Посиделки

   

   Бетховен, Моцарт и «Виноградная косточка» — а ещё авторское чтение стихов, без которого, как без соли, — обязательные ингредиенты наших девичьих сборищ.
Наш дресс-код прост и изыскан: музыка — для души, кремовый ликёр цвета сливочного греха — для настроения.
Одна капля сладкого ирландского Baileys — и вечер, словно сам собой, растекается по бокалам и разговорам, становясь уютным, как вязаный плед на плечах.
После пары пирожных из израильских кондитерских — с воздушными белками, сливками и преступными калориями — Наташка лепит на лице страдальческую Маргариту и задействует всё своё тело в волнообразных движениях, отдалённо напоминающих «Ручеёчек» — цыганский танец на минималках.
Наблюдать её телострадания — одно удовольствие. Особенно когда каждое движение упрямо плывёт мимо ритма, мимо мелодии… да и, признаться, мимо здравого смысла.
Веселье нарастает, как пена на кофе: тепло, шипуче — и без меры.

После Наташкиной хореографии, в которую она вкладывает всю боль Шекспира и романтику Блока, наступает время литературы. Не в академическом смысле, конечно — мы обсуждаем последнее, что осилили. А осилить у нас могли всё, кроме Донцовой.
— Ну вы видели, что она опять выдумала? — тянула Люська, уже держа в руке вилку, будто собиралась ею отбивать аргументы.
— Ты, собственно, про кого сейчас?
— Про кого, про кого... про Толстую я.
— А ты видела, как ты её читаешь? — парировала Рая. — Пробуешь на голодный желудок, без подготовки. Толстую надо с мясом. И с вином.
— Или с валерьянкой, — подала голос Зойка, которая всегда читала всё — от меню до надписей на кефире.

Над столом витал запах корицы и чего-то недоеденного.
В центре — тарелка с последним пирожным, лежащим как вопрос о женской дружбе. Никто не трогал, но каждая уже мысленно разделила его на шесть частей.

— Кому сейчас дают Нобелевку? — задумчиво спросила Света, крутя в пальцах чайную ложку, как если бы это была литературная награда. — Тем, кто умеет красиво страдать?
— Угу... Надо быть защитницей прав человека, диссиденткой — иначе хрен получишь, — отрезала Люська.

Мы хохотали. Но не громко — по-женски, чуть сбивчиво, с остатком грусти в уголках глаз. Потому что веселье у нас всегда было с привкусом чего-то недосказанного.
Иногда казалось, что эти посиделки — не просто встречи. Это тихая терапия в кружевной упаковке. Музыка, пирожные, стихи, ликёр и немного признаний — ровно столько, сколько можно унести в сумочке без замка.

Зойка, наша харбинская красотка, выросшая на рисе и скромности, по переезде в Иерусалим обрела не только свободу слова, но и фигуру стратегического масштаба. Переход на сдобу дал свои чарующие плоды. Когда она начинает танцевать — вокруг неё образуется зона риска. Её случайное падение может закончиться травмпунктом для всех, кто в радиусе полутора метров. Ей бы знак вешать: «Внимание, опасная зона!»

Тема «Диета и вокруг» — гвоздь программы. Мы обсуждаем её с жаром, страстью и полной уверенностью в завтрашнем понедельнике, с которого начнём новую жизнь. Все знают: сказать «я снова на кето» — святое, особенно с полной тарелкой пирожных на коленях.

Но какая же прелесть эти вечера. Можно быть собой.
Не строить из себя томную Эллочку-людоедку.
Есть. Пить. Говорить, перебивая.
И знать: никто не скажет тебе — «посмотри на часы, в это время есть вредно». Потому что тут всё можно. Даже смеяться до икоты.

Споры разгораются, как старая печь: не с первой искры, зато с дымом.
— Снова у Рубиной «израильские» шуточки, — недовольно морщилась Люська. — Как будто они у неё на репите.
— Мне кажется, ты её давно не читала. «На солнечной стороне улицы» — очень глубоко и хорошо.
— Читала, читала... Питер, Питер, Ташкент... трагедия.
— Неужели опять? — тянула Наташка с оттенком надежды. — Что, снова трагедия?
— Ничего нового, — отозвалась Лия. — Всё как всегда. Эти романы похожи друг на друга, как разнояйцовые близнецы. Вроде бы лица разные, а суть одна — затянутая исповедь в окружении оливок.
— А я читала «Белая голубка Кордовы». Вещь тяжёлая... Ревела, скажу вам.
— Опять трагедия?
— Что ты заладила: «опять, опять»...

Зойка молчала, ковыряя пирожное. Пышная, как хала к празднику, она старалась не выпадать из разговора:
— Думаю, ты прочитала начало и конец, — примирительно бросила она, отпивая свой «глоточек вдохновения». — А у Рубиной всё между строк. Там жизнь — не по фабуле, а по дыханию. Надо уметь слушать.
У любого сильного автора узнаваемый стиль — это не минус, а черта. Как у Ахматовой, как у Тэффи. И да — у Дины Рубиной. Её проза узнаваема: потоковая, с речевой музыкой, с еврейским подтекстом и щемящим одиночеством в каждом герое. Иногда — с налётом театральной эксцентричности. Это её почерк.

И я решила не быть бессловесным слушателем и добавила свои пять копеек:
Начало и конец у Рубиной часто яркие, иногда — кинематографично выразительные. А середина… бывает, вязнет в повторах и вторичных интонациях. Но это — часть её поэтики. Она не столько рассказывает историю, сколько поёт её интонацией, почти как монолог в пустом зале.
— Да, согласна, — кивнула Люська. — Но у меня ощущение, что все её героини — одна и та же женщина в разной обуви.
— В отличие от этих молодых, у которых всё на «как бы» и «типа». У Рубиной — слова живые, у них — упаковка от слов.
— Живые, но одинаковые! — вспыхнула Люська. — Я героинь путаю. Ощущение, что читаю вариации на тему «я и мои страдания в средиземном пейзаже». То дочка, то внучка, то соседка — а монолог один и тот же.

Мы замолчали. У кого-то в телефоне негромко заиграла Сара Брайтман. Кто-то вздохнул.
— А Толстая? — осторожно спросила Зойка.
— Толстая — как борщ на второй день, — сказала Олька. — Насыщеннее, но если не твоя кухня — не лезет.

Наступила тишина. Та, в которой никто не чувствует себя проигравшим.
А потом снова зазвучала музыка — теперь уже без споров. Наташка включила Adagio Альбинони, и этот вечер вдруг стал чуть длиннее.
Потому что иногда спор — это тоже любовь. Только с перцем.

Мы собирались не за истиной — а за теплом.
А правда… она тоже была здесь, среди смеха, пирожных, споров и неосторожных признаний. Просто пряталась.
— Ну что, в следующий раз у кого? — спросила Наташка, собирая чашки, не дожидаясь ответа.
— Только не у меня, — сказала Зойка. — У меня ремонт.
— У тебя ремонт с октября, — хмыкнула Рая.
— С моим безруким мужиком... до следующего октября дотянется, — парировала Зойка.

Смеялись опять — не громко, но по-настоящему.
А потом я вдруг прочитала пару строк. Те, что давно вертелись в голове, но не находили случая:

Женский вечер — не сборище дам,
А спасательный круг наш по вторникам…

Никто не сказал ни слова, но в комнате повисло то самое тепло, ради которого и собираемся.
Не чтобы спорить — чтобы быть услышанными.
Не чтобы есть — а чтобы не быть съеденными буднями.
И даже не чтобы читать — а чтобы вспомнить, что мы ещё пишем и чувствуем.

Когда все разошлись, я осталась на кухне. Открыла окно.
Вечер был прохладный. Зойкина чашка осталась на подоконнике. На стенке — капля сливочного ликёра…

Baileys. Вкус любви. С привкусом пирожного и стихов.

Н.Л.


Рецензии