такое чувство, словно кто-то прижал раскаленную кочергу прямо на обнаженные ягодицы, и становится абсолютно невозможным удержаться от того, чтобы выпрямится и схватиться за них.
Фоксли знал все об этом временном промежутке и медленно удалялся на 15 ярдов, так что каждый удар мог достигнуть апогея боли, прежде чем был нанесен следующий.
На четвертом ударе я неминуемо разгибался. Я ничего не мог с этим поделать. Это была автоматическая защитная реакция тела, которое не может больше выдерживать.
«Ты выпрямился, - говорил тогда Фоксли. – Этот удар не считается. Наклоняйся».
В следующий раз, как я помню, я хватался за лодыжки.
После этот процедуры он смотрел, как я уходил – очень прямой, держась за ягодицы, - я собирался взять мой халат, но каждый раз пытался отвернуться от него, чтобы он не видел моего лица. И когда я собирался выйти из комнаты, он окликал меня: «Эй, ты! А ну-ка вернись!»
Я был уже в коридоре, останавливался, поворачивался и стоял в дверном проеме, ожидая.
«Подойди сюда. Давай же, подойди. Ты ничего не забыл мне сказать?»
Все, о чем я мог думать в этот момент – это была усиливающаяся боль в моих ягодицах.
«Вы поразительно бесстыдный и плохо воспитанный мальчик, - произносил он, передразнивая моего отца. – Разве вас не учат лучшим манерам в этой школе?»
«Благодарю… - заикался я. – Благодарю… за порку».
Затем я поднимался по тёмной лестнице в дортуар, и мне становилось намного лучше, потому что все было позади, боль стихала, и другие мальчики толпились вокруг меня с грубоватым сочувствием, потому что сами неоднократно подвергались такой же процедуре.
«Эй, Перкинс, давай посмотрим».
«Сколько он тебе всыпал?»
«5, да? Мы легко слышали удары отсюда».
«Ну же, дружище. Покажи отметины».
Я снимал пижаму и стоял там, пока группа экспертов торжественно изучала повреждения.
«Довольно далеко друг от друга, да? Фоксли редко так делает».
«2 – близко друг к другу. Почти соприкасаются. Взгляни, эти 2 – просто красавцы».
«А этот внизу, должно быть, вызвал сильную боль».
«Он прошел сразу в коридор умывальной, чтобы разбежаться?»
«Он всыпал тебе 1 дополнительный за то, что ты выпрямился, так?»
«Клянусь, старик Фоксли действительно припас его для тебя, Перкинс».
«Немного кровоточит. Лучше промой водой».
Затем дверь открывалась, и Фоксли стоял там, в проёме. Все быстро рассыпались и делали вид, что чистят зубы или молятся, а я оставался в центре комнаты со спущенными штанами.
«Что здесь происходит? – спрашивал Фоксли, быстро глядя на работу своих рук. – Перкинс! Быстро надевай пижаму и в постель!»
Это был конец дня.
На протяжении недели у меня никогда не было времени для себя. Если Фоксли заставал меня за чтением романа или рассматриванием альбома с марками, он немедленно находил мне занятие. Одним из его любимых развлечений, особенно когда шел дождь, было следующее: «О, Перкинс, я думаю, что букетик диких ирисов украсил бы мой стол, как ты думаешь?»
Дикие ирисы росли только вокруг Оранжевых Прудов. До них нужно было идти 2 мили вниз по дороге, и ещё полмили через поля. Я вставал со стула, надевал плащ и соломенную шляпу, брал мой зонтик и отправлялся в это долгое и одинокое путешествие. Соломенную шляпу было положено носить всё время, когда мы выходили на улицу, но от дождя она быстро размокала, поэтому зонтик был необходим. С другой стороны, вы не можете держать зонтик над головой, когда ползаете по лесистому берегу в поисках ирисов, поэтому, чтобы сохранить шляпу, я клал её на землю под зонтом, пока искал цветы. Таким образом, я часто простужался.
Но самым ужасным днем было воскресенье. Воскресенье отводилось на уборку рабочей комнаты, и я хорошо помню ужас этого утра, лихорадочное стирание пыли и терку, а затем – ожидание Фоксли, который придет с проверкой.
«Закончил?» - спрашивал он.
«Я …  думаю, да».
Затем он подходил к ящику стола, вынимал белую перчатку, медленно надевал её на руку, расправляя пальцы, а я стоял рядом, смотрел и дрожал, а он двигался по комнате, касаясь указательным пальцем в белой перчатке верха рам картин, плинтусов, полок, подоконников, абажуров. Я не спускал глаз с этого пальца. Для меня это было орудие рока. Почти всегда он находил какую-либо щель, которую я просмотрел или о которой даже не подумал, и, когда это случалось, Фоксли медленно оборачивался, улыбаясь опасной, еле заметной улыбкой, которая вовсе не была улыбкой, подняв вверх указательный палец так, что я сам мог видеть тонкую полоску пыли на нем.
«Так-как, - говорил он. – Ты – маленький ленивый мальчишка, не так ли?»
Нет ответа.
«Не так ли?»
«Я думал, что протёр пыль везде».
«Ты – гадкий, ленивый мальчишка. Да или нет?»
«Д-да».
«Но твой папа не хочет, чтобы ты вырос таким, не так ли? Твой папа очень серьёзно относится к хорошим манерам, не так ли?»
Нет ответа.
«Я спросил, серьёзно ли твой папа относится к манерам?»
«Возможно, да».
«Значит, я сделаю ему одолжение, если накажу тебя?»
«Я не знаю».
«Да или нет?»
«Д-да».
«Встретимся позже, после молитв, в раздевалке».
Остаток дня я проводил в агонии, в ожидании вечера.
Бог мой, как все это вспомнилось мне теперь. Воскресенье было так же днём написания писем. «Дорогие мамочка и папочка, большое спасибо за ваше письмо. Надеюсь, что у вас всё хорошо. У меня всё хорошо, кроме того, что я простудился, попав под дождь, но это скоро пройдет. Вчера мы играли со Шрусбери* и выиграли со счетом 4:2. Я был зрителем, а Фоксли (кто, как вы знаете, староста нашего пансиона) забил 1 гол. Большое спасибо за пирог. С любовью, Уильям».
Я обычно уходил в туалет, чтобы написать письмо, или в комнату, где хранилась обувь, или в ванную – в любое место, прочь с глаз Фоксли. Но я должен был следить за временем. Чай мы пили в 16.30, и тост Фоксли должен был быть готов к этому времени. Каждый день я должен был готовить тост для Фоксли, а в выходные дни не позволялось разводить огонь в рабочих комнатах, поэтому все фаги, каждый из которых готовил тост для старшего в своей комнате, толпились вокруг огня в библиотеке с вилками в руках. В этих условиях я должен был видеть, чтобы тост Фоксли был:
1.Очень поджаристым;
2.Не подгоревшим;
3.Горячим и готовым точно к сроку.
Пропустить хотя бы одно требование означало «обидеть»  и ждать порки.
«Эй, ты! Что это?»
«Это тост».
«Ты действительно так представляешь себе тост?»
«Ну…»
«Ты слишком ленив, чтобы приготовить его правильно, не так ли?»
«Я пытаюсь».
«Ты знаешь, что делают с ленивыми лошадьми, Перкинс?»
«Нет».
«Ты – лошадь?»
«Нет».
«Ну да, ты – осел… ха-ха… так я тебя назову. Увидимся позже».
О, агония этих дней! Пережарить тост Фоксли означало «обидеть» его. То же, если я забывал счистить грязь с его футбольных бутсов. То же, если я не повесил его футбольную одежду. То же, если  неправильно свернул его зонт. То же, если сильно хлопнул дверью, когда Фоксли работал. То же, если я наполнил его ванну слишком горячей водой. То же, если я как следует не вычистил пуговицы на его форме корпуса военной подготовки. То же, если не вычистил до блеска подошвы его обуви. То же, если его рабочая комната была плохо убрана. Фактически, во всем, что касалось Фоксли, я был "обидой" сам.
Я выглянул из окна. Мы почти приехали. Должно быть, я замечтался. Я даже не открыл «Таймс». Фоксли все еще наклонился назад в угол напротив меня, читая «Дейли Мейл», и свозь облачко голубого дыма из трубки я видел верхнюю половину его лица над газетой, маленькие яркие глазки, сморщенный лоб, волнистые, слегка маслянистые волосы.
Смотреть на него теперь, после всего этого времени, было особенным и довольно интересным опытом. Я знал, что он больше не был опасен для меня, но старые воспоминания были всё ещё живы во мне, и я не чувствовал себя уютно в его обществе. У меня было чувство, словно я нахожусь в клетке с прирученным тигром.
«Что за чепуха, - сказал я себе. – Не будь так глуп. Святые небеса, если хочешь, скажи ему всё, что думаешь о нём, и он не сможет тебя тронуть. Эй, да ведь это мысль!»
Но стоило ли это делать? Я был уже слишком стар для подобных вещей и не был уверен, что очень сердился на него теперь.
Так что же мне делать? Я не мог сидеть и глазеть на него, как идиот.
В этот момент ко мне пришла немного злая мысль. Я сказал себе, что сейчас наклонюсь вперед, трону его за колено и скажу ему, кто я такой. Затем посмотрю на его лицо. Затем начну говорить о школьных днях, намеренно повышая голос, чтобы другие пассажиры в вагоне могли слышать нас. Я игриво напомню ему о том, что он делал со мной, и, возможно, даже опишу порку в раздевалке, чтобы немного смутить его. Немного поддразнивания и дискомфорта не причинит ему вреда. А мне принесет много хорошего.
Внезапно он поднял глаза и поймал мой взгляд. Это произошло уже во второй раз, и я заметил искру раздражения в его глазах.
Прекрасно, сказал я себе. Сейчас начнем. Но оставайся приятным, общительным, вежливым. Это будет более эффективно и больше смутит его.
Я улыбнулся ему и слегка кивнул. Затем, повышая голос, я сказал: «Надеюсь, вы простите меня. Я хотел бы представиться». Я наклонился вперед и внимательно смотрел на него, чтобы не пропустить реакцию. «Меня зовут Перкинс, Уильям Перкинс, я поступил в школу Рептон в 1907 году».
Другие пассажиры в вагоне сидели очень прямо, и я чувствовал, что они все слушали и ждали, что произойдёт далее.
«Рад знакомству, - сказал он, кладя газету на колени. – Меня зовут Фортескью, Джослин Фортескью. Итон, 1916».
---------------------------------
*Кэннон-Стрит-Стейшн - железнодорожный вокзал и станция метро в Сити.
*Остин-Фрайэрз – улица в Сити.
*Эллинг – покатый спуск.
*Каннон-Стрит – улица в Сити.
*Сент-Свитинз-Лейн – улица в Сити.
*Треднидл-Стрит – улица в Сити.
*Бонд-Стрит – одна из главных торговых улиц Лондона.
*фаг – ученик младших классов, прислуживающий старшекласснику.

(Переведено в августе 2013)