И дольше века длится день

В один из осенних дней седая старушка сидела у окна и подслеповато щурила глаза. Слабо реагируя на то, что происходит вокруг, она, тем не менее, по мере сил и возможности старалась удержать нить времени в своих руках.
- Какой сегодня день? – спросила она надтреснутым голосом пробегавшую мимо со шваброй девушку. Или женщину?
- Воскресение, - ответило смутное видение и незаметно растворилось.
- Хорошо…
Через небольшое окошко видны только стены соседнего дома и одинокая слива. Дерево почти со всех сторон огорожено и стиснуто тисками камня и железа, но упорно борется за место под солнцем и две свои единственные ветви, как руки, вытянуло вверх. над стенами, над крышами, над людьми.
И только белые занавески на окошке отделяют огромный внутренний мир от внешнего, в чьих глубинах затерялись тусклое солнце, белые барашки облаков и голубое небо. Совсем как тогда.

Чистенький домик. Везде лежат такие же чистенькие домотканые дорожки, которые как путеводители указывают кратчайшую дорогу от сеней к печке, от печки к единственной комнате. Легкие ситцевые занавесочки на окнах радуют глаз меленькими цветочками, а по подоконникам раскинулась герань, расцвечивая пространство розовыми, белыми и красными зонтиками. На всех мыслимых и немыслимых выступах идеально ровно лежат круглые белые салфетки, накрахмаленные заботливыми руками. И эти белые вкрапления по всей избе, как брызги на темном дереве стен, освежают, украшают и создают ощущение уюта, незыблемости и спокойствия. Никогда ни одно жилье не производило на меня такого впечатления. Ни украшенные толстыми коврами, ни современные с евроремонтом и изобилием сложной техники.
Маленький чистый домик. Дом, в который хотелось бы вернуться даже сейчас, но это уже невозможно. Но я помню. Помню. Как посреди комнаты стояла маленькая девочка. Это была я. Мама справила мне обновку. Пальто с круглым воротничком, расклешенное к низу. Оно было немыслимого зеленого цвета с красными крапинками. И вся я была похожа на земляничку, только зеленую, какую-то недозрелую, но все равно красивую и аппетитную. А мама крутила меня во все стороны и с удивлением вздыхала: «Бывает же так! Хорошее не подходит, а это? Что людям негоже, то нам в самый раз!»
Ну и что? Ну и ладно! С тем и пошла по жизни. С верой, что уют можно создать, имея в запасе всего несколько беленьких салфеток и герань, и что красивая одежда создана не для меня.

С каким трудом дается каждый шаг. Нужно за что-то ухватиться. И трость как на грех куда-то запропастилась. Ну что же тихонько дойду по стеночке. Суп у меня еще есть и хлеб свежий принесли. Только б руки не подвели, только б донести миску до плиты, не расплескав. Да, когда-то мои руки были совсем другими.

Тонкая иголочка ныряет за бусинкой. Бусинка за бусинкой укладывается в еще не совсем различимый узор. Какие-то линии, ромбы, круги и только темный лик не дает усомниться в цели работы. Я вышиваю оклад к иконе. Строго и сочувственно темные глаза смотрят мне в душу. Сколько раз эти глаза встречали и провожали, тихо скорбели, утешали и просто ждали, видно такова женская судьба. А я грешу и всякий раз отвлекаюсь на какие-то посторонние мысли. И только руки проворно укладывают бусинку к бусинке.

Вот так и жизнь прошла, год за годом. Год за годом нанизывались на суровую нить времени.  Остались воспоминания, лица, иногда имена. Куда ж запропастилась девушка? Надо было ее попросить, а, в общем-то,  я еще могу справиться сама. Вот сейчас… . Еще немного... Надо будет потом пойти немного отдохнуть.

Я помню первую учительницу, огромный букет гладиолусов, который был больше меня самой. В этой школе все было просто и на своем месте. Шокировала только лестница, широкая как в старых дворянских особняках, с красной дорожкой, по которой мы осторожно ступали каждый раз, отправляясь на урок музыки. Учитель, высокий лысый мужчина, всякий раз высоко вздымал руки над черным роялем и так же резко их опускал на клавиши, заставлял нас петь хором и уже одним этим вселял в нас какой-то суеверный страх. Странно. Почему мы его так боялись? Он никогда никому слова плохого не сказал. Может, тому виной была крутая лестница и алая дорожка?
А однажды к нам привели новенького мальчика-альбиноса и запретили смотреть на него в упор, чтобы не смущать. Белые волосы, белые ресницы и синие вены, просвечивающие через кожу. Конечно же, мы все равно на него пялились. Потом оказалось, что он такой же, как все. Не помню его имя.
Следующая школа оказалась много проще, а учительница ходила по рядам и била нерадивых учеников линейкой, могла стукнуть лбом об доску. Я тут же решила, что если она хоть раз дотронется до меня, то пожалуюсь родителям, хотя это и не было принято в нашей семье. Не знаю, что она прочла в моих глазах, но за два года не тронула меня и пальцем. Все остальные воспринимали такое обращение, как должное, а когда она заболела, направили делегацию проведать. Идти пришлось долго по заснеженной обочине. Она очень обрадовалась и пыталась чем-то угостить. Мы посидели для приличия и ушли. Если она была умна, то это был один из худших ее дней. Благородство униженных сильнее заурядной мести.
В этом классе у меня появился первый друг. Подруги были и раньше, а вот друг – в первый раз. Хотя я всегда была среди мальчишек и они воспринимали меня как мальчишку, но в этом случае все было несколько иначе.
Вовчик был смешным мальчишкой со смешной фамилией и россыпью ярко-рыжих веснушек на скулах, которые прописались там навечно и не исчезали даже зимой. Он болезненно переживал насмешки одноклассников, которыми его щедро награждали, и мечтал, что, однажды, сменит фамилию. По его мнению, именно она была источником всех его бед. Вот тогда жизнь его наладится и все пойдет своим чередом. Я сочувственно слушала его слова и в глубине души совсем не понимала, а зачем ему это надо. То, над чем все смеялись, в моих глазах было сущей безделицей. Ведь на тот момент я была сомой высокой и полной девочкой в классе. Любой насмешник тут же получал по заслугам, поэтому одноклассники невольно задумывались о том, стоит ли со мной настолько откровенничать. Вовчик был совсем из другой породы. Тихий и мечтательный. Он мне нравился именно из-за того, что у него были такие яркие солнечные веснушки и открытая улыбка. Никто даже не подозревал насколько тяжело он переживал свою некрасивость. А фамилия… Дело было совсем не в ней. ЕЕ можно было изменить, а внешность – нет. Ну кто еще мог его понять, если не я? Мы сидели в зарослях черной смородины на пришкольном участке, жаль, что крупные ягоды были очень кислые. Зато, пока их собирали, удавалось обсудить наши жизненные затруднения. Потом наши разговоры продолжились на колхозном поле, где мы дергали огромную кормовую свеклу и укладывали ее в круглые бурты. Посматривая со стороны на одноклассников, мы пришли к оптимистичной мысли, что однажды мы вырастем, сменим фамилии, и вот тогда все увидят. Что увидят? Даже и не упомню сейчас. Только весной, когда я выбежала из школы на каблуках и проложила на тающем снегу цепочку следов к автобусу, оказалось, что больше в эту школу уже никогда не вернусь. Мои родители переезжали. Я еще пыталась переписываться с подружками, потом мечтала приехать в гости, но через пару лет, случайно наткнувшись на нашу школьную фотографию, не смогла вспомнить половины фамилий. Каждый следующий год стирал из памяти имена и лица. Только Вова почему-то так и не забылся.
Мимо опят идет девушка и смотрит.
- Мне ведь уже так много лет. Старая уже, - говорю.
Она качает головой. Может даже говорит.
- Я не слышу, что ты говоришь. – Она опять качает головой и уходит.
На кухне уже давно кипит чайник. Окна запотели и по ним побежали капельки-слезки. Наверно, давно кипит. Приятное чайное тепло разливается по телу, а я смотрю сквозь тонкие потеки в стекле. Такое уже было. Только, кажется, уже подмораживало и запотевшее окно тут же покрывалось тонким ледком.

Мне было сорок, а я как девочка водила пальцем по окну и чертила фигурки, потом долго  смотрела, на проносящиеся за окном, пейзажи. Сумрак покрывал леса и поля, слизывал очертания деревень, размывал границу между небом и землей. В душе смешивалась радость и грусть, нежность и смутная боль в области сердца, а над всем этим летела на золотых крыльях надежда. Все то, что у людей обычно переживается лет так в восемнадцать или двадцать и к чему, соответственно, вырабатывается иммунитет, застигло меня именно тогда. Я уже дважды была матерью и успела развестись, засохнуть от одиночества и проснуться от удивительного чувства полета чувств. Почему они застали меня так поздно? Почему так долго оставалась безучастной? Меня воспитывали не то, чтобы в строгости, но денно и нощно не уставали напоминать, что лучшее качество девушки – добродетель. Что, только следуя нормам морали, можно стать счастливой. Все, выходящее за пределы этих норм, - порок. Я искренне старалась быть правильной и не огорчать родителей. Мои робкие девичьи попытки кому-то понравиться не увенчались успехом. В то время, когда девчонки вовсю бегали на танцы и свиданья, я сидела, склонив голову над книгами, в которых не было ничего романтичного. А уж если такая и попадала в руки, то, повздыхав над переживаниями героев, утешала себя мыслью, что мне это не дано. Вот так я и оказалась наедине со своим одиночеством. Мы с ним неплохо уживались. Мой мир наполняли голоса благородных рыцарей и прекрасных дам, великих ученых и разбитных журналистов, потрясателей основ и классиков жанра, а иногда неведомых людей, которых я придумывала сама. Я думала о чем, только взбредет в голову, проигрывала события дня и просто мечтала. Скучно никогда не было. Если это занятие надоедало, то шила, вязала, вышивала. Именно тогда открылся мой талант к рукоделию. Я вкладывала в него всю свою душу. Все то, что я не могла никому сказать, выпархивало из под моих пальцев цветами, деревьями, легкими кружевами и оборками, яркими красками и летящими силуэтами. Я кричала миру: «Посмотрите, я могу создавать красоту! Я могу радоваться каждому лепестку и каждой бабочке. И даже засохшая травинка в моих глазах имеет глубокий смысл и предназначенье!»
Потом я вышла замуж. Но мало что изменилось. Времени стало поменьше, да и только. Будничные заботы и рутина поглотили и притоптали размышления по поводу и без. Годы полетели, отщелкивась как на счетчике таксиста. И вот однажды в зеркало на меня поглядела незнакомая женщина,  с потухшими глазами, немного растрепанная, немного потрепанная, без мыслей, без чувств, без будущего. Я ее, конечно, немного пожалела, но только немного. Ведь все было в ее руках и только от нее зависело как жить дальше...
Пробуждение было длинным и не очень приятным, но результат превзошел все ожидания. Вокруг бурлил мир со своими страстями, хорошие люди протягивали свои руки и расцвечивали дни улыбками, цветы роняли свои головки к моим ногам. Вот только найти себя в этом многоцветье я не могла. Словно выпала из обоймы и вроде бы хотелось бы встать в строй, но место уже занял кто-то более ловкий. Я лишь улыбнулась и пошла по обочине вслед за людским потоком, пусть запаздывала, но все же я шла вместе со всеми.
Все изменилось в один летний день, когда оказалось, что выдуманные герои бывают не только во снах, но и в жизни. Что можно говорить часами напролет и так же упоенно молчать. Чувствовать прикосновение тонких прохладных пальцев к горячей коже и задыхаться от нежности. Ничего не просить, ничего не ждать, ни о чем не думать, слушать дыхание и быть счастливой только от того, что оно есть.



Продолжение следует …