Героизм на костях. Монолог писателя...

Выдвинутый в этом году на соискание премии «Большая книга» роман Геннадия Прашкевича «Секретный дьяк, или Язык для потерпевших кораблекрушение» неожиданно решением жюри был исключен даже из длинного списка — под благовидным предлогом того, что исторические романы на этот раз к конкурсу допускаться не будут

Истинная же причина даже не в том, что роман Прашкевича мог бы составить серьезную конкуренцию потенциальным претендентам на победу за счет, прежде всего, богатого литературного языка, — в своем произведении автор коснулся такой тонкой темы, как завоевание Сибири и Крайнего Севера, которое в официальной исторической науке именуется не иначе как освоение.

Государственная личность в истории и подавление государством «маленького человека» — невольной жертвы истории — всегда волновали писателей. Другое дело, что роль этих личностей и их значение для государственного становления и для счастья отдельных людей на протяжении веков подается с непреклонной позиции правоты государства, для чего умалчиваются имеющие место быть факты кровавой резни, политической подлости и вероломства, даже со стороны тех героев, в честь которых названы города и чьи имена гордо вписаны в отечественную историю. Вам часто доводилось видеть в учебниках по истории определение «завоеватель» применительно к русскому народу? Русские всегда были только освободителями, даже малые северные народы (дикующие, как их называли) встречали нас с распростертыми объятиями на пути медленного, но мощного освоения Сибири и продвижения русской культуры на восток.

Но может ли человек с легкостью отдать свои земли и согласиться платить дань не известному ему государю?

Над этим вопросом Геннадий Прашкевич задумался еще 40 лет назад, когда начал изучать в архивах и библиотеках отписки землепроходцев, царские наказные грамоты, старые карты, официозные исторические романы и научные исследования на тему освоения Сибири и Крайнего Севера.

Как получилось, что огромная территория от Урала до Тихого океана, о которой мало что знали и слышали вплоть до второй половины XVI века, вдруг стала российской? Почему никто не вышел на нее ни с китайской, ни с японской сторон?

Волнующие писателя вопросы вылились в труд длиной в два десятилетия — столько писались исторический роман «Секретный дьяк» и повести «Носорукий» и «Тайна полярного князца», составившие трилогию «Русская Гиперборея» (М.: «Паулсен», 2012).

— Меня всегда отталкивала официозная литература, такая, как, скажем, роман Владислава Бахревского о Семене Дежневе, в котором, как было принято, белокурый русский молодец уходил на восток «встречь солнцу», а на родине оставалась ждать дивная Аленушка с льняной косой, — поведал в беседе с корреспондентом газеты «Честное слово» Геннадий Мартович. — Соответственно, русские приходили в неизведанные края, братались с местными народами, и всем было счастье без перерыва.

К сожалению, с истинным счас-тьем не получалось, потому что движение любого народа на территории, которые ему не принадлежали исторически, всегда связано с кровью и насилием. И от подхода, который ты избираешь (освоение или завоевание), зависит не просто сюжет романа — зависят слова и действия героев. Почему история никак не может стать точной наукой? Да потому что историю делают самые разные люди: и пьяные дьяки, которые, переписывая летописи, допускают какие-то ошибки (осознанные или неосознанные), и ангажированные историки (советские, российские, английские, китайские, японские, несть им числа). Каждый работает на свою страну, и каждому нужно подать материалы так, чтобы они были удобным аргументом в постоянных спорах с соседями. То есть история — это метод давления, метод выражения взглядов на что-либо.

К сожалению, время для работы над моими историческими вещами было не самое лучшее: в 70—80-е годы официальный патриотизм был чрезвычайно силен, и я понимал, что если даже справлюсь с такой огромной темой, то вряд ли смогу напечататься — не та атмосфера. Я имел отношение к самым разным издательствам (и центральным, и местным) и знал, что в них приветствуется в основном тема великого Советского Союза, братских соцстран и отдельно со многими оговорками тема малых народов, которые якобы всегда радостно встречали «Большого брата». Однако, открывая казачьи отписки, я видел там совсем иное.

Прежде всего что собой представляли народы Сибири. Это, как правило, небольшие племена и роды, рассеянные по огромной плоской территории тундры. Отдельными семьями они веками кочевали среди снегов под северными сияниями и звездами. Очень одинокие люди, знающие каждое деревцо в тундре. Еще и поэтому встреча для них с любым чужим человеком была чем-то совершенно невероятным и вызывала, прежде всего, испуг. Это отражено во многих записях, собранных на севере такими замечательными русскими исследователями, как В. И. Йохельсон и В. Г. Тан-Богораз. Не знающие власти, не знающие границ, ничем не ограниченные жили дикующие под звездами, и вдруг приходят русские и требуют пушнину, которую те же юкагиры или долгане якобы давно уже задолжали русскому царю, о котором, кстати, до этого они просто не слышали. До прихода в сендуху (тундру) первых русских юкагиры, долгане, ламуты, коряки, чукчи, коряки, кереки, ламуты, любенцы, шоромбойцы убивали ровно столько песцов, горностаев, соболей, лис, сколько нужно было, чтобы одеть семью, прокормить собак, — и вдруг с запада приходят тысячи незнакомых людей и требуют огромного количества пушнины. Были народы, с которыми справиться русские сразу не смогли, — это якуты и чукчи. Они оказали пришельцам упорное сопротивление. По крайней мере все походы полковника Павлуцкого закончились поражениями и гибелью самого полковника. И только привнесенная в северные просторы «огненная вода» подвела якутов и чукчей: организм северных народов алкоголь не усваивал…

Когда Семен Дежнев обошел Большой Необходимый нос (нынешний Мыс Дежнева) и высадился с остатками своего отряда в устье Анадыря, дикующие встретили его без ликования. Дежнев поставил свой острожек в стороне от их стойбищ. В течение нескольких лет он пытался подружиться с дикующими, что у него начало получаться, однако все испортил Михаил Стадухин, который спустился на Анадырь с севера, и, узнав, что Дежнев пришел на Анадырь первым, в раздражении ударил по корякам. В то же время с Анюя пришел Юшка Двинянин. И все они непрестанно вели борьбу и с дикующими, и друг с другом. Конечно, историками официальными, работающими на определенную систему, вся эта кровавая круговерть объяснялась в разные годы по-разному.

Но история есть история.

Стоит в Хабаровске памятник Ерофею Хабарову. Его имя упоминается во всех учебниках, но, конечно, в них ничего не говорится о том, что Хабаров был одним из самых жестоких наших землепроходцев: он выжигал стойбища и уничтожал население, если оно не торопилось нести ясак. Хабаров был настолько жесток, что даже его сподвижники, люди не робкие и не сентиментальные, не выдержали: заковали своего атамана в цепи и привезли в Якутск на суд воеводе Пушкину. Но Хабаров добыл столько пушнины и открыл такие богатые земли, что, естественно, был прощен.

Вот тут и кроется противоречие. С одной стороны, без крови новые территории не занять, с другой — государство жалело настоящих средств на полноценную военную экспансию. При изучении документов у меня сложилась собственная теория столь динамичного выхода русских на берега Тихого океана. Когда новый государев отряд выходил на новую территорию и ставил там острожек, то казаки в течение первых двух-трех лет регулярно получали и хлебное довольствие, и солевое, и денежное, и все прочее. Но через несколько лет помощь от государства сама собой обрывалась, уж слишком много усилий требовалось на преодоление огромных просторов (чтобы от Москвы до Якутска добраться требовалось в среднем почти три года), и тогда вспыхивал бунт: казаки убивали своих начальников. Одумавшись, понимая, что в России им места теперь не найти, головы их полетят с плеч, провинившиеся казаки всем отрядом бежали на восток, чтобы укрыться на дальних неизведанных речках. Так были пройдены Енисей, Лена, Индигирка. И в каждом новом острожке через определенное время вспыхивал бунт, и казаки опять бежали дальше. В принципе, казаки не шли специально на новые территории, а бежали на земли дикующих от собственного государя. Бежали от собственной власти, пока, наконец, не уперлись в Охотское море, в Тихий океан. Так что белокурым парням было не до оставленных ими Аленушек с льняными косами. Редко кто из землепроходцев возвращался в родные края, у Аленушек находились свои утешники, а сами казаки в своих долгих походах час-то ограничивались отношениями, которые сейчас принято называть нетрадиционными.

Однако сами по себе землепроходцы, эти жестокие и упорные люди, были чрезвычайно интересными личностями. Отписки прекрасно отражали их характер, язык, стиль общения, взгляды на мир. Я изучил множество документов, прежде чем в сознании моем зазвучал тот прекрасный русский язык, который, думаю, невозможно убить ни былыми тюркизмами, ни нынешними англицизмами. С такой же симпатией я вдумывался в историю дикующих — юкагиров, долган, сумеречных ламутов, коряков и кереков, камчадалов, чюкчей, шоромбойцев и прочих — прежде всего потому, что люблю север, звезды в ночи, заснеженную тундру и след одинокого олешка, убежавшего в ночь…

При работе над историческим романом приходится много думать о времени. Герои не отделимы от своей эпохи. Если доблестному майору Саплину государь приказал найти и сохранить серебряную гору, майор Саплин гору найдет и ни кусочка от нее не отдаст кому бы то ни было. Человек петровской эпохи, он будет стоять до конца! И отписки его будут четкими, в отличие от спивающегося приказного дьяка Крестинина или от дьяка-фантаста Тюньки, который даже средний возраст жителей деревни высчитывает путем простого суммирования, и даже от господина Чепесюка, тайного государственного чиновника…

И вот когда ты это видишь, мир начинает мерцать и переливаться, как северное звездное небо. И ты видишь упорных людей, своими силами пробивающихся на север и на восток. И видишь, что над ними, кроме Бога, есть еще начальство, сидящее в Москве, начальство, которому часто наплевать на личные интересы и душевные переживания казаков или тем более дикующих, зато ему, начальству, всегда интересна пушнина, на которую можно покупать оружие, чтобы вновь и вновь посылать казачьи отряды в сторону дикующих… Вот она жесткая система — государственная, планетарная, потому что каждый человек, сколь бы велик или ничтожен он ни был, несет в себе свою собственную мораль, пускай даже извращенную. Так что на давний вопрос, было ли движение в Сибирь освоением или завоеванием, я убежденно отвечаю: завоеванием.

Даже сегодня, как только начинается учебный год, к северным жителям летят вертолеты, детишек отлавливают и чуть ли не силой везут в поселковые школы, где они будут всю зиму заниматься. С одной стороны, родителям, может быть, в тундре без них даже легче, но зато детям трудно, их мир перевернут. Им, наверное, интереснее было бы гонять олешков по тундре, может, в этом и есть их предназначение, но законы цивилизации требуют их непременного и часто насильственного втягивания в систему, в которой нынче, к сожалению, искажены почти все человеческие отношения…