Пожар-зарисовка

   Оштукатуренные стены каменной двухэтажки  почернели.
   Дом был старый, не раз ремонтировавшийся и поэтому сейчас, пятнами обвалившейся штукатурки,  напоминал залатанное рубище старого нищего: розовые, синие, зелёные пятна с чёрными дырами окон.

   Под мощными струями шипящей воды, поднимающими в воздух серые пепельные тучи пахнущие горелой краской, прелой кожей, палёной одеждой, бьющими из грязно-зелёных рукавов протянутых от красных урчащих машин, вокруг которых бегали похожие на растревоженных муравьёв, пожарные в таких же грязно-зелёных намокших, негнущихся и поэтому напоминающих панцири черепах, робах, дом выглядел усмирённым животным.
   Обугленные гофрированные стропила крыши фыркали, словно пробежавшая марафон, но ещё живущая дерзкой скачкой лошадь, выбрасывая то - там, то - здесь вулканчики седого дыма.
   Муравьи-пожарные, высовываясь из окон, выбрасывали в чёрную пепельную грязь полусгоревшие остатки мебели и других предметов домашней утвари, так необходимой при жизни и казавшейся  совсем ненужной и такой, на удивление, лишней сейчас.
   Разбросанные сломанные, помятые, вдавленные  в измочаленную, истоптанную землю превратившуюся, под ногами взбудораженной, раздувающей ноздри, ещё не остывшей от огневой агонии толпы зевак, в болотную жижу – кастрюли, сковороды, друшлаки, миски, кружки, рядом с обгорелыми с выдавленными стёклами рамами, детскими игрушками, книгами, письмами, фотографиями, рядом с рассыпанной крупой, разбросанной картошкой, чавкающими в грязи хлебными булками, с порванными, а когда-то чистыми накрахмаленными, отглаженными простынями, наволочками, пододеяльниками …
    Всё это вызывало чувство растерянности, незащищённости перед чем-то могучим, грозным, неумолимо-карающим, злобным и неотвратимым, висящим над всем и над вся, сгибающим, обращающим в рабство, вызывающим тошноту и немощность в под коленках; заставляющим выть, отбросив всё человеческое, годами вразумленное, впитываемое через книги, просеянное через разум общественного бытия…
   Вызывающие некогда потливое, слюняво-знобящее, дрожимое в ногах чувство близости и желания – кружевные, прозрачные, ажурные, такие таинственные и порой недоступные предметы женской потребности, рассеянные по земле, висящие на обгорелых обломках, раздуваемые ветром до округлостей их некогда носящих, грязные – они были сейчас лишь символами прошедшего счастья, ушедшей молодости, символами горя, скитаний, лишений…

   Не обращая внимания на окрики взрослых, вездесущие мальчишки шныряли под ногами закончивших свою работу пожарных.  Они цепкими взглядами выхватывали  из этого месива, казалось бы  никому не нужных теперь, покорёженных остатков домашнего быта, только им нужные, кажущиеся им ценными – флакончики, баночки, полуобгоревшие куклы, раздавленные ручки, какие-то колёсики, прутики, дощечки…

  Дом ещё теплился, когда из дверей резко затормозившего автобуса вырвался вопль.
  Толпа, оглянувшись, расступилась и пропустила взъерошенную, кричащую на непонятном языке ужаса женщину и спешащих за ней, четырёх мужчин.
  Подбежав к дому женщина остановилась, будто наткнувшись на невидимую преграду, обвела обугленное, ещё потрескивающее, дымящееся головёшками пространство каким-то животным загнанным взглядом и, внезапно замолчав, вытянув руки вверх, словно стремясь подняться над всем этим ужасом, рухнула в грязь.
  Мужчины подняли её, кто-то подал табурет, кто-то лавку, кто-то принёс воды…
  Всё это делалось молча, настороженно-подавленное, боясь спугнуть первое, произнесённое…

  Так и сидели… Так и стояли… Словно смотря из зала, происходящую на сцене трагедию:
  - в первом ряду маленькая полная женщина, пришедшая в себя, грязная, взлохмаченная, растрепанная, с болезненно-недоуменным, сосредоточенным в одной точке, взглядом;
  - за ней четверо мужчин – мрачных, играющих желваками сжатых челюстей, в распахнутых пальто и съехавшими набок, галстуками;
  - за ними – вся толпа.
  Тихая и отчуждённая, замкнувшаяся в поразившем её чужом горе…
  Даже мальчишки – притихшие, внезапно скованные осознанием ужаса происшедшего, побросав выисканные ими ненужные нужности, молча растворились в толпе, прижимаясь к родителям, которые, в свою очередь, неосознанно старались отгородить своих чад от нечто висящего над всем происшедшим, вдруг сплотившим их в единую сердобольную массу и выдавившую из неё слезы, всхлипы и плач.

  Небо тоже нахмурилось и заморосило.
  Мелкие брызги закадили недовольством горящих головней, плывущим вверх шипящим потоком белого едкого тумана.

  Толпа не расходилась. Слитая воедино нечеловеческим молчанием  она издавала неясный гул, который, поднимаясь вместе с паром остывающего пожарища, растворялся в красноватом, пасмурном воздухе заката…

  - Женечку на «Скорой» увезли…
  Женщина медленно привстала и оглянулась:
  - Что?.. Где?..
  Осторожно всматриваясь в пространство, произнёсшее эту фразу, стараясь не вспугнуть заливающую сердце надежду, срывающимся от, перехватившего горло, спазма неверия, тихо переспросила:
  - Что?.. Кто?..
  И пространство вдруг всколыхнулось, словно проснувшись, словно очнувшись от колдовского забытья загудело, забилось, вонзаясь раскалёнными стрелами в воспалённый, не желающий ещё принимать льющуюся патоку правды, мозг…
  - Жив!..
  - Живой…
  - Обожгло немножко…
  - Увезли…
  - Ничего страшного…
  - Полчаса назад…
  Женщина оборачивалась на летевшие в неё со всех сторон фразы, дрожащими грязными руками откидывая спутавшиеся, висящие чёрной бахромой волосы, вытирая мокрое, слезящееся, закопченное, безвольное, с широко открытыми глазами, лицо.
  - Жив!.. Вы слышите… Жив!.. – теребила она лацканы пальто, окружавших её мужчин, старающихся выяснить у толпы все подробности.
  А толпа, словно наэлектризованная энергией помощи, рассказывала…
  Крича, перебивая и отталкивая друг друга, оспаривая, уточняя; размахивая руками, сжимаясь и разжимаясь, показывая и рисуя на земле…
 
  Толпа рассказывала…- неся этой женщине жизнь; каждым словом, каждой фразой, каждым выкриком возвращая её к солнцу, которое хотя и было закрыто тучами, но всё же оставляло на земле неясные, расплывчатые тени. Тени надежды…

  Рванувшись с места, издав резкий сигнал, звук которого ещё долго плутал по пустоте выгоревшего,  гулкого в своей страшной черноте дома, автобус уехал, увозя теплившиеся надеждой сердца пятерых погорельцев.

  Толпа понемногу стала расходиться, обсуждая происшедшее…
  - И так нищими жили, а теперь совсем пропадут…
  - Помочь бы надо…
  - Ты  вон, своих одеть-обуть не можешь, жалельщик выискался…
  - На Руси издревле погорельцам помогали. Да и не чужие же… Сколько с нами бок о бок прожили… И худа от них не видали…
  - А кто Клавкиного мужа утащил? В 27-ой комнате обкатала… Теперь-то негде будет шашни разводить…
  - Да ладно тебе, брешешь как собачёнка какая. Сама Клавка виноватая. Раз мужик от бабы к другой убежал, да ещё и с детями – сама баба виноватая…
  - А ты защищай, защищай… Дозащищаешься! – и твой убежит…
  - Да иди ты… - защитница беззлобно толкнула подругу в спину, - мой от меня не убежит…
  - А ты гляди… Вон, Гришка иссох весь на их окошки глядучи…
  - Ну, хватит зубы-то скалить. Горе у людей… Ну, так что, бабы? Список бы надо составить, чтоб всё как положено… - пробурчал невзрачный худосочный Гришка.

  Мужики хмурясь, неторопливо посасывали папиросы; бабы стояли скрестив руки на грудях или прижимали, уткнувшихся в их подолы, малолеток.
  Перебранка затихла.

  - Ма-а, я есть хочу…
  - Иди да ешь… Не видишь – дело у меня. Иди, иди, приду скоро…
  Кто-то потихоньку отрываясь от общей массы, расползался по подъездам.
  Здоровый, образный мужик глубоко вздохнул, загасил каблуком сапога недокуренный бычок, крякнул – «Эх-ма» и пробасил:
  - Эй, вы! А ну, не расходиться! Али нелюди какие… Ежели с вами что случиться – первыми побежите за помощью. Тараканы навозные… - Последнее он пробурчал под нос, как бы про себя, в усы

   …Его уважали все. Даже те, кто побаивался.
  Служил он на железной дороге, водил товарные поезда. Был лучшим другом всех «орешников» и «ягодников». Никогда не отказывался кого-то подбросить, где-то притормозить… Он и сам был заядлым «лесником». Обычно немногословный и медлительный, он притягивал к себе людей надёжностью и какой-то лучившейся из него доброй силой. С женой они жили небогато, в маленькой двухкомнатке, имели троих детей. Дома он бывал редко, чаще – в поездках, но квартира была ухоженная, чисто выбеленная, с удобной, сделанной своими руками, мебелью.
  «Тараканы навозные» - было сильнейшим его выражением.
  Приехавший из деревни он и здесь, в городе, производил впечатление человека от земли, твёрдо стоявшего на ней, имеющего свой, веками выверенный, узаконенный  поколениями взгляд на жизнь. Взгляд правдивый и прямой.
  За это его и уважали…

  - Никаких списков не надо. Пусть каждый – по совести. Кто сколько  может… Отдадим, а там пусть сами решают – кому что. И, чтоб без проказ… Обсудите всё… Соседние дома обойдите… Завтра в два здесь же и соберёмся… Эх, люди-нелюди…
  Сплюнув, накопившуюся во рту, никотиновую горечь, он поднялся и медленно пошёл по улице, покачивая головой, разводя тяжёлыми, как лопаты, ладонями, всё ещё что-то бубня про себя…

  …Бабы молча разошлись по домам, подталкивая и пошлепывая тянущихся за юбками мальцов, а мужики сидели до смеркания, попыхивая папиросками, перебрасываясь короткими фразами.
  - Прав, Илья-то. Закостенели мы… В общем завтра в два…
  - Ты накажи своей, пусть завтра по улице проскачет. А я – своей…
  - Да они и так чуть свет языки понесут. Без нашего указа… Бабы ведь…

  … Потихоньку всё растворилось в окутавшей город ночи.

  … И только еле слышимое потрескивание, то – вспыхивающие, то – гаснущие огоньки остывающего скелета пожарища, да едкий специфический запах горелого жилья ещё долго отпугивал всё живое, пока не был залит и развеян прошедшим ливнем…