Антоновка

 Летне-осенний треугольник
это не созвездие, это три
яркие звезды разных созвездий

 
1

Весна. Воздух как сырое полотенце, в ботинках талая вода. Возле реки холодно и сыро, как художники тут выдерживают? Наверно, поддают весь день. Я хожу по вернисажу, ищу подарок для Марины, жены моего приятеля Николая, у неё сегодня день рождения. Николай познакомился с Мариной на четвёртом курсе института. Была весна, и намечался сплав на байдарках по вздувшейся речке Осётр. Почти перед самым походом вторым номером Николаю навязали (на байдарке один капитан, а другой – матрос) девчонку, пришедшую недавно в клуб. Невысокий рост, маленькая головка, мешковатая ветровка: ну чем не черепашка? Случилось так, что во время похода байдарка перевернулась. «Срочно переодеваться!» «Второй номер» сняла с себя джинсы, и тут, обнажились её длинные крепкие ноги, завораживающий изгиб бедра, нежная горловина талии, – Николай был сражён. Небо разверзлось – он влюбился.
Сейчас Николай сидит на даче. Марина учительствует. Мы живём в разных городах и не видимся.
Тороплюсь: подарок выбран, и выставка уже не интересует меня, – по газам и прочь отсюда.
Машину я вожу легко, уверенно, поскольку водитель со стажем и всякое повидал на дороге, к машине отношусь как к женщине, даже лучше. После жены, да и до неё, у меня было ещё очень много подруг, чьи имена выветрились из моей памяти, но, когда я сажусь за руль моей «девочки», испытываю такое чувство, которое не даёт мне ни одна женщина. Машина – единственное, что волнует меня по-настоящему. В детстве я не собирал ни фантиков и ни солдатиков, у меня была отличная коллекция самых разнообразных моделей автомобилей. Маленькие, тяжёлые, с открывающимися дверками и резиновыми шинами эти оловянные игрушки, совершенные копии настоящих, завораживали меня, и, быть может, тогда я впервые проявил деловые способности, покупая в аптеке круглую тонкую резинку «венгерку», предназначение которой остановка крови, а у нас, мальчишек, она использовалась для рогаток. Я менял «венгерку» на машинки.

Школьные друзья, студенческие – целая жизнь, казалось, а потом постепенно лишь далёкий затерянный берег. И мать, как-то незаметно ставшая совсем чужой, после смерти отца переехавшая туда, где жили её подруги и рос её внук. Для всех них она оставалась близкой и была нужна там, на том берегу.

Дождило, проскакивал какую-то деревеньку. Увидел метнувшегося через дорогу человека и тормознул – машину повело боком. Очнулся, слышны были какие-то голоса, опять потерял сознание.
В больнице пролежал долго. В целом всё обошлось, я никого не сбил, машина почти не пострадала, пострадал только я.
Тяжело было ночью. Тишина, а до рассвета ещё так далеко, под утро забудешься, и всякое снится. Стою я с матерью на балконе, она – маленькая, в валенках, в пухлой курточке похожа на девочку, которая с юношеской неискушённостью открывает для себя мир, изумлённо радуясь весеннему солнцу, – как будто не было в её жизни 75 вёсен. Мы с удовольствием взираем с балкона на проходящих внизу людей, на весенние лужи, бегающих собак, на всё это копошение, именуемое жизнью, высвеченное нежным солнцем, как картинка из далёкого детства. Мать умерла два года назад. Я успел к ней только на похороны.
 Днём легче: больные ходят, радио работает, к кому-нибудь приходят родственники, друзья – какая-то суета и то приятно. Один из таких подошёл ко мне, смотрит, улыбается, в руках прозрачный целлофановый мешочек с яблоками.
– Антоновка? – спросил я. Мне вдруг так захотелось почувствовать во рту кисло-сладкий брызжущий соком кусочек, что я сглотнул слюну. Он торопливо протянул мне яблоки. И тут до меня дошло.
– Николай!

Машина выехала за город, и дорога чёрной кривой саблей стала пронзать весеннее пространство полей. А там белые языки снега ещё свешиваются по северным сторонам оврагов, хотя пашня уже давно отогрелась, и от её коричневого, разнеженного весенним теплом пуза поднимается пар.
 Когда встречается мощный поток воды, уходящий под мост, видишь, как тесно русло реки для весеннего напора. И легко представить, как, беспощадно подчиняя своей воле, водяная масса понесла бы и тебя, окажись ты в этой стихии. Я вспомнил наш поход с Николаем. Это был уже не пик разлива – майские праздники. Стояла жара, и мы плыли с ним в лодке, отдав солнцу и воздуху наши обнажённые торсы.
 
Грести почти не приходилось: течение само несло нас. Николай легко управлял байдаркой, иногда отклоняясь корпусом то вправо, то влево и врезаясь лопастью весла в ток воды. Большая часть запланированного маршрута была пройдена, и я как раз размышлял о том, что всего хорошего – понемногу: воздухом надышался, подзагорел; спина и руки приятно ныли от лёгкой усталости. И тут Николай спросил меня, как бы невзначай:
– Слушай, скоро русло расширится, и плыть будет не интересно: все большие сливы мы прошли. Если хочешь, можно сменить маршрут и пешком добраться до озера – послушать, как глухари токуют.
Слова его застали меня врасплох. Они прошли через мои уши и застряли в мозгу, как пуля со смещённым центром тяжести, расхлёстывая мои мысли. Мне нужно ответить быстро и уверенно, и шёпот инстинкта: «нет, хватит, достаточно». Но я никак не могу нащупать отговорку и тупо смотрю на плывущий рядом с лодкой сучок, наблюдая, как небольшой красный жучок быстро-быстро бегает по нему от одного конца к другому. И неожиданно решаю: если он сейчас опять повернёт и побежит назад, скажу: «нет». Жук добежал до самого края сучка, остановился и вдруг легко взлетел и скрылся из виду.
– Вот дурак, – вырвалось у меня, – нужно ему было столько бегать!
– Что? – спросил Николай.
– Да так, жук с крыльями оказался. Где там твоё озеро?

Николай врезался в житиё нашей компании вместе со своим рюкзаком, кильсонами и шпангоутами, пропотевшей и пахнущей дымом одеждой. Он жил в нашей комнате, но оставался чужим, как кусочек инородной среды, по прихоти коменданта общежития вброшенной для эксперимента в нашу перламутровую раковину эстетов музыкального авангарда. Он терзал наш слух песнями уныло-туристической направленности и глуповато-романтического содержания. Но было в нём и что-то привлекающе-неизведанное, непонятое. Может быть, именно это и толкнуло меня променять расслабуху весенних праздников на байдарочный поход.

А сейчас, когда он шёл по лесной дороге легко, чуть пригнувшись, будто не ощущая груз наваленных на спину вещей, он мне казался похожим на лося своим ростом и выносливостью. Он двигался, несуетливо делая шаги, вынимая то одну, то другую ногу, по щиколотку уходящую в песчаную зыбь тропы, будто это была его ежедневная, обычная прогулка, он даже насвистывал что-то. А я еле поспевал за ним. Ноги, не находя жёсткой опоры, всё время расползались. Дыхание моё сбилось. На запах пота налетели комары, стали кружить оводы. Пришлось надеть брезентовую штормовку с капюшоном, которую вся эта мелкая сволочь сразу же облепила. Я взмок. Прилипшая к телу одежда не давала коже дышать и разогревала меня ещё сильнее. Лямки поклажи врезались в плечи и жгли. Комары, не довольствуясь курткой, уже лезли в лицо, и мне приходилось отмахиваться от них, ещё более затрудняя движение. Но самым гадким был страх: я боялся, что Николай обернётся и по моему лицу догадается, что мне тяжко.

А озеро открылось неожиданно, когда я ещё держался за ветку молодой берёзы, которая вместе с другой порослью прикрывала зелёной завесой выход; отрылось, как другая жизнь, которую ждёшь, желаешь, но которая приходит, не спрашивая тебя, и ты ещё цепляешься за прежнее, ещё не замечая, что прежнее – это лишь последняя веточка.
 Я смотрел на тихую гладь озера, в котором отражались лёгкие, подсвеченные закатом тёплые облака, и, несмотря на валившую с ног усталость, с какой-то жаждой вслушивался в окружающую меня музыку природы, испытывая то ли освобождение, то ли вознесение души.
А потом, когда совсем стемнело и мы лежали на расстеленной палатке и смотрели в глаза звёздам, сначала из молчания, затем из слова, произнесённого нами почти одновременно, затеялся разговор, который потом никак не мог затихнуть, оттого что мы открывали друг друга, и каждый по-своему доказывал, как он схож в своём отношении ко всему на другого.
Уже засыпая, я услышал звуки: далёкие голоса тетеревиного тока, отчётливо слышимые в предутренней тишине леса.
 
2

Николай расписался в журнале у комендантши за полученные вещи и пропуск в общежитие, закатал в полосатый матрас подушку, два одеяла, свежий комплект постельного белья и, обняв матрас как бочку, стал подниматься по лестнице на четвёртый этаж.

 Он прожил первый и половину второго курса на линиях, снимая у хозяйки комнату совместно с другими ребятами из института. Линии – улицы с первой по пятую, представляли собой район частной застройки, который в когда-то был пригородным посёлком. Сначала его ограничили полукольцом блочных домов, а затем стянули вытянутым во фронт зданием института. На линиях живут «козероги» – студенты начальных курсов, для которых ещё не подошла очередь переселиться в «общагу». Хозяйки за постой берут недорого, зато набирают постояльцев, как на курорте: по три, четыре, а то и по пять человек в комнату, – лучше заниматься в институтской читалке.
Николаю первый курс дался нелегко. Непривычный режим – каждый день загружен до самой последней минутки, и, кажется, не успеешь перечитать весь материал, выполнить все задания. А надо, иначе отстанешь и всё: сойдёшь с дистанции, как сошли двое ребят из его комнаты. На свой первый экзамен он явился ещё за час до открытия института: проснулся в пять утра и уже не мог заснуть, прибежал к институту и, лязгая зубами то ли от январского холода, то ли от нервного перенапряжения, ходил взад и вперёд по тёмной, безлюдной улице вдоль центрального входа.

И всё же, проучившись полтора года, Николай, подходил к двери комнаты 412 студенческого общежития, понимая, что до этого момента его козерожья жизнь была лишь преддверием к его настоящей, студенческой жизни.
 – Поберегись, – услышал он голос из-за спины и, обернувшись, увидел парня, который держал сковородку, наполненную жареной картошкой. Над горкой умело поструганной и хорошо подрумяненной соломки поднимался ароматный парок, повествуя о том, что картошка жарилась с луком и на сале, и готовил её мастер. Николай посторонился. Парень вытащил вилку, которая была всажена в гущу картошки, и, почистив её о край сковородки, тыкнул в щель между косяком двери и замком. Дверь отворилась, и вдруг из комнаты выкатился стальной звук электрогитары, с силой ударив в уши, потом всё стихло. Парень прошмыгнул в комнату, а Николай, обалдевший, замер в дверном проёме. Посреди комнаты (довольно узкой с четырьмя кроватями у стен, по две друг против друга, и столом, сдвинутым к окну) стояла акустическая колонка, в верхней части которой располагался усилитель с ручками регулировок, а пониже огромный динамик. Над этой колонкой наклонился парень с гитарой и, видимо, пытался что-то отрегулировать. Он ударял медиатором по струнам гитары и крутил ручки, но звука не было. Двое ребят, которые сидели на кроватях по обе стороны стола, радостно гикнув, приветствовали появление ужина. И кто-то спросил Николая:
– Ты к нам переночевать или насовсем?
А через минуту Николай уже сидел за столом, на котором стояла дымящаяся сковорода, и ребята ворошили в ней вилками, размётывали по ртам картошку.
«Кто не успел, тот опоздал» – это правило, отработанное за время его общежитского бытия на множестве таких вот сковородок, теперь казалось ему, пожалуй, единственно стоящим из того вороха знаний, которым снабдила его когда-то ALMA MATER.

Николай проснулся, за окном ещё полным светом горела луна, и небо только начинало бледнеть. Пора было вставать, осенью время проходит быстро: повозишься в саду, покопаешь в огороде – день и кончился, темно.
Николай поднялся. Убрал в шкаф электрическую сушилку для рук, «ветродуйку», которую купил как-то на барахолке и приспособил для прогрева постели. (Очень выгодно оказалось: три минуты работы, а потом ныряй в постель, как в печку, и больше никакого обогрева не нужно) Прошёл на террасу, черпанул кружкой из ведра воды, слил немного на ладонь, обтёр лицо – «Холодная, чёрт», – и вышел на улицу.
В саду было пусто, деревья сквозили и не удерживали пространства – оно, пробиваясь через заборчики дачных участков, захватывало поле и докатывалось до самой кромки далёкого леса, а там светлой полосой леденел рассвет, и солнце, как морж из проруби, вот-вот грозилось выскочить из-за горизонта.
Николай подошёл к яблоне, голой, уже без листьев, потрогал её ствол у слияния двух мощных ветвей, расходящихся круто, как бёдра женщины. Вспомнил, как недавно Марина убирала туфли на стеллаж, а он держал её, чтобы она не упала с табуретки, обнимал. Ему в голову пришло сравнение, что жена и яблоня очень похожи: обе находятся в той поре, когда плодоношение закончилось, и теперь изгибы и той, и другой – всего лишь дань форме. Когда Марина была молода, он любил её, а когда она постарела, обнаружил, что постарел и сам. Сначала ему стало грустно, а потом понял: свободен.
 
3

Стояла осень – затяжная тёплая осень, безумная в своих метущихся ярких красках, словно костёр, беснующийся на ветру. Поступки Марины, под стать осени, были как всполохи того, что по разумности должно было давно утихнуть. Уже состоялась помолвка, было подано заявление в ЗАГС, и Николай почти обосновался у неё дома (в общежитие ходил только ночевать). Она же встречалась с Петей. Это была страшная тайна. Они наладили переписку через почту письмами «до востребования». И каждая их встреча, как порыв ветра, разжигал то, что они боялись назвать словом «любовь».
Они ждали друг друга на конечной остановке троллейбуса, а затем шли в парк, заросший, запущенный, – место нелюдимое, страшноватое – и брели по какой-нибудь тропинке, которая, поблуждав, приводила их к пруду. Там было несколько лавочек, сооружённых из распиленных надвое брёвен, и они усаживались на какую-нибудь из них. Она всегда приносила с собой что-нибудь поесть. Ей нравилось смотреть, как он ест: как двигаются мускулы его лица, как он жуёт. А ещё она любила смотреть ему в глаза, дразня его: «Вот увидят нас вдвоём, да ещё целующимися – моя свадьба расстроится, и тебе придётся на мне жениться». Она целовала его в губы и заглядывала ему в глаза – в них полыхало пламя.
Однажды, подойдя к пруду, они увидели, как двое ребят плыли на большой высохшей коряге, стоя на ней и отталкиваясь от дна пруда шестами.
– Мы бы с тобой не смогли так, – сказала она. – Эти двое, будто это один человек, им даже говорить друг другу ничего не надо, каждый из них чувствует, что делает другой, иначе они бы давно свалились.
– Ну и что, мы бы с тобой также смогли, если бы захотели, – ответил Петя
– Вот именно, если бы захотели, а у нас с тобой, как там в науке называют, зов природы. Это же твои слова. А так, каждый из нас по отдельности. Верно?
– Ты не поняла, – Петя обнял её.
– Я-то тебя поняла, а ты меня никак понять не можешь. У тебя всё впереди, а у меня это последние денёчки.
Петя поморщился.
– Что, коробит? – спросила она. – Вот, лучше сырок ешь, я тебе прихватила, – она вытащила из кармана куртки пакетик. – Видишь: у меня инстинкты проснулись чисто животные, мне тебя накормить хочется, как своего детёныша. Если я стану твоей женой, я тебя раскормлю, как борова, и ты быстро успокоишься и станешь скучным и ленивым. И что мы с тобой будем делать?
– А что вы делаете, когда остаётесь с Николаем одни?
– С ним интересно. В нём есть второй план, его интересно разгадывать. И чувствуется потенциал. С ним легко, он сильный, он ведёт за собой.
– А у меня, что: нет потенциала?
– Дело не в этом, просто ты сам по себе,  ты не ведёшь,  и натура у тебя холодная.
– Сама ты холодная.
– Я холодная?
Она прижалась к Пете, ощутив вдруг озноб. С того дня холод не оставлял её. Она чувствовала его везде: на улице, когда на остановке её выносило вместе с распаренной толпой из троллейбуса, в квартире, когда трогала руками холодные батареи отопления или когда оставалась наедине с Николаем. По ночам холод пробирался к ней под одеяло, и во сне ей казалось, что она остывает и превращается в ледышку. К тому же и погода испортилась, сначала задождило, а затем ударили морозы без снега.

Им удалось встретиться ещё раз. Причиной тому оказались яблоки, оставленные на даче. Их нужно было срочно вывезти, родители Марины были заняты, у Николая висела задолженность по лабораторной работе, и он попросил Петю помочь Марине. Это было так неожиданно и так здорово. Они примчались на вокзал, измученные расставанием, изголодавшиеся друг по другу. Электричка увозила их в страну счастья, и это было прекрасно.
По приезде им, правда, не повезло, они никак не могли отворить дверь на террасу: замок приморозило. Чтобы его отогреть, пришлось сотворить небольшой факел из подручного материала. Они пытались поджечь его, но порывы ветра тушили спички и, злобствуя, продували насквозь одежду. Наконец, они ворвались в дом. Ура! Затопили печку, и через некоторое время пошло тепло, холод отступал. Она отогревалась и млела от счастья.
Произошло то, что должно было произойти в этом милом уединении среди заснеженного мира. Они стали мужем и женой – по сути. Они любили друг друга и прожили так целый день. И уже под вечер, расслабленная, она лежала рядом с ним под одеялом и думала о том, как завтра оценит то, что случилось с ней сегодня, и будет ли ей казаться всё произошедшее с ней таким же величественным, как ей казалось это сейчас. А что будет через неделю или через год? Останется ли это на всю жизнь? Или всё растворится в бесконечной череде дней? И, вообще, может ли такое повторяться каждый день? Она высунула из-под одеяла руку и приложила ладонь к печке. Вот белая метка на ногте у самого основания. Ноготь будет расти, метка будет подниматься всё выше и выше и в какой-то момент окажется на самом его кончике. Ножницы подравняют ноготь, и метка исчезнет, и она забудет всё, что с ней было.
Темнело. Печка уже почти не грела. Её побелённую оштукатуренную поверхность рассекали трещины. Местами штукатурка отвалилась, и открылся красный кирпич кладки. Она отколупнула кусочек отслоившейся известковой корочки, подержала на ладони и затем, вдруг резко сжав пальцы, раскрошила его. «А если я забеременею? – спросила она, поворачиваясь к нему. – И что я скажу Николаю?» Нет, она не выговорила эти слова, едва удержав их, а тихо произнесла:
– Надо возвращаться домой.

Через две недели состоялась свадьба. В конце вечера он пригласил её на медленный танец. Когда они вошли в толпу танцующих, она прижалась к нему и заскулила. Грохотала музыка, никто ничего не услышал. 

1998-2013 гг.