Письма из

Когда скрюченный почтальон идёт по садовой дорожке и поднимается на крыльцо, чтобы просунуть адресованное тебе письмо под дверь, ты думаешь, как он – такой старый, что похож на хрупкий скелетик, обтянутый жёлтым пергаментом, – вообще в состоянии передвигаться самостоятельно. Да ещё и так резво – ты бы уж точно не угналась за этим стариканом!..

Он стучит в дверь сморщенным кулачком – тук-тук! – и суёт конверт в щель для писем, а после – сразу исчезает, будто его и не было возле твоего дома, а бумага в твоих руках появилась из неоткуда, или его принесла сова, или ветер – письмо просто есть и точка.

На конверте нет имени отправителя и твоего адреса. Только твои инициалы «Г.Э.» – Гринготт, Эмма. Ты удивляешься тому, что письмо, на котором нет ни имени получателя, ни его адреса, всё же дошло до тебя, но не уделяешь этому должного внимания, а бесцеремонно разрываешь конверт и достаёшь пожелтевшую и местами истлевшую от времени бумажку.

Ты присаживаешься на пыльные ступеньки, не боясь испачкать яркое летнее платье, и принимаешься читать, с трудом разбирая крючковатый почерк.

«Эмме Гринготт,
девушке, меняющей реальность.

Если ты, Эмма Гринготт, читаешь это письмо, то обратный отсчёт наших жизней запущен. Я не берусь открывать тебе тайну твоей смерти, хоть и знаю, где и как ты должна погибнуть – именно погибнуть, а не умереть, например, от старости или рака кожи.
Но сейчас мы не об этом; ты (да и я, чего греха таить) натворили такое, что не каждому во сне приснится. Только не рассказывай никому про то, что прочтёшь, а само письмо спрячь в платяной шкаф, туда, где никто его найти не сможет.

Ближе к делу, Эмма Гринготт!

Письмо, которое ты отправишь через пару месяцев Нилу Белами, случайным образом дойдёт – вернее, уже дошло – именно мне, Нилу Джону Белами, штат Висконсин, две тысячи сто двадцать седьмой год.
Мистер Кингсли – седой почтальон, которого, возможно, ты видела этим утром впервые – вчера нёс письма, датированные тысяча девятьсот первым годом, твоему прапрадеду от твоей прабабки, а завтра он понесёт письмо моим ещё не рождённым внукам – в две тысячи двести сорок третий год.

Я знаю историю мистера Кингсли, но рассказать – увы! – нет времени, да и боюсь, что он обидится – ох уж этот привередливый старикан! – не поверишь, как он жаден до своих собственных секретов!..
Однако если твой интерес всё ещё горит в тебе лесным пожаром, ты можешь пригласить его в среду к себе на чай, как это сделал я в далёком – будущем – тридцать пятом, когда мне было – в действительности, только будет! – наверное, около двадцати семи лет.

Но ближе к делу, милая моя Эмма Гринготт! Я люблю лить воду понапрасну и, как говорила одна из твоих внучек (или всё же правнучек?), люблю чесать языком, но у меня чертовски мало времени, чтобы предотвратить то, что ты натворила своими действиями и своим бездействием.

Жизнь, я уверен, идёт не линейно, а струнно; или, возможно, временные слои накладываются друг на друга, словно коржи Наполеона: корж, слой крема, корж, слой крема… Однако между коржами нередко образуются этакие непонятные временные парадоксы – я не мастак сравнений!

Удивительно другое: мы втроём – я, Нил Джон Белами, ты, Эмма Гринготт, и мистер Кингсли – чудовищно изменили ход истории этими своими записками «из тысяча девятьсот девяносто восьмого в две тысячи сто двадцать девятый»; в этом, однако, поучаствовали не только мы; вспомнить хотя бы ворону, которая заварила всю эту кашу!.. Безмозглая птица, опоздавшая на несколько секунд, не попала в турбину боинга Париж – Амстердам, тем самым предотвратив крушение злосчастного самолёта!..

Своим письмом в будущее некому Нилу Белами (если бы, к слову, письмо досталось не мистеру Кингсли, то Третьей Мировой можно было избежать) ты разрушила мирное и аккуратно построенное будущее; письмо попало мне в руки, я прочёл его и удивился: «Кто эта Эмма Гринготт? Почему она пишет на обычной бумаге синими чернилами, как это делают одинокие старухи в домах престарелых или подростки «в теме», отдающие все деньги за барахло в стиле «ретро»?».

Так твоё письмо, Эмма Гринготт, оказалось в моём мусоросжигателе, а я, Нил Джон Белами, не вспоминал о нём до следующей недели. До того самого момента, как моих содовых гномов не разорвало на куски самонаводящимися боеголовками Японского Авиационного Флота.

Я пишу это письмо и смотрю в окно: мой городок охвачен пламенем; волосы пожилой женщины-птицы из дома напротив обуглились, кожа стекла, как дешёвый пластик, оголив череп, а сама она лежит лицом на асфальте совершенно мёртвая.

Мистер Кингсли, этот – прости Господи! – старый навозный жук, пару минут назад хихикал, попивая у меня на кухне кофе, и рассказывал про то, что Нил Белами – тот самый, кому в действительности было адресовано письмо – был твоим женихом, но так как твои любовные воркования не дошли до него (он был тогда на Западном Фронте), он потерял всякую надежду и погиб в бою.

– Сына, – сказал мне этот ушлый старик с блестящими глазами, – сводного брата твоего прапрапрадеда, мисс Гринготт хотела назвать Джоном. Жаль, что теперь не назовёт.

Тогда-то я и смекнул, Эмма Гринготт, что ты приходишься мне родной прапрапрапрабабкой!.. Я помню, как у меня закружилась тогда голова от всего сказанного, а мистер Кингсли всё смеялся, смеялся, смеялся, пока ещё одна ракета не превратила мою гостиную в нечто отдалённо напоминающее Помпеи после извержения Везувия.

Тогда он протянул мне ручку (вот хохма! настоящую авторучку!..) и помятый лист бумаги и сказал: «Пиши».
Писать, признаться, я могу еле-еле, что ты можешь заметить по моему почерку; в наше время все эти старомодные вещицы отошли на задний план, их вытеснили компьютеры (ты даже не представляешь, как они изменятся за это столетие!).

Я спросил мистера Кингсли: что писать? Он нахмурился, сказав, чтобы я писал то, что знаю. Всё. С самого начала и до конца.

Тогда-то я и начал.

Мысли, Эмма Гринготт, и слова, сказанные мне мистером Кингсли действительно сложно упорядочить, поэтому я просто расскажу, что произойдёт после того, как ты узнаешь о смерти Нила Белами, своего жениха и отца Джона Белами-первого.

Через пару месяцев после этого письма Нил Белами погибнет под Афганистаном с мыслями о том, что ты нашла себе кого-то другого, поэтому и не пишешь (но мы-то знаем, в чём причина!..), смерть возлюбленного выбьет тебя из колеи и ты завалишь собеседование в фирме, которая должна будет отправить тебя работать во Францию. Париж, се-ля-ви!

Я знаю, Эмма Гринготт, что ты всю жизнь мечтала жить и работать в Париже. Если бы не эта досадная осечка, поворот в истории, то окна твоей квартиры выходили бы прямо на уродливую морду Эйфелевой башни – она бы тебе очень скоро надоела, как и сам Париж с его французскими булками, вином и Провансом. Ты бы добилась перевода в Амстердам, а потом…

Мистер Кингсли хохочет, глядя на мою лужайку, которая горит фиолетовым пламенем от бомб, сброшенных Японией; этот старый проныра сказал мне написать тебе, Эмма Гринготт, о том, чтобы ты во что бы то не стало купила билет Париж – Амстердам и ни в коем случае не кормила ТУ САМУЮ ворону, которая прилетит к тебе на газон в следующие несколько недель.

Ты должна будешь погибнуть в боинге из-за того, что ворона, которую ты накормила месяцами ранее, попадёт в турбину, создаст короткое замыкание и мини-пожар, а это, в свою очередь, вызовет колоссальный взрыв; самолёт упадёт, не долетев до Амстердама, и все двести семьдесят человек на борту погибнут.

Погибнешь ты, а ещё прапрадед командира Японской Армии, который, собственно, и откроет огонь по Америке, начиная с Висконсина и заканчивая Вашингтоном. Вся Америка засияет в свете атомных бомб: это фаер-шоу будет видно даже из космоса, даже с Луны и Марса!

Мистер Кингсли говорил мне о том, что ты должна непременно погибнуть, Эмма Гринготт, но этого я допустить не могу: на кону жизнь моих родителей, моя жизнь и жизни тысячей тысяч моих – и твоих – детей в далёком будущем.

Слушай – вернее, читай, – внимательней, Эмма Гринготт. Ни за что не давай письмо, адресованное Нилу Белами, своему жениху с Западного Фронта, в руки этому мерзопакостному Кингсли! Лучше пойди в ближайшее почтовое отделение сама, пусть это и займёт у тебя несколько минут, но не ленись, Эмма Гринготт, на кону – жизнь Нила Джона Белами и жизнь всей Америки.

По правде, меня всегда называли дураком, но кто теперь дурак? Ха! От кого теперь зависит жизни миллиардов невинных?

Перечитай это письмо несколько раз, Эмма Гринготт. И не зови мистера Кингсли на чай.

P.S. Мистер Кингсли строго наказал мне не говорить тебе лишнего, но, по сути, всё в этом письме лишнее – не будем же мы, семейство Гринготт-Белами, делать всё, что нам прикажет столетний сумасшедший старикан, свободно путешествующий между временными слоями?

Всё это к тому, милая моя Эмма Гринготт, что если в две тысячи седьмом у тебя заваляется пару сотен долларов, то, не задумываясь, вложи их в малообещающую контору под названием «NNN-Switzerland».
Не игнорируй это, пожалуйста, и тогда, возможно, ты всё-таки сможешь купить к пятидесяти годам небольшой остров в Тихом Океане, как и хотела в восемь лет.

Что до меня – то я наконец-то обзаведусь настоящей книжной (поверить не могу!) библиотекой.

От Нила Джона Белами,
парня, меняющего реальность.»

Ты улыбаешься, в который раз перечитывая письмо, и встаешь с крыльца.

– Удивительно! – восклицаешь ты, завидев старого почтальона, похожего на скелетик, обтянутый жёлтым пергаментом. – Доброго утра, мистер Кингсли!

Старик хихикает и интересуется, не хочешь ли ты отправить письмо куда-нибудь, например, на Западный Фронт?

– Что вы, мистер Кингсли? – смеешься ты и показываешь старику язык, когда тот прикрывает глаза, чтобы зевнуть. – Вы что, думаете, что у меня есть кто-то на Западном Фронте? Ну уж нет! Разве что в Висконсине… Но вы, верно, знакомы с ним.

Почтальон снова хихикает, а потом исчезает так же внезапно, как и появился, а ты, радостная, бежишь в дом, чтобы написать письмо своему любимому – будущему жениху! – Нилу Белами и отнести его в ближайшее почтовое отделение самостоятельно.

– Даже если это неправда, – говоришь ты конверту с кривыми буквами «Г.Э.», – я всё равно сделаю всё правильно, Нил Джон Белами.

Ты выбегаешь в вязкий воздух июльского утра, держа в руках письмо на Западный Фронт.

Ты впервые в жизни довольна собой: ты только что изменила ход истории на много тысячелетий вперёд.