В тени

Воздух плавится и стекает вниз по горизонту затейливым маревом, обволакивая пылающую траву своей басовитостью, словно мёд весеннего сбора.

По стране широкими шагами идёт июль – самый жаркий месяц лета; он уничтожает всё, что становится на стезе: он сжигает яблочные сады и осушает водоемы, заставляет каждое живое существо задыхаться от этой вязкой и липкой духоты, которая становится всё привычней с каждым днём.

Безумцы! – почему не спрятались вы в прохладе солёных вод и в сырости земляных нор?

Самое прохладное место Южной Америки, как мне кажется, – это наш небольшой холм с громадным дубом, широко раскинувшим свои ветви вверх и в стороны, преграждая путь лучам палящего солнца, в городке Файрфилд, штат Огайо. Под этим дубом всё лето напролёт – и даже сейчас – сидят два белокурых паренька – я – Джонатан Айс – и мой самый лучший в мире друг – Альфред МакКинон.

В траве вокруг нас стрекочут цикады, накаляя своим пением и без того горячий воздух. Кажется, пролети тут какой-нибудь жук, и воздух взорвется мириадами женских голосов, как в каком-нибудь церковном хоре, или лопнет от натуги, словно шелковая нить – дзинь! – и трехдневный труд шелкопряда катится в Лету.

– Так о чем ты хотел поговорить, Ал? – наконец спрашиваю я и поднимаю взгляд на МакКинона. – Говори уже, Альфред!

Альфред втягивает носом побольше воздуха, будто пытается насладиться ароматом свежей выпечки своей матери или желает наполнить легкие запахом луговой травы после обильного ливня, зажмуривается и, собрав всю свою волю в кулак, проговаривает на одном дыхании:

– Я уезжаю, Джон. В Нью-Джерси. Навсегда.

А потом негромко добавляет: «прости».

Сказанные слова – неожиданные и абсурдные – изумляют настолько, что в траве замолкают цикады, в листве дуба замирает ветер, пришедший откуда-то с Дикого Запада, с далёких пыльных равнин (секунду назад он гнал перекати-поле к обрыву Большого Каньона, а сейчас он развевает развешенное на улице белье здесь, в небольшом городке к западу от Атлантического океана), прислушиваясь к словам загорелого американца.

– Но ты не можешь! – восклицаю я. – Ты обещал, что не отстанешь от меня, пока я не выучу все песни Джимми Роджерса. А я еще и трёх не знаю!

Я вскакиваю на ноги и грозно смотрю на белобрысую макушку МакКинона сверху вниз.

– Не от меня это зависит, – рычит в ответ Альфред, хмуря свои белесые брови. – Будь моя воля, я б ни на что на свете Файрфилд не променял! Даже на Нью-Джерси!

Воздух вокруг звенит от напряжения, а всё остальное, напротив, молчит – даже солнце зависло в зените, не двигаясь ни на сантиметр. Стараясь быть незамеченным, весь мир наблюдает за нашей перепалкой под большим раскидистым дубом в Файрфилде, штат Огайо, словно подглядывая за нами в замочную скважину.

– Ты не можешь меня бросить, Ал! – кричу я; в глазах жжёт, а к горлу подступает комок горечи и обиды, несравнимый ни с одним другим чувством, пережитым доселе. Мне не было так обидно даже тогда, когда мой придурковатый кузен сломал мой новехонький велосипед – еще вчера он стоял у гаража и блестел на июньском солнце, а уже сегодня он лежит на боку в зарослях плюща без одного колеса! – Не можешь!..

Мои пальцы смыкаются на запыленных подтяжках Альфреда и тянут того вверх (я удивляюсь своей силе, ведь до этого момента я не мог сдвинуть МакКинона с места ни разу в жизни!). Альфред пошатывается, хватаясь руками за воздух, но равновесие всё-таки удерживает.

– Нам нужно еще о стольком поговорить, Альфред, – шепчу я, не ослабляя хватку. – Мы никогда не говорили о том, как здорово было бы жить в Англии. Ты подумай, Ал, уехать в Англию, пить чай ровно в пять, звонить из красных будок, доставать почетный караул самой Королевы! А еще там не жарко, как у нас, а совсем наоборот. Дожди, дожди, одни дожди! Представляешь, Ал? Не уезжай, останься, – я смотрю на МакКинона с надеждой и жалостью, которая тут же отражается в его взгляде муками выбора. – На кой тебе этот Нью-Джерси?

На моей руке тикают часы, подаренные мамой на Рождество; они разрушают этот момент (я уверен, что почти уговорил Альфреда остаться!), они гремят своими стрелками громко-громко, заглушая рёв двигателей реактивных истребителей, разрывая барабанные перепонки и лопая все стёкла от Огайо до самого Техаса. Как же я ненавижу свои часы в этот момент!..

– Мне пора, – Альфред супится и пытается разжать мои пальцы, до сих пор цепляющиеся за протертые до дыр подтяжки – получается только с третьей попытки – так сильно я сжимаю свои тонкие белые пальцы. – Я напишу тебе письмо, как только приеду!

И, развернувшись на каблуках, он убегает в противоположную от меня сторону.

– Ну и катись! Вали отсюда к черту, в свой идиотский Нью-Джерси! – кричу я и до боли сжимаю кулаки. Я кричу так громко, как не кричал ни разу в жизни; в моей груди идёт война, она погребает под собой миллионы жизней, и все слова, что вырываются из моей груди хоть чуточку, но облегчают муки страдальцев внутри. Крик – моя единственная отдушина в этот момент. – Найдешь себе там новых друзей, а меня забудешь, ну и к черту тебя! К черту, к черту, к черту!

Силуэт МакКинона едва виднеется на другом конце улицы, а я всё кричу, проклиная своего самого лучшего в мире друга за такое жуткое предательство.

– И не пиши мне своих дурацких писем, я буду их выкидывать, даже не читая! Терпеть тебя не могу, Альфред МакКинон!

Альфред вдруг останавливается – резко и неожиданно – что, кажется, в этот самый момент с жутким скрипом он вмиг стирает подошву своих летних туфель о расплавленный асфальт – так скрипит резина велосипеда, если на полной скорости нажать на тормоз, или старая ржавая дверь, которая вот-вот слетит с петель. Он поворачивает голову и кричит ничуть не тише меня:

– А я вот тебя люблю! И писать всё равно буду!.. – и исчезает в тени придорожных деревьев.

Я замираю под покровом листвы тысячелетнего дуба, со словами, застрявшими в горле, глотая беззвучные и горькие, как дикая полынь, слёзы и неотрывно смотрю перед собой.

Секунду спустя меня оглушает боль утраты: вместе с собой Альфред унёс все неспетые ковбойские песни Джимми Роджерса и Хэнка Уильямса, все непрожитые знойные июльские вечера, весь не выпитый лимонад миссис МакКинон (она готовила лучший лимонад в радиусе пяти тысяч миль!), все байки про дикие прерии, про бизонов и ковбоев, все книги про краснокожих индейцев, весь пыльный западный ветер, от которого трескаются губы. Он утащил с собой даже плачущих цикад и синевато-коричневую тень дуба, нашего дуба!

Я стою опустошенный, шокированный, лишенный всего, чем я так дорожил.

Где-то в конце улицы скрипят входные ворота, протяжно и жалобно гудит клаксон, хлопает дверца небольшого семейного фургона, ревёт мотор, сообщая всем в городишке своим жалобным плачем о том, что пути назад нет, и Альфред уезжает по пыльной дороге, прихватив с собой песни, лето и небольшую часть меня.

Ту самую часть, без которой я перестаю быть собой.