Богоданный

Личность есть граница власти природы, власти государства, власти общества. Но личность сущест-вует лишь в том случае, если человек есть свободный творческий дух.

Н. Бердяев


«Напротив, другой святой муж, Феодосий, по-следовавший за Антонием, был совсем другого харак-тера. Это был человек столько сурового аскетизма, сколько и практической деятельности. Это был чело-век, для которого недостаточно было думать о –собственном спасении; он чувствовал в себе силы дей-ствовать на ближних – человек, желающий спасти и других; это был муж, дающий инициативу, руководя-щий духом времени.

Н. Костомаров






















ГЛАВА ПЕРВАЯ

1
Тиун города Василева Радимша Тихий, крещенный Акакием, муж рослый, но худощавый телом, отчего он как бы постоянно сутулился, если не сказать – горбился, в овчинном тулупе и лисьем малахае, чистил снег на своем дворе. Торил тропку от жилой избы к воротам. Войдя в азарт, ловко, словно двуручным мечом, орудовал большой деревянной лопатой. Верхний рыхлый, морозно-рассыпчатый слой снега, искрясь, так и брызгал по сторонам. Нижний же, улежавшийся, поддавался с не так легко. Ворчливо поскрипывал, упористо повизгивал, с неохотой гнездился на длани лопаты. Чуть что – и норовил соскочить. А лопата-то, лопата… Явно поболее тех, которыми бабы пироги в печь мечут.
Наблюдать за работой тиуна со стороны – одно загляденье да наслажденье. Благо, что за погляд ни векш, ни кун не требуется.
Конечно, тиун – в граде личность известная. Если уж не нарочитая, то весьма крепенькая. Мог послать на эту работу кого-нибудь из своих челядинцев. Хоть двор его и не княжеский, и не боярский, а челядь имеется. Вон она – и мужская, и бабья – красноликая да легко одетая по подворью туда-сюда снует.  Делает вид, что работает… Но стоит хозяину отвернуться – она тут же на боковую и в храп богатырский.
Но Радимша, выбившийся в «наибольшие» из простых смердов, работы, в том числе и «черной», не чурался. А выбился в «большаки» он, благодаря личной сметке, живости ума и жилистости тела, придающей в сечах если не силу, то уж точно хлесткость ударов. Впрочем, Радимша свои достоинства если и вспоминал, то не очень ими обольщался. Больше всего он благодарил Бога за добрые перемены в его судьбе. А еще благодарил великого князя киевского Владимира Святославича, прозванного в Красным Солнышком. Именно князь заметил его среди тысяч прочих славянских воев во время похода против радимичей. Заметил и возвысил над другими.

2
Случилось это знаменательное для Радимши событие в 6492 лето от сотворения мира1. Тогда на реке Пещане встретились в битве дружина киевского князя, ведомая воеводой Волчьим Хвостом, и войско радимичей, ведомое князем Радимиром. Как поговаривали, далеким потомком вождя племени Радима.
В первом же столкновении князь Радимир, находившийся в челе своей дружины, погиб. И воинство его, большей частью взятое от сохи, вооруженное палицами да копьями, а не мечами и луками, сдалось на милость победителей. Лишившись вождя, оно не желало кровопролития.
Князь киевский, радуясь почти бескровной победе, проявил к побежденным благосклонность. Всем даровал свободу. Впрочем, он не забыл при этом через своих бирючей бросить клич в ряды понурившихся радимичей о добровольцах для младшей княжеской дружины. Вот тут-то Радимша и попросился отроком в дружину к киевскому князю.
Радимше в ту пору исполнилось только-только полтора десятка лет, И, несмотря на то, что был худ, костляв, неказист с виду и гол, как одинокое деревце в зимнюю пору, он был принят. Возможно, приглянулся князю тем, что был одним из немногих, не бросивших своего оружия – дубины. Так и стоял с ней, на нее опираясь.
«Чем не Еруслан-богатырь? – взглянув на него, засмеялся князь Владимир, благожелательно поблескивая великими карими очами и подрагивая рыжеватой бородой. – Нам без такого… ну, никак не обойтись, не одолеть ворога! Берем, что ли?..» – «Берем, берем, – заухмылялись в седые бороды бояре. – Вон воевода наш волчьим хвостом распугал всех радимичей, а этот врагов будет пугать своей худобой».
Смеяться смеялись, но не отказали в княжеской службе, взяли. Так что в воинство князя Владимира Святославича Радимша был взят, по воле богов, прямо от сохи. И к тяжелому труду ему было не привыкать – жизнь смерда ко всему приучила.
Кто был такой Еруслан-богатырь, Радимша Тихий в ту пору не знал. Лишь много времени спустя, от слепых гусляров удалось ему услышать о воинственном племени ерусланов. Те, оказывается, жили рядом с племенами предков русов и славян. Случалось, что и хлеб-соль водили и в походы друг на друга ходили. Но чаще вместе – на общего врага.
Впрочем, и Радимшей он тогда, а тем более Тихим, не прозывался. Звался иным именем, которое уже за долгие годы позабылось, поистратилось. Имя же Радимши он получил уже в воинстве князя из-за своей принадлежности к племени радимичей. С ними Владимир Красное Солнышко сначала воевал, а затем замирился, присоединив к Руси.
Но когда многие такие же вои-смерды, временно взятые великим киевским князем в дружину, возвратились вновь в родные веси к сохе, он, Радимша, возвращаться не пожелал. Остался при князе в его младшей дружине отроком.
Непроста была доля княжеского отрока. Мало того, что приходилось от зари и до зари овладевать воинским умением, метать сулицу, наносить удары копьем, боевым топором, мечом, стрелять из лука, скакать на коне, но еще и прислуживать при дворе князя. И не только князя, но его бояр. Словно ты не воин, а раб-челядинец. Что поделать, так уж жизнь устроена: или ты над кем-то верховодишь, или верховодят над тобой.
Только Радимша был терпелив, упорен, вынослив – сказывалась закалка, полученная во время недолгой, но нелегкой жизни сына смерда-землепашца. Если боярские и княжеские дети с малолетства – на коня и за оружие, то дети смердов – тоже на коня, но за соху. А еще – за топор, за цеп, за заступ и вилы, за косу и грабли… За все то, что требует много сил и терпения. Ведь смерд – и швец, и жнец и на дуде игрец! Иначе никак нельзя, пропадет!

3
Уже на следующий год, Радимша, посмуглевший под киевским, более южным солнцем, плыл на ладьях вниз по Днепру. И имел не только копье с железным наконечником и каплеобразный щит, но и кое-какую прочую воинскую справу. А еще – приличную одежонку – ведь на княжеской службе находился, а не в земле ковырялся.
Плыл, конечно, не один, а вместе со многими киевлянами и новгородцами. А вел воев вуй киевского князя – новгородский посадник Добрыня. Боярин сей хоть муж и преклонных лет, и седовлас, как лунь, но телом вполне дебел. Вел же он воев в земли болгар и сербов, причинивших русичам обиду. Обида, по мнению князя Владимира Святославича, заключалась в том, что болгары нарушили ряды, положенные еще Святославом Игоревичем и Ярополком Святославичем.
В крепких дубовых ладьях с высокими бортами и за-дранными вверх носами, украшенными головами птиц и зверей, плыли пешцы. А конная дружина, возглавляемая самим князем, шла берегом Днепра. Сначала по землям дружественных древлян, а затем по землям тиверцев и угличей. С князем же были и призванные им союзники: воинственные кочевые конники – торки, родственные печенегам. А также волыняне и червенские славяне. Среди последних было немало ляхов – поляков, совсем недавно силой оружия киевского князя приведенных в лоно Руси.
Болгары и сербы, сведав о походе, выступили купно большим войском. Но русичи и их союзники в жаркой сече одержали победу. Радимша, сражаясь в одном из передовых полков, не раз видел, как то в одном, то в другом месте русского воинства появлялся рыжеволосый и рыжебородый князь Владимир. Словно вихрь носился он на черном горячем жеребце, прозванном Позвиздом в честь славянского бога бурь и непогод. Алым крылом, подобно утренней заре над окоемом, развивалось за плечами князя корзно.
И там, где появлялся киевский князь, посвечивая золо-тым шеломом и разящим мечом, враг неудержимо поддавался страху, падал духом и отступал. Русичи же, наоборот, воодушевляясь и подбадривая себя громкими криками, усиливали напор. Вместе со всеми кричал что-то и Радимша, целя копьем то в одного, то в другого вражеского воина.
Теснотища в воинстве русских пешцев, сражающихся «стенкой», была такой, что повернуться одесно или ошуюю было довольно затруднительно. Зато можно было двигаться вперед, перешагивая тела павших воев, а то и наступая на них. Без разбору – на чужих или на своих. В сече не до того… Случалось, что вои в «стенке», даже пораженные вражескими стрелами, довольно долго не могли упасть на обильно орошенную кровью землю. И длительное время мертвые продолжали двигаться вместе с живыми.
Вскоре ворог не выдержал напора русского воинства и попятился. Да так, что уже не мог остановиться. Конные болгары и сербы, бросив пешие полки, бежали, спасая свои животы. Пешцы же, уцелевшие в сече, стали полоном победителей. Так земля Болгарская, потеряв защитников, стала легкой добычей, в первую очередь для всадников. Впрочем, перепадало и пешцам, которые посноровистей да попроворней.
Радимша в бою был стоек, смел, не смущался ни своей, ни тем, более чужой, крови. Но поразить копьем полоненного, безоружного болгарина или серба не мог. И уж тем паче не мог он грабить и убивать несчастных селян и жителей малых городищ, отнимая у них птицу, скотину и скудную рухлядь. Они и без него испивали горькую чашу побежденных. Он входил в число тех немногих воев, кому было жалко и совестно издеваться над горемыками. Случалось, что, увидев раздетых донага, холодных и голодных болгар, стариков да старух, так как молодые были уже убиты или же прятались от воинства Владимира Святославича, он делился с ними собственной коркой хлеба. Поступал по заветам своих богов, призывавших быть милосердным к слабым и гонимым.
По-видимому, именно за такое поведение, за тихий нрав, умение сопереживать, проявлять доброту к неизвестным ему людям, он и был прозван Тихим. Возможно, другие бы стыдились такого прозвища, а он не стыдился. Тихость – не лихость! Уж если таким уродился, то чего обижаться и стыдиться, чего гневить богов: «Каким уродился – таким и сгодился».

4
Одержав победу над воинством болгар и сербов, обобрав до нитки окраинные земли, киевский князь решил заключить мир с ними. Посчитал, что властители этих стран уже довольно наказаны. Через попавших в полон торговых гостей он дал знать князю болгар, что готов идти на мирные переговоры. И вскоре возле великокняжеского шатра можно было увидеть не только бояр, старших дружинников да князьков-торков, но и посольство, присланное Самуилом, болгарским властелином.
Через несколько дней мир с болгарами был заключен, уложен новый ряд. По нему русские торговые гости могли беспрепятственно и с малыми податями-пошлинами торговать по всей Болгарии и Сербии.
На приемлемых условиях Владимир Святославич разрешил болгарам выкупить своих пленников. Князь был мудр. Потому, посчитав, что ему лишняя обуза на обратном пути не нужна, и избавился от нее. За звонкое злато избавился.
После этого был произведен раздел всей добычи, дос-тавшейся русичам и торкам, как во время сражения, так и после оного. Оказывается, киевские бояре и за этим делом крепко смотрели. Лучшая добыча, в том числе красивые полонянки-болгарки, конечно же, досталась князю и его ближайшим боярам.
Киевский князь не только в Руси, но и во всем мире славился своим сластолюбием. Недаром же поговаривали, что у него, кроме жен, было около тысячи наложниц: в Вышгороде и Белгороде – по триста, да еще в Берестове и Новгороде – по двести. А иноземные путешественники и торговые гости так и вообще целые сказания складывали, в которых именовали князя Владимира каганом русов и говорили, что каган Владимир целыми днями и ночами только тем и за-нимался, что открыто прелюбодействовал с женками и девицами. Возможно, это была явная напраслина на князя, чтобы опорочить его перед владыками других стран1.
Однако дыма без огня не бывает. Киевляне, как зажиточные и нарочитые, так и простой черный люд, остерегались показывать на глаза князю своих жен и дочерей – неровен час какая приглянется… Особенно, если лепая ликом, стройная станом да озорная очами. Не станешь же драться с князем, за спиной которого верная дружина!.. Правды ради, следует заметить, что были и такие, которые не считали зазорным, коли великий князь положил бы глаз на их взрослое чадо. Считали: порода только лучше становилась! Оно, может, и так…
Следовательно, без «красного товару» в качестве дани для великого князя обойтись было никак нельзя. Впрочем, кое-что перепало и простым воям за их кровь и ратные труды. Не был обойден при разделе добычи также и Радимша Тихий. Коня, о котором он мечтал во время похода, ему, как и следовало ожидать, не досталось. Мало, мол, каши ел – до комоня не дозрел… Зато был дан меч с ножнами и пластинчатый панцирь – тоже достойная награда. Не каждый вой сие имеет.
Домой русское воинство возвращалось в приподнятом настроении. Даже плавание в ладьях против течения, даже перетаскивание ладей через днепровские пороги – труд немалый и нелегкий – не могло испортить этого настроения. Огорчало Радимшу Тихого только то, что, преодолев столь большое расстояние, побывав в разных землях Руси и Болгарии, он почти ничего не видел. Воинский поход не лучшее время для разглядывания окрестностей.
Когда плыл на ладье, то видел лишь днепровскую воду да берега Днепра. Часто – крутые и обрывистые, поражающие своей белизной – настоящее белогорье. Но нередко же – пологие, убегающие к окоему, то поросшие вековым лесом, то покрытые степными травами. По Болгарии, конечно, пришлось походить со всем княжеским войском изрядно. Но увидеть довелось не так уж много. Однако и то малое, что довелось увидеть Радимше, говорило о красоте земли. А еще о том, как нелегко на этой земле живется простым смердам. Жизнь их гладкой да сладкой не назовешь – язык на такое не повернется. А ведь смерд от трудов своих кормил всех: и князя с его дружиной, и бояр, и торговых гостей…

5
Казалось бы, что после столь успешного похода в Дунайскую Болгарию, князь должен был распустить воинство по своим землям и весям. Но этого как раз и не произошло.
Видя у себя под рукой уже собранную воинскую силу, окрыленную победой, а лето лишь в разгаре, Владимир Святославич решил повернуть дружину и союзных ему торков и берендеев на волжских болгар.
«Мы одолели христианских болгар, теперь постараемся одолеть и магометанских», – сказал он дяде Добрыне. «Что ж, – ответил Добрыня, поглаживая дланью седую бороду, – попытка не пытка. Отец твой, Святослав Игоревич, и тех и этих бивал, а мы, княже, чем хуже… Видит бог, Перун Громовержец, и этих побьем». – «Ей, ей – не плохо бы!..» – подзадорил воеводу князь. «Не сомневайся, княже, даже, – отмел сомнения Добрыня. – Вои храбры. У них еще жар от первой победы в душе негасимый… И времени до холодов достаточно, – по-деловому разложил он все по полочкам. –Как пить дать – побьем». – «Тогда, воевода, веди рати славы ради», – подмигнул князь озорно.
Не заходя в Киев, чтобы не терять даром время, пошли вдоль берегов Десны. Точнее, по берегам шли конные вои, а пешцы, оглашая просторы боевыми песнями, по-прежнему плыли в ладьях по водной глади рек.
Недалеко от Чернигова войско догнал князь. Он с малой дружиной на некоторое время все же задержался в Киеве. Княжьи дела того требовали. Миновали Чернигов и двинулись дальше по земле северян. Там, где Десна резко поворачивала на полночь, в нее впадала река Семь. Плыть по Десне далее смысла не было, поэтому свернули на Семь. На берегах Семи были грады Путивль, Рыльск, Курск и прочие. В них можно было пополнить припасы для воинства, что немаловажно в походах.
Грабить северян князь не позволял, чай, свои же, рус-ские. Но продовольствие и корм для лошадей брали – под будущее полюдье, под оброк и урок.
Радимша, как и другие молодые вои, пути, по которому двигалось воинство, не знал. Но глаз не смыкал, уши не затыкал. Смотрел, слушал, на ус мотал. Бывалые же вои тихонько шептались, что идут тем путем, которым лет двадцать тому назад шла дружина князя Святослава Игоревича, отца Владимира. Так это было на самом деле или же нет, неизвестно. У князя и воеводы не спросишь – слишком мелка вошь, чтобы под их гребнем быть. А старые вои, покрытые шрамами, могут и на смех поднять: лапоть, мол, деревенский, дубина стоеросовая… Тут на кого нарвешься.
От Курска повернули Тускуром к Самодуровому озеру. От него, по слухам, можно было выйти к верховьям Оки и Мурому. А уж от Мурома, как поговаривали опять же старые вои, «рукой подать» до Волжской Болгарии.
Радимша никого ни о чем не расспрашивает, но все запоминает. И увиденное, и услышанное – где какая река в иную впадает, где какое селение стоит да как называется, где древний курган возвышается и как величается. Жизнь – штука короткая, как вздох, но в ней всякое бывает… Может, что когда и пригодится…
Болгары то ли через своих купцов, то ли каким иным путем, но прослышали о приближающемся к ним воинстве великого князя Владимира Святославича. И, исполчившись, выступили навстречу. Вновь произошла сеча, и вновь русичи и их союзники одержали победу. Хан болгар Шамсун1 хитрым был, как лис. Чтобы не пустить войско Владимира Святославича в свои земли, запросил мир.
«Всякий, мол, мир – до рати, только каждая рать миром славна. И даже худой мир лучше доброй драки».
Витиевато вел речь Шамсун, много говорил, бороду двумя дланями оглаживал, на бога Аллаха ссылался. Слов много – мало обещаний. А слова? Они разные. Одни – тяжелее камня; другие – легче мякины: ветер дунул и развеял… У хана слова сродни мякине – шелуха легковесная… но звучная, завораживающая.
«Что, бояре-воеводы, делать станем? – собрал Владимир Святославич воинский совет из ближайших и знатнейших дружинников. – Мир заключим или и дальше воинского счастья попытаем? Что молвите?»
Потупились бояре, очи долу опустили, не знают, что князю ответить. И дань-полон хочется взять, и боятся в чужой земле головы свои оставить. Воинское счастье изменчиво: сегодня оно на их стороне, а завтра, глядишь, уже на стороне супротивника. Но вот выступил вперед воевода и посадник новгородский Добрыня, дядька Владимира.
«Посмотрел я, княже, перед думой сей на пленных болгар – все в сапогах, – глуховатым голосом произнес он. – Думаю, что эти дани нам давать не станут. Потому возьмем с хана откуп да заключим мир. А данников, княже, поищем среди лапотников. Таков мой сказ».
«Согласны? – обратился Владимир Святославич к ос-тальным думцам. – Или есть иное мнение?» – «Согласны, – чуть ли не в один голос отозвались ближние бояре. «Согласны», – кивнули головами меньшие. «Ну, раз такое дело, то заключаем мир», – принял решение великий князь. И послал послов в стан хана, приглашая того на уложение ряда между русами и болгарами.
Когда прибыл хан Шамсун со своими лучшими людьми, то между сторонами был положен ряд о вечном мире. «Тогда не будет между нами мира, – заявили болгары, – когда камень станет плавать, а хмель – тонуть».
После пира, устроенного великим князем по случаю новой победы, русские рати и союзные им торки да берендеи двинулись в обратный путь. На этот раз большой дани добыть не удалось. Поэтому и дележ добычи был скор. Пленники и золотые динары – болгарский откуп – достались князю и боярам. А еще – князькам торков и берендеев. Рядовым же воям-дружинникам и кметям перепало по несколько се-ребряных дирхем. То же самое – простым торкам и берендеям. Вроде, никто не обделен и не обижен, но и корысти никакой – даже на зуб нечего положить.
Но Радимша опять не унывал: «Собственная головушка на плечах – уже хорошо. Ибо, идя по чужую, можно и своей лишиться».

6
Когда же в лето 6496 киевский князь повел русские полки на Сурож и Корсунь, чтобы понудить царьградских императоров Василия и Константина выдать за него сестру свою Анну1, Радимша, был опытным десятским. Целый десяток воев был уже под его началом. И был уже у него и конь боевой, и лук тугой, и щит червленый. Но за незлобивый, спокойный нрав, за немного глуховатый голос, его все по-прежнему называли Тихим. И не только дружинники его десятка, но и некоторые киевские бояре, и даже сам князь. Со временем прозвище стало его вторым именем.
Во время этого похода Радимше довелось стать свидетелем того, как жестоко Владимир Святославич наказал корсунского воеводу, не сдававшего город более шести месяцев. Взяв Корсунь, князь воеводу и его супругу, глумления ради, приказал привязать к сошке шатра.
«Пусть смотрят, как буду «радовать» их дочь, – смеялся Владимир, расстегивая порты, но глаза его были холодны и жестки, как свет луны в морозную ночь. – Такого им бы и во сне не приснилось».
Затем, совершив на глазах несчастных родителей прелюбодеяния с их дочерью, велел казнить последних: «Достаточно насмотрелись – на том свете будет что вспомнить». А горемычную деву, оплакивающую свое бесчестье и смерть родителей, отдал варягу-корсунцу Ижберну: «Володей. Хоть женись на ней, хоть продай. Дело хозяйское…»
Среди русских дружинников ходил слух, что именно Ижберн оказал князю важную услугу при осаде града. Находясь в Корсуне, варяг узнал о тайных подземных ходах и о водоносных трубах, идущих от моря к граду. По подземным ходам к горожанам поступала помощь, а по трубам – вода. И то, и другое затрудняли осаду. Пустив стрелу в стан русских воинов, Ижберн сообщил об этом князю. Князь, убедившись в серьезности сообщения, приказал все эти тайные сообщения перекопать и перехватить, что вскоре и было сделано. Оставшись без воды и без подмоги, горожане сдались на милость победителя.
И вот воевода и одновременно наместник византийских императоров казнен вместе с супругой. А услужливый варяг Ижберн возведен князем в чин боярина и женат на дочери убиенного воеводы. Ибо за честь посчитал Ижберн жениться на юной греческой патрицианке, только побывавшей в наложницах князя. Ко всему прочему, предприимчивый варяг тут же был назначен наместником князя в Корсуне1.

7
Во время похода на Корсунь Владимир Святославич крестился,. И получил от тамошнего епископа, перепуганного и дрожавшего, как овечий хвост, христианское имя Василий – царственный. Следуя за своим князем, крестились бояре, составлявшие старшую дружину. За ними – многие младшие дружинники и прочий киевский люд, находившийся при князе.
В Киевской земле и до Владимирова крещения было достаточно людей, которые уже порвали с язычеством и приняли христианскую веру. Особенно много христиан было среди «черного» люда и гостей торговых. Льнули к этой вере и женки – слабые создания, нуждающиеся в защите. А знающие люди не раз говорили, что еще при бабке великого князя Владимира, княгине Ольге Мудрой, и в Киеве, и в других городах Русской земли были христианские церкви и храмы. Да и сам Радимша и в Киеве, и в иных городах, в которых ему довелось побывать, наравне с языческими капищами в заповедных рощах и дубравах лицезрел и небольшие деревянные церкви – дома Бога христиан. И все больше и больше русичей-славян, посетив капища и принеся жертву ста-рым богам, спешили в церкви Христа, чтобы, на всякий случай, поклониться и тому. А еще послушать проповеди бородатых чернорясных попов, прошептать молитву. Ведь и молитв лишних, как золотых солодив да серебряных сестерциев, не бывает.
Владимир Святославич, приняв христианство, приказал русским людям не только следовать его примеру, но и забыть старую веру, изгнать ее из своих душ. Радимша, возвратясь из похода на Корсунь уже сотским, видел, как бояре князя и дружинники-христиане, глумясь, разоряли капища старых богов. Как потом, привязав к лошадиным хвостам, волокли за ноги к Днепру огромного Перуна, ободрав с него золото и серебро, выковыряв из глазниц кроваво-красные камни – лалы. Самые смелые христиане, смеясь, хлестали высохшего до железного звона, с многочисленными трещинами-морщинами на теле и на лике, деревянного великана плетьми. «Больно али нет?» – вопрошали. Озоруя, наносили удары палками: «Стук да стук – пус-той звук».
Огромная толпа киевлян, собравшаяся на это зрелище, радостно улюлюкала, спускаясь следом за богогонителями с горы по Боричеву ввозу. Громкими криками советовала, как ладнее тащить низвергнутое божество к воде, чтобы утопить его, словно татя.
Впрочем, были и такие, кто оплакивал старого грозного бога, столько веков оберегавшего славянский род от  иноземных захватчиков. А вот волхвов, посредников между богами и людьми, почему-то не было. Видно, испугались седовласые языческие жрецы княжеского гнева больше, чем небесного. И попрятались. Без тяжбы и боя уступили сребробородые старцы свое место греческим священникам. А те уже важно и по-хозяйски шествуют с крестами в длинных черных рясах и светлых, расшитых золотыми и серебряными нитями ризах.
Кто знает, может, и не очень-то хотели волхвы защищать прежних кумиров, собранных на капище из разных мест по велению все того же князя Владимира. Ведь на капище, у подножия Перуна должен постоянно гореть «неугасимый» огонь. А за небрежность, приводимую к угасанию огня, полагалась кара – казнь жрецов. Не потому ли волхвы, любившие уединенное общение с богами, а не бдения у «неугасимого» огня, и не встали на защиту своих кумиров?.. Возможно, даже вздохнули с облегчением, когда великий князь «освободил» их от столь тягостной обузы. Все воз-можно…
Сотский Радимша стоял со своими воями недалеко от князя. Поддерживая порядок, молча творил молитвы, прося и старых богов и нового Христа простить соплеменников за их кощунственное поведение. Ибо «не разумеют, что творят». Стоял он рядом с князем и в последующие дни, когда киевляне дружно и всенародно «принимали Иордань» в водах Почайны и самого Днепра Славутича. Действо сие проводилось протопопом Анастасом Корсунянином с благословения митрополита Михаила. В эти же дни и сам Радимша был крещен, получив новое имя Акакий, что означало «не делающий зла», «беззлобный». Радимше трудно было привыкнуть к своему христианскому имени. В нем слышалось что-то смешное, несерьезное. Словно владелец его, как дитя неразумное, постоянно какать собирался.
Впрочем, тогда все киевляне, желали они того или же нет, получили новые имена. Попы и пресвитеры всем крещенным давали христианские имена огулом, не очень-то сообразуясь, кто когда родился...

8
Вскоре великий князь Владимир Святославич надумал строить церкви и города. Церкви – чтобы как можно быстрее приобщить русичей к вере новой, а города, особенно на порубежье со степью, – чтобы обезопасить стольный град Киев от набегов печенежских орд.
«И сказал Владимир, – напишет век спустя русский летописец, – нехорошо, что мало городов около Киева. И стал ставить города по Десне и по Осетру, по Трубежу и по Семи, по Суле и по Стугне. И стал набирать мужей лучших от славян, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей и ими населили города, так как была война с печенега-ми».
Первой в Киеве была построена церковь во имя пресвятой Богородицы, названная Десятинной. Князь принародно обязался отдавать этой церкви десятую часть получаемой им дани. Протоиереем в Десятинной церкви был поставлен Анастас Корсунянин, привезший из Корсуня иконы, церковные сосуды и кресты.
Повелением великого князя при церквах, по греческому образцу, были открыты школы. Причем не только для отроков бояр и прочей знати, но и для детей простого люда.
Радимша, родившийся в лесистых краях на брегу Сожа, грамоты не ведал. И очень завидовал тем немногим соплеменникам, кто мог писать и читать. Палочки и крючочки, начерченные острым стилом на бересте, казались Радимше чудом, чародейством, доступным лишь богам да их слугам – волхвам. Поэтому, как только в церквях появились первые священники, знавшие русскую письменность, Радимша, несмотря на свой возраст, напросился к одному из них для обучения грамоте. «Добре, добре, отрок, – поддержал его поп-болгарин, владевший русской речью, – ибо сказано, что ученье – свет, а неученье – тьма египетская. Так изгоним же тьму и прославим свет истинной веры».
Прилежный и упорный Радимша вскоре овладел грамотой настолько, что уже мог самостоятельно писать и читать. Князь, прознав про «ученость» сотника, похвалил его: «Зело верно, молодец! Вот оженю тебя да и пошлю в какой-нибудь город тиуном, чтобы помогал порядок в людях поддерживать. Девица на примете имеется?»
Радимша покраснел, как рак в крутом варе. Никакой девицы у него на примете пока не было. «Все недосуг как-то…», – помявшись, молвил тихо.
«Ну, – засмеялся весело князь, обнажив крупные и бе-лые, как жемчуг, зубы, – это не страшно. Такая беда совсем не беда. С ней легко справиться – сосватаем любую, и не станет беды. В Берестове у меня столько красавиц разных, что прямо голова кругом идет: не знаю, как и куда их пристроить. Вот об одной можно уже и не печалиться. Ведь и ты, вой мой, надеюсь, не откажешься князю в его туге-печали помощь оказать?» – «Не откажусь», – еще больше растерялся, а если прямо сказать, то и чуток оробел Радимша. «Вот и славно, – усмехнулся в широкую кудрявую бороду князь. – К тому же, сотник, – князь то ли умышленно избегал называть его старым или же новым именем, то ли не знал или не помнил оных, – если хочешь знать, то муж неженатый, что дерево без жука-короеда: некому его точить». – И засмеялся громко, словно не князь, а озорной отрок.

9
После крещения Владимир Святославич, обвенчавшись с сестрой византийских императоров Анной, остальных жен и наложниц, следуя канонам христианства, оставил. При этом разрешил прежним женам «тихо и незамужно» проживать в княжниных сельцах. Таких немало было в окрестностях Киева. Не возбранялось княгиням и быть с их сыновьями, наделенными уделами. А вот бесчисленным наложницам предстояло устраивать свою дальнейшую судьбу по собственному разумению. «Свободны, как птахи небесные, – убрал князь невидимые тенета, удерживающие их в его власти. – Живите, как можете…»
Многие дети боярские не сочли для себя зазорным же-ниться на бывших любовницах великого князя. Надеялись этим укрепить его благосклонность. Впрочем, открыто таким супружеством не кичились – не любил Владимир Святославич, чтобы кто-либо, пользуясь его добром, напоминал ему о том, тревожа сердце. И уж если наибольшие не считали зазорным такое дело, то что говорить о простых княжеских отроках и дружинниках. С радостью женились. К тому же бывшие наложницы князя по праву слыли одними из самых красивых девиц на земле Русской.
Однако детей боярских можно было пересчитать по пальцам. Княжеские гридни в своем большинстве уже были женаты. Поэтому не все бывшие наложницы князя обзавелись мужьями. Да и не все они, сказать по правде, познав ласки князя, спешили выйти замуж за его слуг, а то и за простолюдинов. По-прежнему значительная их часть «прозябала» в светлицах Берестова, Вышгорода, Белгорода и Новгорода.
По совету Анастаса Корсуняна, князь приказал построить несколько женских монастырей. Мыслил, чтобы там нашли приют и умиротворение его бывшие жены и наложницы. Но быстро слово сказывается, да не быстро дело делается. Строительство монастырей только началось и когда будет закончено – неизвестно. А с бывшими женами и любовницами, остававшимися «не пристроенными», надо было что-то делать. Уж очень «мозолили очи», раздражая княгиню Анну. Да и митрополит проявлял свое недовольство, морщился при упоминании о них, как от зубной боли.
Впрочем, с женами дело немного сдвинулось с «мертвой точки», когда Владимир, чтобы «обустроить Русскую землю», стал наделять уделами сыновей. Первая супруга, именем Олава, взятая Владимиром еще в бытность его князем новгородским у норвежского короля, выехала с сыном Вышеславом в Новгород, поближе к родным краям. Вторая, Рогнеда, прозванная в народе Гориславой, вместе со своим первенцем Изяславом удалилась в Полоцкую землю, в город Изяславль. Однако оставались еще бывшая княжна чешская Адель, мать Судислава и Станислава; княжна богемская Малфрида, мать Святослава; болгарка Милолика, мать Бориса и Глеба. А еще была бывшая болгарская монахиня Юлия с судьбой, достойной сказаниям гусляров и скальдов. Взятая из монастыря и обласканная некогда самим Святославом Игоревичем за неземную красоту лица и стана, она вскоре стала супругой его сыну Ярополку. Затем, после смерти последнего, вместе с плодом как приз досталась Владимиру и родила Святополка. Кроме нее, имелась также вдовая супруга Олега Святославича Древлянского, Любава. Она, по смерти Олега, делила ложе с Владимиром, и сын Позвизд был плодом их любви.
Привыкшие к вольной княжеской жизни, княгини не очень-то стремились в отдаленные веси, в глушь и безызвестность. Не радовались они и перспективе стать добровольными затворницами в строящихся монастырях.
Поэтому, когда Судислав получил от Владимира Святославича в удел Псков, а Станислав – Смоленск, то Адель ни с кем из них не поехала. «Мне и в Киеве живется неплохо», – заявила с усмешкой.
Не поехала с сыном Святославом в Древлянскую землю и Малфрида. «А на кой ляд мне Искоростень и прочие древлянские грады, когда в Киеве терем имеется», – смотрела гордо и с вызовом. Знала, что князь-христианин ее и пальцем не тронет – грех.
Не захотела ехать в окраинный, граничивший с Дикой Степью город Курск с Позвиздом и Любава. Глядя князю в глаза, заявила, что уж лучше она уйдет в монастырь, чем ехать к «черту на кулички». – «Так монастырей еще нет, – напомнил Владимир, – только строятся… – Ничего, я подожду», – улыбнулась волооко Любава.
Что и говорить, отвергнутые княгини были если не высокомерны, то уж точно строптивы. Не менее строптивы были и некоторые наложницы. Так что для князя Владимира Святославича «устроение судьбы» даже одной его бывшей возлюбленной было делом важным и нужным. Кроме того, князь, сам отличавшийся необычайным хлебосольством, вошедшим в песни и сказы, не прочь был погулять и на чужих пирах. Даже если эти пиры устраивали даже его дружинники. Ибо – пиры пировать, не горе горевать, пей по всей да привечай гостей!

10
Вот так нежданно-негаданно сотник и Радимша, во крещении Акакий, без лишних заморочек со сватовством, был женат на девице по имени Аглая, что по-гречески означало «красивейшая». И, действительно, она была красивой. Высокая, статная, круглоликая, с большими, широкопоставленными, черными, как агат-камень, глазами, в которых полыхало пламя страсти, легко переходящее от нежности к капризу, от любви к ненависти, Аглая сразу же покорила сердце Радимши. В черных глазах-омутах можно было утонуть, в длинных до пят, цвета крыла ворона, волосах, когда она распускала косы, – запутаться, как в неводе рыбка. Но отдала ли Аглая свое сердце мужу, оставалось загадкой. Впрочем, Радимша не очень-то задавался вопросом: любит или не любит его жена. Была бы верна да побольше бы детей нарожала, а остальное по древней русской пословице «стерпится – слюбится».
До крещения Аглая имела имя Неждана, заключающее в себе что-то нежное, робкое. Оно совсем не подходило ей. В жилах красавицы, судя по всему, текла горячая кровь южан, доставшаяся ей от матери-гречанки, некогда попавшей в плен к светлооким руссам. Зато новое имя пришлось как нельзя кстати.
Великий князь сказанное им вскользь слово сдержал. Вскоре после свадебного пира, проходившего чуть ли не седмицу, Радимша был вызван во дворец к князю. «Теперь тебе ехать моим тиуном в Василев1, – без долгой проволочки молвил князь. – Тамошнему посаднику Жиряте требуется сметливый да знающий грамоту помощник, а мне, – подмигнул заговорщически Владимир Святославич, – еще одно око, чтобы и за порядком зрить, и за посадником присматривать… Да, смотри, сам на воровстве не попадись – тогда не сносить тебе, добрый молодец, буйной головушки. Так-то».
До женитьбы Радимша, как и все княжеские отроки да младшие дружинники – гридни, если не было воинских походов, проживал в княжеской гриднице; если же был поход, то перебивался, как мог. Воину небо – шатер, ночь – накидка, а каждый куст – дом с ложем. О собственном угле как-то не задумывался. Теперь же, когда обзавелся семьей, когда предстояло княжескую службу править вдалеке от княжеских палат, стоило подумать.
«А как же с кровом?.. – поднял он тогда очи на князя. – «Что ж, – поразмыслив, молвил князь, – до хором, поди, тебе еще рановато, а вот на избушку «на курьих ножках»1 лесу прикажу выдать. Сруб же сам поста-вишь».

11
Град Василев находился в пятидесяти поприщах на полдень от Киева, на правом берегу Днепра. Град был новым, только что заложенным по велению великого князя на высоком холме с обрывистыми берегами в излучине реки Стугны, притоке Днепра. Да и назван он был в честь христианского имени князя.
Свежесрубленные терема детинца, обнесенного крепостной стеной, соседствовали с небольшими избами ремесленного люда и убогими землянками бедноты, жавшимися к окраинам посада. Если хоромы посадника и прочих лучших людей ласкали взгляд ажурностью своих крыш-шатров, то плоские, слегка покатые крыши полуземлянок и землянок, смущали своей неказистостью.
В жаркую летнюю пору земля на них высыхала и трескалась, превращаясь в пыль. И ветер с удовольствием носил ее из края в край, забивая жителям очи. В дождливое же время пыли, понятное дело, не было, зато грязи было предостаточно. Впрочем, через пару лет эти крыши зарастали травой, мхом, а то и бурьяном. О пыли и грязи забывалось. Зато в зимние холода они сохраняли тепло. Чем еще хороши были такие крыши, так это тем, что не боялись огня. Ворогам, замыслившим осаду, не так просто было их подпалить.
Народ населял град разношерстный: и древляне, и поляне, и радимичи, и вятичи, и кривичи, и поляки из червенских городков. Немало было тут и степняков, начавших оседать на постоянное место жительства – торков, берендеев, черных клобуков.  Костяк населения составляли ремесленники: кузнецы, горшечники, плотники, кожевники. Но были и охотники, и бортники, и рыбаки, и смерды-землепашцы, и мелкие торговцы всякой всячиной. Так что посаднику и тиуну ухо держать с ними приходилось востро. Заботило и близкое соседство с кочевниками, от них и устроил великий князь град Василев.
Не успел Радимша с супругой Аглаей прибыть в Васи-лев, как было получено разрешение князя на рубку леса и строительство собственной усадебки. Но из свежесрубленных деревьев жилье в Руси не строят. Лесной наряд для такого дела нужен подсохший, улежавшийся. Пришлось год ждать, перебиваясь сенями в тереме посадника Жиряты, мужа расторопного и прижимистого, всегда помнящего о собственной выгоде. Внешностью он походил на дубовую бочку, крепко стянутую металлическими обручами. А из бочки торчат короткие ножки и ручки, да маленькая, почти без шеи, лысая головка.
Это ощущение особенно усиливалось, когда Жирята вдруг надевал кольчугу и шелом. Ну, точь-в-точь бочка, в которой бабы заготавливают на зиму соленые огурцы или капусту. А голова в шеломе – это камень-гнет, торчащий над верхним краем бочки.
К слову сказать, у запасливого Жиряты строевого лесу было достаточно припасено, чтобы сладить Радимше домик со двором. Однако, когда Радимша лишь заикнулся об этом, Жирята быстро дал «от ворот поворот», заявив, что этот лес заготовлен для строительства крепостной стены, а потому не может быть истрачен. «И, вообще, на чужой каравай рот не раскрывай». Вот и пришлось снять у него угол за не-большую мзду. И тут ушлый воевода не упустил собственной выгоды.

12
…Через год тиун Радимша уже жил с супругой Аглаей в собственном домике. Нанятые им плотники и лес навалили, и досок для пола и потолка напилили, и сруб за зиму срубили. А по весне, как только солнышко заулыбалось ясно, на территории детинца перенесли, впритык к крепостной стене установили. Домишко получился на славу: с виду вроде небольшой, но с клетью и подклетью – сенями. В подклети за сенями печники печь сложили – русскому человеку без печи никак нельзя. В зимнюю стужу – обогреет, пирогами да кашей накормит; не оставит голодным и в летнюю пору. Верхний же ярус, клеть, разделили перегородкой на две части: горенку и опочивальню. Хотелось, конечно, и одрины отдельной, и светелки для Аглаи, но дом не княжеские хоромы. И того, что вышло – достаточно.
В горенке, в святом углу, иконку Спасителя укрепили, лампадку затеплили, – сразу уютом повеяло, домашней теплотой. Не забыли плотники и пару дворовых построек для хозяйственных нужд срубить. Теперь можно было и лошадок в зимнее время держать и буренку с теленочком обиходить, и сено для их кормления хранить. С сеном на лугах да в стогах – хорошо, а когда оно дома под рукой – лучше.
Тыном из бревен новый двор огородили. Над воротами на высоких дубовых вереях, чтобы не засекало дождем, двухскатный козырек смастерили. Не двор – малая крепостца получилась. И дом, и двор вошли в целую систему обороны детинца.
Как не ужимался с подворьем Радимша, усадебка оказалась просторная, требующая не одну пару рук за своим уходом. Это печалило бывшего смерда, ныне княжеского тиуна, но откровенно радовало Аглаю. В ней вдруг проснулись дремавшие досель чувство собственницы и жажда распоряжаться.
«Нужна челядь, – стала напевать она Радимше днем и ночью. – Одной мне с таким большим хозяйством не управиться». – «Да где я тебе возьму эту челядь…» – отбивался тот. «Ты же тиун, – стояла на своем Аглая, – а в граде столько черного люда…». – «Тиун – не князь и даже не боярин, – пытался урезонить аппетит супруги Радимша, – всего-навсего лишь княжий слуга». – «Знать ничего не хочу, – зыркала черными глазищами тиунша, – крутись, как хочешь, но несколько челядинцев мне подай». – «Хорошо, – сдавался после бесполезных препирательств Радимша, – вот, Бог даст, случится воинский поход, постараюсь полоном обзавестись, будут тебе челядинцы…» –  «Да когда того дождешься, – шипела, злясь Аглая. – Вон киевские тиуны все челядь имеют. И не только из пленников, но и из смердов». – «Про смердов лучше не молви, – построжав голосом, обрубал он не в меру разошедшуюся супругу. – Такому не бывать».
Почувствовав в голосе супруга твердость, Аглая на время притихала. Но через день-другой все повторялось вновь.
Обязанности городского тиуна, конечно же, ни в какое сравнение не шли с обязанностями княжеского гридня. Там учись, не ленясь, воинскому мастерству да храбро сражайся на поле брани. Тут же голова постоянно болела от дум, как собрать дань-подать с горожан. Основное тягло – черный люд – за душой ничего лишнего не имеет, едва сводит концы с концами. Но подать – святая обязанность…
Князя не интересует, как проходит сбор, сколько оказалось недоимщиков. Ему вынь да положь причитающееся по уроку. И в срок!
А разрешение бесконечных споров да дрязг, не требующих княжеского вмешательства? Да в них сам черт ногу сломит… Только черт чертом, а спрос с тиуна. Сумей  так определить, чтобы все было разрешено по справедливости и по совести, чтобы остались довольны и истец и ответчик. И это – в соответствии с обычаями дедов и отцов, в соответствии с древними устоями и традициями, А такого, как известно, почти никогда не случается. Всегда найдется та или иная сторона, которая будет недовольна принятым не в ее пользу решением. Так уж устроен человек…
Кроме всего прочего, от тиуна еще требуется и помощь посаднику в кормлении княжеских дружинников и их воеводы, находящихся в граде, на случай нападения печенегов. На его плечах – и организация обороны города, и сбор десятины в пользу местного церковного клира, и помощь вирнику в сборе виры-штрафа, а мытнику – в сборе мыта. На нем опять же работы по углублению рва между детинцем и посадом, по возвышению земляного вала, по замене деревянного тына крепостной стены на деревянные срубы – город-ницы. А городницы надо еще глиной да каменьями набить, утрамбовав, чтобы нерушимы были ни огню, ни вражескому метательному наряду – порокам. А еще… Впрочем, мало ли каких «еще» входило в обязанности городского тиуна. Словом, успевай поворачиваться, чтобы шишек не набить, если хочешь быть в княжеской милости. А Радимша хотел быть в милости… Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

13
В лето 65001 решил великий князь пойти походом на хорватов. Бросил клич по городам о сборе воев в подмогу его дружине. Услышав то, решил и Радимша воинского счастья попытать. «Пойду, князю-батюшке помогу, – стал облачаться он перед очами супружницы в воинские доспехи, сняв их с деревянных крюков, вбитых в бревна стенки горенки. – Жирята не отпускал, да я его уговорил… И ополчение помог собрать». «Пойди уж, – не стала отговаривать Аглая. – И князю помоги, и о себе не забудь. Ты ведь обещал мне из похода полон привести». «Кто о чем, – подумал он о навязчивых притязаниях супруги, – а голодной куме одно на уме», – но произнес совсем иное: «Помолимся перед образом Спаса, чтобы живу вернуться…» – «…и полон добыть», – тут же подхватила Аглая, поблескивая черными очами.
Обернулись к красному углу горенки, где находилась небольшая иконка, приобретенная Радимшей еще в Киеве в Десятинной церкви. Темный скорбный лик Спасителя едва освещался блеклым язычком света чуть теплившейся лампадки. Аглая – стоя, Радимша – став на колени, помолились, прочтя шепотом одну единственную молитву «Отче наш», выученную наизусть. Потом, по русскому обычаю, присели на лавку перед дальней дорожкой. «Пора», – встал Радимша. «С Богом!» – перекрестила Аглая.
Господь на этот раз оказался милостив к Радимше. И от оружия вражеского уберег, и без полону не оставил. Впрочем, вражеского воя Радимша сам в бою полонил, а хорватку-полонянку ему дал от своих милостей князь. «Служи верно и исправно, а за князем служба ржавчиной никогда не возьмется».
Однако не успел Радимша вернуться в Василев и приступить к своим обязанностям, как из Киева вновь поступил клич о скорейшем сборе всех дружинников и ополчения – печенеги в большой силе шли к стольному граду от Сулы.
«Делать нечего, – заявил Жирята, обтирая потную лысину платом – придется тебе, друг Радимша, наших кметей вести, за землю Русскую постоять. Я тут останусь за градом присматривать, а ты уж поспеши на зов князя».
Что греха таить, хотелось Радимше после похода на хорватов чуток отдохнуть, с супругой, немного «оттаявшей» при виде челядинцев, побывать – дело-то молодое. Но ничего не поделаешь, опять пришлось в доспехи облачаться: надо было за отечество, за Русь по-радеть.
Собрав дружину и ополчение, призвав торков и берендеев, Владимир Святославич повел войско на Трубеж, куда уже подошли печенеги. Войска стали друг против друга, примерно в двух поприщах, в двух перелетах стрелы, однако боя ни та, ни иная сторона не начинала. Выжидали, приглядывались друг к другу.
Если костяк русского воинства составляли пешие воины – кмети, а конными были только великокняжеские дружинники да торки с берендеями, то печенежское войско было сплошь комонно. Все печенеги, будь то мужчины или женщины, с материнской зыбки садились сразу же на коня.
Идя в набег, печенеги шли всем скопом – излюбленная тактика кочевников. Воины и молодые незамужние девицы скакали верхом, а старики, старухи и малые дети с кормящими матерями передвигались на арбах. Вместе с нехитрым скарбом. В арбы впрягались волы. Людской гул, скрип колес арб, не ведающих дегтя, топот десятков тысяч конских копыт день и ночь стоял над степью.
И как призрак надвигающейся беды – над двигающейся ордой кружило бесчисленное воронье. Ждало поживы.
Только перед самой сечей все печенеги, способные держать в руках оружие, в том числе девицы и молодые женщины, не имеющие детей, выезжали вперед, оставив у себя в тылу, примерно в двух-трех поприщах, арбы, волов, старух, стариков и женщин с ребятишками. Воинской тактики при боевом построении печенеги не придерживались, атаковали все разом, осыпая противника стрелами из луков. В ближнем бою использовали копья и мечи с изогнутым клинком – сабли, в отличие от русичей, пользующихся пря-моклинковыми мечами. Знали они кинжалы и засапожные ножи. Из средств защиты почти каждый печенег имел небольшой круглый щит да толстый стеганый длиннополый халат. Панцири и железные кольчуги имели только ханы и их ближние родственники – уж слишком это было дорогим удовольствием иметь кольчугу или иную бронь. К тому же вес какой! А степняк любил легкость, свободу движений, стремительный маневр. Доспехи же сковывали движение, лишали быстроты передвижения и маневра в бою. Головы степных воинов защищали кожаные шеломы, хотя у некоторых опять же были и железные. Основная масса степняков вместо шеломов использовала обыкновенные малахаи из шкур лис и волков, а то и домашних псов – какая никакая, но все ж защита.
Впрочем, и русичи не все были в кольчугах и шеломах. Великокняжеские дружинники, составляющие основную ударную силу русского воинства, да, все это имели. А вот пешцы, кмети, как и большинство степняков, доспехи имели, прямо скажем, не очень-то добрые. Надевали на себя, кто что мог раздобыть и кто во что горазд. Кто кожух, усиленный медными или железными пластинками, кто волчовку – куртку-безрукавку мехом наружу поверх холщовой рубахи, а кто и обыкновенный армяк. Были и такие, кто вообще никакой защиты в виде доспеха не имел, выходя в одной лишь рубахе да портах на сечу. И если русские ратники, пришедшие в войско по зову князя от сохи, были в лаптях, то все кочевники – в сапогах. Сказывалось наличие у них скота.
Еще одним отличием степных воинов от русичей было то, что каждый всадник-печенег имел при себе веревку-аркан. В мирное время он использовался для ловли лошадей в степи, а в военное – для пленения противника и связывания полоняников.
Таким увидел вооружение противоборствующих сторон тиун Радимша.
Что же касаемо вооружения союзников киевского князя, торков и берендеев, то оно от печенежского вообще ничем не отличалось. Тут не было ничего удивительного, ведь и торки, и берендеи были родственны печенегам. Все они вышли из одного с ними корня. И язык имели схожий. Только торки и берендеи начали вести оседлый образ жизни, а печенеги по-прежнему оставались кочевниками.

14
«Силища у ворога, – смущенно перешептывались кмети, узрев несметные ряды степных наездников, – трудно будет одолеть… если, вообще, одолеем». – «Да, нас меньше, но с нами Бог и крестная сила, – ободрял понурившихся ратников василёвский тиун. – А Бог не выдаст – так и свинья не съест, как известно. Тесней в «стенку» становитесь да друг за дружку держитесь, оберегайте друг друга, тогда нам никакой ворог не страшен будет». – «А кони? – смущались робкие. – Кони-то…» – «А копья и щиты на что?.. – успокаивал Радимша слабых духом. – Щитами прикроемся, копья перед собой выставим – ни один всадник не проскочит живым. Все полягут, напоровшись на наши копья. Главное, плечо о плечо крепко стоять, и все».
По-видимому, подобные разговоры шли и в войске печенегов, так как вскоре оттуда выехал хан и предложил великому князю кровь воинов зря не проливать, а решить дело поединком единоборцев.
«Хорошо, – тут же согласился великий князь киевский, – только дай срок: я как-то не подумал о вое-поединщике, надо еще отыскать такого». – «Что ж, ищи, – пошевелив усами-змейками, усмехнулся хан, – у меня такой уже имеется. Только знай, князь, – добавил тут же он, – срок тебе три дня. За это время ты должен найти и выставить своего поединщика. И если твой одолеет моего, то обещаю три года на Русь войной не ходить. Если же мой одолеет твоего, то буду три года Русь воевать, ты уж не обессудь…» С тем и разъехались
Опечаленный возвратился к дружине своей князь.
«Что, светлый князь, загрустил? – выступили вперед тут наибольшие бояре киевские, братья Путята да Вышата. Оба, что чаны новгородские – в два обхвата. – Не сможем ли чем помочь?» – «Сможете, взглянув на братьев, усмехнулся криво князь, – если поединщиками выйдете». – «Да какие же из нас поединщики… – тут же попятились оба. – Брюха большие, это верно, – повинились они, – а силы – одна видимость». – «Вот то-то и оно, – махнул рукой князь с огорчением, – одна видимость. Был бы Добрыня… тот смог бы! Даже несмотря, что стар годами. А вы только на пиру лож-ками стучать да песни горланить, а еще дань делить… тут вы наипервейшие». – «Князь, чем пенять, ты лучше прости нас», – насупились братья, обидевшись за нелестные слова. И – задом, задом – стали пятиться подальше от князя.
Увидев такой маневр наибольших, князь вновь криво усмехнулся, но все же окликнул Путяту: «Слышь, воевода Путята, а не смог бы выйти поединщиком твой старшой Вышатка Путятич, крестник мой?.. Кажись, молодец молодцом… особенно, когда за красными девицами надумает приударить». – «Так то за девицами, – огрызнулся Путята, не оборачиваясь, – а не в поле ратоборствовать… к тому же в одиночку».
Стали думать о поединщике. Бросили клич по рати. Но день прошел, а желающего, выйти с печенегом на поединок все не находилось. Пригорюнился киевский князь, поник главой, поблек очами. Тут уж Радимша было подумал княжескую честь поддержать, выйти на поединок в надежде на Бога. Хоть и не считал он себя богатырем, но не мог смотреть, как князь печалится. Только пришел к князю муж старый, кожевенным ремеслом себе хлеб насущный добывающий, усмарем называемый, и пояснил, что привел он на сечу четырех сынов своих, а пятый, меньшой дома остался с матушкой.
«И что?» – вскинул бороду князь. «А то, что меньшого, именем Ян, надо сюда из града призвать да испытать: годен ли он к поединку. В борьбе да кулачках – в волости первый… В сердцах, случалось, кожу руками рвал». – «Немедленно доставить сюда, – выслушав старого мужа, обрадовался князь. Да так обрадовался, что вновь гордо вскинулась великокняжеская глава с чермной бородой, и вновь за-горелись лучистым светом очи. – Если печенежского богатыря одолеет, боярством награжу. Ей богу, награжу, слово князя»!
Не мешкая, послали за Яном. Доставили. Смотрят – ничем не примечателен: муж как муж, волосы – под горшок, рубаха простая, холщовая, порты пестрядинные из поскони, подвязанные шнуром-очкуром, сапоги. Ни брюха тебе, как у Путяты и Вышаты, ни косой сажени в плечах-роменах. Ни бороды тебе в пол-аршина, ни усов в два вершка. Только желваки по груди так туда-сюда ходят-перекатываются, что их и под холстиной рубахи видать. А еще спина напряжена, как тетива лука перед пуском стрелы, до неслышного звона.
Поубавилось радости в очах князя, да делать нечего: другого-то богатыря нет. Приказал испытать молодца. Испытали на разъяренном быке. Ян быка не повалил, но клок кожи, ухватив десницей, шириной во всю длань, вырвал.
«Ну, что, княже, гож? – спросил старый усмарь. «Еще как гож! – обрел прежний радостный вид князь. –  Недаром пословица бает: «Мал да удал». Теперь мы посмотрим, кто кого». – И приказал этой же ночью всем облачиться в доспехи и приготовиться к сече.
«Вот это правильно, – одобрил действия князя тиун Радимша, – к сече всегда надо быть готовыми. Как говорится, на случай надейся, да сам не плошай».
Утром следующего дня печенежский хан, посмеиваясь, поигрывая усами-змейками, спросил князя, готов ли русский поединщик. Получив утвердительный ответ, приказал выйти в поле своему.
Когда русичи увидели вражеского поединщика, то об-мерли на мгновение: из рядов вражеского войска вышел не человек, а целая гора. Да, тело – гора, на горе голова – пивной котел, руки – два обрубка древесных, какие под остов избы кладут, ноги – иные вереи воротные тоньше бывают. По сравнению с этим печенегом даже братья Путята и Вышата показались бы всего лишь отроками, мальцами-шалунами.
Появление Яна, мужа жилистого, но среднего росточка и не очень кряжистого, печенежский богатырь и все печенежское войско встретили смехом: «Вы бы еще дитя в зыбке на поединок выставили!»
«Смейтесь, смейтесь, – подумал Радимша, крепче сжимая древко копья, – мы посмотрим, кто будет смеяться последним. Не зря же у нас говорят, что «велика фигура, да дура», так-то».
Но вот поединщики сошлись. Ян, боднув противника головой в брюхо, повалил на землю, где тут же и придушил руками под громкие одобрительные крики в русском воинстве. «Не хвались, идучи на рать, хвались, после рати возвращаясь», – выдохнул Ян и пошел медведем, чуть косолапя и пригнувшись, в сторону оробевшего печенежского войска. Тут и князь команду дал русскому воинству и союзникам: «Бей ворога!»
Целый день русские, торки и берендеи преследовали врага, беря большой полон. Князь Владимир Святославич слово свое наградить Яна боярским чином исполнил. Кроме того, и имя ему славянское, почитай, княжеское, дал, окрестив Переяславом. То есть перенявшим славу у печенежского богатыря. Только русские люди все же больше звали нового богатыря Яном Усмарем да Иваном Кожемякой. А вот старые киевские бояре, не сразу принявшие Яна в свою среду, посмеивались между собой над боярством кожевника: «Черного кобеля не отмоешь до бела, что ни делай, как ни величай, а черная кость из него будет всегда торчать».
Пересмеивались, правда, за глаза – никому не хотелось познакомиться с цепкой дланью Усмаря. Сам же богатырь боярство свое воспринял спокойно. Не возгордился ни перед батюшкой, ни перед братьями, ни перед людом русским. И по-прежнему именовался Яном да Иваном, а не Переяславом, как его назвал князь.
«Святославами, Изяславами, Вышеславами, Вячеславами, Переяславми и прочими Славами князья величаются, – рассудил он здраво. – И пусть этими именами они и далее прозываются. А мне и Иваном зваться достаточно. Дело не в том, какое имя у человека, а каков сам человек. Сказано же мудрыми, что не имя украшает мужа, а муж – имя».
Зато за градом на Трубеже-реке, возле которого Ян одолел печенежского богатыря, с тех пор прочно закрепилось-приклеилось название Переяславль. Оно и правильно – русичи должны знать и помнить места своей славы.

15
Три года после сечи не ходили печенеги на Русскую землю. То ли ханское слово блюли, то ли страхом были обуяны. Три года тиун Радимша денно и нощно занимался своими обязанностями по слову князя, замиряя поссорившихся, наказывая нерадивых, ведя подсчет даням и недоимкам.
Все хорошо в семье тиуна, даже супруга Аглая, имея под рукой уже нескольких челядинцев, стала куда ласковей. Одно плохо – годы шли, а ребеночка у них все не было и не было. Впрочем, Радимша с укорами не лез к супруге, заметив, что та и сама уже тяготится своей затянувшейся праздностью-бесплодностью.
Однажды, не сдержавшись, Аглая даже поделилась своими горестными мыслями по этому случаю. А еще попеняла на похотливость князя, нарушившего исполнение обрядов Лады, Леля и Полеля, обидевшего Дида и Дидилию. Не будь сего, она уж давно бы родила ребеночка.
«Прости, Радимша, – винилась супруга, – очерствела я душой и телом после тех княжеских насильственных ласк, остыла сердцем к мужчинам… Сама о том знаю, да поделать ничего не могу… И когда тот лед растает, не ведаю».
Ничего тогда не ответил Радимша жене, лишь крепче обнял да прижал к себе. После того разговоров на данную тему уж не вели, понадеявшись на волю Господа. Вот так и прошли эти годы.
В лето 6504 от сотворения мира или в 996 по рождеству Христову коварные степняки вновь заявили о себе. И не где-нибудь, а у Василева.
Получив известия от выдвинутых в степь сторож о приближении печенежских орд, посадник Жирята тут же послал скорого гонца в Киев. К князю Владимиру за подмогой. Затем, призвав Радимшу и других княжих людей, помогавших ему в управлении Василевым, приказал готовиться к обороне града.
«Княжьих гридней у нас, как знаете, мало, всего две дюжины имеется, – обращаясь ко всем сразу, сказал он, нервно теребя бороду крупными перстами. – Поэтому надо поднимать весь народ…» – «Вооружать-то чем? – перебил его мытник. «Вооружать, чем можно, да ставить на стены, – отмахнулся от него Жирята, мол, не лезь под руку с глупыми вопросами. – Бабам костры разводить да вар в чанах кипятить. Вар – не меч, не лук со стрелами. С ним и женки справятся. Дел-то – ошпарить непрошеных гостей, если вздумают на стены лезть, – показал руками и мимикой лица Жирята, как легко ошпаривать ворога. –  Мальцам, что постарше, вражьи стрелы подбирать по граду да лучникам нашим пе-редавать… своих-то будет недостача».
Осознав беду, грозившую не только граду, но и ему лично, посадник мгновенно преобразился. Он уже не думал о собственной выгоде, как было раньше. Вспомнил, что посадничество князем вручается для попечения, а не для обогащения. Теперь все его помыслы направлены на то, чтобы не дать ворогу войти во вверенный ему град.
«Как людей меняет опасность, – слушая посадника, отметил перемены в его поведении Радимша. – Куда только напускная сонливость да откровенная спесивость подевались…»
Не успел он, однако, так подумать, как Жирята уже обращаясь непосредственно к нему, приказал: «Ты, тиун, вой у нас опытный, сколько раз в походы с князем хаживал, вот тебе и оборону с народом на стенах держать. И весь спрос за нее, тоже будет с тебя». – «Я все как-то больше в поле ратоборствовал, – не принял такой «чести» Радимша, – стены и град оборонять как-то не доводилось…» – «Это ничего, – зло блеснув маленькими глазками-буравчиками Жирята, почувствовав подковырку, – когда-то все впервые делать случается… И отрок когда-то мужем становится, и девица – женкой…» – «Тогда спасибо за честь, – молвил Радимша, – и дозволь спросить: к вылазке готовить отряд, или как?.. На мой взгляд, надо бы… чтобы воям князя помочь». – «Там видно будет, – неопределенно отозвался Жирята. И, посчитав разговор с Радимшей оконченным, стал вновь наставлять других помощников, чтобы народ готовили к осаде: – Каждый должен знать, что если град не удержим, то всех смерть лютая ждет или же плен, что не лучше».
Киевский князь откликнулся на зов василевцев. Но, поспешая, пришел с малой дружиной. Тем не менее, наудачу решил дать бой в поле, прямо перед стенами Василева. Печенеги же, распознав о малочисленности княжеского воинства, бросились всем скопом.
Отчаянно сражалась киевская дружина, сдерживая напор противника, но к полудню стала поддаваться. Сказывалось численное превосходство печенегов. Раз в десять их было более…

16
«Посадник, – видя такое дело, подбежал Радимша к Жиряте, – разреши вылазку с комонными сделать. Ударим супостата в бочину. Иначе – беда! – припугнул на всякий случай. – Попадет князь в плен – не сносить нам головы, ни мне, ни тебе. Разреши!» – «А град?» – прищурил воевода глаз. «Что град?! – загорячился Радимша. – Падет дружина, сгинет князь, тогда и града уж точно не удержать. Разреши!» – «Ну, что ж, поезжай. И Бог тебе в помощь!» – сдался, наконец, посадник. Даже крестным знаменем вслед осенил.
 Предупрежденные заранее воротные стражи, быстро вынув толстые дубовые брусья-засовы, открыли тяжелые створки. И пять десятков воинов, ведомых Радимшей, вылетев из раскрывшейся пасти ворот, набирая скорость, врезались в гущу вражеских всадников. Печенеги не ожидали такой прыти от закрывшихся за стенами горожан. Потому маленькому отряду Радимши удалось прорваться до князя и его ближних дружинников, отбивавшихся от врага в окружении. Опоздай Радимша Тихий еще на какое-то мгновение, и киевский князь был бы убит или пленен. Удар конного отряда василевского тиуна положение битвы не спас, но, разорвав вражеское кольцо, дал возможность князю вырваться из окружения. Опешившие от такой дерзости враги не сразу разобрались, что произошло, потому замешкали какое-то время с погоней. А когда очухались, то князь с Ра-димшей уже мчались в сторону ближнего леса, начинавшегося сразу же за Стугной.
Проскочив невысокий мосток, переброшенный через реку, Радимша увидел, что под князем конь совсем запален. «На таком далеко не ускачешь… – подумал он, быстро озираясь по сторонам, – вот-вот падет…» – и предложил князю спешиться и спрятаться под мост.
«А ты… Радимша?» – узнав тиуна, тем не менее, насторожился Владимир Святославич. «А я с воями поскачу дальше, отвлеку погоню на себя. Даст Бог, доскачу до лесу – деревья укроют… Степняки наши леса не очень-то жалуют…»
Князь мгновенно оценил обстановку. Тиун предлагал дельно. Доскачешь до леса или нет на загнанном коне – неизвестно. А тут шанс спастись был.
«Что ж, я согласен… – с придыханием молвил князь, соскакивая с покрытого пеной коня. – Спрячусь… Авось, проскочат, не заметив… Только коня моего с собой возьми, чтобы ненароком не выдал».
Радимша, схватив княжеского вороного коня за уздечку, поскакал далее с гриднями, а князь, пригнувшись, прячась за прибрежные кусты от глаз преследователей, побежал к мосту.
«Господи, пронеси!» – молился Радимша, настегивая своего скакуна. Молился не за себя, а за князя. Молиться за себя было недосуг: печенеги на «хвосте» сидели. – Не дай ворогу поглумиться над государем».
Печенеги, как и предполагал Радимша, увлекшись погоней мчавшихся к лесу всадников, проскочили мост. Только звон в воздухе от стука конских копыт стоял, как от ударов по гулкому барабану. Судьба, лукаво подмигнув невидимым глазом, проявила и на сей раз благосклонность к киевскому князю. Впрочем, не обошла она вниманием и тиуна – удалось спастись от печенежской погони. А вот княжескому коню не повезло – пал, выбившись из последних сил. Не повезло и двум всадникам из маленького отряда тиуна – у самого леса сразили их печенежские стрелы.
Довольные победой над дружиной киевского князя, печенеги, связав веревками пленников, чтобы не разбежались, двинулись восвояси. При этом не забыли прикончить раненых русских воев, содрать с убитых доспехи и прочую одежонку, а также переловить оставшихся без всадников своих и чужих лошадей.
Понеся ощутимые потери, не решились степняки на штурм Василева. Разумно посчитали, что лучше воспользоваться уже добытым, чем при осаде града, возможно, лишиться и этого. К тому же думали на обратной дороге пограбить села и веси. И заодно – уничтожить огнем хлеба, свезенные в овины и риги для обмолота. «Чтобы русичам нечем было кормиться в студеную зимнюю пору», – скалились озлобленно. Та же участь была уготована и стогам сена, стоявшим на лугах.
Как только степняки скрылись за окоемом, из всех ук-ромных мест стали выползать спасшиеся русские воины. Скапливались у ворот. Убедившись в отсутствии опасности, тронулся с оставшимися в живых воями к граду и Радимша. И вновь не забыл и о князе, отдав ему своего коня. Владимир Святославич, изжив беду, вновь наполнился уверенностью и собственной значимостью. Однако поблагодарил за смекалку и находчивость.
«Знаешь, – все-таки разоткровенничался после всего пережитого князь, – спрятавшись под мост, я молил Господа и Богородицу, что если они спасут меня от плена, то поставлю в Василеве церковь во имя святого Преображения. А еще учиню пир, какого ранее не учинял, в честь праздника Успения Богородицы».
«А еще надобно было бы выкупить полоняников наших у нечестивых печенегов», – подумал Радимша.
«И пленников надо выкупить, – словно подслушав мысли тиуна, молвил Владимир Всеволодович. – Но первым делом, – добавил он, оглядев себя, – надо принять баньку, смыть кровь и пот… да переодеться в чистое платье».
Как всякий русский человек, любил киевский князь чистоту тела и опрятность, не зря же умные русские люди сказывали, что «в здравом теле –  здравый дух».
Жители Василева, увидев князя живым и здоровым, были искренне рады. И бурно выражали свои чувства по этому поводу. Даже смерть княжеских дружинников и собственных соплеменников, ходивших с тиуном на подмогу князю, не помешало тому. Что ж, мертвые будут преданы погребению, а живые должны жить… Так уж повелось в этом непростом мире.
Но больше всех избавлению князя от опасности, каза-лось, радовался посадник. «Это я надоумил своего тиуна воссесть на комоней, да и ударить недруга с тылу! – раз за разом повторял он, крутясь огромным калачом вокруг князя. – Это я…» Он же приказал слугам немедленно истопить баньку для князя и вызвался лично прислуживать при омовении. Радимша, слыша такое, не оспаривал. Радовался вместе со всеми.
А вот Аглая, узнав, что в город прибыл князь, как ушла к себе на подворье, так больше и глаз наружу не казала. Только тихонько, всплакнув по-бабьи, порадовалась, что муж здрав остался. Не любила Аглая христианские обряды, но тут перекрестилась перед иконой: «Спаси, Господи, что мужа уберег, сохранил».

17
Баня – единственное место, где все равны. Ибо, сняв одежды, вместе с ними оставляют в предбаннике и свои чины, и сословную тщеславность. Оставшись «в чем мать родила», и цари, и псари выглядят одинаково.
Парясь в баньке с князем, Радимша отметил, что Владимир Святославич такой же, как и все смертные. Ничего особенного ни в росте, ни в ширине плеч. Правда, если посадник Жирята был толст и жирноват, то князь сух и даже немного худощав – возможно, начал сказываться возраст: перевалило за пять десятков лет1. Впрочем, в князе еще было достаточно и силы, и духа.
Слуги Жиряты и бабы-мойщицы из челядинок постарались на славу – пару, сдобренного квасом, было нагнано столько, что не продохнуть. Но князь, как, впрочем, и остальные, только радовался этому делу. Сладостно покряхтывал, когда по его разомлевшей, багровой спине и ягодицам Жирята прохаживался березовым веничком: «Ух, хорошо!.. Ух, добре!..»
Баню покидали одухотворенными и бодрыми, сильными и легкими, словно заново родились, словно не было тревог и печалей, сечи и погони, усталости и страха. Известное дело: русская баня чудеса творит, она не то что хворого на ноги поставит, но и мертвого ожи-вит.
Сеча с половцами случилась шестого августа, а седьмого, с самого утра, в граде уже во всю стучали топоры, повизгивали пилы, шумел работный люд – по слову князя возводилась церковь святого Преображения. У посадника оказалось предостаточно заранее заготовленного строевого леса – сосны и дуба. Что ни говори, а Жирята был муж не только прижимистый, но и припасливый.
Пока плотники бревна ладили, часть горожан орудовала заступами на окраине предполья – рыли могилы на взгорке. Предстояло предать земле павших воев – киевлян и василевцев.
К вечеру все павшие вои были погребены. А новая церковь, сверкая свежестью сруба, наполняя воздух запахом смол, – построена и освещена попом Власием. Освещена в присутствии самого князя. Владимир Святославич выполнил первую часть своей клятвы Богу, потому поглядывал на всех благожелательно, много шутил. Осталось выполнить вторую – учинить пир. Но это, как говорится, дело времени… Ибо пир пировать – не на рати стоять. Тут каждый пострел и смел и умел.
Пир, устроенный великим киевским князем, уже весе-лым, нарядно одетым, при легком алом корзне, застегнутом у правого плеча золотой фибулой, василёвцы не только сами запомнили на всю жизнь, но и передавали из уст в уста своим детям и внукам. По указанию Владимира Святославича и на его кошт было сварено триста больших горшков меда. По его же слову перед теремом посадника установлены столы для бояр, посадников и старейшин из всех ближайших городов. И вообще – всего свободного люда Василева. Веселить честной народ были призваны песенники-гусляры да гудочники, певшие песни-сказы о старых русских богатырях Святогоре, Вольге, Микуле Селяниновиче. Скоморохи ходили «колесом» и на руках, прыгали друг через друга, потешно боролись с ученым медведем.
Гуляли целую седмицу. С раннего утра и до позднего вечера. Если кто перебирал медовухи и засыпал за столом, слуги посадника тут же относили его в тенек, охладиться. Под конец то ли сами скоморохи, то ли проказники-гости так напоили мишку медовухой, что тот улегся спать в обнимку с каким-то пьяненьким мужичонкой. При этом храпел так, что на деревьях ветви дрожали, не говоря уже о листьях. Шалуны-мальчишки, дурачась, пытались его разбудить, но мишка только недовольно ворчал, да махал лапой во сне, словно мух отгоняя.
Не довольствуясь одним пиром, Владимир Святославич приказал своему казначею раздать бедным и убогим триста гривен серебра – целое состояние. Возможно, желал, чтобы о его щедрости  гусляры-сказители тоже песнь сложили, как сложили они песнь о Добрыне, его дяде. Правда, для красного словца прибавили к его имени отчество Никитич. У настоящего Добрыни, как, впрочем, и у матери Владимира, Малуши, отцом был Малк Любчанин1. Следовательно, стоило Добрыню Малковичем по отчеству величать. Но гусляры есть гусляры – что с них взять…
Тиун Радимша не был обойден княжескими щедротами. Владимир Святославич не забыл, кому обязан жизнью. Он подарил своему тиуну шейную серебряную гривну да коня из княжеской конюшни.
Аглая на пир не ходила, отсиживалась дома. Когда же узнала о княжеских подарках супругу, радости не высказала, лишь тихо буркнула себе под нос: «С паршивой овцы хоть шерсти клок». Радимша сделал вид, что ничего не расслышал: не к чему ни себе, ни супружнице душу бередить пустыми разговорами да словесной шелухой.
Только перед самим праздником Успения Богородицы1 князь и его именитые гости отбыли в Киев. Там, уже с одобрения же митрополита Леонтия, сменившего на митрополичьей кафедре покойного Михаила, продолжили гулянье. И то: пить да гулять – не беду бедовать…
Праздник Успения пришел на Русь вместе с христианством. Но, несмотря на то, что относился к двунадесятым христианским, народом отмечался вяло. Возможно, из-за строгости канонов. Больше почему-то помнился языческий праздник снопа и урожая. Его-то и справляли.
Памятуя о своем чудесном спасении, Владимир Святославич решил устранить это несоответствие. Перемолвившись с митрополитом, приказал по всем градам и весям Руси праздник Успения Богородицы отмечать ежегодно. И не только церковным пением и колокольным звоном, но и зваными застольями и пирами. Ибо у Бога, что ни день – то праздник. А для праздника Христова грех не выпить чарочку винца простого.
Радимша того сам не видел, но от верных людей слышал, как во время одного застолья киевские бояре так набрались медовухи, что ума лишились. Стали открыто пенять князю, что тот пользует их деревянными ложками, а не серебряными. Будь Владимир Святославич помоложе или поглупее, он, наверное, наказал бы хулителей, поприкрыл бы рты. Но князь был опытен и мудр. «Серебром и златом, напрасно лежащим в княжеских скарбницах, не могу приятелей и дружину обрести, а с дружиной же сыщу серебро и злато, как дед и отец мой», – рассудил он. И приказал своим работным людям изготовить множество серебряных ложек.
Так это было на самом деле, или это народная молва выдумала, неважно. Важно другое: данное выражение, обретя невидимые крылья, стало гулять по всем весям и градам Руси, превознося Красное Солнышко.
Сечей под стенами Василева столкновение с печенегами в этот год не закончилось. Уже под зиму, киевские бояре уговорили великого князя сделать ответный поход в степь. «Долг платежом красен, – заявили веско. – А мы не те люди, чтобы в должниках хаживать. Отплатим степнякам той же монетой».
Владимир Святославич объявил сбор конного войска, и когда оно было собрано, повел его скорым ходом на половцев. Половецкие ханы Родоман и Тимарь1 не ожидали нападения. Предаваясь праздности, целыми днями мутили свой рассудок кумысом. Потому не успели увести свои орды, ставшие на зимовку, и были разбиты русской дружиной наголову. Великому князю досталась не только слава победы над старинным ворогом, но и большой полон. А еще – табуны коней и стада иного скота.
Переполнившись страхом, спасшиеся половцы откочевали к морю и еще долго боялись приблизиться к порубежью Руси. Позор от поражения, павший на головы их ханов, привел к тому, что Тимарь вскорости лишился живота. Родные братья убили его, сломав по степному обычаю хребет, чтобы не допустить пролития родной крови. Это у степняков считалось страшным грехом перед их небесным покровителем Тэнгри.
Тиун Радимша, как опытный воин, также ходил с князем в этот победный поход. Причем не один, а во главе василёвских конных ратников. И вновь не был обделен княжеской милостью.

18
События этого неспокойного года запали Радимше на всю жизнь, так как он принимал в них самое активное участие. Зато о последующих десяти годах такого не скажешь.
Он по-прежнему исправлял обязанности княжеского тиуна в Василеве. По мере сил поддерживал порядок, творя укорот мздоимцам и помогая слабым. Случалось надевать воинские доспехи и опоясываться мечом, если из степи приходили слухи о движении печенежских орд, Но слухи не подтверждались, доспехи с мечом вновь вешались на крюк в горенке.
Сказать, что на Руси ничего в эти годы не происходило, значит, не только ничего не сказать, но и покривить против истины. Событий на необъятных просторах Руси происходило множество. Причем разных. Но они, так уж случилось, тиуна Радимши прямо не касались. Скользнут тенью рядом – и пошли мимо. Так, в лето 65051 киевский князь Владимир Святославич, взяв только конную дружину, ходил к Новгороду, а оттуда вместе с новгородцами – на чудь. Удача со-путствовала князю. Но пока он покорял чудь и брал дани, к недавно выстроенному им Белгороду приходили печенеги. Однако белгородцы, затворившись в граде, дали отпор. И печенеги, не добившись ничего, вновь ушли в степные просторы. В лето 6508 сначала в сельце Предславино скончалась княгиня Малфрида, мать Святослава Древлянского, а в следующем году в Полоцке преставились княгиня Рогнеда и ее старший сын Изяслав, некогда спасший ее от гнева отца.
Калики перехожие рассказывали, что на похороны Рогнеды приезжали сыновья: Ярослав из Ростова и Всеволод из Владимира на Волыни. А вот Мстислав из Тмутаракани приехать не смог – мешали печенеги и тмутараканские хазары, плетшие интриги. Да и в соседней косожской земле было неспокойно.
В эти же годы великий киевский князь ходил со своей дружиной, а также с торками и берендеями, с тиверцами и уличами на болгар и занял Переяславец на Дунае. Этим городом некогда владел его отец Святослав Игоревич, прозванный Храбрым и Воителем. И пока Владимир Святославич улаживал новый ряд с болгарским князем Самуилом, его ближний воевода именем Володарь, обманно отпросясь в Киев, стакнулся с печенегами. Возмечтав о лаврах великого князя, повел их на столицу Руси, но был разбит воеводой Александром Поповичем в ночном сражении под стенами Киева. Узнав от гонцов об измене Володаря, Владимир поспешил заключить мир с Самуилом и, не мешкая, отправился домой.
Кто такой Володарь, Радимша не знал. Это мог быть какой-нибудь боярин с Волыни, где такое имя было в ходу; мог быть и боярин из тиверцев и уличей. А мог быть и сын самого Владимира Красное Солнышко от какой-либо его бывшей наложницы, ведь в молодости князь, как библейский Соломон, был женолюбив и сладострастен. Таких непризнанных князем детей было предостаточно.
Наградив богатыря Поповича золотой гривной за радение и службу, он тут же отправил его и Яна Усмаря на печенегов. Следовало отомстить тем за набег на Киев. Поход был большой, но подмоги князь из городов не требовал, решив действовать только конными дружинами киевлян да союзников торков. Вновь печенегам от русских воевод-богатырей досталось изрядно. Впрочем, это не помешало им через пару лет придти вновь к Белгороду и обложить сей град. И снова они были разбиты Александром Поповичем и Яном Усмарем. Потом пришли вести, что в Полоцке умер и сын Изяслава Владимировича, внук великого князя, Всеслав Изяславич Кроткий, а у Святослава Древлянского родился сын, нареченный Яном.
Все это было, возможно, интересно, но сердце тиуна Радимши, как-то не трогало. Жил мечтой о рождении собственного ребенка. Не вызвало у него интереса и известие о том, что великий князь послал своих ученых мужей в земли разных стран – в Рим, Иерусалим, Египет, Вавилон. Требовалось описать эти земли, людей, их населяющих, законы и обычаи. Даже прибытие в Киев послов волжских болгар, чтобы урядить торговый ряд для русских и болгарских купцов, не волновало. «Сие – дело княжеское, – вяло отреагировал он тогда на эти известия, – нас не касаемое».
Впрочем, иногда думалось и о киевском князе, с которым Радимша не виделся со знаменитого пира в Василеве. «Стареть начинает… стареть… – размышлял в такие минуты тиун, – Сам-то уж Киева, почитай, не покидает… Чужими руками старается все дела уладить…» Но с супругой Аглаей о князе речи никогда не заводил. Та и так страдала от своей бесплодности. Радимша хоть и тиун, но не из дерева сложен. Чувствовал, как Аглая уже жаждет ребеночка, которого Бог все не посылал и не посылал. И не просто жаждет, но и старается что-то для того сделать. То молиться начнет страстно, то вдруг о бабках-ворожеях речь заведет.
В такие дни Радимша, обнимая заметно пополневшую и начавшую терять былую стать супругу за покатые плечи, мягко просил с ворожеями быть поосторожней. «Это грех перед христовой церковью – шептал тихо. – Лучше сходить к попам на исповедь да покаяние... Может, поможет…» – «Еще чего, – коротким, но резким движением сбрасывала Аглая его руки со своих плеч. – Не в чем мне каяться, нет на мне грехов». – «Все мы не безгрешны…» – вздыхал Радимша, но на своей просьбе не настаивал. Не любил скандалов в доме.

19
Да, много разных событий прошло за эти годы мимо тиуна Радимши, не затронув его лично. Но были и такие, которые так или иначе его все же касались. Так, Владимир Святославич призвал к себе в Киев посадника Жиряту, а на его место прислал Добродея, мужа тех же лет, что и Радимша. Новый посадник был женат, имел детей – двух сыновей и дочь. Перед тиуном и другими княжескими служивыми людьми Василева своим высоким положением не заносился. Черный люд особо не притеснял, хотя и был требователен. Любил пиры, веселье, но не любил пьяных на пирах. Был высок, крепок телом, смугл лицом, темен власами на голове и пег бородой. Очи имел карие, почти всегда слегка прищуренные, а потому казавшиеся насмешливыми. Впечатление насмешливости и задирости посадника усиливал и его вздернутый курносый нос. Роду-племени он был северянского, из старейшин тамошних. В посадниках оказался по воле князя, любившего, как известно, радимичей и северян сажать в города полян, а полян – в города радимичей и северян. И то же самое делать с представителями всех остальных славянских родов. Не допускал родства с местной старшиной и нарочитыми людьми. Ведь из своего опыта и природной мудрости знал, что Бог береженого бережет. Потому и берегся, перебирая старшину и бояр, как игральные кости, переставляя их с места на место.
Вторым обстоятельством, которое непосредственно коснулось Радимши как тиуна, стало наделение великим князем служителей церкви некоторыми обязанностями, ранее входившими в судебно-мировую деятельность тиуна: разбор родственных и семейных тяжб и дрязг, соблюдение чистоты нравов и порядка. Когда ему об этих изменениях сообщил еще бывший посадник Жирята и подтвердил прибывший из Киева от митрополита настоятель церкви святого Преображения, Власий, Радимша воспринял это вполне спокойно. Он и сам тяготился этими своими обязанностями. Так пусть уж святые отцы тут разбираются, раз им дано право венчать супругов. Пусть теперь следят за их нравственностью и душевной чистотой.
Это обстоятельство даже как-то сблизило Радимшу с Власием. Возможно, из-за частого общения – приходилось то и дело советоваться по многим вопросам, связанным с делами мира и паствы. Жизнь того требовала.
Протоиерей Власий, родом болгарин, а потому темный ликом и брадой, хорошо владел не только греческой, но и русской речью. По меркам Радимши, был грамотен, любил читать книги, привезенные им из Византии. Когда же выяснил, что Радимша знает грамоту, вызвался обучать его греческому языку, чтобы и тот смог прочесть эти книги. Но Радимша ответил, что он уже не в том возрасте, чтобы чужой грамоте учиться. «Дай Бог свою разуметь. Вот, если бы родились сыновья… – попечалился с непонятным для себя откровением, – то тех бы с радостью отдал в обучение грамоте и чужим языкам». Взглянув пристально, протоиерей ответил: «Все в руце Божией».
Третьим же стало то обстоятельство, что в последние годы на Русской земле столь расплодилось разбойных людишек, что честному человеку не стало проходу. Как ни странно, это зло выросло в связи с христианской терпимостью великого князя. Он надумал полностью следовать священному Писанию. Мол, Бог прощал – и чадам его надо друг друга прощать. Дело, конечно, благое. Только благими делами дорога в ад вымощена.
Стали горожане и смерды из окрестных весей жаловаться посаднику да тиуну на разбойный люд, прося управы. Татей отлавливали и возили в Киев на суд княжеский. Ждали сурового наказания. А князь раз за разом прощал их. Разбойнички же совсем совесть поте-ряли…
Дело дошло до того, что уже синклит церковный во главе с митрополитом Леонтием просил князя издать специальный устав о наказаниях разбойникам. Князь признал их правоту и вслед за уставом «О судах церковных» дал устав «Закон судный людям». Вскоре почти все лихие люди княжескими служивыми были переведены, и пути-дороги вновь стали свободны.

20
В 1007 году от рождества Христова в Киеве умер митрополит Леонтий, и скорбели многие христиане по земле Русской. А вот у тиуна Радимши оказалась уже нечаянная радость – супруга Аглая, шепотом сообщила, что непраздна, что затяжелела. При этом стеснялась и краснела, как девочка, возможно, еще сама не верила в собственное счастье.
Конечно, это сообщение обрадовало Радимшу. Они столько лет ждали данного события, моля Бога. И Господь, наконец-то услышал эти молитвы. Возможно, этому немало способствовало и то, что Радимша, несмотря на сопротивление супруги, уговорил ее сходить в церковь Преображения к отцу Власию на исповедь и покаяние. «Хуже от того ведь никому не будет», – мягко настаивал он. И Аглая сдалась – раз и другой, и третий сходила в церковь исповедаться да причаститься.
А уж в начале следующего года1, после праздника Благовещения2, в день поминовения Феодосия Великого, Аглая родила сына-первенца. Принимала его повитуха, старая ведунья-травница Ведомила, которая, скорее всего, верила по-прежнему в старых богов, а не в Иисуса Христа. Впрочем, прилюдно, не дразня служителей Христовой церкви, крестилась, как все, молитвы новые шептала. А уж в своем деле равных не имела, была самой опытной. Не одной роженице она своими руками, отварами трав да заговорами помогла благополучно опростаться от бремени. Почитай, половина мальцов, бегающих по граду Василеву и его окрестностям, ей обязаны своим появлением на свет божий.
«Постник будет, – первое, что сказала Ведомила Радимше, когда вышла в горенку из опочивальни, где рожала Аглая, – почти не кричал. Другие орут – удержу нету, а твой тих». –«Не болен ли»? – обеспокоился Радимша. «Какой там болен, – тут же успокоила ведунья, – здоров, как никто иной. Ручки, ножки на месте… головка, глазки умненькие… Здоровый, но не буйный, тихий». – «Раз здоровый, хоть и тихий, то и слава Богу! Аглае меньше хлопот будет. Как, кстати, она там»? – обеспокоился теперь о супруге тиун. «Как и все бабы после родов, отдыхает. Радуется и отдыхает… Это вам, мужам, одна сладость, а бабам определены мучения за их краткую радость. Да что это я тебе говорю… все равно не поймешь. Кто не испытывал на себе все эти муки, тому и не понять».
Радимша молчал, не перебивал ведунью. А та, рассказав, как ребеночка приняла, пошла вновь к роженице. «Хоть народу при ней достаточно, да свой глазок не мазок – лучше видит».
Спустя седмицу, Радимша и сияющая Аглая, спеленав ребенка и приодев праздничные одежды, пошли в церковь к протоиерею Власию. Требовалось дать имя. Протоиерей встретил ласково: «Рад, рад вас видеть, чада мои, в здравии и, милостью Божией, с приплодом». – «Отче Власий, – после приветственных слов попросил тиун священника, указав рукой на сверток, бережно удерживаемый Аглаей у своей груди, – вот имечко надобно нашему первенцу… Да получше, позвучнее… Старики сказывают, каким будет имя, такой и сложится жизнь. К тому же, отче, долгожданный сынок-то…» – «Что верно, то верно, – не стал спорить Власий. – А раз сын вам был дан Господом, внявшим молитвам, то и назовем чадо ваше Феодосием, что означает "богоданный". К тому же родился он сразу же по истечении Благовещения, в дни поминовения оберегателя веры Христовой Феодосия Великого, римского императора». – «Хорошо, – пропев слово «Феодосий» по слогам, согласился Радимша при молча-нии супруги, – пусть будет Феодосий». – «Вот и славненько, – улыбнулся ободряюще супругам протоиерей. – Вот и славненько. Теперь идите домой, а на сороковой день приходите вновь: предадим чадо обряду святого крещения».
Так у василёвского тиуна и его супруги появился первый сын. А через два года родился второй, названный в крещении Артемием, то есть «крепким». И, действительно, второй сын у Радимши родился крепким сбитушком, здоровым и подвижным. К тому же – крикливым, отчего его повитуха Ведомила, прозвала Баруздой Базановичем – шумным и беспокойным крику-ном.
С рождением второго ребенка Аглая поспокойнела, раздобрела телом и уже не докучала Радимше новыми просьбами да пустыми придирками. Да и то, когда?.. То с детьми возится – каждый требовал материнский пригляд, то по хозяйству управляется.
Хозяйство-то за годы тиунства Радимши разрослось. Если домишко остался прежним, без переделки, то во дворе выросло несколько новых построек. В избах – десяток челядинцев обитало, в сараюшках – лошадки, коровки, свинки да птица какая никакая. Всему пригляд нужен, корма, уход.
Радимша был муж хозяйственный – ничего мимо рук своих не пропустит. А уж Аглая – и того паче: каждую травинку, каждую пылинку на примете держит. И челядь у нее не забалует, без дела не посидит, лясы языком не почешет, знает свое место.
Радимша рад-радёшенек. Когда в доме все хорошо, то и на душе светло, и княжья служба исполняется с радостью. Впрочем, жизнь не только в семье у тиуна вполне наладилась – и на земле Русской в эти годы была тишина. Ушли в дальние степи извечные вороги печенеги. Притихли соседи – Польша, Венгрия, Чехия, Богемия. Их государи, если не заискивали перед великим киевским князем, то искали с ним дружбы. Все открыто поговаривали о сватовстве между государями, о женитьбе их детей, о брачных узах да родственных союзах.
Однако и не столь благостные дела случались. Сначала в Новгороде скончался старый вуй великого князя, Добрыня. Следом – сын великого князя, Вышеслав.
Владимир Святославич ни на похороны дяди, ни на похороны сына не поехал – годы его были уже не те, чтобы в седле столько верст трястись. Он только направил из Ростова в Новгород сына Ярослава да двоюродного братца своего Константина Добрынича ввел в новгородские посадники. В Ростов же, сказывали, был посажен Борис, а Глеб – в Муром.
Вскоре же стало известно, что преставилась благочестивая княгиня Анна. От нее осталась дочь Доброгнева или Мария в крещении. И к этой юной княжне, как сказывали знающие люди, уже сватался польский княжич Казимир1.
Вот так обстояли дела на Святой Руси и в семье василёвского тиуна Радимши в памятный зимний день, когда мы впервые увидели Радимшу на подворье за уборкой снега.

21
…День был тихий, солнечный, совсем не студеный. Метели, покуражась и забросав град и окрестности толстым снежным покровом, стихли. Заодно сбили каленость с мороза-трескуна. Поработать в такой день – одно удовольствие. Ни зябко, ни жарко. Так что снег убирать – это не работа, а одно сладостное томление души на свежем воздухе. Вон как снежок звонко поскрипывает под напором лопаты, когда от большого сугроба четкими, выверенными ударами, отрезается очередная глыба! А как похрустывает под ногами! Душа радуется. Так чего же не позабавиться, не размять кос-точки?.. Вот тиун собственноручно и чистит двор, не считая это, в отличие от своей супруги, зазорным делом, пригодным лишь для челяди. Челяди иная работа сыщется, потяжелее да погрязнее – не посидят, сложа руки. Челядинки хозяйское исподнее постирали, на вервье вешают для просушки морозцем, чтоб свежестью морозной пропиталось. Тогда и носить приятно. Другие воду из проруби на Стугне носят – домашнюю скотину поить. Подогреют чуток и напоят. Да и вода в Стугне подо льдом теплая, ишь, как пар над бадейками с ней вьется! А мужики-челядины иным занимаются: кто дрова колет, кто навоз у скотины в хлеву чистит, кто коней тиунских, проводя по двору, разминает. Нельзя допустить, чтобы скотина в сыром обитала – пропадет, и чтобы кони без разминки зимовали – застоятся, вы-носливость потеряют. Словом, челядь, хоть и одета в рваное да зябкое, без дела не сидит. Впрочем, на то она и челядь, чтобы полностью зависеть от хозяина. Попал в полон, потерял свободу – будь добр по чужим законам жить, чужие песни выть, чужим умом разуметь. Это не тиун Радимша придумал и даже не князь киевский – так сама жизнь распорядилась. Испокон веков так: одни властвуют, другие рабствуют.
Далеко отбросив очередной ком снега, Радимша остановился. Решил передохнуть малость, светлым днем полюбоваться. Опершись на черенок лопаты, оглядн6л подворье, задержал взгляд на верхушках прозябших деревьев, потом на небесной сини. Тут подбежал закутанный в шубейку и материнский теплый плат Фео-досий.
– Дай помогу! – потоптавшись немножко на месте в красных, как гусиные лапки, сапожках, потянулся ручонками в рукавицах к лопате.
– Спасибо, сын, – улыбнулся Радимша словам нежданного помощника. – Я и сам с Божьей помощью управлюсь. А ты погуляй, побегай по двору. Вон и дружок твой, Черныш, из конуры своей выбрался, – указал Радимша на крупного черного лохматого пса.
Тот бежал вприпрыжку на голосок Феодосия, явно в предвкушении шумной и забавной кутерьмы с малышом.
Животные, особенно собаки, почему-то больше любят детей, чем взрослых. То ли за малый рост, то ли за вполне ощутимое бессилие, то ли за бесхитростность и беззлобие. Кто знает?..
– Только снег в рот не бери – простудишься! – напомнил на всякий случай сыну Радимша.
– Не возьму, – заверил Феодосий.
И остался стоять на месте, словно не видя Черныша.
– Ты чего? – удивился Радимша. – Чего не бежишь? Черныш уже заждался…
Верный Черныш действительно нетерпеливо бегал во-круг Феодосия, заглядывая умными глазами в очи, стано-вясь на задние лапы и опираясь передними в грудь отрока, повизгивая и игриво повиливая хвостом – словом, настойчиво приглашая того рвануть наперегонки или же заняться борьбой.
– Да так… вот на снег смотрю… белый.
– Да что на него смотреть: снег как снег…
– А откуда снег? – поднял Феодосий чистые глазенки на родителя.
– Так зима же… с неба идет…
– А почему зима? И почему с неба?
– Так Господь Бог захотел. И зиме повелел быть, и снегу идти, и морозу землю студить…
– А Господь Бог где?
– На небе.
– Почему не видать? – задрал Феодосий головку ввысь.
Небо в зените – чистое-чистое, высокое-высокое, и только у окоема белыми пушинками замерли редкие облака. Яичным желтком на нем, со стороны полудня, зависло солнышко, весело искрясь лучами, отражающимися от поверхности снега.
– Так он, Бог, за облаками, высоко-высоко… С земли и не разглядеть… – вытер Радимша дланью разом взопревшее чело.
– А Бог… он сильный? – рисуя носком сапога замысловатый узор на снегу, вновь задал вопрос ребенок.
– Сильный.
– Сильнее, чем посадник наш Аким Добродей?
– Сильнее.
– А чем князь?..
Вопрос сына поставил тиуна в тупик. Бог, конечно, сильнее любого владыки на земле. Следовательно, сильнее великого киевского князя. Но разве скажешь ребенку об этом? Тем более, Радимша хорошо помнил, как земной владыка Владимир Святославич уже приказывал бить и изгонять прежних богов. А те тоже слыли сильными и всемогущими. И кто знает, какая мысль о богах завтра ляжет в голову князю, не возжелает ли он сменить и нового бога на иного…
Опять же, стань известно князю, что его тиун молвит о слабости князя, пусть и перед Богом, еще неизвестно, снесет ли тогда бедный тиун главу свою… А с другой стороны сказать сыну, что князь сильнее Бога – это же кощунство против христианской веры. Да, от такого вопроса ни то, что чело, все тело взопреет, холодным потом покроется.
Выручил тиуна от ответа на столь щекотливый вопрос требовательный стук в ворота и ответное угрожающее рычание Черныша У пса в одно мгновение пропало всякое добродушие. Его нос потянулся к воротам, словно стремясь учуять, кто там; уши чутко навострились; шерсть вздыбилась, делая пса враз больше, чем он был на самом деле.
– Поди, глянь, кто там, – попросил Радимша сына, обрадовавшись, что можно на вопрос уже не отвечать.
Феодосий, позабыв о своем вопросе, с радостью побежал к воротам. При этом смешно ковылял ножками, чтобы не запутаться в длинных полах шубейки и не упасть. С громким лаем сопровождал его верный Черныш.
– Комонные… – крикнул Феодосий, взглянув в щелочку между толстыми досками ворот.
– Ей, кто там, – позвал Радимша кого-либо из челядинцев, только что маячивших на подворье, – посмотрите, кого Бог прислал?
На зов тиуна тут же поспешили двое или трое холопов.
– Говорят, от князя… – прокричал один из них.
– Впускайте, чего рты пораззявили, – прикрикнул Ра-димша, оставляя лопату и направляясь неспешно к воротам. – Чего людям зазря мерзнуть! А ты, Черныш, – не забыл он про пса, – цыц! Замолчь! Свои.
Черныш, вняв требовательному гласу хозяина, примолк, но по-прежнему настороженно держался возле Феодосия. На всякий случай… Мало ли что…
Челядинцы вынули из железных скоб тяжелый засов и отверзли створки ворот. Во двор въехали на вспотевших от долгого хода лошадях три княжеских вестника при трех заводных конях. Морды и крупы лошадей, а также брови, усы и бороды прибывших были покрыты налетом изморози.
– Милости прошу, – подошел Радимша к начавшим спешиваться всадникам, приглашая их в тепло дома и очага. – От князя, говорите, пожаловали?
– От князя, – отозвался за всех старший, разминая ноги после длительного сидения в седле. – От него самого.
– Как он там… здрав ли?.. – поинтересовался вновь Радимша, одновременно отдавая распоряжение челядинцам отвести коней в теплый хлев, задать корма и напоить. – Давненько не доводилось собственнолично зреть…
– Слава Богу, здрав, – отозвались прибывшие, направляясь вслед за хозяином и его сынишкой в сени тиунского дома. – Вот к тебе гонцами послал…
– Что так?
– К себе зовет, дело имеет…
«И, видимо, важное, раз среди зимы нарочных прислал», – подумал Радимша, поднимаясь с прибывшими посыльными князя в горенку, однако спросил иное:
– Как добрались? Дорога, надо полагать, сплошь сугробами перебита… В яругах так и вообще коням по брюхо будет, а то и более…
– А мы не лесных прямых дорог, а русла рек держа-лись… Сначала Днепром, потом, известное дело, Стугной. Там снегу меньше, на руслах-то…
– Так крюк-то какой?!.
– А что нам крюк с заводными… одна прогулка.
Из опочивальни с трехлетним  крепышом Артемием выглянула Аглая – посмотреть, кого там Бог принес. Увидев, кратко поздоровалась.
– Распорядись-ка, мать, подать гостям сбитня горячего да снеди, какой ни наесть… – попросил Радимша супругу, – продрогли, чай, с дороги. Словом, что в печи, то и на стол мечи. Сначала согреться и подкрепиться надобно, а потом и разговоры разговаривать станем. Разговоры, надо полагать, серьезные будут…
– Серьезные, – кивнули княжеские вестники, снимая верхнюю, изрядно набравшуюся холодом одежду.
Аглая молча пошла в подклеть дать распоряжение челядинкам о приготовлении снеди. Феодосий, не сбрасывая шубейки, прошмыгнул в опочивальню – не место малым отрокам во взрослом застолье. И с ласковым Чернышом, к явному разочарованию пса, во дворе не остался – не любил праздность и баловство.


ГЛАВА ВТОРАЯ

1
Давно не бывал Радимша в стольном граде. Все как-то не доводилось. А когда прибыл, то и не узнал: столько хором многоярусных боярских да княжеских, столько церквей понастроено – страсть! Причем церкви не только деревянные, но и каменные есть. И крыты церкви уже не только тесом, как в Василеве, а тонкими свинцовыми листами, на которых, оттеняя их серый цвет, девственной чистоты снег лежит. Благодать такая, что десница сама в крестное знамение летит. А уж народу-то, народу! Кто пеше идет, кто верхом путь держит, кто в санях куда-то поспешает. Крик, шум, гам, суета… Не то, что в Василеве… где тишь, гладь да Бо-жья благодать. И то: Киев – столица Руси, мать городов русских!
Впрочем, долго любоваться градом, крутя головой туда и сюда, не пришлось – княжеские посланцы поторапливали:
– Князь ждать не любит.
У великого князя и раньше от родственников, бояр, служилого народа да челяди ступить негде было. Теперь – вообще не продохнуть. Так всех развелось. Но княжеский огнищанин, отвечающий за порядок во дворце, искусно лавируя среди толпы, провел Радимшу в светелку к Владимиру Святославичу. Князь одет тепло, но по-будничному.
– Здрав будь, великий и светлый княже, – поклонился Радимша поясно. – Вот по слову твоему прибыл… с гонцами твоими вместе. Что прикажешь, государь?
– Рад, рад, – заулыбался князь. – Рад видеть тебя, тиун…
– И я рад, – вновь поклонился Радимша, – видеть тебя, великий князь, во здравии и благополучии.
– Вот и славненько, – потер князь длань о длань. – Вот и славненько. Думаю, что гонцов и прочих слуг мы отпустим – они дело свое сделали – и пусть идут с Богом. А с тобой словом-другим перемолвимся. Ты не возражаешь? – пошутил, подмигивая.
Великий князь изрядно постарел. Его большие очи потускнели, утратив прежний блеск, начали беспричинно слезиться. Чело покрылось морщинами. На вые одрябла кожа, что было особенно заметно, когда князь поворачивался вполоборота то в одну, то в другую сторону. Окладистая курчавая борода князя взялась изморозью лет. Сморщилась, потемнела кожа на тыльной стороне дланей, а персты так усохли, что казались восковыми. Но природная насмешливость князя, его желание подшутить над ближним своим, приправить разговор острым словцом, остались при нем.
Тиун, не зная как ответить на шутку князя, счел за лучшее промолчать,. Хоть слово – и золото, но молчание – часто такое серебро, которое дороже любого золота и камней-самоцветов. Впрочем, князь, оставив насмешливый тон, вполне серьезно предложил:
– Да ты, тиун… Радимша, присаживайся на лавку-то – в ногах, как говорят на Руси, правды нет. Разговор у нас с тобой будет длинный, так что присаживайся…
Когда гостя приглашали присесть на лавку, намертво пристроенную к стене, а не на скамью, передвигаемую с места на место, то тем самым оказывали почесть. Радимша об этом хорошо знал. Поэтому, аккуратно присаживаясь на краешек лавки, накрытой дорогим ковром, подумал, что князь вызвал его на хороший разговор, а не для взбучки. На душе тиуна немного полегчало, посветлело. От худого слова и собака бежит, а ласковое – даже кошке нравится…
– Вижу твое усердие, тиун, в Василеве, – продолжил меж тем великий князь. – Отрадно и похвально. А потому, думаю, направить тебя тиуном же в град Курск: нужен мне там верный человек…
«А Позвизд? – мелькнуло в уме Радимши. – Разве не свой?.. Еще как свой! Сын-то, поди…»
Князь же, словно прочтя мысли тиуна, между тем произнес:
– Ты скажешь, что там есть сын мой Позвизд да посадник, да тиун тамошний… Все верно. Есть. Но Позвизд – это князь, властелин. И не должно ему в заботы великого князя вмешиваться, чужое корзно на себя натягивать. Его дело воинскую дружину ко мне по зову приводить да в сечах удаль молодецкую показывать. А тиун тот стар и немощен, потому уже плохой помощник сыну и посаднику. Дел же там судебных скопилось много, вот и надо их как можно быстрее по закону да по совести разрешить. И лучше тебя, как мне кажется, никто с тем справиться не сможет: василёвцы тобою-то довольны… К тому же я думаю Позвизда из земли Северской в Берестье посадить, на порубежье с ятвягами. Там ныне неспокойно. А в Курске – его сына, внука моего Вячеслава, поставить. Хоть и млад еще, всего четырнадцатый годок пошел, но город знает. И всю ближнюю волость. Так почему ему там не быть… Разумно?
– Разумно, – согласился Радимша.
– Что же касаемо посадника курского, – продолжил Владимир Святославич, – то ему пора в иной град, Ратском1 прозываемый. На реке тамошней Рати мною поставлен лет с десяток тому назад… Вырос городок, без посадника никак не обойтись… Согласен?
– Согласен, – кивнул главой Радимша.
– А посадник Микула на прежнем месте давно уже засиделся да к тому же со всеми там перероднился, перекумился, – усмехнулся князь. – Это с одной стороны и неплохо… а с другой может княжеской службе во вред пойти. Или ты, тиун, по иному мыслишь? – ожег он взглядом Радимшу.
– Разве с мудростью можно спорить? – нашелся тот, внутренне сжавшись. В «кошки-мышки» играть с князем не хотелось.
Я же говорю: умный ты, – осклабился Владимир Святославич. – Потому с тобой, а ни с кем другим речь веду. Однако о деле: Курск же что ни на есть на самом порубежье с Диким Полем стоит, без опытных княжеских людей быть не должен. Так что тебе, Радимша, как ни кинь, ехать в Курск надобно… И пока внук мой Вячеслав не заматереет, в мужскую силу не войдет, будешь ты, Радимша при нем не только обязанности тиуна исполнять, но и часть посадских дел на себя возьмешь. А возникнет надобность – воев в поле поведешь. Уж не обессудь… Впрочем, я помню, как ты лихо под Василевым действовал – улыбнулся, подмигнув, князь. – А ты помнишь?
– Помню, – потеплел глазами Радимша.
Еще бы ему не помнить тот случай – самого князя спас.
– Вот то-то… Потому бери семью, коней, скарб… да и поезжай, не мешкая, пока санный путь стоять будет. Сначала первое время у старого тиуна перебьешься, а за лето терем себе новый поставишь… хоть в детинце, хоть где-либо еще. Мест там, как мне сказывали, много… О строительстве я уж распоряжусь. Позвизду и Вячеславу отпишу, чтобы содействие оказали и лесом, и плотни-ками.
Великий князь еще много чего говорил своему верному тиуну, посылаемому на край света, про который поговорка сложилась, что «туда Макар телят не гонял». Там кочевника чаще видать, чем медведя лесного. Но и это ведь Русь, Русская земля! И за нее кто-то должен радеть…
Много чего в тот памятный день сказал Владимир Святославич тиуну Радимше, не забыв при этом и угостить со своего стола. Подсластил горесть сказанного сладостью медового сыта да заморского вина.
Только об одном он не сказал: о том, что стали выходить из его повиновения сыновья. Особенно те, которые от Рогнеды Полоцкой – Ярослав в Новгороде и Мстислав в Тмутаракани. Первый, войдя в силу, отказался дань новгородскую в две тысячи гривен золотых выплачивать. Тут, конечно, без  новгородской старшины не обошлось. Это она, златолюбивая, Ярослава на то действо подбила. Второй – в помощи при походе на Новгород, чтобы проучить строптивца, отка-зал. «Не пойду – и все тут».
Малой стала вера киевского князя и другим сыновьям. Все давно выросли, имеют собственные семьи, своим умом живут. Например, Святополк. Женат на польской княжне Светолике Болеслава. По ее нашептыванию часто поглядывает в сторону тестя… Или взять Святослава Древлянского, женатого на венгерской княжне. Тоже мало к словам родителя прислушивается, все сделать по-своему мыслит… Не отстает от них и Судислав Псковский, женатый на чехине… Все что-то мыслят, скрытничают, сами себе на уме…
Великий князь говорил, а Радимша молчал, принимая все как данность. Против княжеского слова не попрешь. А попрешь – это как медведь-шатун на рогатину: чем дальше, тем мучительней. Пока смерть не наступит… Только мысленно печалился по уже обжитому гнездышку, по налаженному хозяйству, по скотинке, которую придется прирезать. Да и длинный путь радости не вызывал.
Еще он мыслил о том, что Феодосию исполняется пять лет и со следующего года он должен был бы идти к отцу Власию на обучение грамоте и греческому языку. И свершится ли то теперь в Курске – лишь одному Богу известно.
Болела душа и за Аглаю: как-то она воспримет  распоряжение князя. Хоть после рождения сыновей и поспокойнела, все равно женщина-то непростая, с норо-вом…
Но вот князь счел разговор оконченным. Хлопнув громко в ладоши, вызвал мечника, отвечающего за княжескую казну, и когда тот прибыл, спросил:
– А имеются ли злотые да сребреники в скудной скарбнице моей? Не все ли мы раздарили слугам своим верным? Не все ли растащили другие слуги, словно мыши, пряча по норам? – заговорчески подмигнул Радимше.
– Имеются, – поклонился мечник. – Не оскудела еще твоя казна, светлый князь, на звонкое злато да серебро. И слуги, – обиделся он, – честь блюдут.
– Так чего стоишь, словно идол тмутараканский1, пойди, принеси нам… пять золотников да десяток сребреников. Думаю, достаточно… – обращаясь уже к Радимше, уточнил он.
– Спасибо, великий князь за заботу, – вскочил с лавки растроганный небывалой княжеской щедростью Радимша, – только все мои труды такой цены не стоят.
– А это, тиун Радимша, разреши-ка мне судить, – улыбнулся Владимир Святославич. И пока княжий мечник ходил за звонкими монетами, пояснил: – Грешным делом задумал я свои монеты чеканить, золотые и серебряные, чтобы не хуже, чем у императоров Царьградских. Достаточно нам только их монетами обходиться, а еще арабскими динарами да дирхемами. Пора и свои в достаточном количестве иметь. Чай, не лапотники мы последние, а сыновья отцов своих и воины известные.
2
Первым, кто встретил тиуна Радимшу в граде Василеве, был посадник Аким Добродей, которого Радимша еще перед своим отбытием в Киев, как ни поспешал, но все же предупредил – иначе нельзя, обидеться мог, как никак, а старший княжий слуга в граде. Встретил прямо у ворот детинца, словно специально поджидал.
– Ну, как съездил, Радимша? – после приветственных слов и пожелания друг другу здравия, спросил посадник, не скрывая своего интереса, знал, что в Киев просто так не вызывают. – Подобру-поздорову ли?..
– Наверное, все-таки подобру, – вздохнул тиун, медленно слезая с запотевшего от длительной рыси, покрывшегося кое-где поволокой инея коня – сказывалась дальняя дорога, проведенная в седле.
– Что ж так невесело? – проявил участие посадник, почувствовав скрытую горечь в ответе тиуна.
– А нет повода для веселья: приказано, не мешкая, от-правляться в град Курск. И это среди зимы-то…
– Да, дела, – посочувствовал посадник. – Но воля великого князя – закон, – тут же добавил он. – Нравится, не нравится, а исполнять надобно.
– Вот то-то и оно…
Посадник, узнав о причине вызова Радимши к великому князю и скором отбытии тиуна в Курск, потерял интерес к встрече. Разговор между ними иссяк. Оно и понятно: с данного времени тиун для посадника уже не существовал – отрезанный ломоть. Каждый поспешил по своим делам: посадник – к обходу по граду, Радимша – к семье.
Супруга Аглая была куда дотошней в своих расспросах о поездке в Киев. Выяснив все, не сдерживала своих эмоций по поводу скорого переезда. Но, «поостыв» и понимая, что плетью обуха не переши-бить, смирилась.
– В Курск, так в Курск… – махнула дланью, словно обрубая невидимые концы.
 Особенно утвердилась в своем решении после того, как своими руками потрогала княжеское злато и серебро в монетах. И тут же стала проявлять бурную деятельность в вопросах перевоза на новое место рухляди и предметов домашнего обихода.
– Так, челядь, лошадок берем с собой – им переход не страшен, – планировала она. – Утварь уложим в сани – тоже заберем с собой. Кур, гусей, хрюшек… частично под нож: зимой мясо не пропадет, частично продать придется – нам лишняя гривна, не помешает.
– Как куна, резана, ногата или векша… – пошутил Ра-димша, глядя на разошедшуюся супругу. Но та и бровью не повела.
– Думаю, что ни вирник, ни мытник, ни сам посадник, ни кто-либо из торговых гостей во граде купить не откажутся… если подешевле, – по перстам пересчитала возможных покупателей.
– Верно, у этих мошна туга, – вставил словцо Радимша, заражаясь энергией супруги.
– Буренушек под нож нельзя, жалко, да и стельные они, вот-вот телятками опростаются, – сама с собой рассуждает Аглая, словно не слыша мужа. – Оставим до летней поры у посадника Акима… Вместе с какой-нибудь челядинкой, чтобы денно и нощно приглядывала, кормила да поила… Летом, по травке, потихоньку перегоним… – без лишних затруднений нашла выход она с докукой, более всего беспокоившей Радимшу. – Барашков да ярок – под нож или на продажу, а вот котных овечек, их всего три, придется с собой взять. Связать ноги – и в сани, в возок, – продолжала планировать переезд Аглая к удивлению и восхищению Радимши. – Я с детьми – тоже в сани, а ты смотри сам, хоть с нами в санях, хоть верхом. Не забыть бы за суматохой с лугов сено… хотя бы копенку привезти да с собой в дорогу взять, чтобы лошадок да овец кор-мить…»
«Ну, это лишнее», – подумал тиун, одна вслух того не сказал. Предпочел промолчать. По опыту знал, что в такую минуту супруге лучше не перечить. Себе дороже…
Обоз выходил порядочный, не менее четырех-пяти саней потребуется. Зато по прибытии в Курск все будет свое, побираться не придется.


3
Дорога до Курска заняла почти две седмицы. Двигались неспешно, по одному поприщу. И то только в светлое время суток, чтобы судьбу не испытывать. В лесах было много волков, и отбиться от них в ночное время, когда властвует всякая нечисть, представлялось делом сложным и почти невозможным. Будь то воинская дружина, так той и сам властелин тьмы был бы нипочем – с крестным знаменем русская дружина могла любому ворогу, не говоря уж о каких-то там волках, рога обломать. Но мирный обоз, в котором вооружение имел один лишь тиун, ночных походов позволить себе не мог. Вот и приходилось после каждого поприща останавливаться на ночлег в любом ближайшем селении, будь то весь, вервь, городище или град немалый. Перебиться ночь годилась и изба крепкого селянина-старейшины, и закопченная от пола до потолка полуземлянка простого смерда с тараканами и сверч-ками. Главное, чтобы клопов-кровососов не было.
В пути Аглая с меньшим сынишкой Артемием большую часть дремали, закутавшись с головой в тулупы, дерюги, попоны. Любой холод им был нипочем. Правда, и холодов, к счастью, больших не было. Погода благоприятствовала. А вот старший сын, Феодосий, дреме днем предавался мало: все любовался окрестными местами.
Волновало и радовало его буквально все: и придорожная березовая роща, сплошь покрытая пушистым, искристым многоцветием в лучах невысокого солнца; и крутые речные берега; и темная зелень одиноких елей и сосен; и таинственная сень лесов у окоема. Очарованным взором сопровождал отрок каждую новую деталь длинного пути. Все ему было ново и в диковину. И это радовало сердце Радимши: «Славный отрок растет, умный, добрый».
Иногда Феодосий просился пройтись пешком вместе с челядью или проехаться верхом на коне, говоря: «Я уже не маленький, могу и пройтись, как взрослые, и проехаться верхом».
Аглая относилась неодобрительно к таким затеям сына, а Радимша разрешал мальцу и пройтись, чтобы косточки размять, и верхом прокатиться. Правда, отдельного коня для Феодосия не седлали, просто, наклонившись, брал его в свои сильные руки и усаживая на холку Гнедка впереди себя.
– Держись крепче.
Гнедко всхрапывал, изгибал шею, неодобрительно косил лиловым глазом на хозяина: «Мол, это еще что за новости, двоих везти, тут и от одного тяжесть непомерная». Тогда Радимша ласково поглаживал коня по холке, словно понимая и успокаивая. Погладив, добродушно приговаривал:
– Ты уж потерпи, Гнедко, это ненадолго… да и весу у него… фунтов так… с семерик, не более… и то с одежкой-то… – явно преуменьшал он. – А вот радости – с гору. К тому же будущего воя везешь, понимать должен…
Гнедко шевелил ушами, словно прислушиваясь к словам хозяина, кивал головой, как в знак согласия, и продолжал путь иноходью или легкой трусцой. Пробовал переходить и на рысцу, чтобы порадовать хозяйского мальца. Но тут уже Радимша придерживал его. Не потому, что опасался за сына (знал, что Гнедко не подведет, не спотыкнется), а потому, что нельзя было удаляться от обоза.
Если Радимша весь путь проделал верхом, в седле, супруга его и дети – в санях, то челядь – пешком. Только там, где путь был под гору, Радимша разрешал челяди присаживаться на возки. Аглая такую доброту мужа не одобряла:
– Нечего бездельников поважать на санях кататься, пусть ножками снег топчут, а то ходить разучатся.
Но Радимша такие слова супруги пропускал мимо ушей, а Феодосий тихонько шептал:
– Жалко же, ведь люди…
– Какие люди?! – одергивала сына недовольно и брезгливо тиунша. – Челядь, холопы, рабы… Не люди, только видимость одна.
С матерью не поспоришь, и Феодосий замолкал.
Предпоследняя остановка на ночлег была в Рыльске, что на Семи-реке. Рыльск, как и Путивль перед ним, был небольшим градом, стоявшим на высоком холме. Крутые, почти обрывистые склоны, очищенные от деревьев и кустарников, были единственным украшением холма. Ворогу, надумай он осаждать град, не за что было зацепиться. Оконечность холма отделялась от остальной его, матерой, части глубоким рвом. Здесь-то и расположился детинец.
По вершине холма, возможно, в полутора саженях от склонов шел деревянный частокол, отгораживающий град от поля и защищающий от внешнего врага. С полудня, делая пологую петлю, холм обегала Семь, находящаяся подо льдом и снегом. Со стороны же пологой долины, покрытой яругами и продрогшими от зимних холодов дубравами, протекала еще одна речка, то Дубной, то Дублянью прозываемая. За лесками и полями была еще одна река, несшая подо льдом свои воды в Семь, которая называлась Рылой.
Все это любознательный Феодосий успел узнать после сытного ужина от хозяина очередного их пристанища, местного тиуна Архипа. Мужа крупного и добродушного, к тому же словоохотливого.
– Наш прежний град Василевым прозывается, – заглядывая в бородатое лицо нового знакомого, говорил Феодосий, – так в честь великого князя назван. А ваш град в честь кого назван?
– Не мешался бы ты с глупыми вопросами, – пыталась приструнить сынишку Аглая, занимаясь с младшим Артемием. – У человека и без тебя хлопот полон рот, так нет же, еще ты с расспросами лезешь… Лучше ко сну готовься: спать пора.
– Ничего, ничего, – улыбался гостеприимный Архип, – и со сном успеется…
– Точно, успеется, – поддакнул Радимша, позевывая, лишь бы разговор поддержать.
– Сладко почивая, царствие небесное можно проспать, – изрек Архип, как бы споря с Аглаей. – А за разговором – никогда. К тому же за речи платы не требуется.
– Оно так, оно так… – прикрыл дланью зевающий рот Радимша, которого, честного говоря, уже Морок одолевал.
Что касаемо названия нашего града, – продолжил рыльский тиун, отвечая на вопрос Феодосия – то старые люди сказывали, что ранее он назывался Ярильском – в честь Ярилы, весеннего бога солнца. Но это было до того, как князь наш великий, Владимир Святославич, не принял веры христианской… – уточнил он. – С принятием же истинной веры град все больше Рыльском называется, чтобы память старых богов не тревожить.
– Чудно, – удивлялся Феодосий, – а я-то думал, что грады только в честь князей и называются.
– Чудно, – согласился с ним рыльский тиун и своей большой дланью тихонько подтолкнул к Аглае. – Ну, а теперь иди к матушке, готовься ко сну. Ибо утро вечера всегда мудрее. Да молитву Господу нашему, Иисусу Христу, не забудь прочесть.
– Не забуду, – тут же отозвался Феодосий. – Я люблю молитвы творить. «Отче наш» знаю, и иные…
– Вот и хорошо, – улыбнулся Архип.

4
Последняя ночевка была в местечке, названном Олжичами.
– Бывшее урочным сельцом княгини Ольги, бабки ны-нешнего великого киевского князя Владимира Святославича, – пояснил сыну Радимша. – Таких весей на Русской земле в свое время много учинено. Большинство из них Олжичами прозвались. – И, видя, как внимательно слушает Феодосий, дополнил: – Князь Владимир грады по рекам возводить приказал…
– Как наш Василев?.. – переспросил Феодосий.
– Как наш Василев, – подтвердил Радимша. – А бабка его, все больше урочные да оброчные села устраивала. Так дани проще собирать было. Мудрая княгиня была, мудрая…
Олжичи ничем особым не запомнились ни Радимше, ни Феодосию. Что-то среднее между городищем и крепкой весью, обнесенной дубовым частоколом. Вокруг поля, леса да луга с болотами. И все под снегом, как под большим, не ведающим ни конца, ни края, белым платом. По правде сказать, отроку Феодосию за весь долгий путь по земле Русской больше всего запомнились стольный град Киев своими размерами, высокими теремами, множеством церквей, да град Чернигов на Десне.
О Киеве родитель ему сказал, что он был поставлен в незапамятные времена, согласно людской молве, братьями Кием, Щеком да Хоривом. А в Чернигове Феодосий впервые увидел властелина, князя Вячеслава Владимировича, и епископа Неофита. Поразили светлые одежды князя и обилие злата и серебра на одежде епископа.
– Риза, –  кратко пояснил родитель.
Что же касается самого Радимши, то он однажды данным путем уже ходил, когда в воинстве киевского князя Владимира Святославича совершал поход на волжских болгар. Впрочем, и тогда, и теперь задерживаться в градах Чернигове, Новгороде-Северском, Путивле, Рыльске, Ольжичах и любоваться их красотами времени не было. Стоят, живут – и слава Богу! Отметил только одно: не стало видно капищ прежних языческих божков на вершинах холмов.
Теперь эти же холмы украшали маковки церквей с крестами.

5
В Курск тиунский обоз прибыл уже под вечер, когда на небосклоне у окоема заря ало полыхнула.
– Завтрашний день солнечным и морозным будет, – определил Радимша, радуясь окончанию пути.
– Откуда ведаешь? – тут же навострил ушки Феодосий.
– Так заря-то… – кивнул в сторону окоема Радимша. – Старики бают – к морозу и солнцу…
– А-а! – удовлетворился ответом отрок.
Последний отрезок пути, несмотря на то, что дорога по руслу Семи хорошо наезжена и не  имела помех, был довольно долог. Все устали. И Феодосию на этот раз не удалось разглядеть град как следует – поторапливались с ночлегом. Кроме того, родителю еще необходимо было доложиться князю-властелину Позвизду о прибытии.
«Ничего, – решил Феодосий про себя совсем по-взрослому, – еще успею разглядеть град наш новый как надобно, времени теперь будет для того много».
Однако следующий день был занят тем, что Феодосий вместе с отцом ходил сначала в княжеский терем, потом в хоромы местного посадника. Отец вел там долгие переговоры, а Феодосий находился под присмотром слуг. Уже во второй половине дня, наконец-то, разрешился вопрос с постоянным жительством всего семейства нового курского тиуна. Князь-наместник Позвизд выделил одно из своих зданий в центре детинца для вновь прибывших.
– Обживай – напутствовал кратко.
Там же нашлась пара дворовых построек для тиуновой челяди и скотинки, довезенной стараниями Аглаи.
Коней Позвизд на первое время также разрешил ставить в своей конюшне:
– Ставь, места много. Только смотри, чтобы мои жеребчики твоих, как чужаков, не побили, не покалечили. У меня не кони – звери. Любого порвут! Хоть и говорят о комонях, что это волчья сыть да травяной мешок, но только не о моих.
Конечно, новые условия были значительно хуже тех, что имелись в Василеве. Но жить все же можно. Вполне терпимо. Да и в Василеве, если вспомнить, Радимша и Аглая начинали с чужого угла. Правда, тогда у них не было детей, и они сами были моложе и здоровее. Но дети – не помеха, когда в семье любовь да понимание… А опыт поспорит и с молодостью.
– Ну, как тебе князь-наместник? – поинтересовалась Аглая, когда с основными хлопотами по обустройству на новом месте было покончено, и супруги могли, наконец, передохнуть, присев на скамью.
– Встретил по-доброму, – оглаживая дланью бороду, отозвался Радимша. – Честно скажу, такого, мать, не ожидал. Чужак я, а он – по-доброму… Даже отрока нашего, Феодосия, когда мы были у него в тереме, удостоил вниманием: погладил дланью по темечку и вопрошал, желает ли Феодосий быть княжим воином.
– И что же Феодосий? – полыхнула черным пламенем очей, совсем как в дни начала их совместной жизни, Аглая, даже руки опущенные на колени, подобрала.
– А что Феодосий? – вопросом на вопрос отозвался Радимша, хитро прищурившись. – Феодосий ответил, что хочет быть воином…
– Оно и понятно, – улыбнулась тиунша, не дослушав мужа до конца, – яблоко от яблони недалече падёт. Чьи же ему следы топтать, как не отчие?!
– А вот и не угадала… – заметил тиун скептически.
– Что так? – встрепенулась Аглая. – Ты вот только сам же сказал, что желает быть воином…
– Так-то оно так, только воином не князя, а самого Господа нашего, – положил Радимша свою широкую мозолистую длань на руку супруги. – Вот то-то.
– Ишь ты, какой постреленок, – усмехнулась Аглая без доли одобрения. – Значит, быть княжеским воином не желает, а стать воином Господа Бога – горазд! Сразу видать – детское недомыслие. И что же на то князь?
– А князь на то улыбнулся, заметив, что русским мужам более приличествует добрая бронь с мечом, чем длинная ряса с крестом, – тут же отозвался Радимша. – Что и говорить, добрый князь Позвизд, точно сам Владимир Святославич, дай Бог ему здравия.
– Уж так и «точно», – немедленно отреагировала на последние слова мужа Аглая с легкой иронией. – Совсем не похож. Владимир грузноват да рыж власами, а этот сухопар да рус; у киевского князя очи карие, а у этого – голубые, словно синь небесная в них пролилась.
– И когда же ты успела разглядеть? – удивился Радимша.
– Успела, – отмахнулась Аглая и продолжила: – Оно и понятно: матерью Позвизда была не гречанка, не венгерка, не болгарка, у которых лики смуглы и власы темны, а исконная славянка, кажется, Любава. Вот он и вобрал в себя кровь материнскую, а не отцовскую. К тому же отцом Позвизда, как говорят люди, а люди, вестимое дело, не соврут, был не Владимир Красное Солнышко, а его старший брат Олег Святославич, убиенный от воинов Ярополка.
– А это откуда? – таращил очи тиун.
Да все оттуда, – скривила в язвительной улыбке губы Аглая. – Из хором и теремов княжьих… – И зачастила далее: – Какой же был собой князь Олег, неведомо. Возможно, он был русоволос или, наоборот, черноволос...  Мне думается, – подняла указательный перст, призывая к вниманию, – если и имеется схожесть между Владимиром киевским и Позвиздом, так это в том, что оба до баб охочи. Вот тут они, как нитка за иголочкой, по одному следу идут. Греховодники.

6
Через седмицу отрок нового курского тиуна Феодосий уже успел ознакомиться с детинцем Курска. В представлении мальчика, считавшего Василев большим градом, Курск оказался еще большим. Здесь один детинец занимал почти такое же место, что Василев с посадом. А уж курский посад, тянувшийся за деревянным частоколом вдоль склонов огромного холма, огибаемого с одной стороны Тускуром, а с другой – Куром, вообще казался бескрайним.
Феодосия в посад, конечно, не пускали – «ничего он там не забыл». Но с родителем подняться на крепостную стену разрешили. Вот с крепостной стены, отделявшей детинец от посада, он и смог обозреть посад. Впрочем, не только посад, но и долы за Тускуром и Куром.
За Тускуром дол, покрытый снежной скатеркой, казался бесконечным, безграничным. У окоема почти незаметно для взора сходился с таким же белесым небесным сводом. А вот дол за Куром полого переходил в очередной холм, покрытый островками рощ, дубрав и боров, малыми весями, отдельными избами, над которыми целыми днями вился дымок. Обитатели изб топили их, чтобы не замерзнуть. Вились дымки и над посадскими избами да землянками, и в самом детинце – через волоковые окошки.
В детинце, рядом с торжищем, на видном месте располагалась церковь. Церковь была каменная, сложенная из плинфы. Имела широкие, но невысокие стены, и тесовую пологую четырехскатную крышу. Посреди крыши вновь поднимался четырехстенный сруб с прорезями для окон. Верх сруба украшал деревянный же купол, оканчивающийся крестом.  Церковь была вместительной и светлой в отличие от многих теремов, в которых окошки были узки и малы, как бойницы в забороле на крепостной стене.
Кроме этой каменной церкви, построенной, судя по всему, совсем недавно, на посаде виднелись еще две деревянные церквушки.
Вскоре Феодосий узнал от родителя, что церковь в детинце называется церковью Рождества Богородицы и что настоятелем в ней ныне пресвитер Феодор, согласившийся обучать грамоте и церковному пению.
Если с детинцем и церковью на его территории Феодосий, сопровождаемый родителем, ознакомился быстро, то заводить знакомства с детворой, населявшей детинец, не спешил. И не потому, что «чужаков» нигде не привечают, а потому, что не испытывал в том по-требности.
– Взял бы Черныша да сбегал бы к ребятам на горку покататься на ледянках, – не раз говорила Аглая, желая выпроводить старшого на улицу. – Вон погода какая чудная стоит. Совсем не холодно. Не зря же все наши мальчишки и посадские тоже, словно горох, высыпали на горку. В драных лаптишках да армячишках… вообще, в дерюжке… Все, как один, здоровенькие, крепенькие, розовощекие, как снегири на ветвях древа. А у тебя и одежка исправная имеется, и сапожки – так чего не погулять по снежку-то… Сам бы с мальцами подружился, поигрался, и Черныш бы размялся. Хватит за материнский подол держаться.
– А я и не держусь, – насупился Феодосий. – Вот Артемий еще держится, потому что маленький. А я уже большой, оттого и не держусь за подол. Только с ребятами мне неинтересно: они дразнятся, задирают, драться на кулачках заставляют. А дразнить и бить людей – нехорошо. Сама же говорила, что грех.
– Грех дразнить взрослых людей, – поправила сына Аглая. – А в драке с ровесниками ничего зазорного нет. Будущему воину это даже полезно, чтобы ни боли, ни крови не бояться.
Феодосий подчинялся, одевался и шел к ребятам, катавшимся на санках и ледянках с ледяной горки до самого Кура. Но радости от этого, в отличие от Черныша, уже успевшего познакомиться со всеми собаками детинца и посада, не испытывал. 

7
Весь остаток зимы и начало весны курский тиун провел в хлопотах, необходимых при его княжеской службе. Знакомился с людьми, с порядками, существующими в Курске, с недоимщиками. Проявлял заботу и о строительстве собственного «угла». Вначале двор собирались строить на территории детинца. Места там было предостаточно, а, главное, – за крепкими крепостными стенами, рядом с лучшими курскими людьми. Но тогда жизнь тиуна и его семейства была бы «на глазах» князя-наместника и его ближних.
– А зачем нам это, – заявила мужу Аглая. – Нечего быть у властелина бельмом на глазу. Ты тиун посадский, вот и строй дом на посаде. 
Доводы Аглаи были разумны, и Радимша с ними согласился. К тому же и князь-наместник не возражал. Наняты были лесорубы и плотники, которые и принялись валить лес в ближайшей княжеской дубраве да срубы рубить.
В начале весны, когда снега только-только начинают темнеть, теряя прежнюю белизну, из Киева прибыл скорый гонец с посланием от великого князя. Прибыл не один, а как водится, в сопровождении пятка княжеских дружинников. Позвизду приказывалось немедленно прибыть в Киев с малой дружиной, чтобы затем следовать далее до реки Буга и града Берестье. Требовалось порубежье Киевской земли от ятвягов хранить. Курск переходил под руку его сына Вячеслава и нового тиуна. Этим же посланием курскому посаднику Микуле предписывалось перейти в град Ратск и озабо-титься о его укреплении.
Услышав слово великого князя, посадник Микула хмыкнул выразительно: не хотелось «насиженное» место покидать. А Позвизд, погладив перстами длинные и пушистые, как у его деда Святослава, усы, молвил:
– Берестье, конечно, не Берестово, но и там русские люди живут. К тому же и до Польши рукой подать, и до ятвягов шаг ступить! А соседи-то, соседи… С встречь солнца – Святополк Туровский, а с полудня – Всеволод Владимирский. Прекрасная компания. А уж места для охоты – так ничем не хуже… И на медведя можно ходить, и на тура, и на лося, и на вепря дикого.
Первым к исполнению великокняжеской воли приступил краснолицый и полнотелый посадник Микула. Он отправился в Ратск с супругой и частью своей челяди. Сыновья Микулы, уже семейные мужи, остались в Курске на обширном подворье родителя. С ними же осталась и часть челяди посадника. Выходило, что Микула не только ничего не потерял от перемены места посадничества.
Вскоре в сторону Киева двинулся и князь Позвизд. С ним же отъезжала и его жена, княгиня Рада, которую Радимша за время своего пребывания в Курске так ни разу и не видел. Не любила Рада, часто хворая, показываться народу.
Связывал ли Позвизд свой отъезд с прибытием нового тиуна или же нет, неизвестно. Но расставался он с Радимшей сухо, даже холодно. Ни ответного пожелания о здравии, ни простого душевного слова. А вот с сыном Позвизд расставался тепло: троекратно целовал на прощание, осенял крестным знаменем, желал быть здравым телом и духом, наказывал блюсти княжескую честь.
Попрощалась с княжичем и мать-княгиня. Ничего витиеватого она не говорила, лишь осеняла его крестным знаменем да шептала молитву. Крупные слезы скользили по ее впалым щекам. Понимая, что больше им не увидеться, прощалась навсегда.
– Вот и проводили мы повелителя бурь и непогод, – усмехнулась Аглая, намекая на языческое имя отбывшего князя. – С сыном его, пожалуй, полегче будет. Еще не научился нос задирать, хоть спесь в крови заложена.
– Зря ты так, – мягко упрекнул тиун супругу. – Ничего плохого Позвизд нам не сделал, скорее, во многом помог: и с жильем, и со скотинкой. А как сложатся отношения с княжичем, неизвестно. Млад очень, а наставников – десятки: и бояре местные, и слуги ближайшие, и вирник, и отцы церкви… Каждый пожелает его к себе поближе иметь… Это только кура глупая от себя отгребает, а люди стараются к себе подгрести…И на кого он око положит, к кому слух обратит – лишь одному Богу ведомо.
– Так и я же о том, – ничуть не смутилась Аглая. – Стань к княжичу ближе, чтобы из чистого семени златой колос вырос, а не плевелы сорные. И ему будет польза, и нам не урон. Он сейчас, как ком глины в руках гончара, что угодно вылепить можно…
– Я, конечно, постараюсь, но как оно обернется, судить не берусь, – заверил Радимша.
– Да уж, постарайся, – оставила последнее слово за собой тиунша. – О сыновьях уже думать пора. Хотелось бы, чтобы в ближайшие люди при княжиче этом выбились.
Супруга о детях могла и не напоминать. Даже кошка, даже собака – и те заботятся о своих малышах-детенышах, что же тогда говорить о людях. Тиун Радимша тоже думал о своих детях, и как всякий родитель, желал их жизнь видеть как можно лучше. А где жизнь может быть лучше, если не на княжеской службе, если не при князе. Иного просто не мыслилось.
Несмотря на свой юный возраст, четырнадцатилетний Вячеслав был высок, хорошо сложен, пригож светлым ликом, голубыми, в отца, очами, копной светлых волос, схваченных на челе золотым обручем, краснощек, в движениях по-юношески порывист и быстр. Упражнения с оружием, скачки на скакунах развили в нем силу физическую и силу воли, укрепили руки, начали формировать грудь бойца. Со временем из княжича должен был выйти настоящий русский витязь, что телом, что ликом. Но это со временем. А пока он нуждался в опеке и надежных друзьях. Одним из таких друзей-опекунов решил стать и курский тиун.
Население Курска в подавляющем большинстве составляли потомки северян, поселившиеся на берегах Десны, Семи, Сева и прочих рек края в незапамятные времена. Они сменили в этих местах меланхленов, будинов, гелонов, прочих скифов и сарматов, о которых, по словам святых отцов, еще греческий мудрец Геродот сказывал. Но были тут и представители иных родов и племен: поляне, радимичи, вятичи. Даже торки, бог весть, какими путями-дорожками прибились к стенам города. А среди гостей торговых можно видеть и потомков хазар, покинувших Русь под напором дружин Олега Вещего и Святослава Игоревича Храброго. Ныне же хазары в большинстве своем обитали на просторах Таврии да в Тмутаракани.
Причиной такого смешения народов и языков стало то, что Курск издревле стоял на пересечении торговых путей между хазарами и варягами, между арабами и булгарами, между прочими племенами и родами. Впрочем, кто из курчан был какого роду-племени, меньше всего волновало курского тиуна. Больше волновало – чтобы податные люди: кузнецы, стекловары, плотники, бортники, кожевники, шорники, охотники, рыбаки, горшечники, ткачи, смерды – своевременно платили великому князю оброки и уроки, дани и подати. Заведись один-два нерадивца – весь град перебаламутят. Известно же, что «одна паршивая овца все стадо испортит, а от одного порченного яблока целый воз загнивает». Вот и надо стараться, чтобы и «овцы были целы и волки сыты». Это только злые языки говорят, что «перед богом надо ставить свечку, а перед тиуном – мешок».
Радимша себя к таким судиям не причислял, он только дело свое старался сделать ладно. Заботился, чтобы не прекращалась работа по укреплению курского детинца, чтобы насыпались выше земляные валы со стороны Кура. Здесь склоны холма были не так отвесны, как со стороны Тускура Следил, чтобы углублялся ров между посадом и детинцем, за стенами которого проживали не только молодой князь-наместник, но и курские бояре из северян, и торговые гости, и священнослужители со своими чадами и домочадцами. А еще надо было о содержании княжьей дружины думать, о городском ополчении помысел держать… Новому курскому тиуну забот хватало.
 
8
Было в разгаре лето 1015 года по рождеству Христову, когда в Курск пришла весть о том, что в Берестове на 68 году от роду преставился великий князь Владимир Святославич, ласково прозванный народом русским Красным Солнышком. Это скорбное известие опечалило многих на Святой Руси. Но более иных был печален курский тиун Радимша: как-то сложится жизнь при новом великом князе.
За то время, что Радимша с семьей пребывал на тиунстве в Курске, его личная жизнь полностью вошла в колею. На посаде, на яру крутого берега Тускура был выстроен собственный просторный двухъярусный дом с обширным подворьем. Причем поболее того, что был в Василеве. С красным крыльцом и с подклетью, поделенной на сени, коморки для челяди, комнатушку для печи, где готовилась пища. На верхнем, втором, ярусе нашлось место не только опочивальне и горенке, как в Василеве, но и светелке Аглаи. Высокая тесовая крыша завершалась «бочкой» по всей длине дома, развернутого узкими окошками к полуденной, солнечной стороне. Добрые наделы земли и луговые угодья для выпаса скота обихаживались челядью под бдительным оком Аглаи. Старший сын Феодосий пошел на обучение к пресвитеру Феодору, державшему по великокняжескому слову при церкви школу. Казалось бы, живи да радуйся, а тут такое несчастье.
Затужил, закручинился Радимша: как дальше-то жизнь сложится?.. И в том был не одинок. Притихли, стали не-слышны и невидны вирник Златко и мытник Потап. Печалился и курский князь-наместник Вячеслав. Подобные сомнения одолевали и его. А вот Аглая смерть Владимира Святославича восприняла спокойно.
– Все мы смертны, – изрекла она, – и князья, и смерды.
Не успели до конца освоиться с одной вестью, как из Киева пришли иные, одна другой страшнее: на Альте-реке людьми Святополка Туровского убит молодой князь Борис Ростовский, любимец Владимира Святославича, а на Днепре, у стен Смоленска – родной брат Бориса, Глеб Владимирович Муромский. Зарезанный собственным поваром Торчином по приказу Святополкова клеврета Горясера.  У подножия Карпатских гор от рук приспешников нового киевского князя пал Святослав Древлянский, пытавшийся найти себе убежище в Уграх, а в далеком Берестье – князь Позвизд. Случилось то сразу же после посещения княжеских хором послами польского короля Болеслава, тестя Святополкова, и пира, учиненного в их честь. И в довершении к этому во Владимире на Волыни вдруг ни с того ни с сего преставился князь Всеволод.
Невиданный княжий мор прошелся по Русской земле.
Пуще прежнего затужили тиун Радимша и курский князь-посадник Вячеслав, которого, словно чумного, вдруг стали сторониться его ближние слуги-помощники. Пренебрежения не оказывали, указания исполняли, но все как-то отстраненно, молча, без эмоций. Словно не живые люди, а тенями.
Радимша, чувствуя свою собственную сопричастность к происходящему, искренне любя Вячеслава, не оставили своим вниманием молодого властелина. Благоволил к Вячеславу Позвиздовичу и пресвитер Федор.
Вот и опять они втроем собрались в одрине Вячеслава. День догорал. Жара спала. Духота отступила. В одрине от недостатка дневного света, едва пробивавшегося сквозь узкие оконца, было сумрачно. Впрочем, это не мешало отдельным потокам света вычерчивать на деревянном полу расплывчатые прямоугольники. Отблески блуждали по стенам и по оружию на этих стенах. В святом углу теплился огонек лампадки перед иконой Спасителя, отражаясь светлым бликом на его челе. В дрожащем свете нимб над головой Господа  казался не только прозрачным и подвижным, но и живым.
– Что делать? Что делать? – раз за разом повторял молодой княжич тревоживший его ум и душу вопрос. – Ума не приложу… Отец умер… возможно, отравлен… Любимцы деда, Борис и Глеб, убиты… как свиньи зарезаны… ножами. Нет больше древлянского властелина, князя Святослава. По всему видать, посланы убийцы Окаянным и к другим князьям… возможно и ко мне.
Княжич, по причине молодости, малой опытности и открытости, не в силах был сдержать негативные эмоции внутри себя. Вскакивал с тронного седалища, ходил по одрине, вскидывал руки в жесте отчаяния. Широкие рукава его парчового одеяния мелькали, как крылья большой встревоженной птицы.
– Что делать?! Как быть?! Бросить град – и бежать, куда глаза глядят?.. В Дикое Поле, в Белую Вежу, в Тмутаракань, в Новгород?.. Или тут убийц ждать?.. А может, дружину свою исполчить, курян?! Знаю, куряне отца любили. Но курян одних маловато, чтобы с силой киевской тягаться! А всю Северщину могучую, которая могла бы и с Киевом поспорить, мне на Святополка не поднять. Не захотят северяне в распре киевских князей, некогда покоривших их мечом, участвовать. Со времен Олега Вещего они держат руку киевских князей, признавая любого, кто восходит на престол золотой, но от их распрей держатся в стороне. Вот и не знаю, что делать, ума не приложу…
– Князя Позвизда, отца твоего безвременно умершего, конечно, жаль. Будь он тут, в Курске, вдали от польских лихоимцев, то Божьей милостью, возможно, и уберегся бы… Но судьба распорядилась по-иному… – почувствовав паузу в речи княжича, молвил Радимша, желая уберечь молодого властелина от необдуманных шагов, на которые могла толкнуть его горячая юная кровь. – А тебе, князь Вячеслав, я думаю, не стоит поступать опрометчиво и собственноручно вызывать на себя гнев Святополка. Не лучше ли будет вести себя тихо, предавшись воле Бога?.. Отца уже не возвратишь, его убиенных братьев – тоже. Потому приносить себя в жертву злобе и жестокости не след. Мне кажется, что надо подождать тихо, посмотреть, что предпримут другие братья Святополка… Мстислав Тмутараканский, к примеру, или Ярослав Новгородский… Они сильные, опытные…
– И я того же мнения, княжич, – поддержал Радимшу великомудрый настоятель церкви Рождества Богородицы. – Сильный веиер ломает вековые деревья, но молодую поросль только гнет к земле. Подобно молодой поросли надо поступить и тебе, княжич… перетерпеть, превозмочь.
– Иисус терпел, страдая за людей, и тебе придется по-терпеть, – вставил тиун расхожие с принятием христианства слова. – Отче Феодор верно говорит. Надо перетерпеть, превозмочь, устоять.
– Да как тут вытерпишь? – возмутился Вячеслав. – Это выше моих сил. К тому же неизвестно, успокоится ли смерч Святополкового окаянства? А если и успокоится, то когда?
– А ты не сиди, не жди, – наставлял пылкого юношу пресвитер Феодор. – Осень на пороге. Птица на крыло встала, к отлету готовится. Так займись охотой. Покажи всем, что беззаботен, как дитя малое. Следовательно, безгрешен и чист. Смотришь, тучи-то и развеются… вновь солнышко засияет.
– Верно, верно, – согласно кивнул Радимша. – Это глупый на весь мир кричит, мудрый же тихо говорит да побеждает не копьем, а умом.

9
Княжич Вячеслав внял советам. Оседлав борзых коней и свистнув собак – друзей и помощников, отправился на охоту. Поначалу на птицу перелетную, на лебедей белоснежных, облюбовавших озерки да тихие заводи в долине Семи-реки, да на серых гусей с утицами юркими. Потом, когда леса окрестные стали осыпать на землю багрянец и злато, перешли на зверя дикого. Тут уж, кроме луков и стрел, были потребны копья и рогатины, а еще и бродники-охотники опытные, хорошо знающие не только места обетования зверя, но и его повадки. Не так-то просто было завалить вепря, набравшего за лето красное жиру и силы. Одним ударом своего острого клыка он мог коня опрокинуть и вспороть брюхо не только упавшему коню, но и всаднику-охотнику, а уж собак, так тех с десяток уложить, не хрюкнув. Да и лось сохатый, не говоря о туре могучем, зевни малость, мог охотника запросто забодать вместе с конем его. Что один, что другой – лесная силища! Один на один на такого великана не пойдешь, не справишься, только скопом можно взять, загнав собаками да на лошадях до устали. Но восторг от удачной охоты каков, когда удается такого великана завалить да в град, сняв шкуру, частями доставить! Безопасней было охотиться на волков, лис, оленей и косуль. Однако волки и лисы – сами охотники, а потому животные хитрые, осторожные, умело уходящие от встречи с охотниками. Олени же и косули – лакомая добыча для любого охотника, но трепетны и боязливы, держатся лесных чащ. Потому без помощников охотника – собак – на этих зверей охота и не мыслится. Собаки и след возьмут, и с лежки поднимут, и на охотников выгонят, и сами вцепятся мертвой хваткой, чтобы не упустить добычу. Впрочем, в брачный период, по весне, даже олени и косули опасными становятся, могут и на человека броситься. Но то в брачный период, весной, а не осенью, когда курский властелин забавлялся охотой. Осенью сытый зверь тих и робок.
Время шло. Княжич Вячеслав промышлял охотой, оставив град на попечение тиуна. Иногда навещал, делясь добытыми трофеями. Иногда устраивал пиры – по случаю особо удачной охоты. Словом, вел себя вполне беззаботно. В Курске было пока спокойно.
– Кажется, пронесло, – осторожно поделился своими мыслями тиун с пресвитером Феодором.
Радимша только что отправил санным путем вместе с прибывшими из Киева служилыми людьми князя Святополка первые обозы с великокняжеской данью. Сколько причиталось от курской волости, столько и отправил. Киевляне ни словом, ни полусловом не обмолвились о видах великого князя на курского властелина и тиуна. Промолчал, не задав щекотливых вопросов, и он, действуя по пословице: «Не буди лихо, пока оно тихо».
– Милость Божья не имеет пределов, – также осторожно отозвался настоятель церкви Рождества Богородицы. – Будем уповать…
– Будем, – согласился Радимша и тут же задал вопрос, довольно далекий от прежней темы: – А как, святый отче, мой постреленок книжную премудрость постигает? Не ленится ли? Дома-то – тихий, смирный. Однако тихость при учении – не лучший попутчик…
– Отрок твой, опять же милостью Божьей, прилежен в учении: и буквицы знает, и цифирь малую, что и взрослому мужу часто не под силу. Старателен. К духовному тянется, Греческий язык учит…
– Ишь ты… – раскрыл Радимша рот.
Тут и удивление, и гордость за отрока. И за себя, конечно, – такого мальца родили!
– Святое Писание прочесть мыслит… – продолжает нахваливать пресвитер своего ученика. – Так прямо и говорит: «Хочу, святый отче, Писание читать да Псалтырь с псалмами мудрыми».
– Да неужто…
Приятно, ой, как приятно слышать тиуну такие слова.
– Думаю, что со временем и прочтет: есть в нем что-то такое… твердое, становое. А что тих, то, точно, тих. Сверстники его порой крикливы, шумливы, озорны – дети все ж… А Феодосий – все тишком да тишком, словно старичок степенный. Хотя чувствуется, что и телом и духом крепкий отрок растет, настоящим воином станет… Станет, если захочет…
– Это еще почему? – насторожился Радимша.
– А потому, что к духовному он тянется, к духовному прилежен, – пояснил Феодор. –  А вот к играм, полезным для воинского воспитания, что-то усердия не проявляет. Случается, сверстники его, возьмут в длани палки, будто бы мечи булатные, да и давай друг с дружкой биться, кто кого поразит. Феодосий же таких забав сторонится…
– Может, со временем это пройдет… отрок все же.
– Может, и пройдет, судить не берусь, говорю лишь то, что вижу…
– Если прилежание да послушание имеются, то и воинскому делу обучить не трудно...
– Прилежание у него имеется. Потому и желает зани-маться изучением греческого языка.
– А не будет ли то лишним? – усомнился тиун. – Годно ли сие сыну тиуна? Ведь не князь же…
– Годно, годно, – улыбнулся пресвитер. – Тебе ведь знание буквиц да умение читать и писать не помешали?
– Так то ведь наше… родное… нужное… – замялся тиун.
– А знание чужого языка, хотя бы греческого, тоже дело нужное, полезное. Не зря же говорят, что ум – хорошо, а два – еще лучше. Знание другого языка – приобретение второго ума.
Придя домой, Радимша рассказал супруге о разговоре с пресвитером.
– Что ж, пусть пока учится, – согласилась та. – Взрастет – выдурится да по твоим следам пойдет. Может, и в бояре пробьется… с грамоткой-то…
Само же чадо в это время пыталось обучить буквицам младшего братца:
– Аз, буки…
Но Артемий только смешно таращил глаза и учить «аз» и «буки» не желал. Не пришло еще ему время.

10
В конце зимы, перед новым, 1016 годом, в Курск прибыли послы от Мстислава из Тмутаракани и от Ярослава из Новгорода. Первый просил курского наместника прибыть к нему с дружиной для совместного похода на хазар таврических по просьбе императора Византии Василия. Второй призывал к себе для похода на Киев, чтобы наказать окаянного братоубийцу.
– Как быть? – вопрошал встревоженный Вячеслав Ра-димшу. – Чью руку принять? Ярославову? Святополкову?
– А ты, княже, ответ еще никому не объявлял? – поинтересовался Радимша, даже главу свою набок склонил.
– Еще никому.
– Тогда, не дожидаясь зова из Киева, стоит внять призыву Мстислава Владимировича Тмутараканского.
– Почему?
– Да потому, что в борьбе Ярослава и Святополка из-за киевского стола еще неизвестно, чей будет верх. Можно ошибиться и расшибиться, попав между молотом и наковальней. Тут стоит обождать…
– А помощь Мстиславу?
– Помогая Мстиславу, ты избегаешь гнева как Ярослава, так и Святополка, победи любой из них. Или проиграй… Ибо ратоборствовал со старым неприятелем Руси – хазарами. Поэтому дай ответ посланцам Ярослава, что идешь с дружиной в Тмутаракань в помощь Мстиславу. Да и проводи их с богом. Сам же, не мешкая, собери дружину конную – и отправляйся вместе с послами князя Тмутараканского в град их у синя моря. Так и в деле ратном побываешь, и перед дядьями своими чист будешь, и мир большой собственными очами повидаешь, что очень полезно для любого князя.
– Как дед и прадед? – улыбнулся Вячеслав, довольный добрым советом.
– Как дед твой и прадед, – подтвердил тиун Радимша. – И как твоя прабабка, великая княгиня Ольга, побывавшая даже в самом Царьграде, – тут же добавил он.
– Хорошо, тиун. Я принимаю твой совет, – спрятав улыбку, как можно солидней произнес княжич. – Распорядись, чтобы дружина моя исполчилась. Я же призову послов тмутараканских и новгородских да и дам им ответ.
– А кого во граде вместо себя на это время думаешь оставить, чтобы порядок соблюдал? – придержал князя тиун.
– Как кого? – отозвался княжич. – Да тебя же… Кого же еще…
– Меня? – удивился Радимша.
– Вот именно.
– Да я, княже, собирался воеводой быть при тебе и при дружине: как-никак, но опыт ратный имеется. С покойным великим князем Владимиром Святославичем и на дунайских болгар, и на волжских хаживал. И с печенегами не раз приходилось сталкиваться… К тому же городское ополчение на моем попечении числится.
– Вот и хорошо, что городское ополчение на твоих широких роменах возлегает, – остался при прежнем своем решении юный властелин. – Мне спокойнее в походе о граде будет: в надежных руках оставляю. На тебе же и обязанности посадника. А то ведь нехорошо получится: и князь град покинул, и воевода его, и тиун, и посадника не имеется… Так что, тиун, град остается на тебе, и спрос, если что, с тебя тоже… А в поход ратный в следующий раз возьму, если из этого возвращусь.
– Конечно, возвратишься, – заверил юного витязя Ра-димша. – Князь Мстислав, говорят, воитель опытный. Ты только его держись, наперед иных не высовывайся…
Чего опасался Радимша, то и случилось. Не успели посланцы князя Ярослава отправиться восвояси, а княжич Вячеслав с дружиной направиться в Тмутаракань, как в Курск прибыли вестовые из Киева: Святополк требовал к себе племянника с дружиной против Ярослава.
– Сожалею, – с прискорбием развел руками тиун Радимша, – но властелин наш с дружиной и курским ополчением отбыл в помощь Мстиславу Тмутараканскому. Против хазар бьется. Когда возвратится, не знаю.
– Смотри, тиун, с огнем играешь… – предупредил по-сланец киевского князя и отбыл к себе.
И Аглая туда же:
– Смотри, Радимша, доиграетесь вы с княжичем…
– Бог не выдаст – свинья не съест, – отозвался Радимша, не видевший иного выхода, чтобы уцелеть самому и спасти княжича-властелина.
И Бог не выдал. Вновь все обошлось. Пока курский властелин громил с Мстиславом таврических хазар, новгородский князь Ярослав с нанятыми им варягами и новгородцами у Любеча разбил войско Святополка.
Поговаривали, что опять не обошлось без измены: кто-то из ближайших бояр Святополка, из вышегородцев, послал тайный знак Ярославу, чтобы тот нападал ночью. Предупредил, что в дружине киевского князя будет великий пир и многие упьются. Ярослав не замедлил воспользоваться подсказкой доброхота и выступил в ночном мраке, приказав своим воинам поверх шеломов повязать белые платы или же ленты, чтобы не путаться с врагом. Но, несмотря на это, сеча оказалась жестокой. Однако Ярославу удалось разбить киевские полки, выдавив их на лед озерка. Начавший подтаивать лед не выдержал тяжести воинов, стал ломаться. Войско Святополка оказалось в гибельном положении.
Выбор был невелик: погибнуть от мечей, погибнуть в ледяных водах озера или же сдаться на милость победителя. Многие сдались. Ярослав приказал сдавшихся не казнить, а после сражения отпустить с миром – уже предвидел свое киевское княжение и не желал плодить недоброжелателей. Тридцативосьмилетний новгородский князь понимал, что молва о его добросердечии не замедлит облететь не только все пятины Киева, но и все веси Русской земли.
Святополку не помогли ни киевские бояре, ни киевское злато, ни нанятые им печенеги. В сече он уцелел и бежал с воеводой Волчьим Хвостом и дружинников к своему тестю в Польшу.
«Кажется, стоит подумать о том, чтобы впредь держаться стороны князя Ярослава Владимировича, – узнав о поражении Святополка и о победе новгородского князя, решил курский тиун Радимша. – Впрочем, спешить не предстало… – тут же поправил он себя. – Спешка важна при ловле блох, но не в таких делах. А то поспешишь – и людей насмешишь».

11
Курский властелин с дружиной в своем граде появился в самом начале лета. Возмужавший, продубленный степными морозами и ветрами, радостный от познания сладкого чувства воинских побед. Оттого веселый и немного самоуверенный.
– Задали мы с князем Мстиславом шороху хазарам, – с юношеским задором и непосредственностью рассказывал он. – Не то что дети, но и внуки их будут содрогаться. Не хуже прадеда моего Святослава прошлись по их градам и весям. Князь Мстислав, совокупясь с войском императора, в первом же сражении пленил хазарского кагана. Каждый дружинник, каждый кметь с серебром да златом возвратился. А вот полон брать не стали – отдали Мстиславу. Без него спокойней. А вот конями, доставшимися при разделе добычи, обзавелись. Кони всегда пригодятся.
– Павших в дружине, в ополчении много? – выслушав восторженный рассказ княжича, задал тиун практический вопрос.
– Нет, десятка полтора, не более, – уже без восторженных ноток в голосе отозвался Вячеслав и добавил: – Я уже распорядился отдать их родственникам часть добычи им причитающейся. Так Мстислав у себя делает. Верно ли я поступил? – плеснул он голубизной юношеских очей.
– Думаю, что верно, – тут же поддержал его опытный тиун. – Каждый дружинник, каждый отрок, каждый кметь, зная о твоей заботе, крепче биться за тебя будут. Так что правильно ты, княже, поступил. А теперь лучше расскажи о князе Мстиславе Тмутараканском. Каков он? Я хоть и был в дружине Владимира Святославича, но княжичей видел редко…
– Крепок духом, дебел телом, – стал перечислять княжич особенности тмутараканского властелина, смешно, совсем по-мальчишески морща чело и обветренный нос, когда старался вспомнить и более точно передать черты внешности или характера. – Волосы черны, как крыло ворона; брада малая, черная, курчавая… Ликом смугл… впрочем, возможно это от их жаркого солнца. Брови темные, высокие… Очи великие… кажется, карие, насмешливые, если в хорошем настроении… и грозные, если гневен. В сечах храбр и удал… всегда в челе войска своего. Любит дружину, подобно прадеду Святославу. И дружина также платит ему своей любовью – в огонь и воду готова за ним идти! И, вообще, тиун, Мстислав – настоящий князь и витязь! На коне скачет – словно орел степной. Лишь корзно, как ветрило алое, позади стелется! И нет ему удержу! Вот таков князь Мстислав. Богатырь! Витязь! Самому Святогору былинному или Волху подстать.
– А как Мстислав Владимирович отнесся к замятне и которе между Святополком и Ярославом? Слухи, мыслю, доходили…
– Слухи, как и мухи, везде просачиваются, – усмехнулся княжич, – особенно плохие… Впрочем, это неважно. Важно, что Мстислав, судя по его высказываниям, рад был бы поддержать родного брата, а не сводного. Оно и понятно – голос крови…
– А ты сам как ко всему этому относишься? – задал очередной вопрос Радимша. – Как сам мыслишь?..
И устремил на княжича быстрый изучающий взгляд. Однако не настолько пристальный, чтобы «задеть» гордый нрав властелина.
– Думаю, мне следует поддержать князя Ярослава, – ответил Вячеслав. – Вот малость отдохну да и направлюсь в Киев с поклоном к дяде.
– А не рановато ли? Вдруг Святополк с полками поль-скими возвратится… Тогда как?
– Тогда, тиун, и печалиться станем, – беспечно отозвался Вячеслав. – Зачем заранее о том задумываться, раньше срока головную боль наживать?
– Затем, чтобы глава вообще боли не лишилась, когда ее смахнут топором или мечом, – пояснил Радимша мрачно. – Впрочем, княже, воля твоя, – тут же добавил он, смягчая резкость ранее сказанного.
– Бог не выдаст – свинья не съест, – пожал плечами княжич. – Кажется, так ты любишь говорить, тиун.
– Оно-то так… Только есть и иная поговорка, что «береженого Бог бережет». Повременил бы ты, княже, быть похмельем на чужом пиру. Осторожность тебя еще не подводила, так чего же, очертя главу, в омут кидаться… Мы исправно в Киев причитающееся великому князю отсылаем, потому, следует полагать, нареканий на нас не должно быть… Вот если уж сам Ярослав Владимирович призовет, тогда делать нечего, придется с поклоном поспешить.
Курский тиун по-прежнему говорил разумно, только замечал, что княжич Вячеслав не очень-то прислушивается к его словам, к его наставлениям. «Взрослеет, – отметил тиун про себя, – хочет своим умом жить. Думает, что уже не нуждается в наставниках. Может, это и верно – чужим умом нельзя жизнь прожить… Но и на свой, еще такой молодой, безоглядно полагаться пока тоже не след».
Впрочем, княжич Вячеслав, подумав некоторое время, согласился, что с поездкой в Киев спешить не станет.
– Еще неизвестно, как Ярослав Владимирович воспримет самовольный приезд. Великие князья весьма обидчивы, – сделал курский властелин вывод из размышлений.
«Взрослеет, – улыбнулся Радимша. – Ей богу, взрослеет».

12
Вскоре из Киева пришли известия о большом пожаре в граде, превратившем в пыль и прах почти все деревянные церкви и семьсот домов горожан. Князь Ярослав был занят строительством нового града рядом со старым, ставшим пепелищем, и ему было сейчас ни до курского властелина, ни до курского тиуна. Кроме того, в этот несчастный для киевлян год к Киеву приходили орды печенегов, решивших поквитаться с Ярославом за поражение под Любечем, и Ярославу пришлось, оставив строительство града, срочно соби-рать дружину и ополчение, чтобы дать отпор степнякам.
Курский же тиун, прознав про киевский пожар, тут же по собственному почину обошел все домишки курчан. Строго-настрого предупредил горожан быть осторожными с «красным петухом» – огнем. Особо привередлив и придирчив он был с кузнецами, стекловарами, гончарами. Эти чуть ли не сутками пользуется открытым огнем в трудах своих праведных. Загорись хоть одна изба, подуй ветер – и не станет всего града вместе с детинцем. Поэтому курский тиун и решил, что лучше ему ноги «побить» о чужие пороги, да языком «потрепать», только бы град от пожаров уберечь. Хоть мужи все взрослые и, кажется, с понятием, но пригляд в таком деле нужен за каждым. Ведь не зря же пословица бытует: «Пока гром не грянет, мужик и не перекрестится».
В церквях по просьбе княжича и тиуна настоятели со-вершали молебны о сохранении града от пожаров. О том же наставляли в проповедях и паству.
И Господь пока хранил Курск от огня.
Семейные же дела курского тиуна шли своим чередом. После рождения Артемия других деток Бог Радимше и Аглае не послал. Аглая, не вмешиваясь в дела мужа, занималась детьми и собственным, уже немалым хозяйством, требовавшим постоянного пригляда. И хозяйство их от года к году росло да ширилось. Не зря же говорится, что «чей двор, того и хоромы; чей берег, того и рыба; чей конь, того и воз; чья земля, того и сено. А чья горница, тем она и кормится».
Феодосий продолжал учиться в школе у отца Феодора, набираясь ума-разума. Он уже не только знал цифирь и буквицы, но и мог читать и писать. Правда, только по-славянски, по-русски. Но мечтал и греческой письменной премудрости научиться. Пресвитер Феодор часто похвально отзывался об отроке, что радовало как тиуна, так и Аглаю. Подрастал и младшенький, Артемий. Год, другой – и его надо будет отдавать в учение. Одно лишь настораживало тиуншу: уж слишком часто Феодосий стремился в церковь. И не только в те дни, когда пресвитер Феодор занимался с ним изучением буквиц и чтением, но и в будничные дни, на простые службы. Такое стремление сына не укладывалось в голове Аглаи.
– Что ты там забыл? – то спокойно, то начиная серчать, спрашивала она. – Ты же не сын попа, а сын тиуна и воеводы. Тебе приличествует не в церкви время проводить с попами да дьячками, а воинскому делу обучаться.
– Так благостно же, матушка, – поднимал Феодосий на нее свои светлые кроткие глаза. – Благодать такая, что день слушать готов. И Писание, и пение псалмов. Душа радостью наполняется.
– Юродивый какой-то, – жаловалась Аглая Радимше после бесед с сыном. – Все дети как дети растут, где поиграют, где подерутся… А наш все тишком да молчком держится, все норовит в церковь сбежать. Чисто юродивый. Ты бы, что ли, на него повлиял… прикрикнул, приструнил. Может, и уразумел бы. А то от своей учености как бы ума не лишился.
– Да будет тебе, мать, – успокаивал тиун супругу. – Нормальный отрок растет. Не беда, что он игрищ сторонится. Повзрослеет – поймет, что к чему. Главное, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
– Да ну тебя, – обижалась, мгновенно вспыхнув, Аглая. – Я ему про Ярему, а он мне – про Фому. Такой же юродивый, как и сын, хотя и борода седа…

13
В следующем году случилось то, чего и опасался кур-ский тиун: Святополк с тестем Болеславом Польским, собрав огромное войско и наняв печенегов, выбили в середине августа Ярослава из Киева.
Князь Ярослав, проиграв сражение на берегах Буга, с остатками киевской дружины бежал в Новгород. Хотел бежать и далее, к варягам, как когда-то его покойный родитель. Но новгородский посадник Константин, сын славного Добрыни, и другие знатные новгородцы не пустили. Чтобы удержать князя, испортили ладьи, на которых Ярослав планировал отплыть к варягам.
«Наймем варягов да исполчимся сами, – заявили новгородцы, – и Святополка с тестем его побьем. Правда-то за нами». И объявили сбор ратной дани: по четыре куны от смердов-оратаев и ремесленного люда, по пять гривен от старост сельских и городских, столько же от гостей торговых, а от новгородского боярства – по восемнадцать гривен.
Пока новгородцы деньги собирали да варягов нанимали, Болеслав, находясь в Киеве, решил разместить свою польскую дружину на зимовье по русским весям, чтобы кормились за счет местных смердов.
– Зря он так сделал, – заметил в разговоре с княжичем Вячеславом Радимша.
Оба были довольны тем, что вновь оказались вне княжеской усобицы.
– Это еще почему? – прищурил очи в вопросе Вячеслав. – Кажется, правильно поступает: войско домой не отпускает, под рукой держит. На случай нападения Ярослава Владимировича.
– Да, на случай нападения, княже, ты верно мыслишь… – начал Радимша, но Вячеслав его перебил:
– Тогда в чем же зрячность, неверность.
– А в том, что польские вои шалить начнут, воровать да насильничать… ибо не могут ляхи без этого.
– Скорее всего… – озадачась, потянулся дланью к затылку княжич.
– И тут русичи их бить станут, – продолжил тиун. – Как совсем недавно новгородцы побили варягов Ярославовых, когда те новгородцев и их женок обижать стали, – привел он пример. – Воев поодиночке проще бить, чем когда они купно… Не зря же на Руси поговорка родилась, что «один в поле не воин»…
– Есть и другая, – прищурился в улыбке Вячеслав, –  «скопом и батьку бить сподручнее».
– Тоже верно…
– Что ж, поживем – увидим, – вполне по-взрослому, окончил беседу юный курский властелин.
И на этот раз Радимша в своих предположениях оказался прав. Поляки, находясь на постое в селениях Киевской земли, начали «шалить да блудом заниматься». Их в отместку, будто бы даже с молчаливого согласия Святополка, стали бить смертным боем. Многие, уснув вечером, уж не просыпались утром.
Болеслав, узнав о происходящем и осознав, что он остался без войска, обиделся на зятя. И покинул Киев, захватив с собой дочерей Владимира Святославича от Рогнеды, Предславу и Премиславу, сестер Ярославовых. Те уже были просватаны за королевичей венгерского и богемского. Кроме того, пограбил киевских бояр и все церкви православные… А еще по пути в Польшу вернул себе червенские города, присоединенные к Руси Владимиром Святославичем.
– Обида Руси и Святополку, – посетовал Вячеслав на действия польского короля.
– Да, обида, – согласился Радимша. – Но это не главное. Главное то, что Ярослав теперь ударит на Святополка, оставшегося без поддержки. И, как мне видится, победит.
– Почему? – Тут же впился внимательными очами в лицо тиуна княжич.
– Очень просто: киевляне Святополка не любят, сражаться за него не станут, – пояснил Радимша. – Стоит князю Ярославу даже с малой дружиной подойти к Киеву, как Святополку придется вновь бежать. Только теперь к кому?.. К Болеславу вряд ли, тот обижен… К уграм? Навряд ли… И им обида нанесена…
– Чем же?
– А тем, что сосватанную за королевича Андрея1 Предславу позволил Болеславу забрать. Разве не обида? Обида.
– Еще какая обида, – заалел ликом княжич. – Я бы за свою невесту, поступи с нею кто так, на всю жизнь обиделся.
– Особенно, если хорошенькая… – подзадорил его тиун.
– Особенно, если хорошенькая, – расплылся в мечта-тельной улыбке юный курский властелин.
– По тем же самым основаниям вряд ли он побежит в Богемию. Остается бежать ему только к степнякам, –продолжил размышлять вслух Радимша. – Те любого примут… особенно со златом. Только неизвестно, как проводят…
Радимша в своих догадках опять был прав. Святополк, проиграв сражение Ярославу на реке Альте (на той же самой реке, где всего лишь четыре года назад по его слову был убит Борис), бежал с кучкой слуг, спасая жизнь. Только не к печенегам, а в Богемию, где и сгинул бесславно. Был слух, что перед своей кончиной, лишил Господь его разума, так как постоянно твердил: «Бежать! Бежать! Бежать!».
– Кажется, дело с великим князем, наконец-то, определилось, – заметил вскоре после этих событий Радимша своему властелину. – Теперь можно и руку Ярослава открыто держать.
– Когда кажется, то креститься следует, – отреагировал неожиданно Вячеслав довольно сухо. – Охочих до киевского стола еще много: и Станислав, и Судислав, и Мстислав… Не лучше ли мне держаться прежнего резона – быть в тени. Сам же с пресвитером тому учил.
– Учил, – согласился Радимша. – Было дело. Но когда то было?.. Теперь время иное. Не стоит сердить Ярослава, который, как мне видится, мягко стелет, да жестко спать…
– Подумаю, – оставил курский властелин последнее слово за собой.
«Да, вырос княжич, – полностью убедился Радимша в этом. – Не просто далее будет мне с ним».

14
Заняв киевский великокняжеский стол Ярослав Влади-мирович мстить киевлянам, державшим до сей поры руку Святополка, не стал. Наоборот, он щедро вознаградил не только киевских бояр и иных знатных людей, выдав им из княжеской казны до пятидесяти гривен каждому, но и простых ратников, которые получили по гривне. Лучше прочих были награждены варяги и новгородцы, которые тут же были отпущены домой. Новгородцам, кроме того, давалась грамота, по которой им определялось, сколько дани давать великому князю, сколько своему, кого может судить их князь, кого посадники, кого старшины пятин и городских концов. Таких льгот и вольностей, какие Ярославом Влади-мировичем были даны новгородцам, иные земли не получили.
Впрочем, новгородская судная грамота великого князя была не первым его законодательным делом. Еще в 1016 году  по рождеству Христову, когда только Ярослав впервые сел на киевский стол, он тут же дал всей Руси свод законов, улучшивших, дополнивших, а где-то и сменивших Древнюю Правду Руси. Этот свод законов получил название Русская Правда или Правда Ярослава. И читали тогда Русскую Правду по всей Руси Великой, на городских и сельских сходах и в церквях.
Читал Русскую Правду и тиун Радимша курянам на городском торжище и у княжеского терема. Причем не раз читвл. Надо было довести слово великого князя до каждого курянина. Запомнили ли жители Курска все статьи свода, тиун с твердостью сказать бы не мог, но что он сам запомнил все наизусть, так это точно. А по-иному и нельзя было: ведь знание законов и поконов – его хлеб.
Курскому тиуну, как и курскому властелину Вячеславу, от щедрот великого киевского князя ничего не перепало, но и мест своих они не лишились.
«И за это слава Богу, – тихонько радовался Радимша, – не оставил нас грешных своим попечением».
А радоваться было чему: дети подрастали. Феодосию было одиннадцать, а Артемию – девять годков. Если Феодосий был тих и молчалив, любил уединяться и читать Святое Писание или же манускрипты греческих мудрецов и богословов, которое только ему одному и разрешал брать с собой пресвитер Феодор, всем сердцем возлюбивший отрока и часто проводивший с ним время в духовных беседах, то Артемий рос шумным, подвижным. Он научился чтению и письму, но делал это без прилежания Феодосия, предпочитая проводить время в играх и забавах со сверстниками. Нередко приходил домой с красной юшкой под носом или с синяком под глазом, с порванной одежкой. Аглая за повреждение одежды бранила его, но тут же прощала: «Воин растет, не чета Феодосию. Этот и за челядью присмотрит, и наказать сможет нерадивых палицей, а Феодосий живет, всех жалеючи, по всем сирым печаляся. И в кого он такой уродился? Словно ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца».
В лето 6528 от сотворения мира или в 1020 год от рождества Христова до Курска дошли известия, что в Киеве у великого князя Ярослава Владимировича и его супруги Ингигерды Шведской, в крещении Ирины, родился сын, нареченный в честь деда Владимиром. Казалось бы, что ничего сверхъестественного в рождении первенца у великого князя нет, но Вячеслав заметил с раздражением:
– Теперь начнут подыскивать стол для кормления… как бы мой Курск им не приглянулся.
– На Святой Руси градов много, – ответил Радимша, – и без Курска великий князь найдет, что сыну дать.
Всполошился же курский тиун тогда, когда пришли вести, что сын Добрыни, двоюродный брат покойного ныне Владимира Святославича, Константин, так много сделавший для Ярослава, вдруг впал в немилость, был лишен новгородского наместничества и отправлен в Муром под надзор тамошнего посадника.
– Как бы сия участь и меня не постигла, – печалился Радимша тайком супруге. – Крутенек великий князь, крутенек. Если стрыя не пощадил, то что о нас, простых смертных, говорить…
– Тебя-то за что? – удивлялась Аглая. – Суды блюдешь исправно, нареканий от князя Вячеслава нет… великому князю ни в чем не перечишь… Так за что же тебя?..
– А просто так разве нельзя? – иронично хмыкал тиун. – Ой, как даже можно.
– А как же справедливость?
– Справедливость – дело тонкое, ее каждый понимает по-своему. К тому же восточные мудрецы говорят, что если бы люди поступали по справедливости, то надобность в тиунах-судьях отпала бы. Так-то… Одна надежда, что на Господа нашего уповать, на милость его бесконечную. Может, Феодосия попросить за нас грешных помолиться: чист сердцем отрок наш, церковь божью ежедневно посещает, не как мы, грешные, – от праздника к празднику. Да и детские молитвы скорее к Господу дорогу найдут, не затеряются втуне.
– Ты на Бога надейся, да сам не плошай, – то ли жалела, то ли попрекала тиунша супруга. – До Бога высоко, а великий князь, считай, под боком. Вот и потрафь ему чем-либо.
– Да чем же я могу ему потрафить-то?
– Не знаю… ты же тиун, судья и воевода… Вот и подумай.
– Тебе хорошо говорит: «подумай»…
Да и Феодосию дал бы укорот каждый день в церковь шастать, – пропустила та реплику мужа мимо ушей. – Уже большой. Вон княжич Вячеслав в его пору уже властелином был поставлен. А наш все с попами да дьячками хороводится… того и гляди, на смех людям, псалмы станет  петь с клироса… с певчими вместе. Из него должен вырасти воин, чтобы по твоим стопам идти, а не прислужка при церкви. Таких и без нашего сына достаточно. Уж будь добр, поговори с ним, вразуми нерадивого. А то до смешного доходит: не он младшего брата от мальцов посадских защищает в ссорах и драках, а Артемий его.
– Вячеслав в четырнадцать властителем был поставлен, а нашему только двенадцатый идет», – попытался заступиться за сына Радимша.
Он и сам видел странности в поведении первенца, но наказывать его как-то рука не налегала.
– Вот твои потачки и привели к тому, что он нос от меча и копья воротит, лука и стрел не трогает, хотя надо было бы, – открыто упрекнула Аглая.
Радимша промолчал, знал, что спорить с супругой бесполезно: он слово, та – два. К тому же, если разобраться, то Аглая в чем-то и права: сын князя идет по стопам князя, сын боярина – по стопам боярина, сын священника – по стопам священника… И сын тиуна должен бы идти по стопам родителя своего…
– Ладно, поговорю с отроком, – заверил супругу Радимша. – Обязательно поговорю».
– Поговори, да построже… выбей дурь плетью, если слов будет недостаточно, – оставила, наконец, его в покое Аглая.
Буквально на следующий день после разговора с супругой, Радимша завел беседу с Феодосием, что тому пора взяться за ум и приступить к воинскому обучению, чтобы стать достойным слугою князю.
– А я и буду слугой, только не князя, а Господа нашего, – ответил Феодосий.
И так посмотрел своими светлыми пронзительными очами, что Радимша только рукой махнул, мол, делай, что хочешь.

15
Как ни опасался Радимша немилости со стороны великого князя, но беды за весь год не случилось. Все шло своим чередом. Зато следующий год начался с того, что из Киева прибыл срочный гонец, который потребовал, чтобы курский наместник в тот же день собрал конную дружину с заводными конями и, не мешкая, отправил ее к Любечу.
– Туда прибудут и иные дружины.
– А что так? Почему такая спешка? – задал Вячеслав вопрос княжескому вестнику. – На кого поход?
Радимша, находившийся в это время в тереме курского властелина, был заинтригован не менее Вячеслава: на кого поход. На печенегов?.. Так те с полудня. На Станислава Смоленского или на Вячеслава Черниговского?.. Так те после победы Ярослава над Святополком сидят тише воды, ниже травы. На поляков?.. Но на тех с бухты-барахты не ходят… подготовка нужна, время… Их с наскока не возьмешь. На болгар волжских?.. На ятвягов?.. Но и тут то же самое…
– На племянника Брячислава Полоцкого, – был краток киевский вестник.
– И чем же Брячислав не угодил великому князю? – прищурил око курский властелин.
– Новгород пошарпал и волость.
– Теперь понятно, – потерял интерес к дальнейшим расспросам Вячеслав. 
Стало все ясно и Радимше. Только дело ясностью не закончилось.
– Помнится, тиун, когда-то ты рвался в поход, – с язвительной улыбкой изрек Вячеслав. – Вот и пробил твой звездный час. Собирай кметей, седлай коней, опоясывайся мечом – и в путь с Богом! А я уж, ныне хворый, за градом присмотрю.
Было понятно, что курский властелин в поход идти не желает.
– Ну, что ж, княже, в поход так в поход, – молвил Ра-димша. – Только прикажи бирючам клич кликнуть, да разреши с супругой и детьми проститься. Мешкать не стану.
Как напишут век спустя дотошные русские летописцы, великий киевский князья Ярослав, крещенный Георгием, подобно древним паладинам, за одну седмицу преодолев более десяти конных поприщ,1 оказался на берегах Судомы. И как снег пал на голову ничего не подозревающего Брячислава. В коротком сражении дружина Брячислава была разбита, новгородский полон освобожден, добыча отобрана, а сам Брячислав Изяславич загнан в Полоцк.
Да, все так и случилось. Только летописцы забыли указать, что, несмотря на скоротечность сечи, курский тиун был ранен вражеским копьем в стегно. В горячке сражения опрометчиво счел ранение за незначительное. Поэтому не сразу обратился за помощью к ведуну и костоправу, а сделал это лишь в конце сечи, когда уже не мог сидеть в седле и пал на руки курским воям. Рана, на первый взгляд, была не столь страшна, но Радимша потерял много крови.
В Курск тиуна привезли в тряских дрогах, плотно набитых свежескошенной пахучей травой, так как самостоятельно сидеть в седле он уже не мог.
Властелин, узнав о злоключениях курского тиуна и воеводы, посочувствовав горю, пообещал не оставлять его семью своим вниманием.
Супруга Аглая, словно предчувствуя беду, кинулась по знахарям и травникам, надеясь, что те излечат кормильца. И не только по курским, но и по другим, о которых, благодаря людской молве, имела известия. Знахари приходили, творили заговоры-заклятья, поили Радимшу отварами трав, иногда шептали молитвы, брали у тиунши за труды свои и уходили, обнадеживая. Радимше, страдавшему от незаживающей раны, лучше не становилось. И одним утром курского тиуна не стало.
– Осиротели мы, милые отроки, – обняла Аглая сыновей своих за их отроческие плечики. – Нет у нас больше кормильца и защитника…
Обняла и заплакала, но не как местные бабы, в причет, с волчьим подвывом, а тихо, сердцем. Только плечи ее содрогались в неслышном плаче. Никогда еще Феодосий и Артемий не видели мать плачущей. Гневной видели, раздраженной видели, бранящейся тоже видели, но плачущей – ни разу. Захлюпали носами, глядя на мать, и отроки. Хоть и не велики возрастом, но понимали: беда пришла неизбывная, неисправимая, неутолимая.
Похоронили Радимшу на городском кладбище, в той его части, где хоронили людей знатных, нарочитых. Чин отпевания проводил пресвитер Феодор. Проводить его в последний путь пришло много народу. Радимша был справедливым княжим слугой, не мздоимствовал, не потакал лжи-неправде. Присутствовал на похоронах и князь-властелин Вячеслав, сын Позвизда. Был тих и задумчив.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1
Курский властелин слово свое сдержал, не обидел вдову тиуна, оставил за ней и ее детьми все имущество Радимши: и подворье с теремом, и челядь, и землицу.
– Мужа тебе я не верну, – молвил тихо, – так хоть добром его пользуйся… поднимай сынов.
Впрочем, по-иному он и не мог поступить, так как Русская Правда предписывала: «Аже в боярехъ умреть либо в дружине, то за князя задниця не идеть, но оже не будет сыновъ, в дчери возмуть»1.
Пусть Радимша и не был боярином. Но он был не только тиуном, княжеским слугой, но еще дружинником и воеводой. Следовательно, все его имущество должно было перейти его детям Феодосию и Артемию. И хотя они само по малолетству не могли самостоятельно распоряжаться наследством, но у них была мать-опекунша. Она-то была обязана сохранить имущество до возмужания сыновей.
Аглая, ставшая нежданно-негаданно вдовой, поблагодарила «милостивца-князя» за его доброту. И, не дожидаясь сороковин, с большей энергией, чем даже прежде, принялась за хозяйство. Только с хозяйства да с землицы она могла содержать себя и сынов. И тут челядь в полной мере почувствовала, что значит властная рука вдовой, но властной женщины. Если при Радимше им была хоть какая-то поблажка – имел совесть человек – то теперь о поблажках приходилось вспоминать, как о воскресном сне. Псу Чернышу жилось на подворье вдовствующей тиунши куда вольготней, чем им.
Роптания челяди и ранее доходили до ушей Феодосия, но то был мал, то на отца надеялся. Отец, являясь добропорядочным христианином, попридерживал гнев матери. Со смертью же родителя ропот челяди лишь увеличился, но как-то помочь им, как-то обуздать материнскую суровость Феодосий не знал. Все, что он мог в свои тринадцать лет – это оказывать посильную помощь челяди в их нелегком труде.
Желание снискать себе жизни вечной на небесах побудило его снять с себя белые одежды сына человека знатного достоинства и облечься в одежды старые, похожие на те, в которых ходили челядинцы. А еще вставать чуть свет и, помолившись Господу, делать вместе с ними черную работу: носить из колодца воду, колоть дрова, помогать с растопкой печи, с чисткой хлева и конюшни.
Особенно Феодосию нравились работы в поле, на свежем воздухе, когда ветерок ласкает невидимой рукой кудри, а солнышко одаряет всех без разбору теплом и светом. Для солнышка нет ни богатых, ни знатных, ни бедных, ни рабов; для него все одинаковы. Феодосий видел, как его сверстники из семейств смердов уже не просто водили лошадок под уздцы, помогая отцам-оратаям, но и сами вставали за сошку и как заправские пахари, поцокивая губами на чалую кобылку, шли босыми ногами по вспаханной борозде. А пахнущая теплом и весной земля, исходящая парным маревом, отваливалась черным, блестящим, как крыло ворона, пластом, чтобы вскорости принять в себя злаки жита. Будь то рожь, пшеница, овес, ячмень, просо или гречиха. Жито –  жизнь.
Встать за сошку хотелось и Феодосию, чтобы вот так понукать лошадку и идти по черному бархату пашни. Феодосий, несмотря на младость лет, уже отчетливо понимал, что пахать, сеять и убирать урожай самое богоугодное дело, которое только может быть на грешной земле. Он и вставал, но одно дело смотреть, как оратают другие, «пометывая чисто поле из края в край сошкой кленовой», и иное, когда сам берешься за соху. С непривычки сошка то и дело норовила вырваться, словно живая из рук, а ее лемешок – из землицы. Борозды получались кривые, словно походка пьяного холопа. Все, «навороченное» Феодосием, приходилось перепахивать кому-то иному. Зато сеяние жита у Феодосия получалось. Как заправский сеяльщик, он доставал горсть золотистых злаков из севалки и размеренным движением разбрасывал перед собой.
Потом шло боронование, и мягкая, прогретая солнцем земля охотно вбирала в себя злаки, как до того вбирала и впитывала в себя влагу. Боронование – это очень важный и ответственный момент в процессе сева. Необходимо было так заборонить поле, чтобы ни единое зернышко не осталось на поверхности, не высохло под лучами солнца, не склевалось птахами, не пропало даром.
Несмотря на ответственность действа, боронование Феодосию доверялось. И он, лучась внутренней радостью, важно шагал за бороной, управляя длинными вожжами сивкой или буркой.

2
Заботы о севе проявлялись задолго до того, как начинались сами полевые работы: вспашка и сев. Еще на Масленицу, когда снега покрывали землю, а по утрам мороз невидимой рукой хватал за уши, молодые куряне, отроки и отроковицы, водили хороводы, пели песни, закликая весну. То в одном конце посада, то в другом слышалось:
Весна, весна красная!
Приди весна с радостью,
С радостью, с радостью,
С великой милостью:
С дождями сильными,
С житами обильными,
Со льном высоким,
С корнем глубоким…
Иногда озорные курские девицы, более шустрые, чем их сверстники-молодцы, худо одетые, обутые большей частью только в лапоточки из липового лыка, но веселые и краснощекие, дружно пели-спрашивали:
Эй, весна красна!
Ты бы к нам пришла
Хоть пешком,
Хоть бежком,
Хоть на сошечке,
Хоть на бороночке,
Хоть на сивке-бурке,
Хоть на вещем каурке,
Хоть в ладейке,
Хоть в челночке,
Хоть на овсяном снопочке,
Хоть на ржаном колосочке.
Им откликались их сверстники-смерды из слободок Закурья и Затускурья. Там тоже жаждали скорее увидеть весну красну. И там тоже были голосистые девицы и молодцы, ведь все они одного поля ягода – северяне, а еще семцы.
За детинцем, сразу же за крепостным валом, на верху склона холма, убегающего к заснеженному, спящему еще подо льдом Куру, рядом с ледяными кателями, ремесленный люд: молодые или недавно женатые парни, молодки и девицы. Все возбужденные, разрумянившиеся, с покрасневшими от холода и снега, словно гусиные лапки, дланями – ладили крепостицу. Ладили из глыб снега, вырубаемых деревянными заступами на берегу реки, где снега были особенно глубоки. Затем с шумом, смехом, неизбежной в таком деле возней вкатывали, втаскивали их наверх. Потом, когда крепостица была выстроена, сивобородые мужи, воплощающие в себе долгую студеную зиму, обороняли ее, а вся молодежь, вестники весны, нападая дружно, преодолевая кручу и сопротивление защитников, ее осаждали. Завязывались схватки, борьба, так как ни та, ни другая сторона уступать не желали – и защитники и осаждающиеся, сцепившись в живой комок, со смехом и визгом, под смех и визг катились с горы вниз к берегу Кура, чтобы там, наконец, встать, отряхнуться и, поднявшись вверх… начать все сначала. А тут еще и посадские собаки, уподобляясь своим хозяевам, носились, словно угорелые, вверх-вниз по склону, сопровождая всю эту возню радостным лаем.
У прорубей, вырубленных во льду Кура, оживали гуси, до сей поры мирно дремавшие на кромках проруби, подсунув под себя лапки и спрятав головы в перьях крыльев. Выйдя из дремы, они оглашали окрестности гоготом и хлопаньем крыльев.  И сразу же находились озорники, которые тут же спешили стравить гусаков из разных стад: «Который которого победит!».
Гусаки, входя в азарт, клювами хватали друг друга за «мослы», чтобы не дать противнику бить себя крыльями и в то же время сами старались поразить свободным крылом супротивника. Гусыни пуще прежнего поднимали гогот, поддерживая то испуганным, то одобрительным гортанным криком, а то и угрожающим шипением своего вожака, точно бабы во время драки мужиков.
В другом же месте уже стравили петухов, которые поражали под улюлюканье толпы друг друга не только ударами острых клювов, крыльев, но и шпор на ногах. Шум и гам стояли такие, что вороны, бросив с громким карканьем насиженные места, покидали на какое-то время град. Настоящая какофония!
В Сретенье, когда зима встречается с летом, все жители Курска и его окрестностей живо интересовались, кто кого победит. Если день удавался теплый, солнечный и с крыш капала капель – плакали сосульки, а еще чья-то курочка-пеструшка надумала попить из лужицы эти слезы зимы, то все бурно радовались: весна обещала быть скорой и дружной. «Курочка с петушком водицы из лужи попили, – спешили сообщить друг другу как о самом важном в жизни событии курские баба, – значит лето будет теплым». Если же день был морозный да снежно-метельный, то все огорчались: весна задерживалась. «Через дорогу метет, – удрученно кивали головами куряне, – быть весне поздней и холод-ной».
По-видимому, петушиные, гусиные и кулачные бои, когда все посадское население, впрочем, не только посадское, но и население детинца и слободок Закурья и Затускурья, от мала до велика, шло стенка на стенку, тоже в какой-то мере определялось неистребимым желанием русского человека как можно скорее проводить холодную зиму и встретить весну. Иначе же зачем так усердно тузить друг дружку кулаками, расквашивать носы и пускать красную юшку?! Конечно, можно сказать, что это делается для того, чтобы в курянах воспитывать дух воина, дух ратника, дух ратоборца. Возможно. Но разве для этого нет иного времени? Есть! Например, летом… Вот и получается, сто бои «стенка на стенку» на Масленицу – это своеобразное приготовление к весне и к весенним посевным работам. Так сказать, проверка сил и духа.
Примерно то же самое, хотя и не с таким размахом, повторялось уже в новом, только что народившемся году, на Сороки. Опять отроки и отроковицы, взобравшись на высокие пригорки, а то и просто на крыши хлевов, риг и овинов, на макушки копен сена, пели песни и, красуясь друг перед другом искусно приготовленными, украшенными различными кренделями, только что испеченными в жарких печах куличами с розовой корочкой, густо сдобренной коровьим маслицем или же медом, закликали весну, призывали звонкоголосых жаворонков – вестников весны. И это, несмотря на то, что жаворонки прилетали в край на целую седмицу позже грачей. Хоть грачи были и первыми, но предпочтение отдавалось голосистым жаворонкам, певцам весны.
Жаворонок, жаворонок!
Голос твой красив и звонок!
Призови же солнце
Красное в оконце!
Кулики, жаворонки,
Слетайтесь в одонки!
Или:
Жаворонки, жавороночки,
Прилетите к нам, принесите нам
Лето теплое, лето красное!
Унесите от нас зиму холодную,
Зиму холодную, зиму долгую.
Нам зима наскучила,
Нас зима намучила,
Руки, ноги отморозила.
Или:
Ой вы, жаворонки, жавороночки,
Летите в поле, несите здоровье:
Первое – коровье,
Второе – овечье,
Третье – человечье.
Или:
Жавороночки, прилетайте к нам!
Принесите нам весну красную!
Нам зима-то надоела,
Весь хлебушек поела,
И соломку подобрала,
И мякину подмела…
А где-то, разгорячась и разухабясь, призывали уже не только жаворонков звонких, первых вестников весны, но и других птах:
Синички-сестрички, тетки-чечетки,
Краснозобые снегирюшки,
Щеглята-молодцы, воры-воробьи!
Вы по воле полетайте, вы во поле поживите,
К нам весну скорей ведите!
Или:
Галочка-ключница,
Галочка-ключница,
Вылети за моря,
Вынеси два ключа,
Два ключа, два замка.
Ты закрой на замки
Зиму лютую,
Зиму лютую да холодную!
Ты открой, отопри
Лето теплое,
Лето теплое, лето красное,
Зелены луга да златы поля!
Чтобы ускорить приход весны, усилить воздействие закличей, отроки и отроковицы сажали испеченных куликов к себе на головы, натыкали на палочки, забрасывали на стог и поветь, на крыши сараев, развешивали на ветвях деревьев, иногда прятали под застрехи – повторяя действия живых птиц. Кулики-печево старались не есть – берегли красоту, хотя и разрешалось в этот день слопать головку хлебной птахи, а все остальное – на следующие дни.
И опять возле веселой, хоть и изрядно продрогшей детворы с веселым лаем и повизгиванием носились стаи собак в надежде, что и им перепадет немного лакомства. К этому времени уже заканчивался санник – зимний путь по рекам, так как лед хоть и стоял, и по-прежнему сковывал водную гладь, соединял берега, но как повторяли куряне от мала до велика, становился настолько слабым, что «щука могла пробить его хвостом».
В конце марта, с 25 по 30 число, на Средокрестье, на Алексея – с гор потёки и на Вербное Воскресенье, все повторялось заново. Опять собирались в стайки отроки и отроковицы, молодцы и девицы, и во всех концах Курска и его окрестностей, в Закурье и в Затускурье, звучали звонкие призывы весны. Нередко в игрищах молодых принимали участие и люди взрослые, обремененные семьями и хозяйством. Освещенными в церкви веточками вербы «стебали» детей и домашний скот «для здоровья», приговаривая: «Не я бью, верба бьет, Велик день ждет! Будь богатый, как земля, и дебелый, как вода!» На Средокрестье же в домах курян выпекались хлеба в виде крестов, которыми угощались не только все домашние, но и соседи, и челядь.
И вновь молодежь выкликала-пела заклички.
Весна, весна красная,
Приди весна с радостью,
С радостью, с радостью,
С великой милостью:
Со льном высоким,
С корнем глубоким,
С хлебами обильными.
Или:
Приди к нам, весна,
Со радостью!
Со великою к нам
Со милостью!
Со рожью зернистою,
Со пшеничкой золотистою,
Со овсом кучерявым,
С ячменем усатым,
Со просом и со гречкою,
С калиной-малиною,
С ягодой-смородиной,
С грушами и яблочками,
Со всякой садовинкой,
С цветами лазоревыми,
С травушкой-муравушкой!
А в Чистый Четверг никаких закличей не произносилось, зато проводился обряд очищения водой»: купание в бане, умывание, даже обливание водой. Хозяйки с челядью, если такая имелась, как, например, у вдовой Аглаи, мыли в избах и теремах лавки и столы, чистили посуду, подметали полы полынью, чтобы хворь и нечисть не заводились; варили овсяной кисель и до восхода солнца ложкой до трех раз выливали в волоковое оконце. При этом обращались к морозу с просьбой не губить посевов овса. Молодые же девицы мыли гребни и гребенца – чтобы лен родился чистым; выгребали из печи золу, просевали в решете, ссыпали в чистую дерюжку и прятали под лавку или в чулан для будущего посева с ней проса – чтобы уродилось густым и чистым.
В начале апреля, который по-старому довольно часто именовался квитнем – цветком, к этим песням-призывам добавлялись новые. Впрочем, и они говорили о тепле, о весне, о хороших урожаях.
Ты пчелынька, пчелка ярая!
Ты вылети за море,
Ты вынеси ключики,
Ключики золотые.
Ты замкни ключиками
Да зиму-то студеную,
Студеную, холодную!
Отомкни ты летечко,
Летечко теплое,
Лето хлебородное!
Еще:
Дай, весна, добрые годы,
Годы добрые, хлебородные!
Зароди жито густое,
Жито густое, колосистое,
Колосистое, ядренистое,
Чтобы было на что молодцев женити,
Молодцев женити, девиц отдавати!1
Седьмого апреля, на Благовещенье, во всех курских церквях раздавались просвиры, одна из которых береглась до начала сева. В этот день даже челядь не работала – грех: «Ни птице гнезда свить, ни девице косу заплести». Зато вечером перед Благовещеньем девицы «щедровали»: пели звонкие и веселые песни и отдавали лепешки скотине: буренке да каурке – первым помощникам в хозяйстве. Перепадал ломоть и стражам хозяйского добра – собачьему племени.
Феодосий со времени прибытия с родителями в Курск очень любил эти празднества-обряды, даже хвалебные весне песни-заклички выучил и вместе с другими сорванцами весело их распевал. Но со временем душой к ним поостыл, кроме, конечно, истинных, церковных, особенно после смерти родителя. Даже рождественских колядок, так любимых курской детворой и молодежью, старался избегать. Не увлекали. Ни своим шумом, ни ряжеными под медведей и козлищ парнями и девицами. Феодосию нравились спокойствие, тишина и уединение, когда можно было посидеть, подумать, помечтать, наконец… Зато брат его Артемий почти всегда был первым как в рядах колядующих, так и в рядах зазывальщиков и хвалебщиков весны.

3
Севу, прежде чем бросить в землю зерно, предшествовали разные народные и церковные обряды. Народные обряды Феодосий не видел: не любил он языческие кривляния, считал это, несмотря на свой возраст, бесовщиной, кознями темных сил. Однако «имеющий уши да слышит», и он слышал, что перед тем как выйти оратаям в поле, туда ночной порой, ближе к утру, приходили из сел девки, раздевались донага и катались по землице, чтобы в поле не было проплешин, чтобы злак был высок да ровен, а колос – налит и чист, как тело девиц. Слышал он и о том, что готовность землицы к принятию семени определялась тем, что туда приводили старика, который, спустив портки, усаживался голым задом на пашню. И если холода не ощущал, а чувствовал тепло, то считалось, что землица «уже созрела» и сев можно начинать. Если же старику было зябко, то с началом посева приходилось повременить и, спустя какое-то время, вновь повторить обряд определения тепла в земле.
Церковные же обряды заключались в том, что во всех курских церквях творились молебны, после чего на поле собирался чуть ли не весь клир, вновь творились молитвы и песнопения псалмов, проводилось крапление поля святой водой. И уж тут Феодосий старался быть первым помощником священника, обходившего поле с кропилом и кропильницей, то кропило подать, то в кропильницу из священных сосудов новую порцию святой воды добавить.
Святые отцы умилялись рвению тиунского первенца: «Это же надо, какой  славный отрок растет! Не зря же «Богом данный» прозывается». Сверстники хихикали: «Блаженный!» и норовили то ножку подставить, чтоб споткнулся да и упал «на смех люду», то в спину «невзначай» толкнуть, а то и открыто плечом в плечо «боднуть» из озорства. Феодосий старался этих выходок не замечать, молча сносить, следуя заученному: «Бог терпел и нам велел». Но его младший брат Артемий, росший не менее крепеньким, чем Феодосий, и не очень склонный к христианским заповедям о смирении, тут же кидался на обидчиков с кулаками. Да так, что очень часто верх оставался за ним, хотя обидчики брата попадались порой и постарше и покрупнее его самого ростом и телом.
– Братец, – после каждого такого случая укорял Артемий Феодосия, – что ты на них, озорников, смотришь, обижать себя позволяешь?! Двинь в сопатку кулаком – охота толкаться да лаяться сразу и пропадет!
– Так грешно же, – тушевался Феодосий. – Они не понимают, что творят. А Христос заповедовал прощать даже врагов своих…
– Точно, блаженный… – огорчался Артемий и грозился, что в следующий раз не заступится. Но наступал «следующий раз» – и Артемий тут же забывал сказанное и спешил к Феодосию на выручку или чтобы наказать нового обидчика.
Нельзя сказать, чтобы Артемий не участвовал в весенних полевых работах. Конечно, участвовал по мере сил своих. Но его участие сводилось к тому, что он был «оком матери» при работающих челядинцах. Если Феодосия во время этих работ жители града видели в темных, зачастую латанных одеждах, привычных скорее работным людям, чем сыну тиуна, хоть и покойного, то Артемий носил только светлые одежды. Он не то что за сошку не пытался встать, но и за бороной пройтись не желал. «А челядь, рабы на что? – ответствовал он старшему брату. – Пусть работают, а не задарма хлеб жуют». Если что и любил Артемий в полевых работах, так это слушать былины про Микулу Селяниныча, как тот «оратавал во поле чистом на кобылке соловенькой сошкой кленовой из края в край бороздки пометывая, коренья-каменья вывертывая», а то и сам что-то из них спеть-сказать. Память у него была острая, добрая.
Мать Аглая не только не поощряла такого рвения «непутевого и блаженного» сына в занятии земледелием вместе с челядью, но и бранила.
– Работая, да еще в такой затрапезной одежде, которую и челядинец не каждый наденет, – сердито выговаривала Аглая, – ты наносишь укоризну себе и роду своему, позоришь меня с братом своим. Мне стыдно людям в глаза смотреть.
Она даже принялась пенять пресвитеру Феодору, что тот пагубно влияет на ее чадо, и потребовала, чтобы «вразумил» «несмышленыша». Поэтому, когда Феодосий в очередной раз пришел в церковь Рождества Богородицы, то настоятель завел с ним беседу о том, чтобы Феодосий уважал мать свою и не огорчал ее своим поведением.
– Сказано же в Писании Святом, – молвил пресвитер Феодор строго, – «Почитай отца твоего и мать, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе»1. А ты, сын мой, что делаешь? Ты вопреки воле матери своей идешь. Нехорошо это, неправильно. Ты должен быть ей сейчас первым помощником, опорой. А ты только ожесточаешь ее сердце. Подумай, отрок… Грех обижать родительницу. Большой грех.
– Отче святый, – потупился Феодосий, – а как тогда слова Иисуса понимать: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня…»2 С этим как быть? А как быть, святый отче, с требованием возлюбить ближнего, как самого себя, или с добыванием хлеба насущного в трудах тяжких и в поте лика своего? Не тому ли ты, отче, учил? Не это ли вы, святые отцы, проповедуете ежедневно в доме божьем с амвона?
– Рано тебе, отрок, задавать такие вопросы, – смутился добрый курский пресвитер, – очень рано. Как бы не впасть в гордыню. Еще молоко материнское на губах не обсохло, а на тебе, в философы метишь… Только запомни, что яйца курицу не учат!
За свой долгий век, уже изрядно окрасивший браду и главу сединой, пресвитер Феодор многое повидал. Приходилось и в теософических спорах участвовать, и нерадивых наставлять, и с язычниками закоренелыми сталкиваться, но вот такого, чтобы отрок, только научившийся «аз» и «буки» произносить, вдруг ставил его в замешательство, еще не было. И поостыло сердце доброго священника к отроку. Какая-то невидимая заноза кольнула в сердечко, вызвав и разочарование, и гнев, и обиду.
Однако и Феодосий после того малоприятного разговора, почувствовав вдруг трещинку в отношениях с учителем, перестал ходить в церковь Рождества Богородицы, а направил стопы свои в посадскую церковь святого Ильи, самую малую из всех курских храмов. Церковь была настолько бедной, что порой  там не могли испечь просфоры и не проводились литургии.
Настоятель церкви поп Онуфрий был молод. В Курск он прибыл по повелению митрополита после того, как при Десятинной церкви окончил школу и получил сан священника. Происходил из новгородских славян. Был красив ликом, светел власами, великоок голубыми глазами и густ голосом – в нем сразу виделся исконный славянин. Но природная стеснительность и малоопытность в церковных делах, отсутствие хватки черногривых священников-греков, не позволяли ему брать лишнюю мзду с прихожан, чтобы сделать свою церковь богатой.
Придя в очередной раз в церковь Ильи и не обнаружив в ней богослужения, Феодосий, набравшись духу, поинтересовался у обескураженного настоятеля:
– Отче, почему нет литургии? Я так люблю слушать службу…
– Просфор нет, милый отрок, чтобы причащать прихожан, – скорбно поведал священник.
– А можно, я испеку просфоры? – зарумянился Феодосий от столь дерзкого и неожиданного даже для самого себя вопроса-просьбы.   
– Можно, конечно, можно! – обрадовался настоятель церкви. – Буду очень обязан тебе, отрок, если поможешь в столь богоугодном деле. Только не будет ли бранить тебя матушка за расходы?.. Ведь зерно… помол муки… сама мука… дрова… Все чего-то стоит…
– А я постараюсь. Надеюсь, что уговорю матушку. Ведь она же не язычница какая-нибудь, а добрая христианка, – сиял личиком Феодосий, внутренне гордясь, что именно ему, а никому иному, доверено столь ответственное и столь угодное церкви, а, значит, и Господу, дело.
Словно на крыльях, не чувствуя под ногами земли, прилетел отрок домой.
– Что сияешь, как новый сребреник, а то и золотник князя? – спросила, улыбнувшись, Аглая, увидев сына в столь отменном настроении: не часто с ним такое случалось.
– Матушка, родная, разреши взять небольшую толику жита… ржи либо пшеницы – мучицы изготовить.
– Это еще зачем? – удивилась Аглая. – У нас, слава Богу, и мука есть… всякая: и пшеничная, и ржаная. В сусеке хранится. И зернецо, конечно, тоже имеется… в амбарах. Но у нас есть и кому это зернецо на меленке городской смолоть…
Мельница, о которой упомянула Аглая, стояла на Тускуре, как говорится, «в трех шагах от хором».
– …или, на худой конец, на жерновах домашних исте-реть – продолжила она, поучая. – У нас дом, не будем Господа нашего гневить, полная чаша. Все имеется. Так зачем же тебе еще зернецо?
Мать говорила, а Феодосий видел, как от первичной радости на лике матушки уже и следа не осталось, словно кто-то невидимый невидимой же рукой ее стер, смахнул.
– Это для испечения просфор, – ответил на вопрос матери немного стушевавшийся отрок и стал рассказывать о беде в церкви святого Ильи.
Черные очи матери налились грустью: не этого она желала, по-видимому, услышать из уст своего первенца.
– Видать, горбатого только могила исправит, – холодно бросила она, когда Феодосий, окончив свое повествование, взглянул своими светлыми чистыми очами в ее лик. – Что ж, готовь просфоры, – разрешила она. – Только знай, чадо неразумное, что ничего в этой жизни «за просто так» не бывает. Я одолжу тебе зерна на первый случай, думаю, что четверика или двух будет достаточно… Но ты должен так им распорядиться, чтобы и муку смолоть, и просфоры испечь, и продать их без убытка для себя. Ибо, беря зерно у меня в долг, ты тем самым как бы ко мне в закупы идешь, в зависимость… А этого свободный человек не должен делать ни под каким видом. Поэтому учись вести дело так, чтобы и дело сделать, и в кабале не остаться. Или же откажись от своей затеи… И вообще долг платежом красен.
– Матушка, милая, добрая, спасибо, – со всей искренностью, на которую способен лишь ребенок, поблагодарил отрок мать и заверил: – Я постараюсь учесть твои напутственные слова и все с Божьей помощью вернуть.
Двух четвериков пшеницы Феодосию хватило, чтобы собственноручно на домашних жерновах смолоть муки и испечь в печи родительской подклети первые дюжины просфор. Настоятель церкви святого Ильи был поражен его совсем недетским упорством. И благословил отрока на торговлю просфорами в своем храме, чтобы тот как можно скорее рассчитался с матушкой.
Аглая, получив от сына возврат долга, не знала, радо-ваться и гордиться отроком или сердиться. Соглашаясь, думала, что Феодосий не справится с заданием и сам откажется от пустой затеи. Не ожидала такой прыти от своего скромника. Ан на тебе…
«Может, образумится младень мой, – решила она после непростых раздумий, – вон как голова у него варит. Да и руки правильно заструганы… из нужного места растут».

4
Так уж случилось, что, овдовев, Аглая не только полностью отдалась ведению хозяйства, но и стала привечать в своем подворье разных странников, калик перехожих. Во-первых, это было делом богоугодным, а во-вторых, - на склоне лет пришло увлечение послушать сказ, бывальщину или небылицу.
Вот и сегодня новые странники: слепой седовласый гусляр с худеньким отроком-поводырем да калики перехожие – их спутники-попутчики.
– Обиходить и накормить, – приказала Аглая домочадцам. – Потом всем слушать бывальщины.
Слово хозяйки – закон. Что сказано, то сделано. И вот, возложив гусельки яровчатые на худые старческие колени, гусляр-сказитель перстами, едва не просвечивающимися насквозь, начал перебирать струны, настраиваясь на песенный лад.
Как во стольном во граде во Киеве
Славный князь-то Владимир стольно-киевский,
Красным Солнышком в миру прозываемый,
Вновь решил учинить пир честной, честну трапезу,
Чтоб бояр своих верных попотчевать,
Оделить чудо-витязей всех своей милостью.
И призвал он народ богатырствующий,
Наделенный от Господа силушкой.
Во красном же углу им посажены
Ставр Годинович с Даниилом Ловчаниным,
Стар Добрыня Никитич с Чурилою,
Млад Алеша Попович ухватистый
Да Иван Кожемяка рукастый-то…
Много было народу там разного,
Сыто пьющего да князюшку славящего,
Только места  в пиру том, на трапезе
Не сыскалось Илье, Илье Муромцу…

Далее в сказе пелось о том, что обиделся богатырь русский, крестьянский сын Илья Муромец, не терпевшей любой несправедливости, на Владимира Святославича Киевского. А, обидевшись, взял он «лук тугой, разрывчатой со стрелочками калеными» и стал по граду Киеву ходить-похаживать, по маковкам церковным со крестами золотыми постреливать». Сбив маковки, собрал из корчмы народ худой да пьяненький, голь кабацкую «перекатную», чтобы та собрала маковки золоченые да и отнесла в домишки питейные на пропой.
«Не мог, не мог так светлый князь поступить с Ильей Муромцем, – думалось Феодосию во время сказа. – Не мог! Да и сам богатырь русский не должен глумиться над божьими храмами: «выворачивая, выстреливая, пропивая»… Ведь не нехристь же он, не басурманин какой, не печенег и не торчин, а добрый христианин».
Впрочем, мыслить мыслил, а сказителя не перебивал.
А вот Аглая, слушавшая песнь гусляра с закрытыми очами, думала иначе: «Как все это похоже на князя Владимира Киевского: и лукавство, и вероломство, и хитрость… А коль надо – и слова сладкие, медовые… и пиры знатные, богатые… Сколько же он людей и больших, и малых, проходя, растаптывал?.. Словно тур ярый. Растопчет – и не заметит».
Но и она ни словом, ни вздохом не нарушила хода песни, не замутила этот журчащий родник.
Когда же слепой гусляр последний раз тронул перстами струны гуслей, и те перестали рокотать-говорить, все облегченно вздохнули: Илья Муромец помирился с Красным Солнышком.
– А чего-нибудь посвежее, старче, нет? – очнувшись от наваждения сказа, поинтересовалась Аглая. – Это нам уже доводилось слышать.
– Почему «нет», матушка, конечно, есть, – тут же отозвался гусляр, словно ждал подобный вопрос. – Например, о князе Владимире и его сыновьях невинно убиенных, Борисе и Глебе. Или о том, как Мстислав Удалой Тмутараканский косожского князя Редедю победил. Сейчас спою. Только малость передохну… В горле что-то першит…
Старче говорил тихо, приветливо, но в каждом слове слышалась усмешливость, какая-то тайная недосказанность, подначка.
«Сух старичок да видно был еще тот стручок… в молодые годы-то, – усмехнулась про себя Аглая. – Сразу чувствуется: озорник дедушка. Такому пальцы в рот не клади – руку отхватит, не поморщится».
– Ну-ка, Милавка, принеси-ка ковш медового пенника песеннику… да получше, покрепче, яровитого, – приказала она тут же стряпухе. – Пусть горло промочит, чтобы пелось ладнее. Знаю, что петь – не щи лаптем хлебать… Так, что пусть старче промочит горло-то…
Полнотелая Милавка, в темном сарафане и черном плате-убрусе, молча подхватилась и колобком-калачиком покатилась из горенки – откуда только прыть такая в ней взялась – в подклеть за пенником медовым. И не успели все глазом моргнуть, как она появилась уже с ковшом, наполненным пенником.
– Угощайся, старче, – подала стряпуха в вытянутые навстречу ей жилистые руки гусляра ковшик. – Пей, дедушка, на здоровье да хозяйку нашу благодари… за доброту ее безмерную.
Взяв ковшик, гусляр единым махом опрокинул в себя его содержимое. Крякнув для солидности или же по старой, еще богатырско-дружининской привычке, он возвратил Милавке ковш. Затем, огладив дланями седую бороду, вновь взялся за гусли. Почувствовав властные персты, гусли, вздрогнув, зарокотали, заговорили, заворковали, забаяли.
Прекрасен град Киев на бреге Днепра,
В нем правит Владимир державно,
Полны все ларцы серебра и добра,
А златом – казна же исправна.
И знает Владимира-князя весь мир,
Соседи стран ближних и дальних,
Не раз прибывали на званый им пир,
Чтоб выпить из кубков хрустальных.
Богат князь Владимир и мудр, и силён,
И Солнышком Красным зовётся…
Спешат к нему витязи с разных сторон:
На княжеский зов сердце рвется.
Немало есть в Киеве славных бояр –
Пригожи в советах и в сечах,
Есть даже варяжский один гордый ярл –
Жил за морем ярл тот далече.
Но главная гордость у князя, друзья,
Его сыновья – их двенадцать.
Все ликом пригожи, все тоже князья,
По крови отцовой все братцы.
Крестившись, Владимир уделы им дал,
Чтоб жили все в дружбе и мире,
Чтоб только порядок в Руси нашей стал,
А Русь – необъятней и шире.
С Добрынею в Новград ушёл Вышеслав,
Сын старший, от девы Оловы,
С Рогнедой в Полоцке сидит Изяслав –
Земля эта стала их снова.
Сидит на древлянском столе Святослав,
В Берестье князь Позвизд примчался,
У синего моря воскняжил Мстислав –
Удел ему дальний достался.
Станислав с чехиней в Смоленске давно,
Во Пскове – Судислав с Аделью,
А князь Святополк пьёт с дружиной вино,
Во Турове начав  похмелье…
Князь Всеволод добре Владимир хранит –
Град ставлен отцом на Волыни.
Черниговом князь Вячеслав не забыт,
Он княжит в том граде поныне.
В Ростове сидит Ярослав – хром, не слеп –
Умом не обижен он ярким…
Во Муроме ж были Борис-князь и Глеб,
Сыны от прекрасной болгарки.
Но вот умирает вдруг князь Вышеслав,
Что правил умно Новоградом,
Из града Ростова туда Ярослав
Спешит, чтоб с Добрыней быть рядом.
По слову родителя едет в Ростов
Борис-князь, пригожий во братьях,
И честно Руси князь служить сей готов,
И к братьям раскрыты объятья.
Прекрасен град Киев на бреге Днепра,
Как будто возлюблен он Ладой…
С Владимиром в Киеве Анна-жена,
Три дочери – князю услада.
Проводит князь время во званых пирах,
В охоте и игрищах славных.
Но время не дремлет. Бежит оно. Ах! –
Не стало жены его Анны.
Вот в зеркало смотрится князь: «Постарел!»
Власы его стали седыми…
А вскоре и смертный его час приспел –
Преставился князь свет-Владимир.
И сразу меж братьев котора пошла,
Вражда вдруг оскалилась волком,
Открыты врата у беды и у зла,
Открыты они Святополком.
Он мыслил давно о столе золотом,
О киевском главном престоле.
Но братьев своих зрить не хочет кругом –
Должна Русь в его быть лишь воле.
Давно Русь не знала таких кровопийц,
Не ведала чёрную славу,
К Борису и Глебу он шлёт злых убийц,
Ещё он их шлёт к Святославу.
За злато готовы тут тати идти
В Берестье и город Владимир,
Никто не свернет их, поганых, с пути,
Нет божеской власти над ними.
Оставлен дружиной своей князь Борис,
Ждет смертного часа он тихо,
Решил для себя он: «Борись, не борись –
Судьбы не избыть… моё лихо».
Под сердце пронзен князь Борис копиём,
А Глеб-князь зарезан кинжалом.
К отмщению кровь их уже вопиёт,
Но все Окаянному мало:
Князь Всеволод тихий отравлен вином,
Настигла стрела Святослава.
Беда стала вхожа в любой княжий дом,
Где прежде царила лишь слава.
И вот Святополк уж король королём –
В руках у него вся держава…
«Что терпим мы, братья, а ну, стол вернём», –
Раздался вдруг клич Ярослава.
Из Новграда князь сей дружины ведёт,
Кольчужны дружины, комонны,
А к ним примыкает весь русский народ –
Погибни же, князь беззаконный.
Разбит был на Альте-реке Святополк,
Наказан за всё Окаянный,
И долго бежал он, как загнанный волк,
И не был нигде он желанным.
А вскоре дошёл слух: «Совсем околел,
Погиб на чужбине в бесславье…»
Зато Ярослав-князь во Киеве сел –
И пусть пребывает во здравье.

– Хорош сказ, ничего не скажешь, – вновь первой нарушила молчание Аглая, когда гусляр, исполнив песнь, перестал перебирать струны перстами. –  И складный, и душещипательный. Только не совсем верен…
– В чем же он не верен, матушка-кормилица? – задрав бороденку и подняв вверх заинтересованный лик с чуть приоткрытыми белесыми бельмами глазниц, спросил гусляр. – Мне даже интересно… К тому же все так поют-сказывают…
– А тем, что князь Позвизд больше всего княжил у нас… в Курске, – сразу ответила Аглая. – А в Берестье он почти и не был. Так, чуть-чуть…
– Верно, верно, матушка! – поддержал мать подвижный и шустрый Артемий. – Еще наш покойный батюшка тиунствовал при нем.
Феодосий, прослушав песнь, ничего не сказал, но солидарно с братом кивнул главою. Мол, да, так оно и было. Он-то хорошо помнил, как князь Позвизд гладил его по макушке своей дланью. Песнь же показалась ему слишком игривой, не имеющей в себе христианского смирения, больше похожей на языческие песни, прославляющие древних богатырей и их ратные дела. Да и сам гусляр уж очень смахивал на языческого волхва: худой, седой, в белой посконной рубахе до колен. Волхв, настоящий волхв. А голос-то, голос – в само сердце проникает… не хуже, чем псалмы от певчих во христовых церквях.
– Так это же сказ, а не былина, – вступился за песнь гусляр. – Это в былине слова нельзя убрать, ибо о былом речь ведется. А в сказе, как и в сказке, – словом больше, словом меньше – никакой разницы. Лишь бы было занятно. И ведь было же занятно, а?..
– Вон оно как, – усмехнулась снисходительно Аглая. – Тогда уж ладно…
– Матушка, а пусть споет про князя Мстислава, – перебил Аглаю непоседливый Артемий. – Он же обещал…
– Так устал, поди, – тихо заметила стряпуха Милавка. – Вон как долго и сладко пел…
– Вестимо, устал, – поддержала служанку Аглая. – Столько петь, не промочив горло, тяжеленько будет…
Аглае, конечно, хотелось послушать и дальше пение сладкоголосого гусляра, но не сразу, не в один день… В этот же можно было послушать и других калик перехо-жих… наверное, много чего чудного да хитроумного поведать могут. «И надо же поганцу лезть со своими просьбами, – безо всякой злобы подумала она про настырного Артемия. – Брал бы… что ли… пример с Феодосия. Вон сидит, молчит, сопит себе помаленьку… А этот – каждому жбану затычка, каждой строке лычко».
– Матушка-боярыня, совсем я не устал, – вклинился в разговор хитрый старик-гусляр, подольстившись к хозяйке. – Истинно говорю: люблю сказы сказывать да песни спевать-погудывать. Мне бы только твоим пенником горлышко промочить – и снова готов…
– Что ж… если не устал, то спой еще, – оказала милость Аглая. – Только после того, как Милавка пенника принесет, – добавила усмешливо.
Милавка, словно ждала сигнала, вскочила, как боевой конь перед сражением, и ринулась чуть ли не бегом, смешно семеня короткими ногами, в подклеть за новой порцией пенника.
– А пока Милавка за медовым снадобьем бегает – продолжила Аглая – ты бы, дедушка, сказал нам как тебя зовут. А то все – старче да старче. А у тебя, чай, и имя имеется…
– И не одно, – осклабился беззубым ртом старинушка.
– Неужто? – сделала вид, что не поверила, Аглая.
– Да, да, касатка моя…
– Так расскажи, интересно же…
– Раньше, краса-боярыня, когда я еще в дружине у князя Святослава Игоревича служивал, звали меня Мечиславом за удаль молодецкую и умение владеть мечом. Лучше меня, грешным делом, только князь Святослав, пожалуй, владел, – вновь осклабился гусляр от прихлынувших на него приятных воспоминаний молодости. – Другие – ни-ни! Во крещении прозвали Минаем, но я этого имени не люблю, – потускнел он голосом. – Ибо Мина или Минай – это, как рассказали мне сведущие люди, луна. А какая я луна? Никакая. Я, скорее, светлый месяц, или, на худой конец, лунь. Только добрый. Теперь же кличут Ходыней, – вновь оживился старик. – Потому, что много хожу по Руси нашей Светлой да Святой. А еще прозывают Баянушкой, ибо много баю, сказываю. Так-то… А при мне поводырем ныне внучок, Боянкой кличут. Он еще мал, но со временем не хуже моего будет сказы сказывать да погудки петь-распевать… Но сначала все же должен во дружине княжеской побыть, поратоборствовать… Я так думаю.
Стряпуха Милавка давно уже принесла ковш с пенником, но передавать его гусляру Баянше не спешила: интересно было послушать. Когда же гусляр, окончив рассказ о себе, замолчал, подала ковшик:
– Испей, Баянушко, да порадуй хозяюшку с отроками ее новой былиной.
Упрашивать гусляра, испить пенника дважды не при-шлось. Он с благодарностью принял принесенный ковшик. Испив, вновь взялся за гусли, стал перебирать струны перстами, словно прислушиваясь, так ли они рокочут… и, убедившись, что так, запел:
То не ветры в поле веют, мураву к земле пристлавши,
То не гром гремит по небу, тучи чёрные гоняя,
То Мстислав-князь в поле вышел
                со дружиною хороб-рой,
И над храброю дружиной зорька алая сияет.
Ой, Ладо, ой, Ладо, сияет! Ой, Ладо, ой, Ладо, сияет!
То не ясный светит месяц, в небе звёздочки считая,
То не солнышко лучами украшает день весенний,
То Мстислав наш, князь-надёжа, на комоне восседает,
И чело его сияет светом грозных устремлений.
Ой, Ладо, ой, Ладо, сияет! Ой, Ладо, ой, Ладо, сияет!
То не соколы кружатся высоко в лазурном небе,
То не вороны вдруг граем им пророчат злую долю,
То Мстислав наш, князь-надёжа,
                со дружиной в поле скачет,
Наказать чтобы косогов за набеги их и козни.
Ой, Ладо, ой, Ладо, за козни!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, за козни!
То не серый волк по дебрям
                ночкой тёмной хищно рыщет,
То не лис прехитрый в нору забрался, следы запутав,
То Редедя, хан косожский, со своей ордою мчится,
Копья острые нацелив на дружинушку Мстислава.
Ой, Ладо, ой, Ладо, нацелив!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, нацелив!
Но напрасно злыдень мчится со косогами своими,
И напрасно бьют копыта борзы кони их гнедые –
С князем Бог и крестна сила, не дадут они в обиду
Князя храброго Мстислава, удалого ратоборца!
Ой, Ладо, ой, Ладо, Мстислава!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, Мстислава!
Вот схлестнулись в поединке
                князь Мстислав и хан Редедя,
Словно туры землю роют, уперясь в нее ногами,
И земля дрожит под ними, под медведями такими,
И постанывает тихо мать-земля сырая наша.
Ой, Ладо, ой, Ладо, сырая!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, сырая!
Одолел Мстислав Редедю, о сыру землю ударил
Пред косожскими полками, перед силою нерусской –
И сдались полки косогов, милости прося у князя,
И Мстислав им эту милость дал, нисколько не жалея.
Ой, Ладо, ой, Ладо, жалея!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, жалея!
То не ветры в поле свищут, вольну волюшку отведав,
Не Перун по небу мчится, молнии меча калёны,
То Мстислав с дружиной русской
                возвращается с победой,
И над ним, сияя шёлком, вьются стяги и знамёна!
Ой, Ладо, ой, Ладо, знамёна!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, знамёна!
Гусляр Баянушка пел тихо, однако все, затаив дыхание, слушали, боясь пропустить хоть слово в песне-сказе. Но вот отзвучал последний рокочущий перебор струн, застыли недвижимо восковые персты сказителя.
– Чудно, чудно! – нарушил тишину Артемий. – Спасибо, дедушка! Спето так, словно я там побывал и своими глазами все увидел.
– А ты, Феодосий, что нам скажешь об этой былинной песне? – обратилась почему-то к старшему сыну Агафья. – Тебе понравилось?
– Язычество какое-то… – отозвался Феодосий недоброжелательно. – Ну, победил князь Мстислав Редедю, прославил церковь и веру христову, но при чем тут Лада и Перун? К чему они?… Ни к месту…
– Сам ты, Феодосий, ни к месту… молвишь, – осерчала Аглая на первенца при настороженном молчании всех остальных. – Вечно все у тебя «не так и не этак». А тебе, старинушка Баянушко, – обратилась она уже к гусляру, со смирением ожидавшему «главного» отзыва своему труду, – спасибо за песнь. Усладил душу, усладил… Отдохни сегодня… пусть дружинушка твоя что-то свое расскажет-поведает…
Феодосий, услышав материнскую отповедь, хотел было покинуть горенку. Впрочем, поразмыслив малость, решил остаться: «Вдруг что-то интересное калики расскажут». Но калики перехожие, переглядываясь между собой, молчали: то ли не знали, кому первому начать, то ли ждали приглашения хозяйки.
– А начни-ка ты, пожалуй, Данилушка, первым, – нарушил этот невидимый молчаливый торг гусляр. – Думаю, что добрая наша хозяюшка-боярыня за хороший сказ тебя тоже пенником попотчует. Верно, хозяюшка?
– Чего же не попотчевать молодца, если сказ будет хорош, – не заставила ждать себя с ответом Аглая, сердце которой было размягчено сказами, словно каша постная маслицем. – Пусть сказывает.
– А расскажу-ка я вам, люди добрые о том, как жили на белом свете три брата-богатыря и как град Киев они построили… – начал неспешно тот, кто был назван Данилушкой.

5
Данилушка – муж средних лет, дебел телом, темен ликом и власами, но светел оком, точнее, голубоглаз. Настоящий молодец и погубитель девичьих сердец, бог весть какими путями попавший в калики перехожие. Такому бы за сошкой по полю ходить или с молотом во кузнице управляться. Еще лучше – во княжеской дружинушке копьем и мечом орудовать. Он же в калики перехожие обрядился. Впрочем, с другой стороны, возможно, судьба его такая. Молвлено, кому что суждено, то ни пешком от того не убежишь, ни на сивке не ускачешь…
– Сказывай, не томи, – поторопил его Баянушка. – С очами, чай, не мне чета, видишь, как люд честной жаждет…
«Много веков тому назад – пять ли, шесть ли – точно не скажу, но когда нынешних князей еще и на белом свете не было, а была только Русская земля да роды разные на ней, анты-поляне там, древляне, северяне, радимичи иные прочие и, конечно же, русы, то жили-были три брата: Кий, Щек и Хорив да сестра их Лебедь, потомки великого князя Буса Белояра, казненного по воле Господа готским вождем Винитарием Амалом, – начал сказ Данилушка, весело блеснув очами, в которых веселыми бесенятами загорелись искорки. – О том еще Боян древний пел, сын Буса, – уточнил он. – И жили они в роду русском на Дону-реке, рядом с Ерусланами – аланами и Сиверой – северянами. А пришел их род на Дон из Семиречья в незапамятные времена, когда их пращур Арий еще жив был. И назвался он так по имени одного из сыновей отца Богомила – Руса. А чтоб было еще понятней, то стоит упомянуть, что у Богомила было три сына: Скиф, Рус и Славен, от которых и пошли роды. От Руса – русы или россы, от Скифа – скифы, от Славена – славяне или словены. Долго эти роды по земле-матушке ходили, лучшей доли искали, дробясь и делясь на новые. И так уж случилось, что одно племя русов осталось на берегах Дона-реки. Окреп этот род, усилился. Жить бы ему там да множиться, но тут готы с полуночи пожаловали, стали теснить русов. Однако справились с готами русы, соединясь с соседями, дали отпор. Только с готами замирились, новый враг объявился – гунны. Пришлось теперь то с готами, то с гуннами сражаться да мириться… И не стало покоя на Дону от кочевых народов, надвигавшихся из-за Ра-реки. Уж слишком воинственны были те народы. Оратавать да хлеба выращивать не хотели, а хотели все это у русов и других родов отобрать. Много раз русы, соединясь с ерусланами и северянами, отпор давали бесчисленным врагам. Но с каждым разом силы русов все таяли да таяли: и как-то, после очередной сечи с врагом, собрались русы на вече, чтобы решить, как им быть дальше: то ли оставаться на прежнем месте и сражаться до конца, то ли поискать себе новых мест, где врагов будет поменьше.
– Нет больше мочи тут жить-бедовать, – рек на вече Кий, старший в роду. – Много русов гибнет, мало рождается. Если так и дальше будет, то переведется весь род. Войнам-то ни конца, ни края не видать…
– Верно, – добавил Щек, средний брат. – Едва одних врагов отобьем, как другие показались…
– И каждый норовит стада наши угнать, дев и жен пленить, – молвил младший, Хорив.
А сестра их Лебедь белая, которая была прекрасна, как утро ясное, ничего не молвила вечу, лишь стояла пригорюнившись. Девица все ж…
– Пора уходить в иные земли, – предложил вечу Кий, указав десницей на заход солнца, – вслед за Ярилой свет-лым… к Карпат-горе.
– Чтоб обрести новую землю у реки иной да и жить там, разводя скот и выращивая жито, – поддержал старшего средний.
– А как окрепнем, то можно будет подумать и о возвращении, – убеждая несговорчивых сородичей, молвил младший.
Многим не хотелось покидать нажитых мест: ведь и поля распаханы, и сады посажены, и огнища давно возведены. Да делать нечего, пришлось все оставлять и уходить в края неведомые – вече так решило. Воссели молодые воины да мужи на коней, чтобы охранять род во время движения, а старики со старухами да бабы с ребятишками – на возы со скарбом – и тронулись в путь к Карпатам-горам. Слышали, что и там близкие им по крови славяне живут. Братья-князья Кий, Щек, Хорив и сестра их Лебедь впереди едут, путь указывают. Кому же не хватило места на возах – людей много, а возов мало, на всех не хватает, да к тому же возы скарбом разным, припасами, бурдюками с водой загружены – пешком шли, между возами. Тут  же и стада со скотиной разной – не бросать же ворогам злым буренушек да козочек, хрюшек да барашков, лошадок с жеребятами малыми. Днями русы идут от зорьки до зорьки, ночами отдыхают, огородив стан свой возами, чтобы ни зверь степной, ни враг лютый врасплох застать не мог. Место же для станов подыскивали у рек и речек, чтобы самим умыться и животинку напоить, а еще вечерю в больших котлах наварить на весь род.
Кий, Щек и Хорив были мужами зрелыми, но не старыми. О роде-племени думали-размышляли, на ночь в степь конную сторожу выставляли, чтобы об опасности упредить могла. А чтобы как-то припасы пополнять, на ночь в реке ставили сети. Утром, на зорьке, их вынимали, и пойманную рыбу, ту, что покрупнее, обмазав глиной или илом, пекли на угольях. Из прочей же в котлах варили уху, сдобрив для сытности головками лука, гречкой или же просом. Рожь, пшеницу, овес и ячмень берегли, чтобы высеять на новом месте.
Шли так русы от Дона-реки не день и не два. Не раз и не два на пути им встречались чужие всадники. Хотели чужаки пограбить русов, поживиться за их счет, но были начеку воины Кия, Щека и Хорива. Вовремя отбивали вражеские наскоки. Так дошли они до тавров, которые были дружественны русам – ибо одного древа ветви. Поделились тавры с русами чем могли: водой ключевой, солью, капустой качанной, огурчиками пупырчатыми, садовиной свежей и сушеной, просом и гречихой. Только не землей. «Самим мало, –  сказали. – Ищите в ином месте».
Отдохнули средь дружественных тавров русы, сил поднабрались и дальше пошли. Сколь долго шли – неизвестно. Это сказка сказывается быстро, а дело делается медленно, неспешно. Однако пришли они к реке, Непрой прозываемой, или, по-нашему, Днепром. Увидели и ужаснулись – очень широка была река Днепр… Куда шире, чем Дон-батюшка. Только Ра-река могла в том могутстве с Днепром потягаться. Но на то она и Ра-река!
– Останемся на этом берегу, – предложил младший брат, Хорив. – Только поднимемся подальше вдоль берега, держа путь на полночь.
– Этот берег против противоположного слишком низковат, – засомневался Щек.
– Переправимся на другой берег, – принял решение Кий, как старший, и велел валить деревья да вязать большие плоты, строить лодии да челноки, чтобы перевезти людей, возы со скарбом и скот.
Как велел Кий, так и сделали. Переправились. А, переправившись, решили на вече, что не останутся и на этом берегу Днепра, пойдут дальше, к Дунаю. Пойти-то пошли, но закрепилось за Кием прозвище – перевозчик днепровский, паромщик. Потому, что переправу через Днепр-реку назначил…»
Тут Данилушка остановился, чтобы перевести дух, и, воспользовавшись паузой, быстро-быстро кончиком языка пробежался по губам. Видно, от столь долгой молвы стало сухо во рту и на губах у сказителя. Не остались эти манипуляции вне поля зрения дотошной Аглаи, ибо та, не нарушая всеобщего внимания и хода повествования сказа, наклонившись к стряпухе Милавке, шепнула: «Пенника былиннику». Черной тенью, тише мышки-полевки, скользнула Милавка за пенником в подклеть, а Данилушка тем временем продолжил:
   …Вот пришли Кий, Щек, Хорив с сестрой Лебедью да народом своим к Дунаю. На притоке его Тишью прозываемом городок построили, частоколом обнесли. В честь старшего брата Киевцем прозвали. Ныне это Киевец-Дунайский, – уточнил Данилушка для несведущих и, вздохнув, продолжил: – Только и там им не было тишины да покоя: волохи стали нападать. «Пошли отсель… – кричат. – Наша земля…» – кричат. И с луками да с копьями, да с мечами на русов нападают. Опять отбиваться приходится русам, опять народ свой терять. Собрали вече.
– Что делать станем, братия? – обратился ко всем князь Кий. – Здесь останемся или иной доли поищем?..
– Здесь оставаться нельзя, – сказал Щек. – Слишком много волохов. Не одолеть нам их всех, а они нас в покое не оставят. Надо идти или назад, к Днепру, или вверх по Дунаю к Лабе и Одру.
– Пойдем назад, к Днепру, – принял решение Кий. – Пойдем, братия, со мной, – предложил он Щеку и Хориву, но те не возжелали.
– Я пойду на Лабу, – заявил вечу Щек.
– Я – тоже… к Лабе или Одру, – поддержал его Хорив, смутившись: не хотелось Хориву покидать старшего брата, разрывать род на части.
И ушли Щек и Хорив вверх по Дунаю в поисках своей земли, своей лучшей доли. И где они потом остановились, там их потомки стали именоваться чехами да хорватами, а иные – просто русами да славянами. И построили чехи град Прагу на Лабе, а хорваты – Олоумец на Мораве, а словаки – Велиград на Мораве да Девин-град, да Нитру… А так это было на самом деле или не так – уже никто точно не знает, – сделал оговорку Данилушка перед тем, как перейти далее к Кию. – По крайней мере, так былина сказывает. Кий же с сестрой Лебедушкой да с теми русами, кто остался с ним, возвратился к Днепру-Славуте, где и заложил у Боричева спуска град Киев, который и поныне здравствует, процветает, столицей Руси является да матерью русских градов прозывается…
Сказав это, Данилушка, остановился. Все подумали, что сказ окончился, вздохнули, зашевелились, выходя из оцепенения. Стряпуха Милавка, повинуясь одному легкому взгляду Аглаи, протянула ковшик былиннику. Тот схватил и жадно опрокинул содержимое в себя, да так, что было слышно, как пенник учащенно булькает по горлышку. «Спасибо, хозяюшка-боярыня, – произнес, вытерши дланью усы (видать, навострился у старинушки-гусляра), – продолжим былину-то… Все опять притихли, даже непоседливый Артемий, имевший желание задать несколько вопросов былиннику, даже Феодосий, поначалу так скептически отнесшийся к сказителям.
…Так вот, – начал продолжение сказа Данилушка, – построил князь Кий град Киев, а чтобы память о его братьях в народе не стерлась, не смылась да не запылилась, назвал он окрестности града, горы, в их честь Щековицей да Хоривицей, а речку малую, к Днепру спешащую, Лыбедью. Но допрежь на Роси-реке им был поставлен Княжгород, в котором осталась часть русов. Эти же русы потом построили себе город Родень, названный так в честь их наипервейшего бога – Рода. Но это уже совсем иной сказ, совсем иная бывальщина».
– Что, матушка-боярыня, – потянулся не только седой главой, но и всем худощавым станом в сторону Аглаи гусляр Баянушка – понравилась тебе былина-побасенка о князе Кие и его братьях? Заслужил ли Данилушка ковшик пенника?
– Вы не только сказители мудрые, калики перехожие, но и мужи хитрые, – усмехнулась Аглая. – Ведь сказ-то был почти окончен, когда я шепнула стряпухе угостить Данилушку пенником. Он  ковшик опорожнил, пять слов сказал… и сказ окончил. Теперь, вон, сидит, в усы свои черные ухмыляется, голубыми очами плещет, хитрюга, обещанного мною ковшика с пенником дожидается. И ничего не поделаешь: дала слово, приходится держать! Неси-ка, Милавка, этому хитрецу еще ковш пенника за сказ его дивный, поучительный.
Пока стряпуха Милавка, катясь большим колобком по полу горенки и по ступенькам лесенок-переходов, ходила за пенником, Артемий успел задать каликам вопрос:
– А есть ли у вас, калики перехожие, сказ про Северскую землю?.. А про Курск наш?.. Про реки наши курские: Кур, Тускур и Семь?..
– Не дурачь людям головы, – попыталась приструнить его Аглая, впрочем, вполне миролюбиво, без злости. – Бери пример с Феодосия… молчком сидит, вопросов разных дурацких не задает… Правда, надулся, как мышь на крупу: не любит, когда богов языческих поминают. Отцов святых наслушался – бесовщиной все считает. А какая тут бесовщина? Нет ее. Сказ он и есть сказ – пустословие с одной стороны и томление духа с другой…
– Есть, есть, чадо любознательное, – поспешил воспользоваться вопросом отрока второй калика: нужно же было и ему заработать ковшик пенника. – Если матушка позволит, то я поведаю…
– Матушка позволит, – сразу же подхватился Артемий. – Она у нас добрая. Правда, матушка?..
– Да ладно уж… – улыбнулась Аглая словам своего любимца. – Прослушали про киян, теперь послушаем про северян. Видно, день у нас задался сегодня такой… сказочный.

6
«В древние-предревние времена, – начал второй калика перехожий, тогда как Данилушка спешно осушал ковшик с пенником, – когда еще деды и пращуры наши в степях на берегу Дона-реки жили, то в соседях с ними были ерусланы-аланы с родами своими. И если прадеды русов уже от землицы-кормилицы пребывали, сея жито, взращивая садовину да огородину, то ерусланы продолжали еще стада коров да овец по степи пасти и табуны коней быстроногих, за которыми и ветру не всегда угнаться, разводить. Вот и получалось, что каждый еруслан – это воин-всадник с отроческих лет и до глубокой старости.
Всякое бывало между родами русов и ерусланов: случалось, воевали между собой, случалось, жили мирно, а, случалось, соединясь, на других ворогов сообща ходили. После одной из долгих войн между собой из-за степей с травами злачными, собрались старейшины русов и ерусланов на совет-вече, пить Чашу Мира и Братства, решать, как быть дальше. И хотя говорили они уже на разных языках в своих родах, но все же еще разумели друг друга, ибо из одного древа арийского ветвями-побегами были. Долго и неспешно пили они медовое сыто, на травах настоянное, солнцем-Сурьей прогретое, а потому сурицей нарекаемое. А, попив, перетолковав о житье-бытье, пришли ко мнению, что не стоит им друг с другом воевать-ратовать, а стоит породниться родами через своих молодых парней и девиц. Как решили, так и сделали. А чтобы молодые пары не смущали ни русы, ни аланы-ерусланы, то выделили им земли в верховьях Дона и Донца, подальше на полночь от русов и от ерусланов. Долго ли, коротко ли, но разрослись роды новые, появились у них свои старейшины да вожди воинские – князья. И был один, которого звали Сев, назван был так в честь древней богини русов Севы, покровительницы садов, лесных ягод и, вообще, любого урожая. Пращуры говорили, что именно Сева, живя среди людей, научила их возделывать землю, сеять злаки, жать и обрабатывать лен и коноп-лю…
– Дядечка… – не вытерпел Артемий, чтобы не задать сказителю вопрос.
– …дядечка Тарасушка, – тут же подсказал гусляр Артемию имя второго калики перехожего.
– Дядюшка Тарасушка, – повторил за Баянушкой Артемий под неодобрительные взгляды матушки, – а какова была богиня Сева-то?
– Сам-то я ее не видел, – нисколько не смутился Тара-сушка, но старые люди сказывали, любознательный отрок, что была она прекрасной женкой со статным станом, с длинными волосами под цвет земли-матушки, с берестовым коробом в руках, полным спелых яблок да ягод…
– А очи? – не унимался Артемий. – Очи-то каковы?
– Очи… – задумался калика. – Очи – как лазурь небесная, как гладь озерная – голубые, голубые!
Возможно, Артемий бы задал и иные вопросы, например, какие брови были у Севы: «дугой» или «домиком», но тут вмешалась Аглая:
– Цыц ты, егоза, стригунок нетерпеливый, – приструнила она слишком любопытного сына, – не мешай сказителю.
Артемий, шмыгнув носом, притих, а калика перехожий с грохочущим, словно рассохшаяся телега по рытвинам да ухабинам, именем Тарасушка продолжил сказ:
– …Когда же князь Сев, повзрослев и окрепнув, завел собственный род, то решил он с частью племени поискать себе новые земли и повел людей на заход солнца. Так они дошли до Донца, который ныне Северским прозывается, а от Донца вышли на реку, что Семью зовется и около вашего града воды свои катит. Позже перебрался князь Сев с родом своим на реку, которую в его честь Севом окрестили, а от Сева-реки и до Десны, то есть одесной от Сева, рукой подать. Когда род князя Сева разросся, перероднившись с другими родами русов и славян, антами-полянами, борусами – лесными русами, так как бор – это лес, славянами-венедами, бравшими вено за невест, то осел он на тех землях, которые князь Сев ранее проходил. И прозвались они Великой Сиверой или северянами да северами, а земля их – Северской. Еще, чтобы отличие от прочих родов иметь, носили северяне меховые плащи-епанчицы да высокие шапки бобровые. Девы же их полюбили серебряные или же золотые колты – подвески в виде змеек, закрученных в спирали. Девы других родов-племен носили колты в виде листиков разных, звездочек многолучистых, а северянки – только спиральки! А тут начались войны с волохами и ромеями, хотевшими за-хватить русские и славянские земли на Карпатах-горах и у моря синего, и у Дуная-реки. Стали волохи совместно с готами зловредными, чести и совести не ведающими, поддерживающими то одних, то других, теснить тиверцев и уличей, тавров и полян-антов. Но вскричали тут анты, но вскричали тут тавры, но вскричали тут тиверцы синеокие: «Ой, гой еси вы, братья русы! Ой, гой еси вы, братья ерусланы! Ой, гой еси вы, братья славяне! Не оставьте вы нас в беде, приходите все к нам на помощь-подмогу! Тут ерусланы натянули кожи бычьи на котлы медные да ударили по ним палицами – и пошел гул великий по степи, по лесам, созывая конных воинов. Тут и двинулись на волохов и ромеев да на Готию прехитрую все народы степные: и аланы с языгами, и русколане с русами, и кияне с борусами, и севера с венедами, и вятичи с радимичами, и кутугуры с кутригу-рами, потомки воинственных гуннов. И победили они Готию, и победили они волохов, и ромеев уж до самой Грецколани подвинули. И скакали русы и северяне в доспехах пластинчатых да чешуйчатых, в лучах солнечных сверкающих, которым были не страшны ни стрелы каленые, ни мечи булатные, ни копия острые.
Сто лет длилась та война, сто лет северские воины из края в край по земле-матушке скакали, несколько раз отцы сменили дедов, а дети отцов, пока не оказались внуки тех северян на берегах Адриатического моря, где они сербами прозвались, да берегах Варяжского моря, где стали лужицкими сербами, а то просто лютичами да ободритами называться-величаться. По прошествии же веков оборвались связи между родами северских племен. Мало теперь кто знает о родственниках северян наших на брегах морей, а те – о корнях своих, началах. И, вообще, много чего происходило на земле Северской до того, как вошла она в землю Русскую Единую… И обры тут проходили, и угры путь держали, и хазары веками дань требовали. Только не стало обров – сгинули бесследно по воле Господа нашего; за Карпатские горы ушли угры – теперь соседи с сербами да болгарами ду-найскими; и от хазар остались лишь жалкие остатки в Таврии да в Тмутаракани. А Северская земля живет да здравствует, и еще долго будет жить да здравствовать!
Калика Тарасушка, окончив сказ, робко, с опаской поднял очи свои на хозяйку: мол, скажи-обяжи, заслужил ли я ковшик пенника или нет? Конечно, хитрил калика перехожий, а кто в этой жизни не ловчит, не хитрит?..
– Заслужил, заслужил, детинушка, – прочтя немой во-прос в его глазах, сказала Аглая. – Связно байку о сиверах-северах сказывал. Я хоть и слышала что-то подобное, но грех на душу не возьму: у тебя складно получилось… Сейчас Милавка обещанное принесет… Поспеши, Милавка, уважь молодца.
– Уже бегу, – отозвалась стряпуха с порога, – уже бегу, матушка-хозяйка.
– Матушка, а что же они про Кур наш ни словом ни полусловом не обмолвились? – надул губки Артемий. – Обещали ведь…
– Да уж достаточно, сынок, сказанного-то… А чего не досказали, то в следующий раз доскажут…
– Нет, пусть сейчас расскажут, – заупрямился Артемий. – Где их потом искать будем… с продолжением. Они же калики перехожие. Ныне здесь, а завтра… уже где-то еще. Как перекати-поле степное.
– Вот же банный лист: привяжется – не отцепишь… – то ли сердясь на отрока, то ли извиняясь перед незнакомыми каликами, произнесла невнятно Аглая. – Вынь да положь! Сказано же: в следующий раз, значит, в следующий…
– А ты не расстраивайся, боярыня-хозяйка, – вновь подал голос гусляр Баянушка. – Спрос отрока – не велика беда. Вот младшенький из нашей дружинушки, Суморок, все быстренько, в двух-трех словах, обскажет. Небось, тоже пенника желает? Хи-хи, – оскалился хитрый старик, возможно, немного захмелевший от двух только что выпитых ковшей пенника.
– Да чего же не рассказать? Можно и рассказать, коли есть что сказать, – тут же отозвался Суморок, то есть рожденный в сумерках. – Ну, перво-наперво, – начал он бодро, возможно, сочиняя тут же на ходу, – речка Кур была названа по имени князя Кура, потомка того самого Сева, о котором нам только что поведал сладкоголосый Тарасушка. Верно, Тарасушка?
– Угу, – не моргнув глазом, поддакнул товарищу Тарасушка, неспешно осушая ковшик с пенником, принесенный расторопной Милавкой. – Угу, – слизнул он языком с губ остатки пенника.
– Вот и Тарасушка подтвердил правоту моего сказа, – ни сколько не смущаясь, продолжил Суморок. – А князь Кур получил имя свое в роду оттого, что не только вставал утром раньше всех, когда даже зорька еще не успела прорезаться у окоема, но и задирист был, как кур-петух. Если что не по нем, то сразу же в драку.  Да и дрался, как петух, – врал напропалую Суморок, – весь в крови, побит изрядно, один глаз уже из-за синяка ничего не видит, но не уступает, скачет, бьется…
В подтверждение своих слов, а еще больше, чтобы попотешить честной народ, Суморок вскочил со скамьи и пошел бочком-бочком, припадая на одну ногу, косоротя лицо и закатывая один глаз, показывать, как дрался Кур. Дружный смех приветствовал проделку калики Суморока. Смеялись все: Артемий – громко, заливисто, заразительно; кудахча, как квочка – ключница; попискивая от удовольствия – поводырь Баянушки; открыто, до слез в глазах – Аглая; глухо, словно в напол дубовый – стряпуха Милавка; басовито – Данилушка с Тарасушкой. Улыбался даже Феодосий, не приветствовавший любых кривляний. Только бедный гусляр, не видя происходящего, напряженно и недоуменно крутил головой туда-сюда, и лик его, досель благостный, сделался вдруг острым и хищным как у ворона.
– Ну, окаянный, уморил, – обрела, наконец, дар речи Аглая. – Достаточно. Очень живо про князя Кура нам рассказал. Словно ни калика ты, а настоящий бедокур. Можешь далее не продолжать, и так понятно, что князь Кур заложил наш град-крепость на мысе реки, названной в его честь, который также получил название этого князя – Курск, что означает крепость Кура. А все  проживающие в этом граде получили название курян или курчан. Так?
– Так, – подтвердил Суморок, несколько смутившись, так как понял, что плутовство его разгадано, по крайней мере, хозяйкой. Боялся, что лишится пенника.
Но Аглая, пораженная находчивостью калики, даже и не подумала о лишении его приза. Наоборот, все еще продолжая улыбаться над проделкой Суморока, приказала принести и ему пенника.
– Тогда Тускур – это река, спешащая к Куру, – продолжая игру, произнес Артемий, стараясь заглянуть в очи матери, чтобы увидеть ее реакцию: одобрит или рассердится.
– Уж если на то пошло, то это тоскующая река – Тоскур, – не рассердилась, а, наоборот, улыбнувшись сыну, приняла игру Аглая, чуть изменив произношение названия реки.
А Милавка, уже передавшая вожделенный ковшик калике Сумороку, тут же подхватила:
– Как мать, тоскующая по сыну, ушедшему в поход.
– Или невеста… – подмигнул заговорчески Данилушка Феодосию, но тот шутки не принял, размышляя о чем-то своем, лишь ему одному понятном и близком. Зато слепой гусляр Баянушка изрек:
– А не кажется ли вам, люди добрые, люди ласковые, что вот только что вы, не замечая того, сами сложили новую побасенку? А?!
– Точно, точно! – обрадовался Артемий. – А давайте тогда и о реке Семи сказ сочиним… А то нехорошо получается: о меньших реках сказ сочинили, а о большей нет. Еще обидится и затопит всех по весне, в половодье…
– Не говори глупости: реки не обижаются, – одернул брата Феодосий. – Это Господь Бог может разгневаться на недостойных чад его и наслать кару небесную, – назидательно продолжил он. – Так в Писании сказано…
– Эх, Феодосий, Феодосий, – укоризненно покачала главой Аглая. – Вечно ты с нареканиями… вот радость братцу и нам, грешным, испоганил…
– Не будем спорить и унывать, ибо уныние – грех тяжкий, – поспешил развеять возникшую неприятность в семье вдовой тиунши прозорливый, хотя и слепой, гусляр. – О Семи-реке и до нас былинка уже сложена…
– Так поведай, дедушка, – тут же подхватился неугомонный Артемий, – сделай милость, расскажи.
– И то… – поддакнула Милавка.
– В стародавние времена, о которых уже никто и не помнит, лишь только гусляры время от времени в сказах своих воспевают, когда каждый род северян держал свое огнище, то огнищанам в том помогал Пращур именем Сем, – не стал дожидаться новых понуканий старый гусляр. – Он следил, чтобы в каждом роду, в каждой семье был порядок и достаток, чтобы летом жарким было прохладно, а зимой студеной – тепло, чтобы старые не нудили работой молодых, а молодые с уважением относились к старым, чтобы мор не нападал на живность, а живность, пасшись на лугах, тучнела. Но роды северян росли, множились, расселялись вдоль берегов безымянной реки, катившей воды свои с восхода солнца на его заход, а Сем оставался для всех один и уже не мог за всем уследить. То одно не доглядит, то другое не досмотрит. И стали среди северских родов то болезни, то неурожаи, то изгои появляться, то людишки, не ведающие меры в сурице хмельной. Вот тогда Сем и придумал породниться с безымянной рекой и дать ей свое имя, чтобы, протекая с водами через все северские земли, везде успевать исполнять свои обязанности по поддержанию порядка и достатка во всех новых родах и семьях. И не просто исполнять, а до третьих петухов. Как прознали о том волхвы-кудесники, так и сказали северянам, чтобы те в благодарность о заботе Сема назвали реку Семью да раз в году, когда наступает поло-водье, приносили ей в жертву жареную курку либо петушка молодого… Ежели мало того ей покажется, так она сама свою дань возьмет: у кого баньку унесет, у кого челночок, а у кого и животинку какую-либо прихватит – не оставляй на берегу в ледоход. Вот так с тех пор и появилась река Семь. А если кто не верит, то пусть проверит, пойдет и спросит… Возможно, река ответит ему шуршанием своих неспешных вод о берега песчаные да камыши затонные… Возможно… А, возможно, и промолчит, блюдя тайну… Ведь тайна на то и тайна, чтобы о ней не знали, кому не след.
Не нашлось желающих среди слушателей на подворье вдовой тиунши Аглаи бежать к Семи, чтобы проверить так было или не так. Доверились слову много повидавшего на своей жизни Баянушки. А тут и день к своему закату подошел, и другие заботы нашлись у людей… Как говорится, делу – время, потехе – час. Засобирались калики перехожие да ближние челядинцы покинуть горенку приветливой вдовы тиуна, к порогу заспешили. Тронулись и Феодосий с Артемием. А вот Данилушка что-то замешкался, да так замешкался, что остался в горенке вдвоем с хозяйкой.
– Ты чагой-то?.. – бросив быстрый испытующий взгляд на Данилушку, спросила Аглая томно – возможно, еще от сказов да былин не отошла… потому и томность в голосе и взоре.
– Да вот… обронил… кажись…
– И что же мог обронить такой молодец? – все также томно, но уже чуть насмешливо, как бы поддразнивая, поинтересовалась Аглая. – Сумы переметной, помнится, с тобой не было… гуселек или гудка – тоже…
– Кажется, сердечко… свое. Под лавку вроде бы закатилось…
– Ах, вон оно как! – усмехнулась Аглая мягко и обод-ряюще. – Ныне уже поздно искать, а вот завтра… после полудня приходи, поищем вместе. Глядишь, и отыщем… что-нибудь… вдвоем.

7
Около седмицы, пока калики перехожие на торге потешали народ курский былями да небылицами, заглядывал сказитель Данилушка в горенку Аглаи, которая к этому времени старалась всех подальше удалить из терема. Что искал Данилушка в горенке вдовой тиунши, какие такие сказы шептал он ей на ушко, осталось тайной за семью замками, только выходил он оттуда довольный, словно кот, нализавшийся сметаны, пряча плутоватые глазищи от случайных взглядов кого-либо из слуг Аглаи. Сама же Аглая все эти дни была тиха и молчалива, ни крика, ни шума, ни поучений челядинцам, на что всегда она была так горазда. Только очи свои после встреч с Данилушкой старалась держать долу, чтобы кто-то ненароком в них чего-то давно за-бытого, но такого сладкого и радостного не усмотрел, не углядел.
Феодосий и Артемий ощущали какое-то смутное беспокойство от таких уединений матери с каликой Данилушкой. Впрочем, особо не задумывались, будучи каждый занят своими делами: Феодосий выпечкой просфор, а Артемий – игрищами со сверстниками да блужданием по торжищу. Там чего только не увидишь, не услышишь.
Курское торжище находилось на территории детинца, почти по его центру. Так проще мытнику было мытные сборы для княжеской казны собирать, а княжеским служивым людям – за порядком следить. Это было открытое просторное место, лишь по краям ограниченное лавками торговых гостей. Тех, что порасторопней да побогаче, у которых почти всегда красный товар имелся: ткани заморские, вино ромейское, оружие хоролужное, зерно, мука. Одним концом торжище примыкало к красному крыльцу терема властелина: здесь курский властелин Вячеслав Позвиздович с тиунами и вирником да с настоятелем храма Рождества Богородицы пресвитером Феодором суд над провинившимися творил. Конечно, если дело не касалось самого великого киевского князя. Но дел, когда требовалось вмешательство киевского властелина, в Курске, слава Богу, не было. Иначе пришлось бы и виновного обидчика, и обиженного, и свидетелей – видоков с послухами в Киев везти, коней бить да людей княжеских от дела отрывать. А кому сие надобно? Никому. Потому-то и творили суд-расправу на месте.
Если нарочитые торговые гости имели лавки, то остальной люд на торжище приходил пеше, неся на собственном горбу тот товарец, который мыслил продать или же обменять. Впрочем, из ближних и дальних весей, приезжали с товаром на телегах. Прибыв на торжище, такие продавцы-менялы выпрягали своих Чалых или Гнедков из телег. Тут же привязывали, задав сенца или овса в торбе. И приступали к торговле, громким криком оповещая народ о своем «самом лучшем во всей округе» товаре.
Самый прочный товар был у кузнецов: ножи, топоры, пилы, косы, серпы, сошники к сохам, заступы для рытья земли, наконечники к копьям, рогатинам, стрелам, всевозможные ухваты хозяйкам, скобы, гвозди, крючки, долотца, прочая мелочь в виде шильцев и иголок, замки и замочки. Но этот товар был и самый тяжелый. Поэтому кузнецы становились поближе к краю торжища со стороны воротной башни, чтобы не надрываться самим и не нудить тяжестью покупателя. Железный товар всем был нужен, без него в хозяйстве не обойтись.
Кузнецы, выставив свой товар, вели себя солидно, криком горло не надрывали, на покупателей поглядывали с усмешечкой: мол, если товарец тебе нужен, то никуда не денешься, все равно возьмешь. Может, оттого про них и присказка сложилась: «У кузнеца – что стукнул, то гривна».
На торгу кузнецы становились рядышком, брат к брату, сват к свату, кум к куму, потому они покупателей друг у друга не перебивали, не переманивали, торговались больше для приличия, чем ради наживы: знали цену своему товару. А также знали, что кому надо купить, тот купит, и что товар их не залежится, своего покупателя всегда найдет. Если же случалось кому-либо из кузнецов товар для дома взять, то и тут галдежа не допускали, платили ту цену, которую товар стоил. Ни больше, ни меньше.
Самый хрупкий товар был у гончаров-горшечников, но и выбор славный: тут тебе и кувшины всевозможные, и крынки, и кружки, и миски, и горшки с горшочками, и огромные корчаги хоть для варки медового сыта, хоть для хранения воды и зерна. С кружками-рисунками у горлышка или по тулу и без таковых. Выбирай любой, какой глазу или душе приглянулся. Но торгуйся, ибо гончары торг долгий и шумливый любят. У них даже примета сложилась, что чем дольше и громче идет торг, тем дольше продаваемая вещь будет цела, не треснет, не разлетится на мелкие осколки.
Если кузнецы ведут себя на торгу солидно, то горшечники суетливы, крикливы. Им как можно быстрее требуется сбыть с рук хрупкий товар. Но хулить свой товар никому не позволяют. Привередной да разбитная горожанка, не знавшей точно, что ей выбрать, гончары ответствовали, что «не горшок крив да неказист, а стряпуха – неумеха безрукая». Если же горожанин, шутки ради, хулу начинал возводить, то ему напоминали, что не только горшки бьются о головы, но и головы о горшки.
Гончары, как и кузнецы, становятся на торжище рядом друг с другом. Причем не только гончары-куряне, но и те, что прибывают в Курск на торг из окрестных мест. Разница лишь в том, что местные гончары доставляют свой товар в руках или же в легких березовых коробах да плетеных корзинах – живут-то рядом, а приезжие – на телегах в легких клетях, набитых сеном, чтобы во время тряски кувшины да горшки не по-вредились.
Плотники-насмешники, большей частью работавшие дружинушкой – в одни руки ни избы простой, ни хором княжеских либо боярских не срубить – а потому и без шутки-прибаутки тут не обойтись, на торгу стояли по отдельности. Кто дрогами торговал, кто колесами к ним, кто дровнями для зимнего пути, то в соответствии, а то и вопреки известной поговорке, что «добрый хозяин санки готовит летом, а телегу – зимой». Торговали они и более мелкими предметами, так нужными в домашнем обиходе, например, решетами, ситами, ступами и толкачами, гребнями и гребенками, веретенцами, бочками да бочонками, кадушками и наполами. Еще бадьями и бадейками, без которых и водицы из колодца или криницы не принести, лоханями и корытами, так необходимыми не только для кормления и поения домашнего скота, но и для купания детишек. Предметами торговли были и детские зыбки, и деревянные лопаты, которыми хозяйки в печь хлеба метали. Большим спросом пользовались веретена: каждая уважающая себя хозяйка обязана была иметь не одно, а несколько веретен, не только для себя, но и для дочерей и для невесток-сношенек. Иногда выносили для продажи и более сложные поделки – станки ткацкие, кросном прозываемые. Случалось, что прямо на торгу плотники сговаривались с кем-либо о строительстве жилого дома – избы, сарая или же баньки да овина – и тогда «били по рукам», устанавливая ряд-договор, ибо по иному в таком деле нельзя.
Ткачи торговали клетчатыми попонами, отрезами холстины, дерюги, поскони и пестряди, отрезами шерстяной ткани, пригодными для пошива как летней легкой, так и зимней, теплой одежды, замашными рушниками, онучами, клубками нитей как просто выбеленных, так и цветных. Довольно часто предлагаемые ткачами ткани тут же скупались городскими швеями и портными, которые также торговали тут же уже готовыми изделиями: мужскими и женскими рубахами, передниками-завесами, хитонами, портами, поневами, епанчицами, кожухами, повоями и убрусами, мужскими треухами. У тех и других можно было приобрести и краски, изготовленные из сока либо отвара различных растений.
Кожевники и охотники промышляли кожами и мехами, сапожники – сапогами с высокими и низкими голенищами, поршнями, иногда лаптями, так как плести лапти умели почти все и с самого раннего детства. Шорники торговали хомутами и прочей конской сбруей. Бортники – медом, медовыми сотами, воском. Рыбаки – различной рыбой, от красноперки и окуня до щуки, осетра и сома-великана, царя всех рыб. Стекловары – цветными браслетами и бусами для местных красавиц.
Всякой птицей, животиной, житом, сеном торговали либо обменивались местные и прибывшие из окрестных весей свободные оратаи-землепашцы или же сельские тиуны, осуществляющие торговлю в интересах князя либо боярина
Торговали все и всем, от железного наряда-уклада до банного веника. Кто пирогами с капустой, принесенными в корзинах и туесах, кто медовым сытом, пивом и квасом, тихо поплескивающих в корчагах, крынках да горшках. Даже дьячки церковные и те приторговывали крестиками – как простыми деревянными на ниточках-тесемках, так и изготовленными из меди или же серебра; стеклянными и каменными лампадками, лампадным маслицем. А вот иконами не торговали – очень редки были еще иконы на Курской земле, только в храмах да у священников и лучших людей града, хотя желающих купить их было предостаточно. Привозились же иконы из самой Византии, из Царьграда или же из Корсуни, что тоже было не близко.
По всему торгу слышалось «гривна», «куна», «резана», «ногата» или «векша», реже «злотый», «сребреник» или же «шелег», «дирхем», «динарий» – стоимость продаваемого либо покупаемого товара. Иногда раздавался заклич какого-нибудь обиженного или обманутого горемыки: «Ратуйте, люди добрые! Татьба». И тогда на этот зов устремлялся городской тиун с парой княжих людей, а также зеваки, пестрой воробьиной стайкой поспешая наместо события. Еще бы, ведь каждому хотелось посмотреть на бесплатное пред-ставление, где можно было либо посочувствовать той или иной стороне, либо посмеяться. Что ни говори, а любит народец курский брани да потехи! Если сам не участвует, то хоть со стороны посмотрит.
 «У-у-у», – стоит гул над курским торжищем, словно в пчелиной борти во время медоноса.
«З-з-з, ж-ж-ж», – кружат и жужжат над торжищем и людьми жирные назойливые мухи, стремительные осы, вездесущие оводы, вкрадчивые комары-кровопийцы, пчелки-труженицы, шмели-воеводы, беззаботные трутни.
«Чив-чив-чив! Жив-жив-жив!» – радуются теплому солнечному дню и собственной жизни отчаянные воробышки, перепархивая с места на место.
«Ур-р-р, ур-р-р» – воркуют голуби, рассевшись на ближайших к торгу крышах. 
«Кар-кар-кар, – время от времени начинают граять вороны, вдруг ни с того ни с сего срываясь с верхушек окрестных деревьев и тревожно кружа над градом.
И над всем этим крикливым, говорливым, галдящим, шумящим, торгующимся, спорящим иногда ссорящимся торжищем царил мытник-мытарь, бравший в пользу князя мыто-пошлину с «местового» и с любых продаж. Как челнок в ткацком стане, сновал туда-сюда мытарь, следя, чтобы ни одна сделка не прошла мимо его наметанного ока, чтобы ни единая «векша» не минула княжеской казны. Тут же находился и вирник, то и дело заглядывавший в свиток с именами должников, обязанных уплатить князю штрафы – полувирья за пьяные дебоши и побои своих же соседей: нет ли кого из торгующих людишек. И если такой бедолага попадался, то после успешного торга он вряд ли с барышом ос-тавался – вирник выгребал все «под чистую» в пользу князя либо в пользу церкви, как требовала того Правда Ярослава.
Если же случались скандалы: кто-то кого-то толкнул излишне резко или же «облаял» без всякого повода, заспорили ненароком о цене да и подрались, «смазав» друг другу кулачищами по «рылу» и пустив юшку из сопаток, или же хватали за бороды, чтобы обесчестить, то приходилось вмешиваться городскому тиуну.
Кто не платил мыта, так это просто глазеющие, подобно Артемию и его друзьям-сотоварищам. Приходили не ради торговли, не ради купли-продажи, а ради собственного развлечения: «на людей поглазеть и себя показать». Ведь на торгу можно и новости разные узнать, и забредших скоморохов повидать, и сказы гусляров послушать. Торг на то и торг, чтобы сюда со всего мира прибывали да сходились. Если не основная жизнь курских горожан, то самая энергичная, самая познавательная ее часть протекала именно на торжище. Здесь она, в отличие от тихой замкнутой семейной, была шумной, веселой.

8
Челядинцы вдовой тиунши, не подгоняемые в эти дни окриками хозяйки, тихонько радовались данному обстоя-тельству. Правда, порой ухмылялись тайком, блудливо и гаденько – ну, как без того… Впрочем, это больше мужички. А бабы-челядинки чаще просто вздыхали завистливо да по простоте душевной радовались за вдову: «В пятьдесят годков не каждой кусочек радости может достаться. Пусть хоть на один день, но все же ее…»
Впрочем, не только межедомы, калики перехожие, мастера сказы сказывать да зубы заговаривать, побывали на подворье вдовой тиунши Аглаи. Как-то занес туда Бог и иных людей странствующих. Искали спасения души своей бессмертной в святых местах. Вот и направляли стопы свои в город Иерусалим. Это там почти тысячу лет назад проповедовал ненасилие, любовь к ближним своим Иисус Христос. И где он принял мученическую смерть за всех людей. Это там зародилась вера Христова.
Не дала «от ворот поворот» им Аглая, приютила в доме своем, накормила, обиходила. Феодосий часами отирался возле них, слушая рассказы о жизни Христа и о святом граде. Слушал и… пылал от счастья очами.
Как уж получилось, трудно сказать, но загорелся отрок мечтой побывать с богомольцами во святых местах. «Господи мой, Иисусе Христе, услышь мои молитвы горячие и сподоби меня посетить святые места Твои, чтобы им поклониться», – шептал отрок. И надумал бежать тайком из родительского дома.
Богомольцам, учитывая тайность действий отрока, отговорить бы его, удержать от необдуманного поступка, ан, нет, стали потакать, приветствовать его решение, обещая свою поддержку и защиту в долгих странствиях. Но чтобы отвести подозрение от себя, покинули гостеприимный дом Аглаи, перебравшись в иной, благо богатых дворов в Курске было пре-достаточно.
Так как дело было летом, то беспокоиться о теплой одежде да об обуви не приходилось. Вполне сгодилось и то, что было на отроке постоянно: посконь чистенькая да крепенькая до колен, порты из того же простого, немного жестковатого полотна да лапоточки легкие. Феодосий летней порой всегда их вместо сапог носил. Может, потому, что легки и удобны, может, подражал Спасителю, который, как известно, и рубищем не брезговал. Впрочем, хотя одежонка у отрока была простенькая, но опрятная – мать за этим строго следила. «Уж если блажит отрок, желая носить не светлые одежды, то пусть ходит в чистом, не рваном одеянии», – решила тиунша.
Запасясь на первое время парой лепешек да дюжиной просфор, а больше надеясь на Божью волю и покровительство Господнее, что каждый куст даст убежище, а лесные плоды – пропитание,  ночной порой, когда в доме все крепко спали, Феодосий направился к условному месту на посаде. Там его ждали странники-богомольцы.
Выйти ночью за стены града было невозможно: воротная стража никого не впускала и не выпускала. Поэтому пришлось дожидаться утра. Утром же, как только были открыты ворота, Феодосий вместе с богомольцами, певшими псалмы, незаметно прошмыгнул за стены города.
Аглая за делами по хозяйству не сразу обратила внимание на отсутствие старшего сына. И только в полдник, когда за трапезным столом не увидела Феодосия, спросила у стряпухи:
– А Феодосий-то где? Почему трапезничать не спешит? Не приболел ли разом?
Милавка лишь молча пожала округлыми плечами: мол, прости госпожа-государыня, не ведаю.
– Где? – строго спросила Аглая у младшего сына. – Где Феодосий?
– Не знаю, – честно ответствовал тот. – Проснулся, а его уже нет. Может, с челядью куда ушел?.. Любит он с челядью поякшаться, хлебом не корми… Спасение души в том видит…
– Созвать в сени всю челядь, – велела Аглая, уже не помышляя о трапезе, хотя на столе вкусно источали пар блюда с кашей, мясом курицы и овсяного киселя.
Челядинцы, как и Милавка до них, лишь плечами пожимали и клялись, что не видели хозяйского отрока с самого утра.
– Ищите, – приказала Аглая, все больше и больше раздражаясь. – Ищите повсюду.
Стали обыскивать подворье, наткнулись на лестницу, приставленную к забору, сообщили Аглаи. «Бежал, вражонок», – догадалась та и приказала расширить поиск по всему граду:
– Особливо по церквям, по церквям ищите.
Но и эти поиски ничего не дали. Кинулись к страже: не выходил ли часом Феодосий за град.
– Не припомним… – басили стражи, пряча очи. – И, вообще, без нашего ведома ни мышь не пробежит, ни воробей не пролетит.
– А кто выходил, помните, чучела огородные? – бранилась Аглая. – Или вы только спать мастера да пенник дуть из братины?..
– Дык, кажись, никто из наших… курских… – молвили не очень-то уверенно, пялясь друг на дружку. – Кажись, странники одни град покинули… Но Феодосия с ними мы что-то не приметили…
Пока Аглая с сыном Артемием да челядинцами бегала туда-сюда по городу в поисках первенца, день-то и прошел. А ночью никуда уж не побежишь…
– Ладно, подождем с поисками до утра, – распорядилась Аглая сквозь слезы и добавила: – А как отыщем, то уж пусть не обессудит: такой трепки задам, что небо с овчинку ему покажется… всю блажь разом выбью.
Но ни во второй, ни в третий день Феодосия ни в Курске, ни в ближайших весях не нашли. Тут уж досужие кумушки судачить начали: «А не утопился ли блаженный часом в Тускуре или в Семи…» Собирались на реки эти идти, берега да затоны осматривать – не всплыл ли где, но тем часом из Ольжич гости торговые по делам в Курск прибыли. Они-то и подсказали заплаканной матери, что отрок ее с богомольцами обретается, в Иерусалим идти собирается.
– Уж задам я ему Иерусалим, – вскричала в сердцах убитая горем мать, – век помнить будет! – И приказала челяди Чалого в телегу запрягать, не мешкая, да трем челядинцам-мужам комонно сопровождать ее: путь-то неблизкий, в дороге всякое приключиться может. – Будь помоложе, сама бы верхом поскакала, – молвила, когда ей, уже одетой по дорожному, доложили, что дроги готовы, – а так трястись придется.
– Матушка, я с тобой! – подъехал на жеребой кобылке Артемий,
Он одет по-походному: в епанчице и в сапогах, с большим ножом за поясом, с луком и колчаном за плечами. В руке большая дубовая палка, заменяющая то ли копье, то ли палицу. Настоящий воин.
– Ладно, только смотри, стригунка не запали, – разрешила Аглая, пожалев жеребенка. – Думала дом на тебя оставить, но раз вызвался ехать, то оставим на ключницу. Эй, Полашка, – крикнула ключнице, – принимай хозяйство да следи строго.
– Послежу, матушка, – поклонилась круглоликая Полашка.
Как не поспешала Аглая, как не понукала своих коняшек, но странников-богомольцев, сманивших Феодосия, догнали только под Путивлем. Черным коршуном налетела тиунша на первенца. Стала хлестать по телесам, не жалея рук своих. Басовито бранясь, хватала за волосы так, что голова отрока металась из стороны в сторону, словно была не на вые, а на нитке тонкой. Повалив на землю, исполненная гневом, в сердцах пинала ногами. Совсем забыла, что она мать. А отрок только конфузливо улыбался, даже не пробуя защититься.
– Видно так Господу угодно, что не сподобился я святые места на сей раз узреть, – шептал, словно молитву читал.
Отведя душу на Феодосии, отчитала Аглая и богомольцев странствующих. Вначале хотела приказать челядинам даже поколотить их.
– Чтобы не сманивали ребенка несмышленого да не платили черной неблагодарностью за хлеб-соль.
Но, вняв просьбам Артемия, что грех бить божьих странничков, ограничилась лишь словесными упреками.
Когда же привезла Феодосия домой, связанного, как раба беглого, по рукам и ногам, то заперла его в дальний чулан на хлеб и воду, приковав цепью за ногу к кольцу в стене.
– Посиди в темноте, подумай да покайся прежде, нежели мать свою так обижать да на смех людям выставлять, – сказала зло, с ожесточением.
А чтоб еще пуще воздействовать на отрока, запретила ему впредь печь просфоры, что тот так любил делать.
Но прошло два дня, и материнское сердце сжалилось над «родной кровинушкой». Выпустила Аглая Феодосия из заточения. Стала увещевать его лаской, со слезами умиления просила не покидать ее, не позорить перед жителями града. Внял отрок материнским слезам, пообещал, что не покинет ее тайно. Поверила Аглая сыну, велела снять с него цепь. Даже вновь разрешила печь просфоры и муки велела на то дело выдать сколько потребно.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Давно позабыли уже курчане и про калик перехожих, ласкавших слух пением сказов, и про странников-богомольцев, чуть не уведших с собой Феодосия. Было да прошло. Ныне грозные события заполонили умы и души всех жителей Курска и Руси.
Началось же все с того, что в лето 65311 прислал Мстислав Владимирович Тмутараканский послов к брату своему Ярославу Киевскому с просьбой о новых уделах поближе к земле Русской. Посчитал Ярослав просьбу справедливой и дал ему Муром. Только Мстислав Удалой, вкусивший радость побед над своими соседями косогами, мыслил по-иному. Мало ему земли Муромской, большего хотел. И стал он без лишней огласки дружину себе набирать. Так как русских людей было мало, то большей частью брал косогов, им по-коренных, да хазар тмутараканских.
Как бы дело еще обернулось, будь Ярослав в Киеве, неизвестно, но тот в эту пору находился в земле Суздальской да Ростовской. Там голод начался, и народ, подстрекаемый волхвами-язычниками, заволновался. Пока Ярослав Владимирович чинил суд-расправу над волхвами суздальскими, пока посылал торговых людей к болгарам волжским за житом, пока волнение среди народа усмирял, накормив хлебом, Мстислав Тмутараканский с дружиной своей к Киеву пришел. Попытался в град войти, да киевляне врата закрыли, не пускают. Не стал Мстислав с киевлянами воевать, град их рушить да приступом брать, к Чернигову подался.
Черниговский князь Вячеслав ранее в споре Ярослава и Святополка держал руку Ярослава. Теперь же, увидев у стен града своего войско Мстислава, не знал что делать: и так – поруха, и этак – урон. Начни сопротивляться – граду быть разоренным. Отдаться на милость воителя, как советовали бояре, и спасти град – вступить в конфликт с Ярославом. В конце концов, склонился ко второму, и открыл врата града Мстиславу.
Князь Мстислав горожан не тронул, лишь обязал их кормить свое войско да готовиться идти с ним в поход против Ярослава. И не только им, но и всем северянам, подвластным черниговскому князю. Вот и полетели гонцы скорые о двуконь в грады и веси Северской земли. Прибыли они и в Курск к властелину Вячеславу Позвиздовичу, объявили тому волю князей Тмутараканского и Черниговского.
Закручинился курский князь-властелин: то ли в Чернигов с дружиной курской спешить и стать супротивником Ярославу, то ли зову Мстислава стать супротивником. Кула ни кинь – всюду клин. Будь жив прежний тиун Радимша, можно было бы с ним посоветоваться… Но нет Радимши, уже года три назад как мать сыра земля взяла. Не с кем совет держать.
Поразмыслив, взял курский властелин с собой мечников-телохранителей да ополченцев городских, пеших. Было лето, и кони были нужны в полевых работах, а не в сечах. Остальную же дружину решил приберечь: мало ли что…
Услышав зов властелина о сборе курской рати, засобирался Артемий в поход.
– Ты это далече? – спросила Аглая, словно не понимая намерений сына – Не по грибы ли часом?..
– Да на рать, – попытался баском для большей солидности ответить Артемий, только голос подвел: получилось хрипловато, с надрывом.
– А не рановато ли тебе, Еруслан-богатырь? – усмехнулась мать. – Вон, Феодосий постарше тебя, ему уже семнадцатый годок пошел, а в поход, вроде бы, не спешит… Или тоже собираешься?.. – обратилась она к Феодосию, находившемуся тут же в горенке.
– Я не собираюсь, ибо грех убивать людей, сотворенных Господом по своему подобию, – отозвался рассудительный Феодосий.
– А я собираюсь, – ответил матери Артемий. – И не рано мне, – добавил он с вызовом. – Батюшка наш, сказывали, в этом же возрасте также в ратном походе участвовал.
– Как же, как же, – язвительно заметила Аглая, – было дело… в плен князю Владимиру Святославичу попал. – И уж без всякой язвительности сказала-отрубила: – Я рекла рано, значит, рано! Если бы ворог к нашему граду подходил да нам смертью угрожал, то я бы не только сказала вам: «Идите и град защищайте», но и сама бы пошла с вами. А так – рано!
Когда же в один из августовских дней князь-властелин Вячеслав вернулся с поредевшим курским ополчением в родной град, стало известно, что сражение между Ярославом и Мстиславом произошло у Листвена на берегу реке Руды.
«Была жуткая, непроглядная ночь, – рассказывали очевидцы. – Лил дождь, гремел гром, сверкали молнии, словно ожил сам бог Перун и мстил людям за их отступничество от старой веры. Князь Мстислав северских воев поставил в центре, в челе, а тмутараканцев своих и черниговцев по краям, на крыльях его дружины, да и повел в бой, надеясь застать Ярослава врасплох. Только и Ярослав также пригото-вился к битве, поставив в челе варягов, приведенных ему в помощь братом его супруги, воеводой Якуном Слепым. Сошлись оба войска в кромешной тьме, раздираемой лишь блеском молний. Начали молотить друг друга, как цепами снопы в овине. Только люди-то не снопы… Много пало северян в ту лютую ночь на берегу Руды. Воды реки от крови стали действительно рудыми, красными… Победа осталась за Мстиславом. Ярослав и Якун с остатками новгородской дружины спешно бежали в сторону Новгорода, причем Якун потерял свою знаменитую золотую повязку, найденную утром воинами Мстислава.
– А что же Мстислав? – интересовались куряне, задумываясь о своем будущем.
– А Мстислав, обойдя утром поле сечи и, видя лежащих рядом северян и варягов, молвил: «Как тому не порадоваться, видя храбрость мужей сих? Вот лежит северянин, вот варяг, а дружина моя цела осталась».
– Неужто так?! – не верилось курянам.
– Истинный крест, так, – с грустью и тревогой божились счастливцы-ратники, вернувшиеся по чистой случайности живыми и здоровыми к родным очагам.
– Ну, а наш, наш-то властелин?.. – не унимались любопытствующие.
– А что наш… он хоть и князь, но тоже подневольный. Куда велели, туда и шел… Правда, труса не праздновал, но и на рожон не пер. Потому, может, и уцелел… в отличие от черниговского князя, павшего в этой сече.
– Да, дела…
– Еще какие… – судачили курские жители, в семьях которых на этот раз не было слез и печали по убитым и покалеченным.
А у тех, кого не минула сия горькая чаша, охоты на расспросы «что да как» не было: все и так понятно.
Кроме бабьих причитаний, целыми днями в Курске был слышен стук топоров: спешно рубили из дубовых и сосновых колод домовины-гробы. Бойко шла торговля погребальными саванами, а то и просто кусками материи, которыми накрывали тело покойника. Не остались без дела и курские священники – во всех церквах отпевали павших. И вскоре на городском кладбище вырос целый ряд новых могильных холмиков.
– Ну, что, Аника-воин, – укорила Аглая сына Артемия, когда вести о больших потерях среди курских воев достигли ее ушей, – доволен, что мать удержала от дурости? Отпусти я тогда тебя – и сейчас бы рыдала над бездыханным твоим телом, как рыдают десятки и сотни иных женщин.
Артемий промолчал, чувствуя правоту материнских слов. Пока Артемий молча размышлял над словами матери, та посоветовала ему вместе с Феодосием помочь чем-либо ближайшим соседям. Впрочем, Феодосий и без напоминаний матери, как мог, помогал, в основном священнику Онуфрию в церкви святого Ильи.
Но прошла одна седмица, другая, и страсти по павшим в сече курянам как-то притупились. Град, занятый ежедневными делами и заботами, смирился с потерей, мало-помалу стал забывать.

2
Аглае тоже забот хватало. Вновь женки лучших семей курских, видя Феодосия в темных одеждах, часто измазанного сажей при выпечке просфор, стали пенять Аглае: «Да вразуми ты его, Аглая. Стыдобушка смотреть, как такой красавец, кровь с молоком, словно несмышленыш какой, у печи вместе с челядью отирается, сажей пачкается, как анчутка чумазый, да дымом пропитался, будто окорок говяжий. Наши отроки пальцами тычут, насмехаются. И грех, и смех…»
Прискорбно Аглае слушать это, обида душила. Придя домой, призвала Феодосия – стала упрашивать отрока с лаской:
– Чадо, ты уже в таком возрасте, когда многие твои сверстники не только на девиц-красавиц посматривают, но уже и оженились. Скоро детишками собственными обзаведутся. А ты все, как дитя несмышленое… Оставь заботу по церкви, пусть этим делом занимаются пастыри. Не наноси укоризну на весь наш род… Неприличны для рода нашего ни твоя работа, ни твои одеяния.
Мать говорила по-доброму, без ругни и крика, и Феодосий внимательно ее слушал. Не перебивал, не противоречил. Когда же она окончила речь, то Феодосий со смирением ответствовал:
– О мать моя, выслушай и ты меня, умоляю…
– Говори, чадо.
– О мать! Господь Бог наш, Иисус Христос, сам обнищал и смирил себя, подавая нам пример, дабы и мы ради Него смирялись. Он был поруган, оболган, оплеван и много претерпел для нашего спасения. Тем паче нам нужно терпеть, чтобы Христа в себе приобрести! Что же касается моего занятия изготовлением просфор, то послушай: Он сам на тайной вечере претворил хлеб в Свое тело. Он, взяв хлеб, благословив, преломил его и, давая ученикам своим, сказал: «Примите, ядите, сие есть Тело Мое, ломаемое для вас во оставление грехов»1. Матушка, если же Господь назвал хлеб, приготовленный к тайной вечере, телом своим, то как же мне, простому смертному, не радоваться тому, что Господь удостоил меня быть приготовителем такого хлеба, над которым должно совершаться столь великое таинство?!
«Господи, откуда в отроке такая премудрость?» – слушая ответ сына, подивилась Аглая. Подивилась и оставила Феодосия в покое: «Бог с ним, пусть живет, как умеет».
Два года вытерпела Аглая, не браня сына и не лишая его любимого занятия: испечения просфор.

3
…Много чего за эти два года случилось. Перво-наперво, примирились князья Мстислав и Ярослав. Оставил Мстислав град Киев за старшим братом, сказав из Чернигова: «Будь, брате, на своем престоле в Киеве, так как ты старший, а мне отдай сию сторону, левобе-режье Днепра».
А чтобы договор тот силу имел, съехались оба брата у Городца и ряд между собой при боярах и святых отцах уложили. Прекратилось междоусобие, и наступила тишина в земле Русской.
Во-вторых, повелел курский князь-властелин Вячеслав Позвиздович, пользуясь затишьем на Руси, обновить земляной вал в детинце со стороны долины Кура. Склоны здесь не так круты были. Денно и нощно таскали куряне землицу да глину от полусклона к валу. Кто на телеге, кто на носилках, специально изготовленных плотниками-умельцами, но большинство в плетеных клетушках-плетушках или же просто в рогожке.
Рядом, от мостка через Кур, медленно поднимаясь вверх, вилась дорога со стороны Путивля, Рыльска и Ольжичей. Феодосий по прибытии в Курск долго не мог взять в толк: почему дорога эта шла не прямо в детинец – путь хотя и круче, но намного короче. А тянулась с небольшим подъемом по полусклону вдоль стен детинца почти до самого Гнилого оврага. И только оттуда, поднявшись на вершину склона, подходила к воротной башне. Повзрослев, понял, что делалось это специально: кто бы ни приближался к граду со стороны Ольжичей, то сразу же подставлял под стрелы курских воев свою правую, не защищенную щитами сторону. И быть неприятелю поражаему на всем пути подъема к детинцу. С этой же целью по-над дорогой по склону был поставлен частокол, из-за которого защитники града могли с близкого расстояния бить врага не только стрелами из луков, но и копьями-сулицами.   
Когда насыпали вал со стороны Кура и обновили местами подгнивший частокол, то оказалось, что надо насыпать вал и со стороны посада, чтобы и тут поставить новые стены. Да не из частокола, а из срубов дубовых, внутри набитых глиной для крепости.
Землю для вала со стороны посада брали тут же, перед самим валом, отделяя посад от детинца широким и глубоким рвом. Так соединили Гнилой овраг, шедший чуть ли не через весь посад со стороны Кура, с более коротким, но глубоким оврагом со стороны Тускура. Для сообщения между посадом и детинцем, в земляном валу соорудили большую воротную башню и подъемный мост. Ворота и мост были такой ширины, чтобы могла свободно проехать одна телега или же дровни, груженые стогом сена.
В-третьих, запретил властелин посадским мусор и отходы после забоя скота сбрасывать в Гнилой овраг, над которым в летнюю пору мухи черными тяжелыми роями зависали. К тому же вонь стояла такая, что хоть нос паклей затыкай. И стало в граде чуть чище, хотя мух-надоед и не убавилось.
В-четвертых, на Лысой горе, где в языческие времена было капище Макоши, князь Вячеслав приказал заложить церковь Параскевы Пятницы, а на Чулковой, где находилось капище Лады и ее супруга Ляда – церковь Святой Троицы, чтобы искоренить последние остатки языческой веры.
Куряне, хоть и приняли Христа с Владимирова креще-ния, но и старых традиций и празднеств не забывали. Особенно весенних – Моргосок, Русалий и чествований Лады – двадцать пятое мая. Как только снега сходили с вершин Лысой и Чулковой гор, туда устремлялась молодежь – водить хороводы, петь призывные весенние песни, разжигать костры, заплетать березкам косы, опалывать «кукушку», рвать цветы и сплетать венки, пуская их по волнам Тускура. Это называлось венкованием.
Отцы церкви не раз и не два жаловались Вячеславу на такое поведение жителей града. Вот тот и рассудил всех, в конце концов, чтобы и «волки были сыты, и овцы целы».
Феодосий, думающий о спасении души своей, весенних игрищ не посещал, а вот брат его Артемий был чуть ли не первым заводилой. Любил Артемушка веселые празднества, очень любил!
В-пятых, избенки посадского ремесленного люда, близлежащие к детинцу, было велено снести. Между посадом и детинцем полагалось пространство, мешавшее неприятелю укрываться от стрел и сулиц защитников.
«А нешто на нас кто нападает, что надо домишки ру-шить?» – спрашивал гончар кузнеца либо плотника. Могло быть и наоборот: плотник да кузнец вопрошали гончара. «И то… – поковырявшись пальцем в носу, глубокомысленно отвечали вопрошаемые. – Вот ежели кто нападет, то тогда и подумать о защите стоит…» – и чесали дланью в тыковке. «Так не лучше ли все заранее предусмотреть да сделать, – отвечали умудренные годами и опытом в пику малодушным да сомневающимся, – чем затылок чесать, когда враг посад запалит да с огнем и приступит под стены детинца?!»
Словом, споров и работы было столько, что всем хватало с лихвой: будь ты хоть кузнецом-ковалем, хоть гончаром-горшечником, хоть бродником-охотником, хоть бортником-медознатцем, хоть оружейником-златодельцем, хоть пахарем-оратаем. Спорить спорь, но положенное отработать на общих работах – отработай!
Аглая в выполнении земляных работ, обязательных для всего податного люда, могла не участвовать. Принадлежала к высокому сословию, освобожденному от этих работ. Но обязана была поставить рабов-челядинцев. Кроме того, пожертвовать куны и резы, как и все курские торговые гости. А оба сына ее в возведении земляного вала и в строительстве крепостных стен участвовали с охотой. Артемий все больше с лошадкой да дрогами: то землицу возил, то бревна доставлял. Феодосий же, любивший всякую тяжелую работу, ловко заступом управлялся – силушкой-то его Господь не обидел.
Курский народец, особенно поначалу, конечно, шумел, ворчал, роптал, возмущался. И особенно те, которым приходилось сносить свои старые избушки да отстраиваться заново. Никому не хотелось исполнять лишнюю работу, хотя и понимали, что укреплять град необходимо. Но князь-властелин разрешал брать столько леса, сколько надо для хорошего подворье. И ропот вскоре смолк.
Строились, кто где место найдет. Только городское кладбище оставили нетронутым да одинокую древнюю подкурганную могилу на закатной стороне холма1. Боялись потревожить дух древнего богатыря. Никто не знал, кто погребен под рукотворным курганом, скиф, славянин, рус, гот, гунн… Ясно одно: не простой воин тут погребен, великий, и на могиле сей лежит заклятие волхва-чародея. Горе и смерть ждут дерзновенного, нарушившего заклятье.

4
Если  жизнь в городе по воле князя-властелина бурлила, то в семье вдовы бывшего курского тиуна она шла без особых изменений. Время от времени Аглая пыталась наставить Феодосия «на путь истинный», но, огорченно махнув рукой, оставляла в покое.
Весна 1028 года от рождества Христова ознаменовалась тем, что хвостатая звезда2 несколько ночей кряду чертила небосклон, заставляя звездочки бледнеть и гаснуть. Куряне задирали главы и шептать с замиранием сердец: «Знамение Божие». Но звезда, как пришла неожиданно, так и ушла тихо и мирно. Куряне облегченно вздохнули: «Пронесло». И, выбросив из головы неприятные воспоминания, отметили трапезами и веселыми песнопениями праздник Соловьиного дня. Каждый уважающий себя курянин мечтал поймать бе-лого соловья – царя соловьев. Только он что-то не ловился… Не менее шумно был отмечен и праздник Ягория вешнего, когда выгоняли скотину в луга. После этого властелин Курска, призвав Аглаю в свой терем, откровенно намекнул, что Феодосию пора идти на княжескую службу.
– Первое время побудет княжим отроком, – обрисовывал он в нескольких словах ближайшее будущее Феодосия. – Потом, когда поднаберется опыта да сноровки, и о месте мечника можно подумать… Парень-то крепкий, косая сажень в плечах! Весь в отца пошел… Отца его я-то хорошо помню: и вой добрый, и советчик мудрый… В память об отце хочу порадеть и о сыне его.
– Спасибо, княже, спасибо, – поклонившись поясно, благодарила Аглая. – Только он, – засмущалась, – все больше к церкви прилежание имеет… И надо было такому уродиться, – пожаловалась грустно.
– Ничего, ничего, – не поняв материнской обеспокоенности, отозвался властелин. – Добрый христианин княжеской дружине не помеха.
Возвратясь домой, Аглая призвала Феодосия:
– Прислуживать властелину станешь, горе мое луковое, – погладила она ласково чадо. – Вон, не только лицо жаром опалено, но и бровки до корешков сожжены… – заметила со вздохом. – А чумаз-то, чумаз…
– Служить буду только одному Господу нашему, – потупился Феодосий.
– Другие служат, и ты послужишь… сам властелин так желает, – лопнуло терпение Аглаи.
 И она, забыв все благостные намерения, выйдя из себя, вновь схватила Феодосия за волосы и стала учить уму-разуму.
Ночью Феодосий тайно покинул родительский кров, устремив стопы свои в град Ратск, где имелись церкви. «Если в Курске не удается Господу служить, то послужу Ему в Ратске», – решил со слезами на глазах Феодосий.
Две седмицы Аглая, то бранясь, то плача, искала своего первенца по граду Курску и в его окрестностях. Надеялась, что он где-то прячется. На дворе была весна, но такая теплая, словно пришло само красное лето, а потому каждый кустик мог дать приют. А еще ведь были и сердобольные горожане. Однако следы беглеца отыскались только в соседнем граде.
«Ну, все, прибью! Собственными руками придушу, паршивца! Столько крови материнской попил… – обозлилась вконец Аглая, направляясь с Артемием в Ратск. – В мои-то годы за ним по волости гоняться, в телеге трястись… А стыдобищи, стыдобищи-то сколько… Порядочным людям и в очи не взглянуть… А еще как-то надо все объяснять милостивцу, князю Вячеславу…»
Прибыв в Ратск, Аглая не вошла, ворвалась во двор местного пресвитера, у которого нашел приют Феодосий, по-прежнему занимаясь любимым делом – изготовлением просфор.
– Где? – вскричала грозно и по-мужски басовито, наступая грудью на растерявшегося и оробевшего священника. – Где?
– Что «где»? – слегка придя в себя после столь реши-тельного напора, спросил ратский пресвитер незнакомую ему женку, явно не понимая происходящего.
– Где мой сын, спрашиваю? – более вразумительно повторила Аглая. – Где отрок Феодосий? Где сей блаженный, позорящий мои седины?
– В подклети… тесто для просфор готовит… – заикаясь, ответил пресвитер.
– Веди, – приказала Аглая.
И пошла, пошла на него всей своей мощной грудью, заставляя бедного священника вновь и вновь пятиться под таким напором.
– Дочь моя, – попытался священник призвать разгневанную женщину к порядку, – со святым отцом, к тому же рядом с Божьим храмом так себя не ведут.
– Я не в храме, а в мирком доме, – ощерилась Аглая. – Святые же отцы по отношению к матери так не поступают. Разве они должны поощрять непослушание детей родителям? – задала вопрос и сама же ответила: – Нет, не поступают. Так что, отче, помолчал бы… Лучше выдавай мне поскорее сына, которого укрываешь! А то вот пожалуюсь князю-властелину – он тебя так взгреет, что не только «аллилуйя» запоешь, но и «аминь» запляшешь…
Феодосий, услышав разгневанный голос родной матушки и поняв, что ему лучше объявиться, чтобы не усугублять ситуацию, вышел в сени, куда Аглая оттеснила священника.
– Прости, святой отче, – первым делом извинился он перед священником.
Опустив очи долу, сгорбившись, как старичок, направился к матери, которая тут же, не стесняясь священника, принялась всячески поносить непослушного сына словами, трепала пухлыми руками его за кудри. Так трепала, что у самой соскочил с главы плат, обнажив растрепанные, покрывшиеся изморозью лет волосы, когда-то имевшие цвет вороньего крыла.
Опростоволоситься для замужней либо вдовей женщины, тем более в присутствии мужчины, слыло высшей мерой неприличия. И каждая, уважающая себя женка, такого никогда не допускала. Но разгневанной, исстрадавшейся Аглае в этот момент было не до соблюдения приличий: ее ярость требовала выхода. 
– Матушка! Матушка! – вмешался молчавший до сей поры Артемий. – Успокойся, матушка. Люди, вон, на шум собираются… Зубоскалят…
– А пусть! – отозвалась с раздражением Аглая. – Пусть посмотрят, как мать учит непутевого сына за самовольство.
Но тут же коротко и хлестко, словно удар пастушьего бича,  бросила обоим сыновьям:
– В Курск!

5
Прошло два года с той поры, когда Феодосий совершил свой второй побег из родительского дома. За эти два года много разных событий случилось на просторах Святой Руси. Во-первых, у Ярослава Киевского и его супруги родился третий сын Святослав. Первым был Владимир, родившийся еще в 1020 году по рождеству Христову, вторым – Изяслав, рождение которого случилось в год распри между Ярославом и Мстиславом из-за Русской земли. Во-вторых, киевский князь Ярослав совершил три похода: на ясов, которых поселил по реке Рси; на поляков, отобрав у них Белж; и на ливов, где заложил град Юрьев. Эти события особо не трогали душу Феодосия: случились и случились… А вот новость из Новгорода о смерти там епископа Иоакима, опечалила отрока, много слышавшего о святости и учености. К тому же он был одним из первых сподвижников митрополита Михаила. Это вновь подвигло Феодосия к изготовлению просфор и к более частому посещению богослужений в церкви Ильи. И само собой – к новым конфликтам с матерью.
Курский властелин и ранее был наслышан о необычном стремлении Феодосия к церковной жизни, о каком-то упорном, во многом даже противоестественном подвижничестве, да все как-то особого значения не придавал. А тут, когда дело о побеге Феодосия из родительского дома получило огласку, дальнейшее бездействие становилось неуместным.
«А поговорю-ка я сам с отроком», – решил курский властелин и приказал слугам доставить Феодосия к нему в терем.
Сказано – сделано.
И вот пред князем-властелином в его богато убранной одрине, украшенной разным оружием и коврами, стоит, потупив взгляд, крепкий отрок, чем-то неуловимо напоминавший тиуна Радимшу.
– Вот ты каков, – разглядев, как следует, отрока, молвил Вячеслав. – Наслышан, наслышан о твоем стремлении к вере христианской. Похвально, похвально… Не всякий на такой подвиг способен. Не всякий… Только мать свою зачем обижаешь? Одежд светлых, подобающих твоему роду, не носишь… По-чему?
– Иисус Христос рубищ не стеснялся. Ибо встречают по одеянию, а провожают по делам…
– Мудро. Только не забывай, что это тоже по воле Господа кто-то светлые одежды носит, а кто-то только рубища… Не забывай, что это по воле Господа одни богатые, а другие – нищие, одни повелевают, а другие – исполняют повеления…
– Да, – поднял отрок кроткий взгляд. – Только рождаются-то все одинаково: голыми и равными, в крови и в муках, без одежд и рубищ. В этом воля Господа, наипервейшая Его воля.
– Опять мудрено. Однако я призвал тебя не для того чтобы споры тут вести да в знании Святого Писания упражняться – этим пусть отцы святые занимаются. Призвал для того, чтобы одарить тебя светлыми одеждами да сказать, что отныне ты обязан являться в мой терем по первому же моему зову. Или ты в гордыне своей одежд моих не возьмешь? И служить властелину своему откажешься, против воли княжеской пойдешь?.. – вопросительно-угрозливо прищурил князь очи.
– И одежды приму, и по зову прибуду для службы, – молвил тихо и со смирением Феодосий. – Господь всякие испытания чадам своим посылает: кого испытывает властью и богатством, кого покорностью и трудом…
– Вот и хорошо, – поспешил завершить разговор курский властелин.
И усмехнулся с открытым превосходством опытного и более сильного человека, возможно, посчитав, что одержал верх над упорным отроком, который начинал его уже раздражать.
– Будем полагать, что ты меня понял. Эй, слуги! – громко хлопнул в ладоши. – Одежды отроку.
Повинуясь зову, в одрину вбежал теремной служка, возможно, одногодок Феодосия, Он внес на вытянутых руках весь набор мужской одежды: тонкого сукна темно-зеленые порты, белую нательную сорочицу из льняной ткани, рубаху из светлой камки, по вороту и подолу расшитую красными нитями, легкую летнюю епанчицу, одеваемую лишь знатными людьми в непогоду.
– Бери и носи, – приказал властелин.
– Благодарствую, – поклонился поясно Феодосий, принимая подарок.

6
Соглашаясь служить при хоромах курского властелина, где христианских норм нравственности и морали, особенно в части общения с молодицами и девицами, мягко говоря, места было мало, Феодосий дал обет носить вериги, с помощью которых подвижники церкви укрощали плоть. «Пусть и то, и другое будет мне еще одним испытанием Господа нашего, которое я постараюсь вынести с честью», – размышлял отрок о данных обстоятельствах, шагая с княжеским подарком к родительскому дому.
Вериг у него не было да и быть не могло: дом тиуна – не то место, где вериги наличествуют. Он – место для оружия и защиты от оружия.
«Придется идти к кузнецу, – решил Феодосий, – да к такому, который язык за зубами держать может…»
Знакомых кузнецов у Феодосия также не было. Да и быть не могло. Во-первых, Феодосий почти не общался с жителями града Курска, занятый своим подвижничеством по укреплению веры Христовой. Во-вторых, кузнецы, хоть и стали добрыми христианами, но в языческую пору им будто бы покровительствовал сам бог Сварог и сыны его Сварожичи: Перун-громовержец, Огнь Сварожич и Велес-мудрец, научившие их такому ремеслу. К тому же у народа продолжает существовать мнение, что все кузнецы, знаются с нечистой силой.
Два первых кузнеца-бородача, к которым пришел Феодосий, чтобы посмотреть, что за люди и можно ли им открыться, доверия не вызвали.
Кузница третьего коваля, Демида, мужа крепкого телом и духом, светлого ликом и власами, любившего посещать храм Божий, находилась на берегу Кура. Живя на посаде, Феодосий не раз видел не только самого Демида, но и его супругу, шуструю румянолицую и пышногрудую тетку Феклу, и детей: трех сыновей, двух дочерей да двух неразговорчивых невесток – старшие сыновья были уже женаты. При встрече с ковалем и его супругой Феодосий здоровался первым, не считая это для себя зазорным. Сын тиуна еще не тиун. И наличие Христа в душе ко многому обязывало. Те также приветствовали его милостиво, но без подобострастия, как и положено людям свободным и независимым. И после этого дальнейшего общения не происходило: слишком разными были интересы кузнеца и отрока.
Снаружи кузница Демида, как, впрочем, и большинство курских кузниц, представляла собой крепенькую бревенчатую, не очень высоко поднимающуюся над землей клеть с навесом, в которой можно было работать не только в теплое время года, но и в зимние холода. Пологая двускатная крыша кузницы, крытая камышом, сверху была изрядно завалена землей и глиной, и за долгое время земля и глина покрылись слоем мха и бурьяна. В случае (не дай Бог) пожара слой земли и глины не давал ветру раздуть большое пламя и отнести пылающие вязанки камыша на другие строения града и Закурья. Из-под навеса внутрь кузни вели широкие двери, в теплую пору всегда распахнутые настежь, что давало дополнительное освещение к двум небольшим оконцам, прорезанным в верхней части торцовой стены. Под навесом, напротив дверей, располагалась коновязь из толстых столбов с брусьями, где происходила ковка лошадей. Здесь же, не мешая проходу внутрь кузницы, стояли и лежали на земле несколько колес от телег, железные обода которых, по-видимому, нуждались в починке. Тут же можно было увидеть и несколько кусков крицы, частично первоначально обработанной, но еще не пригодной для изделий, а частично и необработанной, в виде ноздреватых черных лепешек, «выпеченных» в печах-горнах и «ожидавших» кузнечной прокалки и ударов молота. То ли кузнец поленился занести крицу внутрь, то ли не успел, то ли надеялся, что на татьбу-воровство никто в ночное время не решится, боясь нечистой силы, а в светлое время на такое никто и не пойдет. У стены лежал горкой и иной железный уклад, всегда пригодный в кузнечном деле.
– Бог в помощь! – войдя внутрь кузницы, поздоровался Феодосий.
Несмотря на наличие окошек и открытую дверь, в кузнице было довольно сумрачно. Кисло пахло окалиной.
– И тебя спаси Бог! – отозвался, даже не оборачиваясь, кузнец Демид.
Он стоял у «однорогой» наковальни, покоившейся на толстом обрубке дуба, вкопанном посреди кузницы. В левой руке, защищенной от жара и окалины просторной кожаной рукавицей, клещи. В них – пышущий жаром  кусок железа. В деснице – увесистый молоток-ручник. Им кузнец уверенными точными ударами «поправлял» ковку. Грудь и ноги Демида прикрывал широкий и длинный едва ли не до пола кожаный передник, для удобства перехваченный у поясницы ремешками, завязанными на спине.
– Спаси Бог! – повторили за отцом и двое старших сыновей.
Тот, что постарше, стоял рядом с отцом и держал обеими руками молот, которым, видно, только-только перестал работать, и теперь, пока отец наводил «правку», отдыхал. Второй находился у горна, сгребая кочережкой покучнее красновато-сизые комочки угля.
Оба, как и их отец, были в передниках-завесах; их русые волосы, как и у родителя, по челу схвачены узенькими ремешками, чтобы не застилали очи и не мешали в работе. Только отец был бородат и кряжист, а они  безбороды и стройны. Сыновья кузнеца были примерно ровесники Феодосию, один – годом-другим старше, второй, возможно, годом моложе. Сложением тела тоже вряд ли уступали: оба в отца рослые, плечистые.
Феодосий с ними дружбы не водил, потому не ведал толком, как их зовут. Те со своей стороны, почти всегда занятые работой да к тому же семейные (у старшего уже и ребеночек был), также мало думали о сыне бывшего курского тиуна.
Как ни был Феодосий далек от кузнечного дела, но знал, что кузнец, работающий в одиночку, без помощников-молотобойцев, назывался «безруким»; тот, у которого был один помощник – «одноруким», а уж если два – то «двуруким». Следовательно, Демид был «двуруким» кузнецом-молодцом, а с появлением в кузнице его третьего сына вообще станет «трехруким».
Наковальня находилась в центре кузницы, так проще и свободнее вокруг нее перемещаться. Горн с мехами для дутья воздуха – ближе к дальнему правому углу. Меха и горн располагались на специальном поставце из глины и камней, обнесенном для прочности с внешней стороны срубом из дубовых плах. Сам горн, находящийся в «гнезде» поставца, с мехами соединялся при помощи глиняной трубы. Меха приводились в движение с помощью деревянной жерди – коромыслица, соединенного с нижней подвижной частью железной цепью. Тут же стояли короба с древесным углем, а по углам несколько кадок с водой – у кузнеца все и всегда должно быть под рукой.
Приглядевшись пристальнее, Феодосий увидел, что вдоль стены со стороны входной двери имеются полочки, на которых аккуратно разложены зубильца, пробойники, различные молотки и молоточки, клещи, несколько точильных брусочков, прочие приспособления, необходимые кузнецу в его работе. В левой же стене в бревна вбиты железные штыри, по-видимому, для уже готовых или отремонтированных изделий… Неподалеку стояло точило для заточки ножей, топоров и прочей потребы.
С почерневшей от времени, а еще больше от копоти крыши замысловатыми черными гроздьями свисали хлопья паутины и сажи.
– Ну, что, отрок, нравится? – положив поковку в угли горна, спросил, сняв рукавицу и утирая тыльной стороны длани пот с лица, Демид.
Стараниями младшего сына меха жалобно, до тонкого утробного свиста, завздыхали. Горн, мирно дремавший, сразу же ожил, зашипел, загудел, взметнул невысокие красно-малиновые язычки пламени.
Старший сын, не спрашивая, взял оставленные отцом клещи и подступил к горну: поковку время от времени необходимо было поворачивать, чтобы нагрев ее шел равномерно.
Между тем Демид, не дожидаясь ответа на первый во-прос, продолжил, полушутя, полусерьезно:
– Ты к нам по делу важному или ради любопытства праздного?.. Хотя, судя по тому, что о тебе слыхать, – быстро взглянул он на Феодосия, – ты не из тех, кто занимается праздным любопытством. Впрочем, выйдем из кузни, передохнём…
Загорелое от постоянного общения с жаром лицо кузнеца было добродушно, глаза смотрели внимательно и ободряюще. Возможно, этому впечатлению способствовала его окладистая, немного курчавая рыжеватая борода, придававшая кузнецу солидность и степенность.
«Этот языком молоть не станет, – внимательно вглядевшись в кузнеца, решил Феодосий. – Пожалуй, можно довериться… иначе как».
– Дядька Демид, – выйдя с кузнецом из душной и су-мрачной кузни на свежий воздух, начал Феодосий почти-тельно, – у меня до тебя есть два дела. Первое – это отковать новый сошник – сев-то не за горами, а второе… – замявшись, стушевался он, – это не совсем обычное для мирянина…
– Уж не железные ли вериги?.. – пришел ему на помощь проницательный кузнец, которому уже приходилось делать подобное для некоторых курских священников.
– Они самые…
– Все крепость духа проверяешь? – откровенно усмехнулся кузнец. – Другие, вон, крепость тела все испытывают, а ты, значит, крепость духа. Ну, ну… Впрочем, это не мое дело. Мое – сработать без лишних разговоров то, что просят… А вот как за работу да за железный уклад – у тебя ведь своего, как думаю, нет – чем расплачиваться будешь? Ведь у кузнеца, что стук – то гривна, что перестук – так и двух мало! А уж если ручничком дробь отстучать, то резан целую мошну надо иметь… – вполне серьезно, не подавая и малого намека на шутливость тона, вел речь кузнец. Правда, в его очах светились искорки-хитринки. – Так чем же рас-плачиваться станешь?.. Гривнами? Кунами? Резанами?
– Нет у меня ни гривен, ни кун, ни резан, – честно признался Феодосий. – Однако я могу все отработать… Я сильный и черной работы никогда не чурался. А хочешь, отдам светлые одежды, которые мне совсем недавно дал наш властелин. Они совсем новые, неношеные! И стоят дорого… Сам я и в этих похожу, – указал он взглядом на свое одеяние. – Они хоть и не светлые, но вполне сносные… мне надолго хватит.
– Пожалуй, достаточно будет и того, что ты отработаешь собственными руками, – выслушав Феодосия, произнес Демид. – Мой старшой, Ефимушка, не только кузнечным ремеслом пробавляется, но и земелькой тоже, – пояснил он. – Вот пока он будет с земелькой-кормилицей возиться, ты его и подменишь, молотом малость помашешь-покрестишься да наковаленке поклонишься, чай, силенками Бог не обидел. А вот светлые одежды не по нашей чести. Нам, кузнецам, общающимся с дымом да огнем, более темные пригодней: на них пятна не так заметны, – усмехнулся в бороду. – Так что носи уж сам – как-никак подарок. Ну, что, по рукам? – завершая беседу, произнес кузнец.
– По рукам, – улыбнулся благодарный Феодосий. – Когда приступать?
– А завтра, с утречка.
Утром следующего дня Феодосий уже стоял на месте второго сына Демида, Демьянушки, у мехов, а сам Демьянушка с кувалдой трудился с отцом у наковальни.

7
Труд кузнеца был не из легких. Прежде чем начать что-то ковать, любому кузнецу необходимо было запастись нарядом: древесным углем и крицей. Лесов вокруг Курска хватало, поэтому с древесным углем больших хлопот не ощущалось. За зиму, когда запарки с кузнечными работами отпадали, а времени хватало, вполне удобно запастись.
Намного сложнее обстояло дело с железным припасом. Перво-наперво, надо было накопать достаточное количество руды. Курские кузнецы, в том числе и Демид, руду добывали в болотистых местностях в пойме Тускура сразу же за Курском. Но уже не зимой, а в теплое время года. Сначала заступом накапывали целую гору этой руды вместе с землицей. Затем все накопанное перемывали, удаляя ненужные примеси. После этого оставшуюся рудную смесь высушивали, прокаливали на огне, измельчали в каменной ступе, про-сеивали на специальном решете. И только тогда полученную бурую тяжелую массу можно было помещать для варки-плавки в сыродутную печь-горн, устроенную на крутом, обрывистом склоне холма с подветренной стороны. Роль мехов выполнял ветер, дувший в специальное отверстие – сопло, широким устьем выходившее на обрыв для большего захвата потоков воздуха, а узкой частью соединенное с самой печью.
Но прежде чем начать варку, необходимо было изготовить печь, обмазать ее толстым слоем вязкой глины, дать высохнуть, потом засыпать через верхнюю горловину, служащую одновременно и вытяжной трубой, нужное количество угля, добавить туда измельченные кости животных, и только тогда уж засыпать в печь около одной пятой берковца просеянной руды. Процесс плавки был длителен: все зависело от качества угля, размеров печи, силы ветра, массы руды. Когда одна плавка заканчивалась, необходимо было дать время остыть печи, вынуть кусок ноздреватого железа, отремонтировать печь и повторить весь процесс сначала.
После пяти-семи плавок печь полностью выходила из строя, и приходилось изготавливать новую. Одна плавка давала даже в самом лучшем случае не более одной десятой берковца крицы. Впрочем, изготовлением крицы, как и изготовлением древесного угля, занимались не только кузнецы, но и другие свободные жители Северской земли. Поэтому крицу, чтобы не тратить своего времени на ее изготовление, можно было приобрести за гривны и куны.
Труд кузнеца был не только тяжел и утомителен, но еще требовал терпения, расчетливости, точности глаза и крепости рук. Поэтому кузнецы были людьми сильными, спокойными, не терпящими суеты ни в делах, ни в словах.
Впрочем, разве труд плотника, горшечника, кожевника легче? Нет. Или же взять труд ткача… Это очами хорошо отрез полотна озирать, любуясь красками да узорами, а вот изготовить его совсем не просто.
Сначала надо было приобрести у плотника-умельца ткацкий стан – кросно. Потом установить это кросно в избе. Затем провести снование – намотать необходимое количество нитей основы (однотонных или же цветных)  нужной длины на общий вал-навой в передней части стана. После этого каждую эту нить протянуть, соблюдая равное натяжение к товарному навою в задней части стана, предварительно пропустив в нужном порядке через петельки-глазки планок рамки, чтобы при желании ткача они могли поочередно подниматься и опускаться, образуя между нитями основы зазор – «зев», в который пробрасывался челнок с нитками. Появлялся уток – переплетение нитей основы и поперечной нити. Каждый «проброс» челнока требовал опускания нужной планки, «прибивания» челночной нити к уже имевшимся большим гребнем – бердом, расположенным в специаль-ной свободно качающейся раме – баттане, крепящейся к верхним брусьям стана. И все повторялось заново. С той лишь разницей, что на этот раз поднималась и опускалась при помощи ножных педалей-натяжек противоположная часть основы, а челнок с поперечной нитью «бежал» в обратном порядке. И если в кузне весь день стоял звон и лязг, то в избе ткача – глухой мо-нотонный стук.

8
Уже седмицу работал Феодосий в качестве подручного у кузнеца Демида, то раздувая мехами горн, то «утюжа» молотом очередную поковку. С непривычки ломило спину и все тело. Труднее всего приходилось, когда для дела бралась новая, еще не обработанная, ноздреватая, с вкраплениями шлака, крица. Ее надо было долго прокаливать в горне и неоднократно проковывать на наковальне. Только тогда она превращалась в настоящее железо, вязкое и прочное. Но Феодосий терпеливо сносил эту боль, даже радовался такому способу укрепления духа над плотью. 
Аглая, узнав, что он занимается изготовлением сошника, общению его с кузнецом не препятствовала: «Пусть уж этим делом «мается», чем выпечкой просфор…» К тому же ей и Артемию предстояли заботы по вспашке и севу. Расторопная, она, воспользовавшись добрым расположением курского властелина, приобрела еще землицы в одном из дальних сел. Теперь только успевай дома и на полях за челядью следить…
Отношения Феодосия с кузнецом и его сыном Демья-нушкой из отстраненно-настороженных становились теп-лыми. Особенно после того, как Феодосий спас от  разъяренного быка дочь кузнеца Аленку и внука Миколушку.
Случилось это так. На четвертый день пребывания в подручных, после поковки очередной вещи, разрешил Демид Феодосию «дыхнуть».  «Пока мы с Демьянушкой шлак из горна удалим, нового уголька зададим, ты иди дыхни свежего ветерка».
Феодосий не стал дожидаться повторения и вышел дух перевести да пот с чела убрать. Видит, с горы, в сторону кузницы, спускается старшая дочь Демида, ведя за руку племянничка Миколушку, сынишку старшего братца Ефима. Видать, наскучило девоньке дома с племянничком сиживать, вот и решила она размяться с дитем, а заодно и батюшку с братцем Демьянушкой проведать. Аленка – в красном сарафанчике, Миколушка – в белой рубашонке. Два ярких пятна на зеленовато-сером склоне бугра. Весело, вприпрыжку бегут вниз по склону. Беззаботные и радостные, как Божьи птахи. Залюбовался этой картиной Феодосий, про усталость забыл.
Когда до кузницы осталось совсем ничего, вдруг, откуда ни возьмись, огромный белесый бык выскочил. Увидел Аленку с дитем – и ну гнаться за ними. Аленка и Миколушка хоть и вприпрыжку бегут, но медленно, неторопко. Бык же несется, как смерч – только комья земли из-под копыт летят.
«Не успеют!» – испугался Феодосий, схватил в руки первую попавшуюся жердину, опиравшуюся на поветь навеса – и ну навстречу быку. Кто знает, смог бы Феодосий устоять против огромного чудища, или был бы им смят, да тут Аленка увидела опасность, крик подняла. Выбежали на крик Демид с Демьянушкой, в одно мгновение все сообразили, схватили стеги – и во весь дух на подмогу Феодосию. Словом, и Аленку с Миколушкой спасли, и от быка отбились.
«Перепугались»? – спросил Демид, когда все вернулись к кузнице. «Нисють», – обнимая деда за шею, беззаботно пролепетал голубоглазый, по-видимому, в мать, Миколушка. «Немножко, – призналась тихо Аленка, искоса поглядывая большими небесного цвета глазами на Феодосия. – Думала, что смертушка пришла: сомнет бугай, затопчет. Не будь со мной Миколушки, так бы и обмерла на месте. С Миколушкой же пришлось бежать – надо было дитя спасать! А тут, слава Богу, Феодосий… Хоть и идет по граду о нем молва, что робок, но не оробел, наперерез бугаю кинулся… шестом, как копием, наперед тычет, тычет… Настоящий Еруслан-богатырь».
Высказавшись, Аленка застенчиво улыбнулась, и Феодосию стало как-то тепло и благостно на душе, словно там растаяли неведомые льдинки пережитого страха.
«Ну и ладно, – подвел итог недолгой беседе Демид. – Хорошо то, что хорошо кончается. Конечно, для большего порядка надо было бы тебя, Аленка, хворостиной по мягкому месту стегануть, чтобы не шлялась где ни попадя да не искала докуки себе и людям… Но уж, так и быть, прощаю. А Феодосий наш – молодец. Слышь, Феодосий, – обратился Демид уже непосредственно к своему добровольному подручному, – я говорю, что ты молодец. А я слов даром не бросаю…» – «Благодарствую, – поклонился кузнецу Феодосий, – за доброе слово, только это сделал не я, а Господь Бог моими слабыми руками». – «Ладно, – не стал спорить Демид, – пусть Господь Бог, но все же твоими руками». А Демьянушка язвительно шепнул Аленке, но так, чтобы и остальные слышали: «А ты говоришь Еруслан-богатырь…»

9
Аленке шел пятнадцатый год – самая что ни на есть пора заневеститься. С того дня стала она время от времени забегать в кузницу, но уже одна, без Миколушки. Прибежит, пощебечет о том, о сем, плеснет украдкой глазами-омутами на Феодосия и ускользнет веселой козочкой, только русая коса по пяткам бьётся, заставляя сердце отрока тревожно трепыхаться в груди. И Феодосий с такой силой молотом «утюжит», что только поковку успевай поворачивать.
Феодосий едва справлялся с тревожно-радостными чувствами, вдруг нахлынувшими на него. Жарче обычного молитвы творил Господу. А в семье кузнеца начали шептаться, что не просто так Аленка зачастила в кузню. «Видать, влюбилась девка в старшего сына бывшего тиуна, – зашушукались Демидовы бабы между собой. – Хорошо ли это?»
Судачить судачат, да сказать Демиду все же опасаются: у самого, поди, глаза имеются, позорче иных, пожалуй. И то верно: Демид и сам все прекрасно видит. Он уже подумывает, как побыстрее заказ Феодосия исполнить да и расстаться с отроком. Потому и Демьянушку отправил к старшему брату в помощь, чтобы под руками не мешался, не смотрел, как вериги ковать станут. Чего греха таить, тихий да работящий Феодосий нравится Демиду. Только он понимает, что иная стезя начерчена отроку. Нет на той стезе места для кузнеца и тиуна. Потому и хочет Демид уберечь дочь от тоски и печали. Но мыслит сделать это так, чтобы и дочь того не заметила, и отрок ни о чем не догадался.
К концу второй седмицы, намного ранее того срока, который был оговорен с кузнецом, Феодосий получил вожделенные им вериги – металлический пояс, застегивающийся на теле при помощи специальных застежек.
Феодосий тайком надел вериги на голое тело под сорочицу. Носить неудобно: они то и дело врезались в кожу, вызывая боль и кровотечение. Но Феодосий терпеливо сносил эти муки, справедливо считая, что Иисус Христос и не такие мучения претерпевал на Голгофе. «Это всего лишь комариный укус по сравнению со страстями Господними», – подбадривал сам себе отрок.
Время от времени он носил светлые одежды властелина, приводя мать в благостное настроение. Особенно часто в светлых одеждах Феодосия можно было видеть по праздникам, шумно и весело отмечаемым курянами: на Николу Вешнего и на Троицу. Но он с нетерпением ждал того момента, когда пройдут празднества, чтобы сменить их на повседневные, темные. Причем, не просто снять и сменить, а подарить нищим.
На Николу курские молодки в светлых платах и разноцветных поневах и девицы в длинных до пят светлых, как стволы берез, сарафанах, с лентами на головах, с которых свисали височные кольца-колты в виде лучистых звездочек и спиралек, собирались на посаде. К ним примыкали молодые парни и еще не женатые отроки. Потом всем скопом, по давно устоявшемуся канону, разбившись на группки, от-правлялись с песнями в березовую рощу, росшую на Лысой горе, «искать и опалывать кукушку». Придя туда, разжигали костры, собирали цветы, плели из них венки, а из тряпиц делали «кукушку». Нахороводившись всласть, возвращались домой, отдав «кукушку» кому-либо на сохранение до Духова дня. Но до этого, все бывали в церкви на утренней службе. 
На Троицу, Духов и Русалкин Великдень все повторя-лось заново. Только на Троицу еще украшали избы и землянки, храмы и терема зеленью. Выбрав березку, с песнями заплетали ей косу, чтобы на Духов день расплести уже под другие песни. Песен было много, как много групп курской молодой людской поросли, но чаще всего звучали песни о березе-красе да о Ладе, покровительнице влюбленных.
Ой, Лада, мати Лада!
Благослови нас, Лада,
С любимым жить богато,
На деточек богато! – пели молодки, не-давно вышедшие замуж и еще не имевшие деточек, но мечтавшие их иметь. Заплетавшие же березе «косу» «голосят» свою, березославящую:
Береза моя, березонька,
Береза моя, белая!
Береза моя, кудрявая!
Стоишь ты, березонька,
Посреди долинушки,
Во лесочке светленьком,
Во бору зелененьком!
На тебе, березонька,
Листики шелковые,
Близь тебя, березонька,
Красные девицы все
Сем-семик поют
Да венки плетут…
С веселыми шутками и прибаутками, скользя между стройными березовыми стволами, будучи сами чем-то похожими на молодые березки, девицы собирали цветы и плели венки. Сплетя, все крестообразно целовались через них, «кумились», обменивались крестиками, поясами-тренчиками, цветными ленточками, серьгами-колтами, другими подарками. Затем «крестили кукушку», вешая на тряпичное чучело «кукушки» крестик. И опять все эти действия сопровождали песнями и общей трапезой, на которую сбрасывались в складчину: «с миру по нитке, с бору по иголке». Для чего, как и на Моргоски, разводили в лесу небольшие костры и вновь жарили яичницу в принесенных с собой сковородах, открывали туески со сладкими «заедками» и крынки с квасом да сладким медовым сытом. А еще девицы, спустившись к берегу Тускура, пускали венки, совершали древний обряд венкования.
Пойдемте, девицы,
Пойдемте, красные,
На Дон-реченьку,
На Дон быструю,
Сорвем, девицы,
Сорвем, красные,
По розовому цветочку,
По зеленому листочку.
Совьем, девицы,
Совьем, красные,
По веночку,
По веночку.
Бросим, девицы,
Бросим красные,
Венки в речку,
В быстру речку! – то тут, то там напевно и одновременно щемяще до сладкой боли в сердце катилось вдоль берега Тускура.
Считалось, что если венок прибьет волной к берегу, то его хозяйке в этот год замужем не бывать; если венок уплывал, то его владелице суждено было выйти замуж; а если же венок тонул, то обладательнице такого венка грозила смерть. Поэтому все девицы строго следили за своим венком: замуж хотелось многим, а умирать – ни-кому.
До принятия христианства в такие дни северские «добрые молодцы» «умыкали» себе невест, брали у понравившихся девиц «слюб», или, проще говоря, познавали друг друга как муж и жена, не видя в этом прелюбодеяние и позор. Наоборот, многие родители считали за счастье, если местный князь во время таких празднеств обращал внимание на их длиннокосых чад. Сказывался тысячелетний зов матушки-природы, направленный на выживание рода, и вера простого люда, что только семя вождя, сильного, умного, уважаемого большинством, может дать доброе потомство. С принятием же христианства «слюб» стал считаться грехом, бесовщиной. Но, несмотря на это, многие северяне, в том числе и их властелины, по-прежнему с радостью «грешили», хотя много было и таких, что только договаривались в эти «заповедные» дни о сговоре на будущую свадьбу с непременным венчанием в церкви.
Феодосий любил и на Николу, и на Троицу, как ранее на Ягория и Пасху, присутствовать в церкви во время богослужения, внимательно вслушиваясь в слова священника и песнопения. Его умиляло, как после пасхального богослужения, куряне с добрыми и просветленными лицами воздавали хвалу Иисусу, по-отечески и по-братски троекратно целовались друг с другом, не чинясь знатностью и родовитостью. Умиляло и то, что начиная с вешнего Ягория и продолжая во все весенние и летние празднества, многие имущие куряне отпускали на волю пленных невольников, отработавших на своих владельцев достаточный срок, что закупам прощался или же значительно скащивался долг. Умиля-ло то, в чем явственно ощущалась христианская добродетель и любовь к «ближнему своему». А вот хождения с молодежью по лесам, в отличие от своего младшего братца Артемия, обожавшего такие действа, он не одобрял.
Поэтому, когда на Троицу, после заутрени, по выходе из церкви к нему подошла улыбчивая Аленка, дочь кузнеца Демида, и спросила, пойдет ли он на Лысую гору, он, несмотря на учащенно забившееся в груди сердечко, ответил отказом.
– Почему? – надула губки Аленка. – Ведь праздник же, и все идут… Даже мои старшие братья, Ефимушка и Демьянушка… с женами своими. А ты что же?..
– Христос учит нас быть воздержанней от мирских забав и игрищ, ибо даже в праздники не стоит забывать о спасении души своей, – ответил Феодосий тихо.
Ему ой как хотелось быть рядом с этой девицей, ощу-щать ее дыхание, нежный запах шелковистой кожи и волос, вымытых в отваре трав, видеть голубизну глаз, березковую стройность стана и волнующие колебания начавших округляться персей. Зов юной крови требовал того… Но…
–  Вот как… – померк лучистый свет в голубых очах. – А я думала… что хоровод поводим, весну проводим…
– Прости, не смогу, – покраснел, как рак, ошпаренный крутым варом, несчастный Феодосий.
– А еще Еруслан-богатырь! – бросила резко и дерзко, с невысказанной обидой, Аленка. – Скорее Аника-воин, как говорит братец Демьянушка.
Повернувшись на одной пятке, она ушла быстро и без оглядки, унося омуты очей и запах трав, заставив ёкнуть и оборваться сердце у Феодосия.

10
После Троицы отдал Феодосий свои одежды нищим, просившим милостыню на паперти церкви святого Ильи.
– Носите, люди добрые, на здоровье, смените свои ру-бища.
Увидев такое богатство, нежданно-негаданно павшее к их покрытым язвами стопам, они чуть не передрались: не каждый день такая дань перепадает. Но, усовещенные Феодосием, а еще больше опасаясь, что тот может передумать и вернуть себе княжеский подарок, одумались и ссору прекратили. Когда же блаженный отрок, довольный содеянным, ушел, то нищие быстро сообразили, что такие одежды не для них. «Не в коня корм. В них никто милостыню не подаст. Надо их продать, а на вырученные резаны набрать как можно больше медового пенника. Гуляем, братцы!» – радовались нищие, посмеиваясь над бескорыстием Феодосия.
Властелин, узнав, что подарок его отдан нищим, приказал слугам выдать новые одежды, только попросил, чтобы Феодосий явился в них через неделю:
– Званый пир предстоит. Будешь с другими троками прислуживать моим гостям. Возможно, прибудет князь Мстислав Удалой с боярами.
– Хорошо, – пообещал Феодосий.
И вот настал день, когда Феодосию надо было идти к властелину.
– Переоблачайся, – сказала мать, собственноручно принеся Феодосию из ларя-сундука светлые одежды – очередной подарок князя Вячеслава. – Переоблачайся да поспешай в терем к властелину: там задержек не привечают.
Забыв о веригах, добродушный отрок в присутствии хлопотавшей вокруг него матушки снял старую рубаху, чтобы надеть новую, и в это мгновение Аглая увидела на сорочице пятна крови.
– Что это? – вскричала, входя в неописуемый гнев, женщина, быстро понявшая причину кровоподтеков. – Тело свое веригами уязвляешь? Боли телесной жаждешь? Так будет тебе эта боль. – И с последними словами стала хлестать руками, трепать за русые кудри. – У-у-у, ирод!
А «ирод», изъявляя терпение и покорность, стоял молча перед матерью, лишь на его лице блуждала извинительно-снисходительная улыбка.
Устав учить «уму-разуму» двадцатидвухлетнего сына, Аглая заставила его снять железный пояс и обмыть язвы, переодеться в светлые одежды и поспешить к властелину, что Феодосий безропотно исполнил. И не было на трапезе курского властелина более учтивого, более обходительного отрока, чем Феодосий, на стать и красоту которого обратили внимание многие.
– Это что за молодец у тебя? – интересовались черниговские гости, посланцы князя Мстислава Владимировича. – Такая сила, такая ловкость, такая стать…
– Да Феодосий, сын покойного тиуна, – отвечал курский властелин.
– А почто не в дружине?
– Так к Господу нашему прилежание имеет… к вере христовой… к церкви.
– Вон оно как… – разочаровывались гости. – Будущий поп значит…
Феодосий слышал такие речи, но, занятый делом, не обращал на них внимание. На чужой роток не набросишь платок. И пусть чаще всего они произносились с подковыркой, с явным намерением уколоть его самолюбия, но для сердца чистого и открытого Богу и людям, не могло быть ничего обидного, уязвляющего, поносного. Золото – и в грязи золото, а потому неважно, сколько грязи вокруг золотого слитка: один золотник или же дюжина берковцев. Говорят люди – и пусть себя говорят: от свиньи визгу много, да шерсти нет! А вот сердце его щемило от другого: не желал, а обидел Ален-ку, дочь кузнеца. Жаль было девицу. Очень жаль. А что поделать, если избранная им стезя является не стезей любовных утех, а стезей служения Господу, служения вере?!

11
Если Феодосий душевную боль носил в себе, борясь с ней воздержаниями в пище и сне, а также молитвами, то в семье кузнеца Демида все было по-иному. Ранее смешливая и быстроногая Аленка вдруг стала тихоней и домоседкой. Поначалу это даже радовало домашних, в том числе и мать Феклу. Но когда Аленка не пошла с подружками в лес на игрища по случаю праздника Купалы, сославшись на нездоровье, то радость сменилась легкой тревогой, а потом и, вообще, беспокойством: «Сохнет девка. По тиунову сыну Феодо-сию сохнет. Еще, не дай Бог, изведет себя».
– Что делать-то станем? – прижалась к Демиду, словно ища защиты у него, Фекла, обсказав без утайки печаль-докуку. – Может, намекнул бы, чтобы сватов засылали… ведь не худого же роду мы. А то сыновья грозились, если что с Аленкой худое случится, поквитаться с Феодосием… Избави Бог их от греха.
– Что делать, пока не знаю, – отвечал супруге Демид. – Не стегать же ее, дуреху… Знаю одно: Феодосий не тот человек, который о супружестве мыслит. Все его помыслы о Господе и служении Господу. Вот ты говоришь, сыны грозятся… А за что грозиться: девку он не бесчестил… наоборот, от бугая спас. Поводов для замужества не давал… Так что не за что сынам нашим зло-обиду на него таить. Все упирается в нашу дщерь… Это она возомнила Бог знает что себе… И страдает. Даже больше скажу: надумай Феодосий посвататься к Аленке, я бы своего согласия на то не дал.
– Почему?
– А потому, что, как уже сказывал ранее, Феодосий не создан для семейной жизни… А вот за брата его, Артемшу, отдал бы девку с радостью. Хозяйственный муж у Аглаи растет, ухватистый, рукастый. Ничего не упустит. Вот и подскажи Аленке перевести очи на Артемшу. Тогда, может, и о тоске-кручине позабудет девка наша…
– Так он, слышно, гулена.
– То молодцу не в укор. Кто по молодости приударить за красной девкой не желал?.. Еще как желали, еще как приударяли… Я, помнится, с тобой тоже не в церкви венчался… Женится – остепенится.
– Скажешь тоже, – засмущалась Фекла. – Так то – мы, а то – дщерь наша.
– А если уж и это не подействует, – продолжил Демид, –  то сходи-ка ты, мать, к ведунье, подарочек отнеси да попроси заговор от тоски девичьей наложить. Мне ли тебя этому учить?..
– Так то ж волхование, – испугалась Фекла. – Грех! Отец Онуфрий, узнав, анафеме предаст!
– Ну и что, что волхование, – приободрил ее Демид. – Всю жизнь бабы этим занимались – и ничего с ними не случилось, ни рога не выросли, ни хвост… А отцу Онуфрию о том и знать не след. К тому же любой грех отмолить можно… Отцы святые об этом прямо говорят.
Неизвестно, что повлияло на Аленку, то ли время, излечившее девичью тоску, то ли тайный поход Феклы к ведунье, но вскоре Аленка уже не кручинилась по Феодосию. Недаром же говорится, что девичья печаль как утренняя роса: выглянуло ли солнышко, подул ли ветер – и не осталось даже следа. А вот матушка Феодосия Аглая же все чаще и чаще стала встречаться с женой кузнеца и подолгу с ней о чем-то речи вести. К чему бы привело столь тесное общение, неизвестно, но тут по граду было объявлено, что князь-властелин воев собирает: киевский и черниговский князья Ярослав и Мстислав поход в Польшу назначили, чтобы возвратить Червенские города, которые были отторгнуты от Руси королем Болеславом Храбрым во времена Святополка Окаянного.
Феодосий, не любивший и мысли о кровопролитии, но желавший доброй славы Руси и возвеличивания православной веры над латинской римской, предался молитвенному обращению к Господу. А брат его засобирался в поход.
– В поход что ли? – увидев, как Артемий примеряет отцову бронь, спросила Аглая.
– В поход, матушка, – честно признался Артемий, которому повернуло уже на двадцать первый годок. – Пойду с властелином нашим да великими князьями за Русь постоять, поратоборствовать. Пришла моя пора, – по-взрослому рассудил он. – Не все же в салки да горелки с девицами играть. Надо и за Русь порадеть, как батюшка покойный радел.
– Это хорошо, что про батюшку вспомнил, – была серьезной Аглая. – Хороший был вой… Будь не хуже. А потому отговаривать тебя от этого похода не стану, вижу – пришла пора. Порадей за Русь. И не только отцову бронь бери, но и коня, который понадежней да повыносливее. А хоть и двух: одного под седлом, второго на поводу, заводным. Поход-то дальний… Иди, а мы с Феодосием молиться за тебя и воинство наше будем. Я, сын, хоть и не охоча до молитв, но тут уж буду от всего сердца молиться, чтобы цел и здрав воз-вратился. Не хотела ранее говорить, но скажу: имею думку оженить тебя и Феодосия, хватит вам жеребчиками нестреноженными бегать, пора собственными семьями обзаводиться. Так что возвращайся целым и здравым с ратного поля.
– Спасибо, матушка, – обнял Артемий Аглаю. – Думал, противиться будешь… Не тужи – живым вернусь. А там и о женитьбе поговорим, – улыбнулся он черными очами, став таким похожим на Аглаю в молодости. – Как говорится, жениться – не напасть, лишь бы женатому не пропасть.
Курскую дружину и пеших ополченцев вел сам властелин Вячеслав. Провожали всем городом по дороге, ведущей в сторону Рыльска и Путивля, так как предстояло держать путь на Чернигов. Там их ждал Мстислав со своей дружиной, туда же должны были подойти вои Ярослава.
Клир в полном своем составе, не чинясь за место и порядок, читал молитвы, благословляя ратных людей на воинский подвиг; пресвитер Феодор собственноручно окроплял воинство святой водой. Бабы всхлипывали, некоторые тайком читали заговоры-заклинания: «Выйду я, раба Божья, баба крещеная, в чистое поле, во зеленый луг. Во зеленом лугу есть зелья могучие, а в них сила видима-невидимая, слыхана-неслыханная. Сорву я, раба Божья, три  былинки: белыя, черныя, красныя. Красную былинку метать буду за Окиян-море, на остров Буян, под меч-кладенец. Черную былинку покачу под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, на семи ветрах, среди семи рек, где во гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского. Белую же былинку заткну за пояс узорчатый, за тот пояс узорчатый, в котором зашит, завит колчан с каленой стрелой дедовской, дедовской непорушенной. Красная былинка принесет мне незримый меч-кладенец, черная стрела достанет уздечку бранную, белая былинка откроет колчан с каленой стрелой. С тем мечом отобью силу вражескую, той уздечкой обратаю коня ярого, с той каленой стрелой разобью врага-супостата, защищу (мужа, брата, сына, отца) моего (такого то). Заговариваю я ратного человека на войну сим заговором. И заговор мой крепок, как камень Алатырь. Аминь!»
Вместе с другими курянами провожала на ратное дело сына и других воев и Аглая, суровая и сухоокая (не любила сырость в очах вдовая тиунша), вся в темном одеянии. Не на праздник и гульбище провожает, а на рать-борьбу. Мелькал в людской толпе и сарафан Аленки: тоже провожала братьев своих, Ефима и Демьяна. А вот Феодосия не было: молился в церкви Ильи отрок, встав на колени. Молился за братца, за курских ратников и за все воинство русское.
Услышал ли Господь горячие молитвы Феодосия и других русских людей-молитвенников или все сложилось само собой, но воинское счастье на сей раз было на стороне братьев Владимировичей, Ярослава и Мстислава. Вернули они Руси Червенские грады и большой полон на Русь привели, который и поселили купно у Чернигова.
Не оглашался на этот раз град Курск стенаниями матерей и жен. Почти все курские ратники, ходившие в поход с князем-властелином Вячеславом, возвратились домой  живыми и здоровыми. Красным молодцем, настоящим витязем, о которых только сказы сказывают да слепые гусляры под гусли-самогуды поют, прибыл в отчий дом Артемий.
– Матушка, живым здоровым вернулся, как и обещался, – радостно доложил он, соскакивая с боевого коня и отдавая поводья челядинцу. – Нет у ворога еще того меча, чтобы меня поразить, – шутил, обнимая мать и брата. – Теперь и о свадебке можно речи вести.
– Вижу, вижу, – улыбалась сдержанно счастливая Аглая, – уходил отрок, возвратился муж. – И повернувшись к челяди, высыпавшей из своих закутков для встречи сына хозяйки, приказала: – Столы накрывать, соседей сзывать, пировать будем. И о себе ради такого не забудьте, так уж и быть, – добавила от полноты чувств. – Посидим, послушаем, как сынок о походе и землях, виданных им, рассказывать будет. Небось, всем интересно.
– Интересно, интересно, – загалдели вразнобой челядинцы, обрадовавшись случаю от работ передохнуть да хозяйскими вкусностями попользоваться.
Впрочем, пировали в тот день не только на подворье вдовой тиунши, во всем граде были веселые и шумные застолья. А почему им и не быть? Сумели воевать, так почему же и не пировать!

12
Год прошел в семье бывшего тиуна  очень незаметно: то празднества в честь Артемия, то полевые работы и сбор урожая, то холодная и очень снежная зима. Разговоры Аглаи о женитьбе сыновей как-то не возобновлялись, и Феодосий, поначалу насторожившийся, успокоился.
Потом наступил новый год, и весной Аглая вдруг вновь загорелась желанием оженить сынов. Как-то раз, призвав обоих к себе в светелку, она сказала:
– Дети, я уже стара и хочу видеть внуков – продолжателей нашего рода. Потому думаю этим летом или же ближе к осени оженить вас: Феодосия на дочери ратского тиуна Микулы, Варваре, а тебя, Артемий, – взглянула она на младшего, – на дочери кузнеца Демида, Аленке. Обе девицы пригожи лицом и станом, к тому же и из хороших родов, с приличным приданым.
Что угодно предполагал услышать из уст матери Феодосий, но только не это. «Как же так, – размышлял он, – пусть у меня с Аленкой ничего не может быть, но чтобы жить с ней под одной крышей и видеть ее супругой моего родного брата, это уж слишком. Сердце мое того не выдержит. Да и жениться я-то совсем не собираюсь… Надо бежать… Дождаться удобного момента – и бежать. В монастырь… в Киев… Подальше от матушкиных цепких рук. А как же «Почитай отца твоего и мать, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе»? – билось в мозгу Феодосия. – Как с этим быть?… Но тут сверкнуло, словно молния на черном небосклоне: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня»! Господи! Как быть, как быть? – спрашивал мысленно Феодосий не столько Господа, сколько себя. И сам же отвечал на свой вопрос: – Надо бежать».
Последней каплей, переполнившей чашу терпения Феодосия, стало желание Аглаи «сделать из сына-отрока мужа. Она подговорила одну из своих челядинок, что помоложе да посмазливей, соблазнить Феодосия. Что обещала за такой «подвиг» челядинке Аглая, серебро, злато или же самое дорогое из всех драгоценностей в мире – свободу,  осталось тайной. Только однажды юноша проснулся оттого, что кто-то страстно целовал его в губы и ласкал дланями тело. «Наваждение, – не понял со сна отрок, – бесовское наваждение», – и попытался прочесть молитву, чтобы развеять чары бесов, справедливо полагая, что любая нечисть боится честного креста и горячей молитвы. Но молитва, произнесенная им про себя, не возымела действия; сотворить же крестное знамение мешали горячие руки девы, оплетшие, как стебли хмеля, его стан и длани. Происки дьявола были настолько сильны, что  в юноше проснулось его мужское естество, проснулось и потянулось к жаркому лону девы с такой силой, с которой бедному юноше было уже не совладать. Не-минуемо случился бы неотмолимый грех, если бы от обнаженной девы, вошедшей в исступление от любовных игр, вдруг не шибануло женским естеством, изрядно сдобренным сильным запахом потного тела. Враз ослабли чары, плоть успокоилась, дух возвысился. В немой борьбе с девой-соблазнительницей, верх оказался за ним, и челядинка –  приспешница матери – была с позором изгнана с поля битвы между духом и похотью. Никому ни словом, ни полусловом не обмолвился Феодосий об этой ночи, прекрасно понимая, откуда все исходит: мать специально отослала куда-то Артемия из общей одрины, чтобы не мешал. Он лишь укрепился в своем желании как можно скорее покинуть родительский кров.
…Была дождливая ночь, когда Феодосий решился на побег. И не только ночь и нудно моросящий дождь, когда хороший хозяин пса на улицу не выгонит, способствовали такому решению. Еще и мать накануне выехала в дальнее село, чтобы воочию убедиться, как идут работы.
«Сегодня или никогда! – решил Феодосий, и бежал, захватив немного лепешек и ту одежду, в которой ходил последние дни. Светлые, подаренные курским властелином, в очередной раз он отдал нищим попрошайкам на паперти церкви Ильи. На первое время еды должно было хватить.
Впрочем, не столько на взятые из дому лепешки возлагал надежды юноша, сколько на то, что Господь не оставит его милостью на всем пути: и от глада убережет, и от злых людей, и от зверья лесного.
– Отдаюсь в руцы твои, Господи! – повторял как заклинание Феодосий, держа путь в сторону Ольжичей и Рыльска. – Спаси и сохрани.



ГЛАВА ПЯТАЯ

1
Дорогу до Киева Феодосий не знал, зато он знал, что в Киев устремляются все купеческие обозы. К одному из таких обозов он решил прибиться. Уже за Ольжичами ему удалось увидеть обоз, двигавшийся в сторону Рыльска.
«Пойду за ним, – принял решение Феодосий, – но буду держаться чуть позади… на случай, если матушка с погоней настигнет. Спросит, не видели ли меня, ответят, что не видели. И они не соврут, греха на душу не возьмут, и я возвращен к матушке не буду. А как уйдем за Рыльск или Путивль, так там и объявлюсь».
Так добрался до Рыльска, где нашел временный приют у местного пресвитера, которому честно попечалился о своих делах-злоключениях, заставивших покинуть родительский кров. Пресвитер показал дорогу, по которой идут обозы, направляющиеся в Путивль и далее к Чернигову и Киеву. Феодосий решил выйти пораньше, чтобы пропустить обоз чуть вперед и далее следовать за ним. Попрощавшись с добрым рыльским пресвитером, с первыми петухами покинул кров священника. Вскоре, никем не замеченный добрался до рощицы, примыкавшей к дороге, ведущей в Путивль…
Феодосий поначалу шел позади купеческого обоза, питаясь подаянием, как калика перехожий. Потом, когда был пройден град Путивль, а погони от матушки все не было и не было, прибился к обозу в рубище своем изношенном, голодом томимый:
– Не оставьте милостью своей, люди добрые. Помогите до града Киева, до тамошних монастырей дойти, спасение сыскать. Хлеб-соль отработаю молитвой честной, руками и спинушкой – Господь силушкой не обидел.
– Что ж, иди, – не стали прогонять Феодосия обозники. – Мы тебя давно заприметили. Сначала подумали, что лихой человек: сторонится, прячется… Потом видим, что лиха в тебе нет… Решили не трогать и не беспокоить, пока сам не пожелаешь придти да пояснить.
Пришлось Феодосию в нескольких словах рассказать о себе и своей докуке. Подивились обозники силе духа человека, желающего познать Бога в себе, а себя в Боге, думающего о спасении души, но не о богатой мошне.
Три недели был в пути Феодосий, пока, наконец, не добрался до града Киева – матери городов русских. Раскинулся град на холмах, красуясь хоромами боярскими да княжескими, теремом митрополичьим да маковками многих церквей и храмов монастырских.
Перекрестился Феодосий на церкви киевские, попрощался с добрыми гостями торговыми да их обозниками и двинулся к ближайшему монастырю. Когда добрался до врат монастырских, то не открыли иноки врат. Не слепые – видели в каком рубище к ним добрался; видели, что бос и наг, что за душой, кроме молитвы, ни злата, ни серебра.
– Иди с Богом, – отвели взгляды. – Самим есть нечего. Нам лишний рот ни к чему.
– Не пищу ищу, а спасения души, – попытался объяснить суть дела Феодосий.
– В другом месте и поищи, – были тверды, словно камень Алатырь, иноки. – Монастырей, слава Богу, на Руси ныне много… Где-нибудь и найдешь пристанище для спасения… А нас не беспокой, не мешай с Господом в молитвах наших общаться.
Пошел обескураженный Феодосий в другой монастырь. Там – тот же ответ, хотя и иными словами. И то же самое нежелание смотреть в очи. Он –  в третий. И в третьем ему, бессребренику и в рубище, никто не рад.
Запечалился Феодосий: не думал, не гадал по простоте душевной, что для спасения души нужны не посты долгие, не молитвы горячие, не  подвиги многотрудные духовные, а злато да серебро. Но не оставил Господь юношу, узнал вскоре Феодосий о праведнике Антонии, многие годы обитающем в пещерке малой, недалече от сельца Берестова. Узнал и направил стопы свои, избитые да натруженные долгой ходьбой, к Антонию.
– Чадо, видишь ли ты пещерку сию, скорбную и тесную? Хватит ли у тебя сил вытерпеть тесноты на этом месте? Ведь ты молод, крепок телом и костью, – окинув проницательными очами пришельца, павшего на колени, опирающийся на посох Антоний.
Простая черная ряса да такого же цвета клобук, прикрывавший раннюю изморозь волос – вот и вся одежда отшельника.
– Честный отче, – отвечал на то Феодосий, встав по знаку Антония с колен, – промышляющий о всех нас Иисус Христос благоизволил и мне спастись тобою. Я же, что не повелишь мне делать, исполню. А сия тесная пещерка не станет помехой ни моему телу, ни младости моих лет. Ведь сказано же: «Входите тесными вратами, потому что широкие врата и пространный путь ведут к погибели, и многие идут ими; а тесные врата и узкий путь ведут к жизни, и немногие их находят»1.
– Благословен Бог, о чадо, укрепивший тебя на такой подвиг, – молвил преподобный Антоний, не только уди-вившись знаниям отрока, но и прозорливо увидев в при-шедшем к нему юноше будущего подвижника земли Рус-ской. – Пребывай тут, ибо невозможно поступать против слов Иисуса Христа: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, ищущий находит, а стучащему отворят»1.
– Благослови, отче, на послушание, – вновь пал на колени Феодосий.
– Благословляю, – осенил преподобный старец крестным знамением Феодосия. – А теперь встань с колен, и поговорим… Нам о многом стоит поговорить.
О многом в тот день и в ту ночь говорили мудрый, с просветленным лицом, старец Антоний, которому исполнилось к этому времени пятьдесят лет. Не зря же волосы его на главе и бороде стали седыми-седыми, словно покрытые изморозью, а глаза светлыми-светлыми, как лесные роднички, утоляющие жажду любому путнику, любому страннику.
В неторопкой беседе Феодосий поведал о своем житье-бытье и узнал, что Антоний родился в граде Любече2. До пострижения звался Антипой. Юным отроком он дошел до Царьграда. Там приобщился божьей благодати и вместе с первыми монахами жил на святой горе Афон, в пещерке дикой над синим морем. В 1013 году по рождеству Христову, повинуясь наставлению игумена Феоктиста, он в первый раз прибыл на Русь. Поселился отшельником в пещерке, выкопанной в языческие времена варягами на берегу Днепра. Во время смуты, затеянной Святополком Окаянным, учинившим кровавую расправу над братьями, возвратился вновь на Афон. Откуда во второй раз прибыл на Русь в 1028 году, всего за четыре года до прибытия к нему Феодосия. Поселился не в прежней пещерке, а в пещерке, которую выкопал для молений берестовский священник и духовник великого князя Ярослава Иларион. «Я тебя с ним познакомлю, – пообещал Антоний, говоря об Иларионе. – Вельми мудр и книжен сей пресвитер. Сам великий князь к его слову прислушивается. В пещерку же приходит, чтобы, удалясь от суеты людской, молитвы творить. Отсюда они скорее к Богу доходят».
Узнал Феодосий и о том, что в скором времени ожидает преподобный старец Антоний и прибытия из Тмутаракани игумена Никона, мужа ученого, любящего не только Святое Писание, но и всякие древние сказы о земле Русской, мечтающего, подобно греческим и византийским писателям, историю Руси составить. «Вот прибудет Никон, он и пострижет тебя, отрок, в сан иноческий, – пообещал Антоний под конец их долгой беседы, – а пока простым послушником, бельцом, побудь, без чина ангельского».
Феодосий не стал спрашивать старца о том, какой подвиг ему назначается. Видел, что самый большой подвиг – это расширение пещерки, воздержание в еде и неустанные молитвы к Господу. А еще занятия разным рукодельем, чтобы в поте лица своего добывать хлеб насущный, как сказано в Святом Писании. Что мог делать отрок в столь скудных обстоятельствах? А многое. Например, брать у жителей окрестных весей кудели волны или пеньки и готовить пряжу и нити. Плести поножи и шапки-клобуки, получая за свой труд еству. Собирать лесную ягоду – лесов-то вокруг пещеры видимо-невидимо – и продавать на торжище. Или же из тальника плести под пение псалмов Давидовых корзины и плетушки. Можно готовить туеса из лыка и бересты – тоже пользовались спросом. Была бы вера, а подвиг всегда найдется.
Как и предсказал Антоний, вскоре в пещерке с котомкой для подаяний и пергаментными свитками, связками древних дощечек, испещренных непонятными письменами, явился пресвитер Никон, называемый Антонием за глаза преподобным. Не каждый священник, не каждый монах удостаивался такого звания. Только тот, кто своими духовными подвигами, непорочностью и святостью жизни стяжал высшее нравственное достоинство.
Никону примерно столько же лет, сколько и самому Феодосию… Однако он уже был рукоположен, возведен в сан иерея и мог проводить обряд пострижения.
Никон – высок, сутуловат, худощав телом, но подвижен, что помогало ему преодолевать пешком большие расстояния без частых остановок для отдыха. Светлое худое лицо с большими ясными очами, высоким челом и прямым тонким носом обрамляли русые волосы. Небольшая русая бородка и усы дополняли образ этого постника и книгочея.
Отдохнув и обжившись в пещерке, Никон по повелению Антония совершил постриг Феодосия. Взяв как кроткого агнца, он выстриг ножницами крестообразно волосы на темени Феодосия со словами: «Во имя Отца и  Сына и Святого Духа». После этого Феодосию к его несказанной радости дали старенькую рясу и черную скуфейку, полагающуюся послушникам – рясофорам и монахам-инокам первого порядка…

2
Прошло четыре года. Много воды утекло за это время в реках, бегущих по просторам Русской земли, много чего произошло и в самой Руси. Не стало храброго Мстислава. Прибрал Бог его душу в свои чертоги, а бренное тело было погребено в церкви Спаса в Чернигове, которую он начал строить из камня, как прежде в Тмутаракани. Только довел до высоты всадника на коне, далее не успел… Тремя же годами ранее в далекой Тмутаракани умер единственный сын Мстислава, юный князь тмутараканский Естафий Мстиславич.
Со смертью князя Мстислава единодержавцем на Руси стал Ярослав Владимирович Киевский. У него к этому времени родились вторая дочь Анастасия (после Анны) и сыновья Вячеслав и Игорь (после Ильи, Владимира, Святослава и Всеволода).
Приходили к Киеву печенеги, воспользовавшись тем, что Ярослав находился в Новгороде, куда отвозил на княжеский стол сына своего, шестнадцатилетнего Владимира. Скорбно было тогда на Русской земле. Вместе с киевлянами скорбели и затворники пещер Антоний, Никон и Феодосий, прося у Бога милости на избавление от ворогов.
Услышал Господь страстные молитвы пещерников, направил стопы киевского князя и его дружин скорым шагом борзых коней и юрких стругов по Днепру к стенам Киева. Придя ко граду, выстроил Ярослав дружины мудро: посередине поставил он варягов пеших, по правую руку от них киевлян, по левую – новгородцев, усилив тех и других кольчужными конными дружинниками из собственного воинства. Сколь ни велико войско Ярослава, но явно уступало печенежскому. Увидели это печенежские ханы и бросили в сечу свои орды. Только устояли пешцы Ярославовы, не позволили степнякам смять себя.
Целый день была жестокая сеча, целый день стрелы печенежские застилали солнце светлое, но к вечеру выдохлись степняки, разбились вдребезги их многочисленные орды о стойкость русов и варягов, попятились. Тут уж киевляне, новгородцы и варяги сами двинулись вперед, пытаясь охватить своими краями-крыльями, словно клещами, войско печенежское. Испугались поганые печенеги быть поголовно плененными, бросились спасаться бегством. Только не всем удалось спастись. Многие в Сутене, Сутомле и иных реках потонули. Большая добыча досталась победителям – весь обоз печенежский.
Князь киевский Ярослав, возблагодарив Господа, приказав заложить на месте сечи храм святой и премудрой Софии. Возрадовались сему пещерники, узнав об этом от посетившего их княжеского духовника Илариона. Он по-прежнему любил время от времени заходить в пещерку для праведных бесед. Как же было не возрадоваться, когда Господом посылается благодать. Только вскоре радостные чувства сменились скорбью: заключил в узилище великий киевский князь брата своего Судислава Псковского, поверив ложным наветам ненавистников. Возможно, не поверил, но воспользовался. Там, где власть и богатство, все возмож-но… особенно, если власть великая, а богатства нема-лые…
– Нехорошо это, – печалился инок Феодосий Никону и Антонию.
– Нехорошо, – соглашался преподобный Никон.
В свободное от бдений и молитв время он корпел над древними свитками, желая составить погодный свод о прежних временах Русской земли.
– Только ничего поделать уже нельзя…
А праведник Антоний, много поживший и много по-знавший, лишь скорбно опускал очи свои долу. И этот немой жест ярче любых слов говорил, что неблаговидные, греховные дела творятся на земле.
– Может, стоит слово молвить преподобному Иларио-ну… прислушивается к его словам великий князь, – вновь тихо скорбел Феодосий, всем сердцем желавший блага Руси и русским людям.
– Да молвлено уже ему о том», – сетовал тихо Никон.
– И что? – появилась малая толика надежды у Феодосия.
– Отвечал, что не след духовным лицам вмешиваться в дела мирские, тем паче в дела великого князя. Советовал нам больше молиться да поститься. Вот так…
– Что ж, будем молиться… за спасение душ Ярослава и Судислава, – проявил кротость Феодосий.
И еще с большим рвением принялся за чтение молитв и за расширение пещерки.

3
Пещерка, благодаря неустанным стараниям инока Феодосия, была не только расширена, но и продлена вглубь. А за поворотом – вырыты три малые пещерки для возжелавших уединения. В этих пещерках-отводах можно, не стесняя других, предаваться молитвам и отдыху, чтению свитков и размышлениям. Первая пещерка, самая большая, служила местом общей молитвы, местом приготовления нехитрой отшельнической снеди, местом бесед.
Летом для пещерных жителей была благодать: тепло и сухо; пространство пещерки наполнялось многоголосьем лесных птах. Нередко то одна, то другая птаха из любопытства или ища, как и отшельники, уединения, залетала в пещерку, вызывая благостные улыбки у ее обитателей. А чета сизокрылых горлиц однажды облюбовала жилище молитвенников и к их вящей радости вообще поселилась в пещерке в одной из ниш, приготовленной Феодосием для хранения свитков. Пришлось свитки оттуда убрать в другое место, а нишу отдать горлицам.
«Божий промысел», – любуясь птахами, отмечал Антоний. «Истинно так», – соглашался с ним Никон. А Феодосий тихо радовался, мысля, что Божьи твари тянутся только к людям с чистой душой и открытым сердцем; злых и жадных даже они обходят стороной.
Случалось, что и мелкие лесные зверюшки: ежи, мышки, ужики – время от времени «заглядывали на «минутку» в пещерку отшельников. Но они долго там не задерживались, убираясь восвояси. Однажды даже серый зайка, спасаясь от хитрого лиса, заскочил в открытый зев пещерки. Притаившись, сидел в уголке: дождался, когда лис убежит.
Да, летом было благостно. Рукоделием можно было заниматься на свежем воздухе. Феодосий любил, оголившись до пояса, плести туеса и корзины, вязать поножи и клобуки недалеко от входа в пещерку. И не только днем, но и лунными ночами, не обращая внима-ния на мошкару.
Зимой узкий проход в пещерку приходилось завешивать в два, а то и в три ряда шкур и попон. Подолгу топили маленькую печку, на которой Феодосий приготовлял сочиво или бобы. Изредка он пек пресные лепешки, служившие основной ествой пещерникам. Отшельники старались как можно реже покидать обиталище, едва освещаемое блеклым, прерывистым светом печки и хилыми язычками свечей. Когда же разыгрывалась буря и вход в пещерку полностью заметало снегом, Феодосий, не считая это зазорным, выносил горшок с миазмами.    
Следующий год1 ознаменовался тем, что великий киевский князь к радости народа русского, православного священничества и печорской братии принялся за возведение храмов святой Софии, святого Георгия, его небесного покровителя, и монастыря святой Ирины, небесного покровителя его супруги. А еще великим князем были заложены Золотые врата в новой крепостной стене, которой был обнесен Киев, и храм благовещения Богородицы.
Подражая великому родителю, Ярослав велел во всех градах и весях увеличить число церквей. И при них строить школы, иметь писцов, которые обязаны были переводить многие книги, завозимые из Византии, с эллинского на русский язык. Кроме того, Ярославом был дан Церковный закон, согласно которому, устанавливалась величина церковной подати на содержание клира с церквами в добром виде. Все священники обязывались быть часто в церквях и учить народ русский Закону Божию. Как не порадоваться русскому человеку?..
Но главным событием, которое непосредственно коснулось инока Феодосия, стало не деяния великого князя и даже не ежедневные молитвы и бдения, а прибытие из далекого Курска престарелой Аглаи.
Феодосий, несмотря на иноческий чин, помня уроки прошлого, откровенно струхнул, когда узнал о ее прибытии и желании видеть его.
– Не пойду, – заупрямился Феодосий. – Не пойду. Она не посмотрит на то, что я – инок. В сердцах побьет. Уж чего-чего, а драться она умеет! Мне ли о том не знать…
И только молитвенные просьбы Антония и заверения матушки, что она ни словом, ни действом не обидит и не оскорбит, подвигли его выйти к ней из пещерки.
Долго Аглая, еще более раздобревшая телом с тех пор, когда ее видел в последний раз Феодосий, уговаривала его покинуть пещерку и возвратиться вместе с ней в Курск. «Ведь я тебя, сын, четыре года искала, слезно страдая, – говорила она. – Может, ты думаешь, что у меня сердце железное, из булата… Нет, не железное и не из булата. Как и у всех людей, оно из плоти и крови. И саднит так, что жить порой не хочется… Знаешь ли ты, сын мой, что, чтобы отыскать тебя, я объявила дома награду тому, кто даст мне какие-либо сведения о тебе живом или мертвом?! И вот с ме-сяц назад от купцов, прибывших из Киева, я услышала о тебе – скудном, подвязавшемся в сей пещерке. «Я не скудный, – хотелось ответить Феодосию, – я зело богат… духовно и наставниками». Но ничего он не ответил. А мать продолжала: «Тогда, дав вестникам обещанное вознаграждение, собралась я духом, оставила все наше хозяйство в Курке на Артемия, которого, кстати, ныне все величают не иначе, как Крепкой Мошной, за его хватку и умение вести любое дело, и вот я пред тобой, чадо мое милое. Много мне пришлось претерпеть, добираясь сюда. Громы, громыхая средь черных туч, меня пугали, дожди поливали так, что мокла до последней нитки, солнышко испепеляло зноем, ветер валил с ног. Но я о том нисколько не скорблю. Скорблю же я об одном, что не смогла удержать тебя возле себя. И молю тебя: возвратись, чадо, в дом наш. Все, что ты считаешь важным и нужным для пользы души своей, можешь делать – я не стану препятствовать. Только возвратись. А как предашь мое бренное тело земле, то можешь вновь вернуться сюда… в пещерку. Возвратись, чадо. Умоляю! Я не могу оставаться в живых, не видя тебя».
Мать говорила жарко, искренне, без какого-либо лукавства. За некоторой корявостью и грубостью слов ее явно чувствовалось любящее материнское сердце, страдающее и не обретающее покоя. Впрочем, сердце Феодосия также ныло и страдало, обливаясь кровью, но он так долго искавший спасения души своей и, наконец, обретший это спасение, не мог отказаться от этого божественного дара.
«О мать моя! – со слезами на глазах молвил тихим голосом Феодосий, – я не великий Соломон, чтобы одним словом разрешить все наши печали. Груб и слаб, и косноязычен мой язык, беден запас слов. Однако реку то, что мне подсказывает мое сердце. Если ты желаешь меня видеть, о мать моя, то останься в Киеве, уйди из грешного мира и постригись в женском монастыре. Слава Богу, их сейчас много построено стараниями великого князя. Есть монастырь святой Ирины, попечительство над которым осуществляет сама великая княгиня. Есть монастырь святого Николая. Есть иные. Останься в любом, и мы будем видеться с тобой, на-вещая друг друга до самой кончины». – «А брат твой Артемий? – поспешила с ответом-отказом Аглая. – С ним как быть? Ведь и он – моя кровинушка, такая же жалкая, как и ты, чадо». – «Будем молиться и просить Господа нашего, чтобы помогал ему в делах его скорбных».
Еще и еще приходила Аглая к сыну, то увещевая, то умоляя его возвратиться в Курск. Но Феодосий был тверд в своем решении служить Господу именно в пещерке, разделяемой им с преподобным Антонием. Слезы катились из глаз Феодосия, когда ему приходилось отказывать матери в ее просьбе. Последний раз мать пришла тихая и спокойная.
«Я приняла решение остаться в Киеве, – сказала она после слов приветствия. – Последую твоему совету и постригусь в монастырь святого Николая, что на Аскольдовой могиле…»
Кто такой Аскольд и почему его могила находится в центре Киева, Феодосий знал. Великомудрый Никон в одной из бесед поведал о том. «В лето 63681, – рассказывал Никон, – киевский князь Дир и его соправитель Аскольд, старший сын Рюрика, ставший изгоем у отца, ходили походом на Царьград и много бед причинили этому граду. Но соизволением Божьим, находясь в Царьграде, они увидели свет истинной веры, прозрели, раскаялись в своих грехах и, по свидетельству патриарха Фотия, приняли крещение. Когда же князь Олег Вещий в лето 6390, желая воздвигнуть на киевский престо Игоря, прибыл в Киев, то он обманным путем заманил к своим ладьям Дира и Аскольда, где те пали под ударами Олеговых дружинников. Но, будучи высокого рода, были погребены с честью, и над их могилами были возведены курганы, чтобы люди ведали, кто здесь погребен. Позже, в лето 64202, по смерти князя Олега, был возведен курган и на могиле этого грозного воителя, а сама могила с тех пор носит название Олеговой». 
«…Я уже имела беседу с игуменьей, – говорила со слезами на глазах Аглая, – матушкой Анной; она согласна принять. Из общения с тобой и преподобным Антонием я уразумела о бренности мира сего. Но прежде, чем мне уйти в монастырь и принять постриг, прошу тебя, чадо, как сведущего в грамоте, составить духовное завещание Артемию на все наше хозяйство. Не хочу, чтобы неведением о нас у него были связаны руки. Пусть со своей супругой Аленкой и детками владеет и пользуется всем, что мною было нажито. Не откажи, чадо, в моей последней просьбе. А серебра либо злата на приобретение пергамента у меня достаточно». – «Не откажу, матушка, – обрадовался Феодосий решению матери, – и о пергаменте не беспокойся: отче Никон с радостью поделится».
Имя Аленки, дочери кузнеца Демида, уже не вызвало в душе инока Феодосия ни волнения, ни трепета. Все давно отболело, отмерло… Даже сообщения матушки о том, что в далеком уже Курске преставились князь-властелин Вячеслав Позвиздович и пресвитер церкви Рождества Богородицы Феодор, не «резанули» душу.
– Все под Богом ходим.
Как бы там ни было, но мать и сын, наконец, обрели душевный покой и согласие между собой. Время от времени они виделись. Однако говорили мало, больше просто смотрели друг на друга с любовью и нежностью.

4
Семь лет печорские затворники провели в молитвах и в трудах по расширению пещерки, а преподобный Никон еще был занят составлением Древнего временного свода, черпая познания в трудах греческих писателей и философов, из древних манускриптов и дощечек, принесенных им из Тмутаракани. Преподобный Антоний, любящий тишину и уединение, к его подвигу относился доброжелательно, а Феодосий – с интересом.
Инок Феодосий как ввел себе в правило с самых первых дней своего пребывания в пещерке своей заботой облегчать существование остальных, так ему и следовал. Если заканчивалась мука, он хватался тут же за жерновки и молол муку себе и товарищам по пещерному житию, которых боготворил. Порой за свое усердие получал нарекания. Антоний и Никон также хотели молоть зерно собственноручно. Но помыслы Феодосия были столь чисты, а действия так естественны, что его тут же прощали к общей радости. Если была нужна свежая вода, то Феодосий первым спешил с кувшином к лесному родничку и, опустив его аккуратно в об-жигающую прохладой воду, чтобы не замутить ненароком хрустальных струй, наполнял до самых краев. А наполнив, спешил принести любимой братии, чтобы те могли при желании испить ключевой водицы. Впрочем, не только трудом и молитвами был занят Феодосий. Еще он с помощью великого книгочея Никона не только обновил свои познания в греческом языке, приобретенные им еще в Курске, но и значительно расширил и углубил их. И уже помогал Никону переводить греческие книги и манускрипты на родной славянский язык. Со временем это стало обыденным делом, которое он подвигом не считал. Но то, как Никон мог часами сидеть за разгадкой текстов, написанных на деревянных дощечках, переводя едва понятные знаки, «палочки» и «крючочки» – резы да руны в буквицы и слова, вызывало не только уважение к мудрости Никона, но и интерес. В текстах говорилось о древней жизни многих поколений славян и русов, об их первых вождях и языческих богах, о походах и битвах.
– Кто сие писал… столь непонятным письмом… не буквицами, а крючочками, не на пергаменте, а на дощечках? – как-то спросил он Никона.
– Как видно из текстов дощечек и сколь позволяет мне об этом судить мой худой умишко, – ответил тогда Никон, – писалось все это давным-давно учеными волхвами, не знавшими еще письменной благодати, данной славянам преподобными Кириллом и Мефодием, Салунскими мудрецами-просветителями. Почему же на дощечках, а не на пергаменте? – повторил Никон вопрос. – Так это потому, что не знали они, волхвы, тогда пергамента. Впрочем, возможно, и знали, да дорого было достать… оттого на дощечках. Мы вот сейчас на пергаменте пишем, а китайский народ уже пользуется бумагой, на которой, как слышал, писать куда удобнее. Но ее-то у нас пока и нет.
– А ни есть ли сие письмо волхвов бесовское обольщение? – вырвалось у Феодосия. – Ведь написано все не святыми отцами церкви Христовой, а язычниками… волхвами, чародеями. Почти что бесами, приспешниками сатаны.
– Нет, ни есть, – отозвался с твердостью в голосе и уверенностью в своей правоте Никон. – Как ни есть бесовщиной сведения древних авторов Эллады о жизни древних греков, также еще не знавших истинной веры. Да и пригодится мне для работы о жизни наших далеких предков не все из написанного на этих дощечках, а только то, что, на мой взгляд, необходимо. К тому же волхвы волхвам рознь… Не волхвы ли первыми возвестили о рождении Христа? Волхвы! Одно дело те, которые народ мутят, и другое, когда о разумном со-общают.
После этого разговора уже ни Феодосий, ни Никон к данному делу не возвращались, ведь важно было не то, кто и каким способом писал, а то, что и как было написано. Написано же было в дощечках хоть и замысловато, но интересно и познавательно, или, как говорил Никон в минуты откровения: «Дай, Бог, так всякому написать». Иногда же Никон предлагал и Феодосию взяться за перо и что-то из переведенного им изложить на пергаменте, чтобы ускорить написание летописного свода, но Феодосий смиренно отвечал, что такой подвиг ему еще не по плечу.

5
Великий князь Ярослав, уже получивший к этому времени в народе за свои деяния прозвание Мудрый, все эти годы провел в непрерывных походах. Ходил он и на ятвягов, и на литву, и на мазовшан, и на емь. Правда, на емь ходил не сам, а посылал сына своего Владимира с новгородцами. Почти всегда удача сопутствовала киевскому князю Ярославу, кроме похода на емь, когда в новгородском войске, одержавшем победу над емью, вдруг начался падеж лошадей. Воинам пришлось возвращаться пешком, таща на себе шкуры бедных животных – не бросать же добро…
Не принес киевскому князю славы и поход Владимира Ярославича на Царьград в лето 1043 от рождества Христова. Тогда в Царьграде умер царь Михаил и на престол взошел Константин Мономах, третий муж императрицы Зои, дочери покойного императора Византии Константина. Новый император больше был озабочен пирами во дворце, чем соблюдением порядка в граде, где во время одной из ссор между русскими торговыми гостями и местным населением был убит один знатный русич. В соответствии с договором, существовавшим между Русью и Византией, человек, убивший русского купца, должен был быть либо выдан родственникам купца головой, либо судим по местным законам. Однако ни того и ни другого не произошло. Жалобы от русских людей из Царьграда-Константинополя стали одолевать князя Ярослава, но еще большую докуку ему создавало нежелание императора Константина реагировать на справедливые и законные требования киевского владыки дать делу ход. Вот и была направлена русская дружина, усиленная варягами ярла Гарольда, под руководством воевод Вышаты Путятича и Войтишича Творимировича, чтобы мечом восстановить попранную справедливость. Общее же руководство дружиной Ярослав возложил на сына Владимира, которому в эту пору шел двадцать чет-вертый год.
Еще когда только по велению князя Ярослава у Киева стали собираться русские полки, чтобы, по примеру походов Олега Вещего и  Игоря, идти на ладьях к Царьграду, зароптала святая братия в Киеве во главе с митрополитом Кириллом. «Не дело, мол, затевает киевский князь». Даже среди пещерников размолвка произошла: Антоний и Феодосий молились за дарование победы святому русскому воинству, поддерживали правоту князя Ярослава, а Никон не стеснялся осудить князя за неразумность действий. Размолвка эта была тихой, почти незаметной, и раздора между братией не внесла. А вот киевские священники словами осуждения или же недовольства не ограничились: они тайно послали верного человечка в Константинополь, чтобы предупредить патриарха Михаила Кирулария и, соответственно, императора Константина о надвигавшейся для них беде.
Возможно, это обстоятельство, ставшее известным Ярославу Мудрому, и сыграло в дальнейшем значительную роль в его решении избирать на митрополичью кафедру русских епископов.
Князь Владимир Ярославич был воин мужественный и доблестный, смело ходивший на врага с мечом в деснице, а вот ратного опыта, ратной мудрости ему не доставало. Когда русские ладьи с воинами вошли из Днепра в море и пошли вдоль берега, то по замыслу Ярослава, они должны были пристать где-либо в надежном месте в земле болгарской, чтобы далее воины шли сушей, поднимая за собой болгар. Киевский князь мыслил верно: в памяти болгар еще свежи были воспоминания о том, как император Василий, про-званный Болгаробойцем, огнем и мечом прошелся по их земле. И славяне-болгары, видя возможность отмщения, должны были поддержать родственных им по крови славян-русичей. Возможно, все бы так и сложилось, как мыслил Ярослав. Вот только уговорили варяги Владимира Ярославича плыть и далее морем, а не идти по суше.
Русский ладейный флот разбил в первых боях флот византийцев, тем даже их огнеметные орудия не помогли. Но случилась вскоре после этого буря на море – и русские суденышки, словно перышки, были выброшены на скалы. Много русских воев утонуло. Едва не погиб и князь Владимир, которого спас Иван Творимирович, подхватив из пучины морской на свой уцелевший, в числе немногих, от огня и бури струг. Шесть тысяч спасшихся русских воев, оставшись без оружия и без продовольствия, были вынуждены возвращаться домой по вражескому берегу. Их повел Вышата.
«Жив ли буду – так с ними, – молвил, как передали очевидцы тех горестных событий, суровый воевода, сходя на берег, – а если и погибну, так тоже с дружиной. Ибо на миру и смерть красна. И не след воеводе бросать дружинников в беде. Не принято так у русов. У нас испокон веков ведется, что сам погибай, а друга выручай».
Двадцать четыре боевых корабля бросил император Константин в погоню за остатками русской флотилии. Развернул князь Владимир свои легкие суденышки навстречу ворогу. Дружно, напористо ударили веслами вои, заставляя ладьи лететь по волнам, словно чаек морских.  Сходу били, таранили корабли вражьи, да так, что ромеи и опомниться не успели, как все их боевые корабли пошли ко дну. Спасшихся ромеев русские воины подбирали – и в качестве пленников привезли на Русь. Полон получился большой, но он ни в коей мере не мог возместить те потери, которые понесли сами русичи, ибо вся дружина Вышаты была вскоре окружена ромеями и почти полностью уничтожена. Тех же русов, которых ромеи все же пленили, они привели в Кон-стантинополь и по приказу императора почти всех ослепили.
«Не зарьтесь на чужое богатство», – смеялся, видя мучения ослепляемых русичей, император Константин Мономах. Он прекрасно понимал, что не за богатством к его стольному граду шли русские воины, а за справедливостью, но решил поглумиться…
Только после долгих переговоров, через три года отпустил византийский император на Русь воеводу Вышату и оставшихся в живых дружинников. Большинство их были слепы. Князь Ярослав в обмен возвратил тех ромеев, которых пленил Владимир Ярославич в морском сражении. Только пленники эти были живы и здоровы: русы никого из них не ослепили, не покалечили. Не принято такое на Руси.
Закончился же этот год торжествами в Киеве: князь Ярослав выдал замуж свою младшую сестру Марию за Казимира Болеславича Польского.
События стороной касались печерских затворников, вызывая отклики духовных устремлений. Наиболее ярко душевные сомнения отшельников проявились, когда киевский князь принял решение о крещении костей братье отца своего, Ярополка и Олега. Случилось это в лето 65521, но кто насоветовал киевскому великому князю сие, осталось тайной. Только повелел Ярослав, желая загладить грехи отца Владимира Святославича за невиновное убийство стрыев, выкопать из прежних могил останки Ярополка и Олега, умерших в язычестве, окрестить их и вновь предать земле, но уже в церкви пресвятой Богородицы. Выкопали, торжественно окрестили киевским церковным клиром в присутствии самого митрополита Кирилла, предали вновь земле в мраморных гробах.
«Как сие возможно? – недоумевал Феодосий, прослышав о таком действе. – Ведь крестится только живой человек. Сказано же Христом: «Кто будет веровать и креститься, тот спасен будет…»2 Веровать и креститься… Но мертвый остов, давно лишившийся души, отлетевшей уже в чертоги Бога, веры иметь не может. Тогда какое же крещение?..» – «Видно, иерархам церкви лучше о том знать», – попечалился тихий Антоний. А преподобный Никон посоветовал над этим особо не мудрствовать: «Ибо любое мудрствование лукаво и до добра не доведет. Князья же, Олег и Ярополк, хоть и были язычниками, но христиан не преследовали, к вере христовой относились терпимо. Так пусть же им будет воздано по заслугам. Пути же Господни неисповедимы». – «И то верно, – согласился с доводами печерской братии инок Феодосий, – пусть отцы церкви о том печалятся».

6
Следующие же годы ознаменовались тем, что Владимир Ярославич, то ли по совету мудрого родителя, то ли просто имея пример родителя пред собой, заложил в Новгороде церковь великую во имя святой Софии. «Радость-то, радость какая», – умилялись печерские отшельники, узнав про это деяние, и пуще прежнего предавались молитвам во славу Спасителя. А вот весть о кончине митрополита Кирилла приняли со скорбью: добр к братии был первосвященник русский, не обижал, не притеснял печерских отшельников.
 Почти четыре года на киевской митрополичьей кафедре не было главного иерарха: не забыл великий князь, кто и как предупреждал ромеев о готовившимся походе Владимира. Своего, русского митрополита видеть желал. И добился того, заставив русских епископов собраться в Киеве и на синклите избрать митрополитом пресвитера Илариона. Таким способом кичливому Царьграду было дано понять, что с Русью следует считаться. В противном случае она тоже не станет считаться с Византией.
С благостью приняли известие об избрании Илариона печерские отшельники, хорошо знавшие этого книжника и златоуста. Ведь это его «Слово о законе и благодати», произнесенное с амвона церкви святой Софии1, а затем переписанное на пергамент Никоном и Феодосием, стало гулять по всей Руси Великой. Это его «Слово» вызывало у православных русичей гордость за свой род и своих вождей-правителей: великого князя Владимира Святославича Красное Солнышко, названного каганом – царем царей, и сына его, великого киевского князя Ярослава Мудрого. Именно это «Слово» так высоко превозносило веру христианскую! Феодосий, Антоний и Никон знали и другие проповеди Илариона. в том числе с такими, как «О молитве», «Исповедание веры», «Слово к брату-столпнику», «Поучение о пользе душевной». Эти проповеди они не раз слышали сами из уст великого постника. И немало толковали о них между собой в тесной пещерке. Радовались чистым сердцем за Илариона и открыто говорили об этом всем приходящим. А ходило к ним, слыша о небывалой святости преподобного Антония и книжности мудрого Никона, множество людей. Причем не только из Киева и ближайших весей, но и со всей Руси-матушки.
И было в эту пору Феодосию около сорока трех лет, и был он крепок телом, несмотря на все посты и ночные бдения в молитвах. На скудное житье братии зарабатывал он тем, что плел корзинки и туеса из ивовых прутьев да бересты. Продав их на торжище, добывал денежки на хлеб и иную еству. Не чурался он и занятия прядения шерстяной пряжи из волны, приносимой киевскими жителями. И давшему волну отрадно: помощь почти дармовая, и Феодосию приятно – братия вновь имеет свой кусок хлеба, добытый его трудами. По мере возможностей по-прежнему помогал Никону в переводе греческих книг и в составлении Древнего свода. Сучил крепкую тонкую нить для сшивания листов пергамента в книги.
За таким занятием беседовали они с Никоном о древних временах Руси, о народах-племенах, населявших ее пространство, о войнах и мире между ними, о вождях-князьях бывших до прихода Рюрика и его братии. Очень часто повествования Никона, читавшего тексты дощечек, перекликались со сказами-былинами, которые Феодосий слышал отроком в далеком Курске от калик перехожих. И молил Бога Феодосий о даровании Никону сил и здравия в его подвижничестве, направленном на просвещение рода русского. И было благостно от таких мыслей на душе.
С того же времени стал Феодосий в книгах святых отцов о вере повести читать, но и пробовать свои силы в теософических спорах о вере с иудеями киевскими. Те были большей частью купцами да прибывшими из Польши в свите супруги Изяслава Гертруды Болеславны, сестры короля Казимира.
Несмотря на тихий и скромный нрав, Феодосий смело входил в дома, где проживали иудеи, и очень часто, против желания самих обитателей этих домов, побуждал их вступить с ним в споры о вере. И был несказанно рад, когда удавалось одержать верх. Когда же Феодосию попадались такие искусные спорщики, которых было невозможно переубедить в своей правоте, он не тушевался, а вновь и вновь возвращался к таким упрямцам, чтобы продолжить дискуссию.
Упорство Феодосия вызывало нарекания бояр, бравших у иудейских купцов ссуды и выслушивавших их жалобы, и митрополита Илариона. Митрополит не желал лишнего беспокойства великому князю, до которого также могли дойти жалобы инородцев.
– Не дразнил бы ты, Феодосий, гусей, – по-отечески внушал Иларион. – Не ровен час, гнев княжеский на себя накличешь, или же побит от иудеев будешь…
– Рад и гонения, и смерть, как Христос, за веру при-нять… от племени иудейского.
– Это в тебе гордыня говорит, – сокрушался Иларион, – а не кротость иноческая.
И приказывал оставить в покое иноверцев. Тогда приходилось браться за перо, чтобы уже заочно продолжить спор о вере.

7
В лето 1051 по рождеству Христову к печерским от-шельникам стали приходить все новые и новые «человецы», возжелавшие спасения души и познания Христа. Братия увеличивалась, пещерки уже едва хватало. При поддержке великого князя Ярослава Владимировича и митрополита Илариона, Антонием была заложена наземная деревянная церквушка. В ней братия собиралась для общего молебствия. Сам же Антоний все чаще и чаще высказывал мысль оставить братию с Никоном и Феодосием, а самому удалиться в отдельную пещерку, которую, по примеру Илариона, копал в отдалении.
Но прошел счастливый период в жизни Руси, наступило время испытаний. Сначала в Киеве преставилась великая княгиня Ирина, незадолго до смерти принявшая схиму и ушедшая в мир иной под именем Анны. А вскоре за ней покинул этот бренный мир и сын Ярослава и Ирины Владимир Ярославич, князь новгородский, проживший всего лишь тридцать два года. Говорили, что он, охотясь, сильно застудился, захворал и умер в горячке. Другие же сказывали, что князя извели своими чарами волхвы еми, мстившие за поход против их племени. Они-то и наслали внутренний огонь.
Двадцатого же февраля 1054 года по рождеству Христову в Вышгороде преставился и сам великий князь Ярослав Владимирович Мудрый, прожив 76 лет, из которых 35 он провел на великом княжении. И был погребен в раке мраморной в церкви святой Софии, им поставленной.
Горько оплакивали печерские отшельники кончину великого князя. Вместе с ними печалился и митрополит русский Иларион, явственно понимавший, что не дадут ему дольше быть на кафедре греческие сановники, уже приславшие нового митрополита Георгия, проводившего с целой группой константинопольских священников ревизию русских епархий на наличие в них церковных хоров. Но это была, так сказать, видимая благовидная сторона. Подспудно шла работа среди епископов на отлучение Илариона от митрополичьей кафедры. Пока был жив великий князь Ярослав, вся эта возня так и оставалась мышиной возней. Со смертью же Ярослава она превращалась в явную угрозу.
– Может, князь Изяслав Ярославич, взошедший на златой престол, следуя отчему порядку и завету, поддержит тебя, – высказывал надежду Антоний, далекий от мирских дел в своем затворничестве.
– Вряд ли, – печалился Иларион. – Женатый на польке Гертруде, дочери покойного короля Болеслава и сестре нынешнего короля Казимира, приведшей с собой польское боярство и латинских священников, он и сам слишком пристально смотрит на Запад. Того и гляди, в латинство переметнется. Ничего хорошего я от него не жду…
– Князь православный – да в латинство?! – не верилось чистому сердцем Феодосию.
– Всяко может быть, когда Бог спит, а нечистый бодрствует, – рек Никон-книжник, любивший Илариона за его ученость и книжную премудрость. – К примеру, когда князь Ярослав выдавал своих дочерей за иноземных государей, мы все молили Бога, чтобы Ярославны оставались в православии; церковь святых отцов с ними направляла…и великий князь о том ряд заключал. А как прибывали они туда, так и были вынуждены латинство принять, по вере мужа. И ни наказ родителя, ни духовники православные этому не помешали.
Действительно, все три дочери Ярослава Мудрого были выданы им замуж за иноземных принцев и королей. В 1044 году Анна – за Генриха Французского. Несколько позже Анастасию – за Эндре или, по-русски, Андрея Венгерского. Последней выдана Елизавета за норвежского принца Гаральда Гардраду. Норвежец очень долго добивался руки своей возлюбленной. Немало совершил он в ее честь походов и воинских подвигов, запечатленных в норвежских сказах – сагах.
– Вот и стали посещать меня мысли, – скорбно продолжал русский первосвященник, – принять великую схиму. Как, братия, пустите к себе схимника тихого? Найдется ли место в пещерке сей?..
– Будем рады, святой отче, – искренне рекли друг за другом печерские отшельники, – разделить с тобою кров.
Что еще могли поделать печерские затворники? Лишь сочувствовать своему духовному товарищу да молиться о нем, прося у Господа поддержки в лихую годину. Люди, даже если они и посвятили свою земную жизнь Богу, могут только полагать, исходя из своего разумения, а располагать дано Господу.

8
Между тем события в Киеве и Русской земле продолжали стремительно разворачиваться. Как и завещал Ярослав незадолго до смерти своей, старший сын его Изяслав Туровский воссел в Киеве на великом столе.
Прибывший из Владимира на Волыни Святослав, шед-ший сразу же за Изяславом по старшинству в роду, получил в правление Чернигов, Тмутаракань и Вятичи с Муромом и Рязанью. Он был женат на сестре  немецкого епископа Бурхардта Трирского, Оде. Имел сыновей Глеба, Романа, Давыда и только что родившегося Олега.
Князь Всеволод, женатый на дочери византийского императора Константина Мономаха, Анастасии, получил Переяславль с присудом, окутанный славой побед русского оружия над печенегами. В добавок к нему – Ростово-Суздальскую землю, граничившую с Вятичами и Волжской Болгарией. Он тоже не отставал от старших братьев и растил годовалого сына Владимира.
Младшие же сыновья Ярослава, Вячеслав, женатый на штаденской принцессе Оде Леопольдовне и имеющий сына Бориса, и Игорь, женатый на Кунигунде, дочери графа Отона Орламиндского и имевший сына Давыда, получили, соответственно, Смоленск и Владимир Волынский.
В Новгороде же пока был сын покойного Владимира Ярославича, Ростислав Владимирович, в святом крещении Михаил, шестнадцатилетний внук Ярославов.
Если Изяслав посматривал в сторону родственников жены и, соответственно, польского короля, а также киевских евреев, снабжавших его двор деньгами в рост, то Всеволод Ярославич, князь переяславский, больше «прислушивался» к тем, кто ратовал за византийский уклад веры. Святослав Ярославич, несмотря на то, что был женат на немке, радел о русской самобытности. Не зря же в его тереме, как сказывали знающие люди, нашли пристанище не только книжники-грамотеи, но и былинник-гусляр Боян.
Слыша о Бояне сладкоголосом, Феодосий вспомнил мальчишку-поводыря при старом гусляре Ходыне-Баянушке, виданном им еще на курском подворье матушки Аглаи, недавно тихо почившей в женском монастыре святого Николая под именем схимницы Неонилы. Как-то так сложилось, что Феодосий, недолюбливавший евреев-роставщиков и часто вступавший с ними в споры о вере, больше испытывал симпатию к князю Изяславу, поддерживающему тех же ростовщиков, чем к его братьям. Возможно, это происходило под влиянием «Ряда Ярославова», четко определяющим очередность престолонаследования как в Киеве, так и в других уделах. Кто знает?..
Этот год стал не только годом смерти великого князя Ярослава Владимировича Мудрого, но и годом полного разрыва между Римской и Византийской церквями. Начало этому процессу было положено еще при делении Римской империи на западную во главе с Римом, и восточную, Византию, во главе с Константинополем-Царьградом. Послание Папы Римского Льва 1Х патриарху константинопольскому Михаилу Кируларию, в котором Папа проклинал «отступников», послужило окончательному разрыву. Стало последней каплей. В ответ в Константинополе была провозглашена анафема папским посланникам и самому Папе Римскому.
Феодосий, оставив другие занятия, засел за «Слово о вере латинской и православной», показав не только разницу в канонических разногласиях, но и превосходство веры православной. «Не давайте дщерей своих за латинян, – пишет он, обращаясь к князьям, боярам и прочим лучшим людям. – Не берите жен у них. Не кумитесь, не братайтесь, не целуйтесь с ними. Грех есть и пить с ними из одного сосуда. Если же придет латинянин и будет просить есть или пить, то не отказывайте ему в этом, но подайте в ином сосуде, который после стоит чисто выполоскать в родниковой воде и в дополнении к этому очистить молитвой».
Митрополит Иларион не ошибался, когда говорил, что после Ярослава он будет лишен митрополичьей кафедры. Все сбылось. Правда, с небольшой разницей: сменил его не Георгий, а иной священник. В 1055 году из Константинополя прибыл новый митрополит Ефрем, а Иларион, за которого новый великий киевский князь даже и не подумал вступиться, повелением патриарха Михаила отзывался с кафедры в патриархию «для консультаций». Иларион попытался принять схиму, чтобы остаться на Руси простым монахом, но ему было заявлено, что без патриаршеского соизволения схимы «не видать, как собственных ушей». Перед отбытием в Константинополь, Иларион зашел к печерской братии попрощаться. Сопровождала его «почетная свита» греческих священников. На словах – для  воздаяния почестей, на деле для «пригляда», чтобы не сбежал.
– Простите и прощайте, братия, – обнимая по очереди Антония, Никона и Феодосия, прощался Иларион, первый русский первосвященник. – Так распорядился Господь, что нам больше никогда не свидеться. Пребывайте тут во здравии и любви к Господу, чтобы нести светоч Христа людям русским и молитесь за меня, грешного.
Братия плакала, понимая, что видятся с ним в последний раз. И только «храни тебя Бог» шептали они сквозь слезы, прощаясь с сановным другом и духовным поводырем. Покидая пещерников, Иларион передал Никону несколько свитков пергамента, свернутых в трубочки и опечатанных восковыми печатями с личным клеймом Илариона.
– Здесь некоторые мысли епископа новгородского Иоакима о древней жизни славянских и русских родов и племен, а также мои собственные, – сказал он. – Сохраните. Потомкам пригодятся… В митрополичьем тереме им не уцелеть: не нужны они греческому священству. Лишние…

9
После этого печального события преподобный Антоний повелел пресвитеру Никону посвятить Феодосия в иереи, что тот с великой радостью и исполнил. Но став иереем, Феодосий никаких послаблений себе не позволял. Как и прежде, он первым спешил на молитву, как и прежде, последним уходил с нее. Носил для братии воду, колол дрова, топил печь, готовил немудреное варево, пек лепешки, молол на жерновках муку, повторяя: «У тебя, брат, уже есть дело, а я празден». Годы посеребрили власа Феодосия, но сил у него по-прежнему было достаточно. Бог и родители силушкой Феодосия не обидели. Впрочем, это обстоятельство его не радовало, скорее огорчало: ему неловко было перед теми из братии, кто уставал. К этому времени в пещерке Антония собралось уже до двенадцати иноков. Построенная Антонием деревянная церквушка пришла в ветхость, и на ее месте было решено возвести новую церковь, в честь Успения Пре-святой Богородицы.
При освещении она получила название не только Успения Пресвятой Богородицы, но и Печерской, ибо была возведена печерской братией. Тут Антоний собрал всю братию и поставил им в игумены блаженного Варлаама, знаменитого киевского боярина, сына воеводы Яна Вышатича, возжелавшего не богатства земного и тленного, но спасения души. До игуменства Варлаам, подобно Феодосию, покинул родительский дом и красавицу жену, чтобы быть был постриженным Никоном в монахи.
Антоний по постановлении Варлаама в игумены ушел в выкопанную им новую пещерку. А вскоре начался значительный рост печерской братии. Церковь же вместе с пещерами все больше и больше принимала облик монастыря, обнесенного деревянным забором. Исполнили то по предложению Феодосия, радевшего за порядок.
В следующем году в Киеве были возведены Дмитриевская церковь да монастырь во имя этого же святого мученика. Великий князь Изяслав Ярославич, прослышав о святости печерских затворников и желая сделать приятное своему главному воеводе и боярину Ивану Вышатичу, повелел Варлааму, монашествующему сыну Ивана Вышатича, быть игуменом Дмитриевского монастыря.
– Так он и церковь Христову, полюбившуюся ему более воинской славы, не оставит, и к родителям ближе будет.
А преподобный Антоний, призвав Феодосия, благословил его на игуменство: «Кто более вас есть, так это Феодосий, послушливый, кроткий, смиренный, и пусть будет сей вам в игумены. Сказано же «Кто хочет быть средь вас большим, тот будет слугой»1. Так Феодосий стал игуменом Печерского монастыря и пастырем монашествующей братии. Думал ли он об этом в свои отроческие годы в далеком, но все же снящемся по ночам, Курске? Вряд ли. Но длань Господа вела его к тому уже в Курске.
Еще 1056 год по рождеству Христову ознаменовался тем, что пресвитер Никон по повелению Антония совершил постриг в монахи евнуха Ефрема, княжеского огнищанина и любимца, ведавшего всем домашним хозяйством Изяслава Ярославича. Это пострижение вызвало такой гнев князя, что он приказал своим мечникам силой доставить к нему в терем Никона, чтобы наказать «дерзновенного». Впрочем, гнев Изяслава обрушился не только на одного Никона. Кара грозила и преподобному Антонию, и Феодосию, и всей братии. Киевский властелин намеревался «всех разогнать», а пещерки «сравнять с землей».
Когда княжеские мечники прибыли за Никоном, то доброхоты, державшие руку Святослава Ярославича, посоветовали преподобному Антонию и игумену Феодосию скрыться от великокняжеского гнева в Чернигове под защитой князя Святослава. Антоний, следуя словам Христа: «Когда вас гонят в одном граде, бежите в другой»1 – воспользовался этим предложением и тайно был доставлен в Чернигов. Там с соизволения Святослава Ярославича недалеко от Чернигова в Болдинских горах выкопал себе пещерку, чтобы продолжить свое подвижничество. Вскоре, прослышав о пребывании у них великого подвижника, к нему потянулись черниговцы, чтобы на этом святом месте впоследствии построить Елецкий монастырь. Феодосий покидать пещерку отказался, пояснив, что он рад пострадать за веру Христову и принять мученический венец, как сам Иисус. При этом добавил, что «все, в том числе и князья, под Господом ходят и что без воли Гос-пода с главы и волос не упадет».

10
Доставленный в Киев Никон предстал пред грозным князем. Изяславу Ярославичу на ту пору исполнилось только тридцать два годка. Он был высок ростом, статен и крепок телом, носил на манер польский бояр усики и малую бородку. Говорил мягко, не повышая голоса, но за этой мягкостью слышалась жесткость. Впечатление жесткости нрава великого князя усиливалось небольшой горбинкой тонко очерченного, чуть продолговатого чувственного носа, придававшего лицу выражение хищной птицы, готовой вот-вот смертельно клюнуть. Это выражение ничуть не сглаживали длинные, слегка рыжеватые волосы, обрамлявшие княжеский лик и крупными локонами падавшие ему на плечи.
– Ты ли постриг сына боярина моего Яна Вышатича, кроткого Варлаама, ныне игумена Дмитриевского монастыря? – спросил Никона князь, сверля его буравчиками серых глаз. – И сделал это против воли его родителей.
– Я, – кротко отозвался Никон. Однако взгляда ясных глаз своих, устремленных на князя, долу не опустил.
– Гм-м-м! – хмыкнул князь, возможно, пораженный откровенностью и бесстрашием печерского отшельника. – А ты ли совершил постриг слуги моего Ефрема, не имея на то соизволения? – продолжил он допрос.
– Я, – вновь последовал тихий, но твердый ответ преподобного. – Да, это я постриг и Варлаама, и Ефрема без княжеского соизволения по благодати Божией, призвавшей их на подвиг.
– Хорошо, что не пытаешься лукавить, – все тем же жестким голосом, не предвещающим ничего хорошего, продолжил Изяслав. – С Варлаамом, понятно: отпавший от древа лист… Да и Бог с ним, пусть игуменствует… А вот слугу моего, Ефрема, ты должен убедить возвратиться. Как смог постричь, так и обратно расстриги. Иначе заточение в узилище ожидает тебя, святый отче.
– Владыка! – твердо отвечал Никон. – Ты можешь поступать со мной, как угодно! На то ты и владыка земной. Но мне не подобает отвращать воинов Господних от Отца их Небесного. Не подобает! И я не отвращу их!..
– Что ж, отче, – произнес с нажимом и даже с некоторой язвинкой в голосе великий князь, – ты тверд в своем слове, я буду тверд в своем: отведай узилища. Может, опомнишься да сделаешь по-моему… Эй, вои! – хлопнул в ладоши Изяслав Ярославич, и когда те, ожидавшие княжеского зова, появились, добавил: – Отведите святого отца в узилище, пусть отдохнет малость от духовных трудов и забот… Ему сие должно пойти на пользу.
Вои, которым было без разницы кого вести в узилище: татя, обагрившего руки кровью невинно убиенного, или же святого подвижника, молившегося за спасение всех человеческих душ, молча взяли Никона под руки и повели в узилище. Оно располагалось в одном из подвальных помещений княжеского терема. Имело только входную дверь, запираемую снаружи на дубовый засов и ни единого окошка. В узилище всегда был полный мрак и спертый затхлый воздух.
Когда Феодосий узнал о заточении преподобного Никона в узилище, он не стал смиренно ждать развязки дела. Омыв тело и одев рясу посвежее, отправился во дворец великого князя с надеждой «вразумить» его отпустить Никона и прекратить гонения на печерскую братию. По прибытии во дворец, то выяснилось, что великий князь «соизволит» пробавляться охотой и возвратится нескоро. Это не обескуражило Феодосия. «Нет князя, то пойду к княгине», – решил преподобный. И добился того, что был принят великой княгиней Гертрудой Болеславной. Ей и поведал о докуке, сва-лившейся на головы святых отцов Печерского монасты-ря.
– Нехорошо это, – печалился Феодосий, рассказывая о злоключении, постигшем преподобного Никона. – Бог такого не простит…
– И то верно, – согласилась с ним великая княгиня.
И рассказала о случае, имевшем место в земле Польской при правлении ее отца, Болеслава Храброго. Король изгнал из своей земли черноризцев, постригших Моисея Угрина, возлюбленного одной родовитой полячки, имевшей влияние на короля.
– Тогда глад и мор напали на Польшу и терзали ее не-сколько лет, – сказала в заключение княгиня. – Были мятежи в народе, и кара не минула ту польку – убита разгневанной чернью.
– Вот об этом, добрая княгинюшка, ты и поведай мужу своему, христолюбивому князю Изяславу. Проси его освободить из узилища блаженного Никона, нисколь не виноватого перед князем, – мягко стелил Феодосий. – Князь хоть и велик, и грозен, и глава всему, но ведь княгинюшка – это шея лебединая при главе, и куда шея повернет, за ней повернет и глава. Кхе-кхе… – ласково улыбнулся княгине игумен, умевший при случае не только проповеди читать, но и сказы-песни, подобно опытным гуслярам, вести. – Лишь бы в нужную сторону шейка-то повернулась…
– Куда надо, туда и повернется, – встречной понимающей улыбкой оценила княгиня слова Феодосия.
Лесть – есть лесть: к любому сердцу подберет ключик.
Не знала, не ведала великая княгиня Гертруда, что история о Моисее Угрине хорошо известна игумену. Ибо Моисей Угрин стал одним из первых иноков Печерской обители, куда прибился после долгих скитаний и мытарств по Польше. А еще был он единокровный брат Георгию Угрину, слуге князя Бориса Владимировича, невинно убиенного Святополком Окаянным. Георгий вместе с князем погиб от копий воев Окаянного, а Моисей спасся, найдя себе укрытие во дворце княжны Предславы Владимировны. В Польшу же он попал в числе многих пленников-киевлян, уведенных Болеславом Храбрым. Не знала великая княгиня и того, что Моисей Угрин уже покинул этот мир, и что прах его несколько лет покоится в Печерском монастыре.
Как и предположил Феодосий, Изяслав Ярославич, возвратясь с охоты, имел долгую беседу с супругой. Вскоре преподобный Никон был отпущен из узилища, а Печерскому монастырю были даны новые земли. Кроме того, Изяслав еще послал боярина в Чернигов, но не к князю Святославу, а к преподобному Антонию с просьбой возвратиться в свою пещерку.
Никому не сказал Феодосий о своем походе в княжеский терем. К чему слова, когда дела налицо. Но молва о его заступничестве за Никона облетела печерскую братию, вызывая еще больше уважение монашествующих к своему игумену, строгому, справедливому и бесстрашному.
Собравшись вместе, Антоний, Никон и Феодосий – три духовных столпа – долго молились со слезами на глазах, что Господь вразумил великого князя. А потом обещались не расставаться доколь это возможно…



ГЛАВА ШЕСТАЯ

1
Вскоре Феодосий через монаха Михаила, посещавшего Русь еще при жизни Ярослава Мудрого в свите митрополита Георгия, получил из Константинополя Устав Студийского монастыря, регламентирующий не только монашеское общежитие, но и совершение божественных служб, пение церковных гимнов, время и очередность поклонов, исправление трапезы и употребление ествы, не противоречащей церковным канонам. Устав был написан на греческом языке. Вместе с Никоном Феодосий перевел его на родной, славянский, а потом распространил между братией для неукоснительного исполнения.
Согласно Уставу, ввел в монастыре ношение одинаковой одежды, чтобы не вызывать у братии зависть друг к другу, как это встречалось в иных монастырях. По его же слову все личное имущество монашествующей братии было обобществлено, что также в значительной мере стирало грани между имущими и неимущими. Если же при ежедневном обходе келий иноков ему попадались какие-то вещи, не предусмотренные строгим Уставом, то он тут же приказывал их сжечь, а на владельца накладывал епитимью.
«Любое имущество, тем паче богатство – это зло, – часто повторял Феодосий инокам. – От него проистекают все беды на земле, все ссоры и войны. Не зря же Христос сказал: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Божие»1.
Будучи требователен к себе, он был требователен и к братии, среди которой находились и такие, кто был не против порой позубоскалить, «отведать» чару-другую хмельного сыта, «побаловаться» со смазливой вдовушкой-молодушкой. Заставлял братию строго следовать канонам Устава. Добивался того, чтобы слово игумена было главным для монашествующих, видя в этом залог порядка и благочестия.
«Главное, – говорил он инокам, – это послушание воле игумена, беспрекословное послушание, послушание без всякого размышления».
Его слово стало выше поста, выше подвигов изнурения плоти, даже выше молитв, а всякое неисполнение или переиначение слова игумена объявлялось грехом. Но при всем этом Феодосий по прежнему не гнушался выполнить самую грязную, самую тяжелую работу. Особенно за кого-либо из иноческой братии, если считал, что этот инок и так уже занят, а он, игумен, находится в «праздности». А считал он так часто.
Строгость к братии не помешала ему построить возле церкви странноприимный дом для нищих и бездомных, для детей-сирот, которые брались на попечение монахов. Это вызывало ропот у иноков, не желавших ухаживать за калеками и нищими. Феодосий жестко пресекал роптания. «Мы должны от трудов своих кормить убогих и странников, – внушал он роптавшим, наложив епитимью, – а не пребывать в праздности из кельи в келью, ибо любовь к Богу воздается только дела-ми». 
В недолгом времени Печерский монастырь разросся так, что уже не двенадцать и не двадцать иноков проживало в нем, а более сотни. Никому из вновь прибывших Феодосий, памятуя о своих мытарствах, не отказывал в монастырском крове. Принимал и имущих, и тех, кто прибывал лишь в рубище. Только не спешил с пострижением, давая возможность каждому утвердиться в желании принять ангельский чин. «Спешка нужна при ловле блох, – вполне серьезно говорил печерский игумен ближним своим, – а мы же ловцы человеческих душ. И спешка тут ни к чему».
Слух о Печерском монастыре и о благочинности его обитателей давно вышел за пределы Киевской земли, привлекая людей состоятельных, возымевших желание поделиться с братией своим имуществом и землей. Земли требовали приложения рук и заботы, но это не пугало игумена, с детских лет познавшего труд селян. Навыки, полученные им на земле матушки, как нельзя лучше нашли свое применение на монастырских землях, преумножая доходы и богатства монастыря. Здесь трудились не только смерды-крестьяне, но и монашествующая братия, особенно та ее часть, которую часто, по их же признаниям, одолевали бесы, склоняя к пьянству и к танцам с распутными женками. И если кто-то из братии начинал роптать, что, мол, он не для тяжких работ себя готовил, а для спасения души, то Феодосий со всей кротостью, на которую был способен, таким отвечал: «Повторяю в тысячный раз: любовь к Богу может быть выражена только делами, а не словами». На самых строптивых вновь и вновь налагал епитимью. Впрочем, не в целях наказания, а в целях укрепления духа и веры. Поэтому после задушевных бесед Феодосия и полевых работ уже не один бес не смел беспокоить иноков, засыпавших богатырским сном и воспринимавших редкий отдых как наивысшее благо Господа. Да что там бес, сам Сатана не смог бы соблазнить их, несмотря на все свои ухищрения.
Ропот иноков о строгости игумена иногда доходил и до ушей преподобного Антония, редко покидавшего свою пещерку. И тогда Антоний с присущей ему кротостью просил игумена быть снисходительнее к бра-тии.
– Чадо мое любимое, – говорил преподобный тихим проникновенным голосом, – ты своими подвигами, своими трудами и бдениями уже заслужил спасения души. Так будь же снисходительнее к тем, кто более слаб духом.
– Учитель мой и отец-наставник, – отвечал с неизменным почтением и уважением Феодосий. – Я не о своем спасении пекусь… Верю, что Христос не оставит меня своей милостью. Я чувствую в себе силы порадеть о спасении душ вверившихся мне иноков. О них я забочусь больше, чем о себе. Их желаю спасти. От глупости, от праздности, от бесовщины пьянства и стяжательства, губящих их неокрепшие еще души. И если в этом я, на их взгляд, суров, то к себе я еще суровее и требовательнее.
– Знаю, – соглашался с Феодосием Антоний, – но все же прошу: будь терпимее к слабостям человеческим. Нет на земле безгрешных. Да и сами мы не без греха…
– Хорошо, святый отче, – обещал старцу игумен, – впредь постараюсь быть снисходительнее. Только не к стяжательству и не к пьянству. Их не переношу, ибо вижу в них корень всех зол на свете.
Говоря это, игумен Печерского монастыря нисколько не лукавил: он действительно не переносил на дух стяжателей и пьяниц. Склонность же русского человека, как в античные времена склонность скифов к хмельным напиткам и пьяному разгулу, подвигла Феодосия написать «Поучение». В нем он обличал пьяниц и дебоширов.
«Бесноватый страдает поневоле, – говорил с присущей ему страстностью и непримиримостью к слабостям человеческим Феодосий, – и может удостоиться жизни вечной. А пьяница страдает по собственной воле, а потому будет предан на вечную муку. К бесноватому придет священник, сотворит над ним молитву и прогонит беса, а над пьяным хотя бы сошлось священство всей земли и творило молитвы, то все же не смогло бы изгнать беса самовольного пьянства».
Многие внимали игумену и находили в себе силы после таких проповедей навсегда избавиться от этой погибели и встать на путь спасения. Если не души, то хотя бы тела.

2
Как день сменяет ночь, как весна – зиму, а осень – лето красное, так и события сменяли друг друга.
Не стало Вячеслава Ярославича Смоленского1, по смерти которого остался малолетний сын Борис и дочь Вышеслава. И Игорь Ярославич переведен из Владимира-Волынского в Смоленск, а племянник Ростислав Владимирович, против его желания – из Новгорода во Владимир-Волынский. Предлагали Ярославичи братичичу и Курск, в котором после смерти Вячеслава Позвиздовича князей-властелинов не стало. Но гордый князь от него отказался. В Новгород был посажен наместник Остромир из новгородских бояр.
Черниговский князь Святослав Ярославич, не желая терять завоеваний у берегов моря, направил в Тмутаракань старшего сына Глеба. Тому едва исполнилось десять лет. И Святослав дал ему небольшую дружину с воеводой-посадником Чудиным.
В 1059 году из Пскова в Печерский монастырь прибыл после двадцативосьмилетнего заточения Судислав Владимирович, последний из живых детей Владимира Крестителя. Освобожденный молитвами и заботами Феодосия, пожелал дожить свой век в иночестве. Сколько лет было Судиславу на самом деле, возможно, не помнил и он сам, но выглядел как девяностолетний старец. Сухой и сутулый, с выцветши-ми от долгого заточения слезящимися глазами; с поредевшими, белыми, как кудель волны, волосами, трясущимися руками.
Феодосий, немало слышавший от покойного родителя о детях великого киевского князя Владимира, с радостью воспринял прибытие столь именитого человека в лоно его монастыря. С небывалым досель торжеством был проведен обряд пострижения Судислава, который стал жить в пещерке монастыря. Это привлекло к монастырю не только простых русичей, но и представителей знатных родов, множа не только число жаждущих стать иноками, но и число благодетелей.
В следующем же году преставился еще один сын Яро-слава, Игорь Ярославич. После него остался сын Давыд. В Новгороде умер епископ Лука, вместо которого киевским митрополитом Ефремом был поставлен Стефан, родом грек.
Еще в этот год была война торков с половцами. Торки потерпели поражение и просили князя Изяслава дать им разрешение на поселение в Руси. Прежде, чем дать ответ, великий князь приезжал в Печерский монастырь за советом к преподобному Антонию и игумену Феодосию. Они, выслушав князя, высказались за то, что число друзей множит Бог, для которого все люди одинаковы, а врагов поставляет дьявол.
«Не дадим же дьяволу возрадоваться», – решили вместе.
И торки стали селиться по реке Рось, на правом берегу Днепра, обязавшись быть всегда заедино с киевским князем и оберегать окраины Киевской земли от ворогов.
Преподобный Никон, хотя и был кроток, но встречаться с великим князем не пожелал. А в скором времени поставил Феодосия и Антония в известность, что с монахом-болгарином покидает обитель.
– Хочу воздвигнуть храм божий в Тмутаракани.
– Так там уже имеется… князем Мстиславом Удалым ставлен.
– Много храмов не бывает, бывает лишь мало, – изрек Никон и попросил братию сберечь свитки и книги, им принесенные и написанные. – Ведаю, что отсюда пойдет в мир русский светоч духовного просвещения.
Со слезами простились с Никоном Феодосий, преподобный Антоний и братия. Печерский монастырь был в самом начале предначертанной ему стези. Лишь одно успокаивало: Никон обещался возвратиться в монастырь, чтобы закончить в нем своей жизненный путь.
– Только здесь ниспослано Господом окончить дни мои, – говорил он братии. – Только здесь. Видение о том имел… Пророческое видение.
 
3
В 1061 году по рождеству Христову, 2 февраля, незадолго до начала нового года1, пришли на Русь половцы, ведомые ханом Сокалом. Пришли и напали на веси Переяславского княжества, ввергая их в огнь и пепел. Это было второе их пришествие. Первое случилось еще в год смерти Ярослава Мудрого, но тогда хан Блюш, заключив с Всеволодом Ярославичем мир на семь лет, ушел восвояси.
Князь Всеволод Ярославич, которому в эту пору шел тридцать первый год, не стал обращаться к братьям Изяславу Киевскому и Святославу Черниговскому за помощью. Понадеялся, что и малой дружиной даст им укорот. Храбро бились вои Всеволода у стен Переяславля, но одолеть несметные полчища не смогли. Оставшимся в живых вместе с князем пришлось укрыться за стенами града. Не дерзнули степные волки пойти на штурм, побоялись обломать зубы о дубовые стены Переяславля, довольствуясь захватом сел и весей.
Горько переживали это событие в Печерском монастыре. И не потому, что пресеклось поступление помощи от родовитых людей Переяславской земли, а потому, что туга пришла на землю Русскую. Но горе и беда не ходят в одиночку. Как говорится, пришла беда – отворяй ворота. Не успели печерские монахи оплакать горькую участь Переяславля, как в самой обители скончался  князь Судислав Владимирович. С почестями, полагающимися лицам княжеского звания, похоронили в храме Святого Георгия в Киеве. А в следующий год началась котора между Ростиславом Владимировичем и сыном Святослава Ярославича, Глебом Святославичем из-за Тмутаракани. Не пожелал двадцатишестилетний внук Ярослава Мудрого, женатый на венгерской принцессе, довольствоваться градом Владимиром в беспокойной Волыни. Захотел иметь большее. И увидел это большее в отдаленной Тмутаракани. Прежде чем объявиться в Тмутаракани, появился он в Новгороде, где хорошо помнили его. Приспела помощь воинами и воеводами в лице сыновей Изяславова наместника Остромира, Порея и Вышаты. Не смог противостоять юный Глеб, которому шел только семнадцатый год, напору Ростислава и его дружины, уступил град Тмутаракань новому витязю без сечи и сражения, уйдя в Чернигов к отцу.
Поступок племянника оскорбил черниговского князя, заставив «узреть» козни старшего брата. «Не мог братичич самостоятельно отважиться на такое действо, – думал Святослава Ярославич, собирая дружину, чтобы наказать строптивого племянника. – Не мог – и все тут. Не иначе, как Изяслав через своих людей подтолкнул его к тому».
Между братьями Ярославичами пролегла трещинка, пока едва заметная, но подспудно грозившая черным провалом.
Черниговская дружина, укрепленная северскими воями Посемья и Подесенья, грозно подступила к стенам Тмутаракани. Однако Ростислав Владимирович боя не принял, а, покинув Тмутаракань, отбыл с дружинниками своими и воеводами в Корчев, расположенный на берегу Таврии, по другую сторону Киммерийского пролива. Хоть ширина пролива и составляла четырнадцать тысяч сажен, как было установлено все тем же Глебом во время зимнего замера по льду1, но Святослав Ярославич преследовать племянника не стал.
Пробыв некоторое время в Тмутаракани и утвердив Глеба вновь на престоле, заключив ряд с косогами и ясами, чтобы те поддерживали Глеба, Святослав покинул княжество. Но почему-то не сделал того с греческими и хазарскими купцами, возможно, посчитав их не столь важной силой в делах сохранения престола.
Как только черниговский князь отбыл, Ростислав Владимирович, поддержанный хазарами-иудеями, вновь возвратился в полюбившийся ему град Тмутаракань. Юный княжич, Глеб Святославич, вновь оказавшись без удела,  вынужден был идти в Чернигов к отцу.
Прослышав о которе в земле Тмутараканской, где находился Никон, Антоний и Феодосий, соединясь у дальней пещерки, облюбованной Антонием, переживая за своего духовного брата, печалились: «Как он там, меж двух огней, меж молотом и наковальней?.. Не пострадал ли?..»
Однако Никон, занятый строительством церкви в честь Пресвятой Богородицы, будучи далек от княжеских смут и распрей, не пострадал. Наоборот, он был привечаем как Глебом Святославичем, так и Ростиславом Владимировичем. А главное – любим тмутараканцами, прослышавшими о его святости и подвижничестве.
Но если тревоги по блаженному Никону были мнимыми и легко развеялись прибывшими из Тмутаракани купцами, то вторичное появление на окраинах Русской земли поганых половцев вызвало не только тревогу среди печерской братии, но скорбь за Отечество.
– Молитесь, иноки, – обратился игумен Феодосий к своей братии, – просите у Вседержителя победы русскому православному воинству над язычниками.
Русское воинство, возглавляемое великим князем Изя-славом и его братьями Святославом да Всеволодом, вышло навстречу врагу. На берегу Сновы-реки русские дружины встретились с врагом и в жестокой сече одержали над ними победу. Как запомнят, а позднее запишут печерские иноки, в той сече было сражено двенадцать тысяч половцев вместе с ханом их Сокалом.
Коварным степнякам в полной мере было воздано за поражение Всеволода под стенами Переяславля.

4
Но не успели русские люди избыть одну беду, как пришла иная. В Тмутаракани в собственном доме во время пира был подло отравлен греческим соглядатаем Котопаном  князь-витязь Ростислав Владимирович. Почему это случилось, кто был заинтересован в смерти князя, не дознались люди Изяслава и Святослава. Хотя и были присланы сразу же по получении горестного известия о кончине Ростислава. Не дознались потому, что Котопан после совершенного им злодеяния бежал в Корсунь, где и был забит до смерти камнями. Будто бы в отместку за смерть князя. Но кто дал команду корсунской черни это сделать, тоже осталось тайной. Лишь, как летний дневной бриз, прошел слух, что это была месть греческих владык Ростиславу за поход его отца на Константинополь. Но как и бриз к ночи меняет свое направление на противоположное, так этот слух быстро угас. А в далеком Владимире на Волыни осталась неутешная княгиня Ростислава и его малолетние сыновья1.
Подробности о тмутараканских событиях сообщил игумену Печерской обители преподобный Никон, отпевавший и похоронивший Ростислава в храме Богородицы, прислав свиток с нарочным иноком. В этом же манускрипте Никон сообщал и о том, что все тмутараканцы обратились к черниговскому князю Святославу Ярославичу с нижайшей просьбой направить им князем тихого и доброго Глеба Святославича.
«Уж что-что, а такую просьбу Святослав Ярославич выполнит с радостью», – улыбнулся в окладистую бородку Феодосий, читая послание своего далекого друга и духовного подвижника, намериваясь сохранить его как важный документ исторической эпохи. – «Когда-нибудь найдется на Руси такой человек, который соединит воедино все документы собранные либо написанные святым Иларионом, преподобным Никоном, возможно, мной», – мыслил Феодосий, вчитываясь в текст на желтом пергаментном листе.
В одном игумен Печерского монастыря точно не ошибся: черниговский князь действительно отправил Глеба в Тмутаракань. И в этот же год выдал дочь Вышеславу за Болеслава Каземировича, сына польского короля.
Ссоры – ссорами, рознь – рознью, а родство – родством!
Свадьба Вышеславы, по-видимому, стала единственным светлым событием в этот период. Уже следующий год ознаменовался не просто враждой потомков Владимира Крестителя, а долгими военными событиями, терзавшими Русь.
Началось с того, что князь полоцкий Всеслав Брячиславич, прозванный Волхвом-Чародеем, попытался овладеть Псковом, но был отбит псковичанами с уроном для себя. Однако это не смутило Всеслава, и он среди жестокой зимы внезапным набегом захватил и разграбил Новгород. Взял не только большой полон и много добра, но и ограбил церковь святой Софии.
В ответ Ярославичи, совокупившись, пошли на Всеслава и на реке Немизе в жестокой сече разбили дружину полоцкого князя. Уцелев в сече, тот бежал в Полоцк под защиту крепостных стен. Пока Всеслав отсиживался за крепостными стенами стольного града, Ярославичи сожгли град Минск, уведя его жителей в плен. Всеслав вынужденно запросил мир. Ярославичи согласились на мир, дав обещание, что поступят с полоцким князем «по чести». Но когда Всеслав с двумя сыновьями пришел в шатер Изяслава Ярославича, то был взят под стражу, доставлен в Киев и посажен в узилище.
Такое действие великого киевского князя и его братьев было встречено одобрение киевского, черниговского и переяславского боярства. Еще бы – им достались основные богатства полоцкого князя и большая часть пленников-половчан. И… неоднозначно братией Печерской обители.
– Это вероломство, – молвил скорбно и пророчески Антоний. – И как любое вероломство, вскоре будет предано каре Господа.
– Так Всеслав первым начал котору, – попытался хоть как-то оправдать Ярославичей в глазах преподобного игумен Феодосий. – Это он пошел на Псков и Новго-род…
– За то уже был наказан, – остался при своем мнении Антоний. – А вероломство в отношении княжичей Всеславичей, невинных отроков, уже лишнее… ничем не оправданное, а потому будет Господом отмщенное.
– Да, – согласился Феодосий с прискорбием, – с сыновьями Всеслава получилось нехорошо…
– Вот и я о том… – молвил Антоний и удалился полный скорби и печали в свою пещерку на молитву.
Так впервые за долгие годы пусть не размолвка, но разность во мнениях произошла между главной братией Печерского монастыря, между его первыми устроителями.
Как и предвидел великий отшельник, беды не заставили себя ждать. В разгар лета красного, когда хлеба только-только стали наливаться золотым колосом, на границах Русской земли вновь появились несметные орды половцев. Изяслав Ярославич стал собирать войско, чтобы дать отпор степным разбойникам. А пока войско не выступило в поход, многие бояре и старшие дружинники поспешили в Печерский монастырь за благословением к старцу Антонию, игумену Феодосию и прочей братии, надеясь, что их молитвы, их заступничество перед Господом Богом помогут им избе-жать смерти и плена. Прибыл за благословением к Феодосию и сам великий князь.
– Благослови, святый отче, на труд ратный, – став на одно колено, склонился Изяслав Ярославич пред изрядно поседевшим игуменом. – Помолись за нас, грешных. Проси у Бога даровать победу оружию воинства русского в борьбе с погаными.
– Благословляю тебя, великий князь и чадо Божие, на рать с иноземными ворогами, – осенил его крестным знаменем Феодосий. – Будь крепок духом и не бойся ничего. Господь милостив…
Что еще мог сказать игумен, уже слышавший от провидца Антония о поражении русских дружин, великому князю?! Только это. Не скажешь же: «Не ходи, князь, не защищай землю Русскую, ибо ждет тебя поражение». Потому и сказал то, что сказал. Потому и благословил на битву.
Великому князю показалось мало благословения одного Феодосия. На следующий день, когда в Киев прибыли дружины Святослава Черниговского и Всеволода Переяславского, он вместе с братьями и знаменитым варяжским воем Шимоном Африкановичем, племянником Якуна Слепого, изгнавшего Шимона из родной страны, прибыли вновь в Печерский монастырь, где обратились за благословением к старцу Антонию, вызванному для того из пещерки.
– Благослови, святый отче!
Сурово взглянул старец на преклонивших колени и главы князей, как огнем ожег их, хотя веки его были красны, а глаза наполнились старческой слезой.
– Я благословляю вас, князья русские, на битву с врагом, – опираясь на посох, тихо молвил он, – ибо не могу поступить иначе. На святое дело идете. Знайте: молитвы святой братии уберегут вас, но многие русские вои падут в той битве, многие утонут в водах реки, немалое число попадет в плен к поганым… А все оттого, что нечестно поступили вы, князья, с братом вашим Всеславом…
– О сем не тебе, старец, судить, – горделиво выпрямился великий князь. – Твое дело молиться!
– То не я сужу, – были печальны слова постника и от-шельника, – то Бог так распоряжается… через уста мои.
А Шимону Антоний предсказал жизнь долгую и под-вижническую:
– Будешь ты, вой, среди мертвых, но останешься жить, ибо тебе наречено быть в начале строительства большого каменного храма Печерского. Но перед этим ты сменишь веру свою на нашу православную и наречешься Симоном, и имя твое будет прославлено в веках. Верь мне, будет все так, как я сказал. Иди с Богом!
Преподобный Антоний не ошибся в пророчествах. Русские рати, выйдя на Альту-реку, на ту самую Альту, где некогда Святополк Окаянный убил безвинного князя Бориса, брата своего, на ту самую Альту, где несколькими годами позже был разбит сам дружиной Ярослава Мудрого, вступили в битву с половецкими ордами. Несчастливой была битва для русского воинства. Многие погибли от стрел и мечей половецких, многие утонули в Альте, спасаясь бегством. Немало было и тех, кто, захлестнутый арканом, был пленен и уведен в полон вражеский. А князья с немногими дружинниками спаслись. Изяслав и Всеволод бежали в Киев под защиту его стен, Святослав же – к себе в Чернигов. Спасся и варяг Шимон. Раненый, он оказался под грудой тел русских воинов. Когда же пришел в себя, то выбрался из-под мертвецов и добрался до Киева. Черным половодьем растеклась сила половецкая по землям русским, подбираясь уже к самому Киеву златоглавому и к Чернигову-граду. А Переяславль во вражеском окружении, как остров среди моря.
  Видя гибель земли Русской, обратился простой народ к великому князю: «Дай, княже, оружие люду черному, постоим за Русь-матушку, не жалея живота своего. Изведем с Божьей помощью печаль-кручину, тугу-беду, не дадим злому ворогу похваляться своей силушкой, отомстим за слезы жен, матерей».
Только не понял русского человека князь киевский, Изяслав Ярославич, не осознал его духа-нрава, отказался открыть скарбницы княжеские да выдать оружие, послушав совета бояр нерадивых, о своем злате-серебре помышляющих, дальше носа своего видеть не желающих. И родился бунт в Киеве, умело направленный тайными сторонниками князя полоцкого Всеслава Кудесника. Поговаривали даже, что к этому приложил длань свою будто бы старец печерский Антоний.
То были, конечно же, враки, умело вброшенные в толпу тайными благодетелями Всеслава. Ничего такого преподобный Антоний не помышлял и помышлять не мог, ведя жизнь отшельника в пещерке дальней. Но образ его, словно знамя, словно стяг, словно удар колокола или сполошного била, повел люд черный на тот терем, в узилище которого содержался Всеслав с сыновьями. Стража в страхе разбежалась, а Всеслав был приведен на Двор Ярославов и провозглашен великим князем киевским. Случилось же сие событие четырнадцатого сентября 1067 года по рождеству Хри-стову.
Думал ли о таком князь полоцкий и узник киевский? Да ни в жисть! Даже во сне не могло ему такое присниться… Находясь в узилище, вообще, мог только о кончине своей мыслить да Бога молить, чтоб хоть дети остались живы.
Видя народное неповиновение, бессильные что-либо сделать, бежали с семьями Изяслав и Всеволод из Киева, бросив слуг своих и дома на разграбление и разорение.
Пока Изяслав и Всеволод отсиживались в Польше у короля Болеслава Казимировича Смелого, начавшего собирать войска, чтобы возвратить Киев вновь Изяславу, Всеслав, вооружив киевлян, отогнал половцев от града. Те черной рекой устремились в сторону Чернигова. Черниговский князь, успевший оклематься от поражения, собрал до трех тысяч воинов, призвав к себе курян, рылян, путивлян с Посемья, и с ними выступил вновь навстречу ворогу. Когда дружина Святослава Ярославича Черниговского прохладным от ночных заморозков утром первого ноября подошла к Сновску, что на Снови-реке, то там уже собрались половцы численностью не менее двенадцати тысяч всадников с главным ханом их Беркалом, гарцевавшем на черном жеребце.
«Князь, нас мало, а поганых половцев много! Не уйти ли нам, пока в сечу не ввязались»? – стали советовать князю бояре да воеводы черниговские, познавшие горечь поражения на Альте.
Курский же посадник, приведший кметей-курян, а также рыльский и путивльский, приведшие своих воев-ополченцев, ратовали за сражение: «Ратоборствуют не числом, а умением. Да и Бог не с теми, у кого сила, а с теми, за кем правда. Правда же за нами – ибо это не мы пришли на их землю, а они на нашу. Ударим, князь!».
Выслушав всех, Святослав рек:
– Лучше нам храбрость здесь изъявить, не щадя живота, нежели убоявшись множества ворогов, уйти без сечи, а жен, детей, сродников своих престарелых и имения язычникам отдать. Так что, друзья и братия, потягнем! Вспомним прадеда моего Святослава, воевавшего не числом, а отвагою. Потягнем!
– Потягнем! – Северская дружина устремляясь комонно на врага.
Порыв русских воинов был настолько дружен и силен, что половцы, несмотря на численное превосходство, были смяты, опрокинуты, обращены в паническое бегство. Многие тут же пали от русских копий, мечей, палиц и стрел; многие утонули в холодных водах Снови, тысячи были взяты в плен. Среди пленных оказался и хан Беркал. Злостью и ненавистью горели глазки-щелочки хана, черными змейками шевелились усы-ниточки.
– Что, хан, сладко в плену-то? – усмехнулся Святослав, вкладывая меч в ножны и соскакивая с разгоряченного скачкой, покрытого пенным слоем пота, яростно грызущего удила, коня.
Беркал зло зыркнул глазами и промолчал. То ли не понял вопроса русского князя, то ли понял, да не счел нужным отвечать.
– Вяжите, – кивнул мечникам князь, – в Чернигове народ этим Аникой-воином потешим, а потом, даст Бог, обменяем на наших пленников. За него, думается, многих отдадут. – И, уже обращаясь непосредственно к хану, добавил: – Идя за чужой шубой, не забывай и о собственной шкуре.
После этого поражения половецкие орды откатились в степи, а Русская земля получила возможность заняться врачеванием ран. Только недолго царил мир на Русской земле. Из Польши на Киев двинулись полки короля Болеслава Смелого, чтобы восстановить на престоле зятя Изяслава Ярославича.
Всеслав вначале вывел киевлян в поле против поляков и Изяслава, но, чувствуя неустойчивость в киевлянах, ночью, оставив полки, серым волком бежал в Полоцк. Киевлянам ничего не оставалось, как разойтись по домам и ждать своей участи. Впрочем, нашлись и такие, кто предложил обратиться за помощью к печерской братии, чтобы умилостивили Изяслава, уговорили не мстить жителям за прошлогодний бунт. Феодосий, к которому пришли киевские ходатаи, знавшие уже, как Изяслав Ярославич прислушивается к словам Печерского игумена, выслушал их внимательно.
– Буду просить Господа нашего, чтобы смирил гнев княжеский, – молвил Феодосий. – Только на все воля Божия, все в руце его…
Обещая заступничество киевскому люду, печерский игумен не забыл, однако, попенять им за легкомыслие при изгнании великого князя, законно занимавшего отчий престол.
Исполняя слово, данное киевлянам, Феодосий не только молился, но и отправил послание Изяславу Ярославичу. В нем увещевал князя не мстить киевлянам, «ибо не ведали, что творили».
Изяслав Ярославич обещал, что ни он, ни его брат Всеволод, лишившийся в изгнании супруги своей Анастасии Константиновны (в схиме Анны), не станут мстить люду киевскому, не обагрят «руцы кровию». И они действительно слово сдержали, не обагрили руки кровью киевской черни. За них это сделал сын Изяслава, тридцатипятилетний Мстислав, казнивший семьдесят киевских ремесленников да ослепивший почти столько же, не особо вникая, кто виновен, а кто нет. 
В Киеве стоял плач, а в Печерском монастыре – туга-печаль. Феодосий и Антоний скорбели о народе и о Мстиславе, предвидя его скорую смерть. Поступил-то княжич не по-божески.
Князь черниговский Святослав, ставший известным на Руси «как освободитель земли Русской от ига иноземного», метя на киевский стол, время даром не терял. Как и Феодосий, направил Изяславу послание с просьбой не наказывать киевлян за строптивость. «Брат, – писал Святослав в послании, –  Всеслав бежал. Так не води ляхов к Киеву. Если же не перестанешь гневаться и захочешь погубить народ, так знай, что нам с Всеволодом жаль отцовского стола».
Хотя слова эти были написаны, а не сказаны громогласно, они стали известны простому люду, вызвав у него вновь симпатии к Святославу.
Воспользовавшись отсутствием Изяслава, Святослав перевел из Тмутаракани в Новгород Глеба. А на его место поставил второго сына, Романа, прозванного в народе за красоту и силу Красным. Словом, ковал железо, пока огнем свеже…
Когда же Святослав Ярославич узнал о жуткой расправе над покаявшимися киевлянами, то прямо сказал, что брат Изяслав содеял глупость. «Не должно поступать так великим государям,– обмолвился он в кругу близких. – Неразумно и глупо. Киевляне теперь за него никогда крепко стоять не будут».
Возможно, черниговский князь высказал такую мысль под впечатлением от составляемого им «Изборника», куда вносились всевозможные изречения древних авторов и отцов церкви. Возможно. Но что сказано, то сказано.
С уходом из Тмутаракани княжича Глеба, возвратился в Печерский монастырь и преподобный Никон, посчитав свою миссию после строительства церкви Пресвятой Богородицы и образования около нее монастыря исполненной. Никон и Феодосий, долго обнимали друг друга, не забывая воздавать хвалу Господу, сподобившему их увидеться вновь.
– Надолго ли?.. – прослезившись, спросил Феодосий.
– Возможно, насовсем… – отвечал Никон. – А там как Бог даст…
– Сейчас попрошу братию келейку приготовить, ведь, по-прежнему, думаю, писать будешь?
– Спасибо, брат, – был растроган Никон. – Бог позволит, что-либо и напишу. Ведь столько повидал, столько услышал… Надо же и потомкам хоть малую толику этого оставить.
– Вот и хорошо, вот и хорошо, – умилялся Феодосий. – А я, как в прежние лета наши славные, стану нить сучить, чтобы книги сшивать. Позволишь?
– Как же не позволить, святый отче, для столь важного и нужного дела, – улыбнулся седовласый старец, по-видимому, также вспомнивший их совместное подвижничество на ниве просвещения братии и потомков.
– Вот и слава Богу! – радовался Феодосий, словно он был не игумен, умудренный годами и опытом, а отрок-несмышленыш. – А теперь пойдем, отдохнешь с дороги. Вижу, устал…
– Поначалу казалось, что устал, – признался Никон. – Годы-то какие, чай не молодой отрок-то… А вот прибыл в родной дом, подышал родным воздухом – и усталости не стало… и сам словно помолодел… А где брат наш Антоний? – спохватился вдруг Никон. – Что с ним?
– Жив, жив наш праведник, – успокоил Феодосий. – Скоро девяносто лет исполнится, но держится с Божьей помощью. – Только ушел в дальние пещеры, подальше от многолюдья. Редко оттуда выходит… уединение любит. Кроток и добр он… пещерник наш первый.
– Я его навещу. Прямо сейчас и навещу, – заторопился Никон.
– Может, все же сначала стоило передохнуть, – напомнил Феодосий.
– Нет, нет. Пойду к Антонию. Обниму, поприветствую. Помолимся, поплачем вместе… на радостях-то.
– Тогда и я с тобой.
И два старца, с седыми развевающимися от дуновений ветра легкими, одуванчиковыми власами, казавшимися светящимся нимбом, тихо беседуя, двинулись через лес и овраг к дальним пещерам. Там давно уже обретался Антоний, все реже и реже желавший выходить в суетный мир.
О чем у них шла речь, за удалением было не разобрать. Возможно, вспоминали былые дни, возможно, говорили о митрополите Иларионе, канувшем в неизвестность в далеком и враждебном Царьграде. Там «затерять» неугодного человека было также легко, как и на просторах Руси. Пример налицо: совсем недавно придушен в митрополичьих палатах епископ новгородский Стефан1. Вызвали в Киев – и придушили. Но, скорее всего, речь шла только о брате их духовном Никоне. Все возможно… Не донес ветр до нас те слова подвижников, растерял в трепете листьев, в шорохе шел-ковистых трав.



ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1
Утвердившись на киевском столе, Изяслав Ярославич отправил сына Мстислава на Волынь, во Владимир-град, построенный великим Владимиром Крестителем. Болеслав же Польский, получив от благодарного зятя злато, серебро и пушнину – меховую рухлядь, возвратился в Польшу, «прихватив по дороге» несколько Червенских городов, в том числе и Перемышль. Град этот, к слову сказать, долго отражал наскоки нового сюзерена. Но что случилось, то случилось…
Это был хороший щелчок зятьку по его длинному носу. Впрочем, нового тут ничего не было: разве дед этого короля, Болеслав Храбрый, не брал Червенские грады «после помощи» Святополку Окаянному? Брал. А чем Болеслав Смелый хуже Болеслава Храброго? Да ничем. Яблоко от яблони недалеко падает.
Узнав о свершившемся факте, братия Печерского монастыря, скорбела. Даже Феодосий, благоволивший к Изяславу, и тот некоторое время избегал встреч с князем, запретив своим привратникам пускать в монастырь «посторонних лиц». Особенно в полдень, когда братия почивала перед ночными бдениями и когда в обитель любил приезжать великий князь. Впрочем, сделано это было так искусно, что Изяслав Ярославич, однажды простоявший долгое время пред запертыми вратами обители так ничего и не понял. Скорбела братия и по поводу ранней смерти в Полоцке Мстислава Изяславича.
Сбылись пророческие слова Антония.
Заносчивый Мстислав, прознав о пророчестве Антония, лишь рукой махнул: «Враки пня замшелого», –  и ускакал, гордясь собой, во Владимир. А тут новая война с полоцким князем. От Волыни до Полоцка – шаг ступить, и Мстислав первым занял стольный град Всеславова княжества. Только княжить там недолго пришлось…
А вот известия, пришедшие из Новгорода, встретила братия с одобрением.
Объявился в Новгороде волхв, который именовал себя Богом и хулил веру христианскую. Он вел себя так, что новгородская стража не знала, как себя вести с ним, а люд стал ходить за ним толпами. Новый новгородский епископ Феодор, присланный вместо Стефана, поспешил на торжище, чтоб «осрамить» волхва, развеять его бесовские чары, но не поддержанный новгородцами, оказался посрамлен сам.
В это время новгородский князь Глеб Святославич принимал на Ярославовом дворе киевского боярина и воеводу Яна Вышатича, с недавних пор лучшего друга Феодосия. В 1065 году сын Яна, игумен Варлаам умер. Скорбь о его раннем уходе сдружила Яна Вышатича и Феодосия. Они стали часто видеться: то Феодосий приходил к боярину в дом, то боярин с супругой посещали игумена в обители, приходя на могилу сына. Варлаам хоть и умер игуменом Дмитриевского монастыря, но похоронен был в Печерском. Ведь тут он впервые был пострижен и рукоположен в игумены.
Ян Вышатич, возвратившись из Новгорода, и поведал игумену Феодосию об этом событии на Новгородской земле.
«Когда Глебу Святославичу стало известно о волхве, – рассказывал Ян Вышатич, восхищенный мужеством новгородского князя, сам не раз побывавший в переделках, а потому умевший ценить смелость и находчивость в других, то он воскликнул: «Это что еще за новоявленный миссия? Кто позволил ему мутить славных новгородцев? В этом граде только один властелин – я. И никто не смеет устанавливать здесь свои порядки и смущать честной народ».
Князь Глеб, – восхищался далее Ян Вышатич, – которому на ту пору шел двадцать четвертый год, при мне снял со стены гридни небольшой боевой топорик и сунув его за пояс под княжеское корзно. «Пойду на торжище», – молвил он. Видя, что князь не берет с собой дружинников, я попытался остановить его: «Опасно одному… без дружины-то…» – «Где нужен ум, там не нужна дружина», – усмехнулся князь,  направляясь в сторону галдящей толпы, окружившей волхва и внимавшей ему. «Тогда я – с тобой», – рек я и кивнул мечникам-телохранителям, чтобы те ступали за нами. «Хорошо, – не стал возражать князь, уверенно шагая вперед, – только держись поодаль и ни во что не вмешивайся. Видит Бог, я сам со всем управлюсь».
Кто не знал князя, тот бы подумал, что в словах князя самоуверенность и бахвальство. Но кто знал, тот бы сразу отметил, что князь действует не по наитию – куда кривая выведет, – а по выверенному плану.
Князь Глеб смело направился к громко разглагольствовавшему чернявому, юркому волхву лет сорока-пятидесяти. Волхвами, как правило, были люди, которым переваливало за семь десятков лет, и власа их были не черны, как ночь, а светлы, как кудели льна. Князю хватило одного взгляда, чтобы понять, что пред ним волхв-самозванец.
Толпа, узнав князя, настороженно затихла, расступаясь и давая князю проход к волхву. Всех интересовало, что будет далее.
– Волхв, – иронично обратился князь к горе-волхву, – слышал, ты себя мнишь Богом?.. Это так?
– Так! – вызывающе ответил волхв, но его черные, близкопосаженные к переносице глазки воровато забегали.
– Если так, то ты должен знать свое будущее… – про-должил князь, но уже не столько вопрошающе, сколько утверждающе при полном молчании толпы, внимательно вслушивающейся в каждое сказанное слово.
– Да! – горделиво тряхнул тот кудлатой, давно не видевшей гребня главой, разметав на мгновение черные, как вороново крыло, волосы.
И выпятил тощую грудь колесом: знай, мол, наших.
– Так каково оно… твое будущее? – по-прежнему не вынимая руки из-за полы корзна, громко и с прежней язвительностью в голосе спросил Глеб Святославич.
– Я свершу великая дела! – с вызовом изрек волхв, желая угодить ожиданиям толпы.
– Неужто?! – откровенно усмехнулся князь.
Выхватив топорик, он нанес молниеносный, расчетливо-точный удар по голове так ничего и не понявшего волхва. Тот, обливаясь кровью, пал замертво.
– Вот и все! – обтирая лезвие топорика о замашную рубаху поверженного волхва, сказал князь и неспешно направился к себе во дворец. – А баял, что Бог…
 Новгородцы, – завершая рассказ, усмехнулся Ян Вышатич в пышные усы и густую бороду, – поняв ложность утверждений посрамленного князем волхва, сетуя на свое глупое легковерие, тут же стали расходиться по домам. Впрочем, некоторая часть их стала хватать подручных поверженного самозванца-чародея, чтобы отвести на княжеский двор для суда и расправы. Помогали моим воям. Таковы нравы толпы, настроение которой меняется быстрее, чем дуновение ветра», – заключил старый воевода.

2
В начале нового 1072 года великий князь не раз призывал Феодосия к себе в хоромы. Но не ради пустых разговоров и бесед, не ради пиров, которых тоже было немало, а ради решения вопроса о перенесении мощей Бориса и Глеба во вновь построенную им церковь. Неизвестно, когда и как, но появилась такая мысль у Изяслава. Появилась и стала неотвязной.
– Хочу увековечить княжение благим делом, – прямо заявлял Изяслав. – Хочу, чтобы мощи страстотерпцев, приобщенные к лику святых митрополитом Иоанном, были перенесены в подобающую церковь.
– Похвально желание сие, – соглашался игумен Феодосий. – В мире много святых, но наших, живших в земле Русской, еще мало. И нам всем – и владыкам земным, и отцам святым, следует заботиться о них.
– Спасибо, отче. Только вот, докука, что не все это понимают…
И далее шли сетования князя Изяслава на митрополита Георгия, сменившего Ефрема на русской митрополичьей кафедре. Георгий все никак не давал согласия на это действо. Отбояривался тем, что еще ни разу не было в практике православной церкви, чтобы святыми признавались князья. А еще сомневался в нетленности мощей Бориса и Глеба.
– Не верит Георгий в их святость – и все!
Феодосий сочувствовал князю, но помочь не мог. Слишком разные весовые фигуры на «игровом» поле – он и митрополит. К тому же Георгия поддерживали некоторые епископы из греков, также не желавшие видеть в сонме святых русских представителей. Но однажды, в апреле месяце, Феодосий не выдержал сетований князя и прямо заявил ему:
– Митрополит, конечно, святитель высокий, но и он еще не святой. Только человек. А человек может ошибаться или же впадать в ересь гордыни. Потому, князь наш светлый, пойди по пути отца, Ярослава Владимировича.
– Это как? – тут же встрепенулся Изяслав. – Растолкуй, отче.
– Напомни, кто в земле Русской хозяин. Скажи, что при случае ты можешь митрополита-грека назад в Константинополь отослать, а себе избрать русского… Как Ярослав Владимирович избрал однажды Илариона. Светлая ему память, – перекрестился Феодосий, вспомнив ненароком высокочинного подвижника земли Русской. – Жив ли, нет ли… Как ушел в Константинополь, так и канул: ни слова, ни слуха!
– А что?! – повеселел Изяслав. – Прямо не скажу, уважая сан, а вот намекнуть намекну. А там пусть думает…
По-видимому, великий князь так «намекнул» митрополиту, что тот без прежней отговорки согласился на перенесение мощей Бориса и Глеба. Мало того, – и на их канонизацию, если мощи будут нетленными.
И вот 2 мая перенесение мощей при участии митрополита, епископов переяславского Петра и юрьевского Михаила, при игуменах монастырей Печерского, Спасского, Переяславского и прочих, при стечении большого числа народа, при непосредственном участии князей Изяслава, Святослава и Всеволода, несших старые гробы с телами Бориса и Глеба, состоялось. Благоухающие мощи, перенесенные в гранитные раки, обрели  не только новую церковь, но и святость.
Целую седмицу длились торжества и пиры, устраиваемые великим князем и его братьями по этому случаю. Но не пиры, к которым игумен Печерского монастыря был равнодушен, а единомыслие братьев-князей, умиляло Феодосия. Душа печерского игумена радовалась этому единению.
Однако долго ли продлится эта идиллия, никто не знал, даже прозорливый Феодосий. К тому же он был занят мыслями о строительстве нового каменного храма.

3
Начало следующего года ничего плохого не предвещало. В монастырь по-прежнему приходило много желающих видеть себя агнцами Божьими, иноками непорочными. Были и такие, кто желал оказать посильную помощь, даря земли, еству, питие. Порой злато и серебро – на оклады икон, на украшение церкви.
Тихо было и в Руси. Даже неугомонный Всеслав Полоцкий, лишенный братьями Изяславичами, Святополком и Ярополком, Полоцка, притих и просил у великого князя мира. Никому не хочется быть изгоем в собственной земле. Получив мир, затих, затаился в своих лесах и болотах.
Однажды с котомочкой за плечами прибыл в Печерский монастырь отрок, пожелавший вступить в монашеское братство. При угловатой, щупловатой мальчишеской фигуре был светловолос и синеглаз. При себе имел только простую холщовую рубаху на теле, подпоясанную пояском, серые замашные же порты да лапотки с онучами на ногах. А еще обыкновенный посошок, вырезанный из орешника – спутник и охранник в пути, да узелок-котомку с нехитрыми пожитками. «Господи, совсем как некогда я…» – отметил Феодосий.
– Как зовут и сколько лет-то тебе, отрок? – спросил благожелательно.
– Зовут Нестором, а лет мне семнадцать, – тихо молвило это чадо, плеснув на игумена небесной бездонностью огромных очей.
– А не рано ли ты прибыл к нам? Ведь такой молодой и ладный, – почти словами Антония, когда-то сказанными ему самому, продолжил беседу Феодосий, – Возможно, на игрищах побывать хочется, с девицами красными погулять?.. А тут этого нет, тут место затворникам…
– Не рано, святый отче, – потупился, боясь отказа, отрок Нестор. – В самую пору.
Голубая бездонность глаз отрока замутилась, потускнела.
– Раз в пору, то, конечно… – улыбнулся ободряюще Феодосий. – А вот грамотке-то ты разумеешь?..
– Разумею, святый отче, разумею, – вновь ожили, засветились светом глазенки отрока. – Настоятелем нашей церкви был обучен с младых лет…
– И где же это?
– А в Рыльске, что на Семи-реки стоит. Там есть еще гора, а на ней церковь святого Иоанна… Вот там и уразумел грамотке…
– Тогда хорошо… тогда хорошо…
– Это почему? – поинтересовался Нестор.
– А потому, что и я в тех местах бывал… О граде Курске, верится, слышал?
– Слышал.
– Так я в нем жил. Правда, давным-давно… Там же впервые меня узрел Господь наш всевидящий и стал на путь веры направлять, – улыбнулся Феодосий. – Выходит, отрок Нестор, что мы с тобой из одних краев Руси-матушки будем. – И, оставив воспоминания в прошлом, окончил: – Вот подучишься немного у братии да сменишь нас, грешных, в трудах летописных. Стареем, очи уже не так ясно на мир смотрят… рука твердость теряет…
– Я буду стараться, святый отче… – просто, без напы-щенности и подобострастия заверил отрок.
Так среди братии появился Нестор, в котором печерский игумен уже предвидел прилежного летописца Руси, продолжателя подвижнических трудов Илариона, Никона и самого Феодосия…

4
Неожиданно для всех случилась распря между Святославом Черниговским, которого поддержал Всеволод Переяславский, и великим князем Изяславом. Причиной послужил слух, кем-то умело пущенный, что Изяслав замышляет лишить братьев их уделов, чтобы править в земле Русской единодержавно.
Святослав и Всеволод, собрав дружины, подступили к Киеву, требуя, чтобы Изяслав оставил отчий стол им, а сам покинул град. Изяслав кинулся за поддержкой к киевлянам, но киевляне, вспомнив жестокую расправу над ними сына Изяслава, начали переходить на сторону Святослава, «своего заступника». И разгневанному Изяславу, ничего не оставалось делать, как бежать в Польшу под защиту Болеслава. И он бежал, взяв с собой княгиню Гертруду, сыновей Ярополка и Святополка, некоторых бояр из поляков, а также казну.
Изгнание великого князя обескуражило Феодосия, хорошо знавшего и приветствовавшего Завещание Ярослава Мудрого. Он, привыкший с отрочества к почитанию закона и порядка, проповедовавший это почитание среди братии своего монастыря, не мог безучастно смотреть на происходящее. К тому же частое общение с Изяславом Ярославичем, немало сделавшим для расширения Печерского монастыря, невольно вызывало расположение к нему.
Опечалило это событие и печерскую братию. Никон, не пожелав быть свидетелем княжеских распрей, вновь решил покинуть Печерскую обитель. И как ни упрашивал его Феодосий остаться, засобирался в Тмутаракань: «Что-то церковь, мною выстроенная, стала часто сниться… зовет к себе».
Вскоре он, сопровождаемый двумя иноками, простив-шись с Феодосием и Антонием, покинул обитель. Это был второй удар, свалившийся на игумена.
Третьим стала смерть главного пещерника и основателя монастырской братии. Тихий Антоний, в последние дни редко покидавший свое пещерное уединение, уже не реагировавший на мирскую суету, теплым, солнечным июльским днем, опираясь на посох, вышел из пещерки. Полюбовавшись солнышком, указал Феодосию на место закладки храма и попросил, чтобы в этом деле принял участие бывший воин Шимон, а ныне благочестивый христианин Симон.
«Это предначертано свыше: и место, и золотой пояс Симона, которым следует выложить размеры великого храма: тридцать поясов в длину и двадцать – в ширину», – пояснил кратко.
Потом, помолясь, вызвал огонь, уничтоживший поросль на том месте, где, по его мнение, предстояло быть храму. Свершив чудо, вновь удалился к себе в пещерку. И уже не выходя из нее, тихо скончался десятого июля на руках Феодосия.
Горе и печаль обрушились на согбенные плечи престарелого игумена Печерского монастыря, искренне оплакивавшего кончину светоча православной веры, духовного наставника и учителя. А тут еще скорбь по изгнанному Изяславу не давала покоя, стояла постоянной укоризной. Поэтому, когда прибыли посланцы Святослава и Всеволода с приглашением прибыть к ним на пир, Феодосий с резкостью, неожиданной даже для себя, ответствовал: «Мне ли, посвятившему себя Богу, достойно идти на трапезу неправды и кривды. Не вкушу на трапезе Иезавели1 пищи, наполненной кровью и убийством».
Сравнение княжеского пира с трапезой распутной иудейки Иезавели, погрязшей в пороках, содержащей при своем двое четыреста ложных пророков, оскорбило Святослава Изяславича. Будучи от природы сообразительным, он понимал, что старец пытается уязвить его, обвиняя в узурпаторстве. Но слухи о святости печерского игумена удерживали от расправы. Между тем Феодосий даже и не думал успокаиваться. Через бояр, посещавших Печерский монастырь, он отправлял устные и письменные послания, в которых то просил князя вернуть престол старшему брату, то угрожал ему карой небесной: «Голос крови единоутробного брата твоего вопиет на тебя к Богу, как кровь Авеля на Каина».
«Ну, все, – прочтя послание, взбеленился Святослав Ярославич, – я этого игумена, забывшего кто – он, а кто – я, загоню туда, «где раки зимуют или где Макар телят не пас».
Доброхоты тут же передали слова князя Феодосию, прося его больше не злить князя. Но это не испугало печерского игумена.
«Я весьма буду рад этому, братия! – ответствовал он на гнев князя. – Для меня нет ничего приятнее, как быть изгнанным за правду: за нее я готов идти и в заточение, которым мне угрожает князь, и на саму смерть. Все приму с радостью».
Впрочем, заточения не последовало. Князь Святослав в эти же дни заканчивал свой «Изборник», наполненный мудростью веков. Перечитывая его, пришел к выводу, что дело со строптивым игуменом, прослывшим уже в народе великим чудотворцем и заступником слабых, проще решить не гонениями, а забвением. «Сказано же древними, – рассудил он, – что в жизни самая главная наука – это наука предать забвению ненужное, задирающее, обижающее, чтобы пришло желаемое».
Видя, что князь, кроме однажды неосторожно оброненных им слов, никак не реагирует на его уничижительные послания, Феодосий осознал, что нападками он ничего не добьется. «Не лучше ли воздействовать увещеваниями, – решил игумен. – Говорят, что доброму слову и кошка рада, и пес не брешет, лишь хвостом виляет».
Закрыв очи, как бы отстраняясь от окружающей действительности и мысленно всматриваясь в будущее, он подумал, что пусть не Святослав, а только Всеволод уступят престол Изяславу и пребудут все в ладу с Законом и Совестью. И прекратил обличения.
Конфликт иссяк, откатил, как волна, унося с собой назад в море пену и весь мусор, подготовив почву к началу диалога. Исподволь, медленно, незаметно для праздного наблюдателя, диалог, построенный на доброжелательности, а не на изначально заложенной враждебности, привел к тому, что князь Святослав стал слышать доводы Феодосия, а игумен – аргументы князя. И вот уже Святослав Ярославич с боярами прибыл в монастырь, где был встречен не только игуменом, но и всей братией. Встречен с честью, с поклонами, как и подобает великому князю.
– Святый отче, – видя такое отношение к себе, откровенно признался Святослав, – идя сюда, я не ожидал, что меня так приветят. Думал, что ты, гневаясь, не пустишь в свой монастырь…
– Что значит, благий владыко, наш гнев пред твоей властью? – смиренно произнес Феодосий, дав понять князю, что признает его власть, считается с ней. – Но нам подобает обличать вредное и неугодное Богу и говорить всегда то, что полезно, спасительно для бессмертной души. А вам, земным владыкам, по моему худому разумению, полезно это слушать.
Войдя в церковь, богато убранную многими иконами с золотыми и серебряными окладами-ризами – игумен Феодосий, соблюдавший аскетические нормы в личной жизни и в жизни братии,  все поступающие от жертвователей богатства полностью отдавал на украшение храма, искренне считая, что Божий дом должен быть прекрасным, – они помолились. Бояре из княжеской свиты и монашеская братия, присутствовавшая при богослужении, облегченно вздохнули: миновала беда.
Помолившись, Святослав внимательно оглядел не только убранство церкви, но и все пространство:
– Святый отче, а не кажется ли тебе, что церковь, столь искусно убранная, стала немного тесновата?
– Да, – тут же отозвался Феодосий, словно ждал именно этих слов. – Когда братии было мало, и строили эту церковь, то она казалась большой, вместительной. А вот братия промыслом Небесным умножилась – и наша церковь как бы уменьшилась в размерах: не все желающие, к прискорбию, могут прослушать в ней литургию.
– Так не пора ли нам храм возвести, – молвил Святослав, огладив браду. – Каменный, просторный, высокий, светлый… Зодчие, чай, в Киеве имеются. Мало будет – из Константинополя попросим. Думаю, в таком деле их отказ себе дороже…
– И мы так с покойным Антонием, царство ему Небес-ное, – перекрестился Феодосий на темные суровые образа, освещаемые блеклым светом лампадок, –  думали. Он даже место нам указал… И подготовил, вызвав молитвой своей огонь, опаливший всю поросль на нужном месте.
– Так в чем же дело? – улыбнулся князь, пропустив мимо ушей чудо, содеянное Антонием. – Будем строить! Я сам первым возьму заступ и начну копать котлован под фундамент. Сынов к тому благому делу приобщу… какие ныне при мне. Нечего им в праздности, в пирах да веселиях, время проводить, пора и вере послужить!

5
После этого разговора игумен Феодосий стал появляться во дворце князя, не пренебрегая его приглашениями, а то и в неурочный час. Однажды, застав князя за весельем во время пира – играли не только гудочники на гудках и гусляры на гуслях, что довольно часто было во время пиров, но и скоморохи на сопелках и дудочники – Феодосий, некоторое время молча наблюдавший за происходящим, не удержался от едкого замечания: «Будет ли так на том свете»?
Князь, взглянув на задумчивого, потупившего очи и лик игумена, не обиделся, а прекратил веселье, приказав скоморохам удалиться. А когда они остались одни для беседы, признался:
– Святый отче, воистину говорю тебе, что если бы мне сказали, что мой родной отец воскрес и восстал из гроба, то я бы не обрадовался ему так, как твоему приходу, но в то же время и не боялся бы его так, как боюсь твоей святой души.
Феодосий взглянул на князя и понял, что тот говорил искренне.
– Если это так, как ты говоришь, то исполни мою просьбу: возврати своему брату старшему престол, отданный ему вашим благоверным отцом, – не преминул воспользоваться откровенностью князя Феодосий.
Святослав смутился и перевел разговор на строительство храма, который их стараниями начал возводиться.
Эта небольшая заминка не вызвала охлаждения между князем и игуменом. Они продолжали встречаться то в хоромах князя, то в келье игумена, куда Святослав являлся не только со своими ближними боярами, но и сыновьями Олегом, Давыдом и Ярославом. Впрочем, чаще всего встречаться им приходилось на строительстве храма, где трудились самые искусные зодчие Руси и Византии, собранные старания Святослава Ярославича. Сюда же спешили и дети Святослава, а также старший сын Всеволода Ярославича, Владимир, которому шел двадцатый год и который любил гостить у дяди своего в Киеве.
Несмотря на молодость и родовитость, несмотря на гордый нрав, когда сердцу ближе веселья да пиры, княжичи не только спешили получить благословение прославленного игумена, каковым они считали Феодосия, но и послушать его проповеди, пообщаться с ним. И такое отношение юных витязей умиляло строгого не только к себе, но и к иноческой братии, настоятеля монастыря. Видя их прилежание к православной церкви, Феодосий радовался: вера стала не только символом и духовной пищей избранных, но и потребностью многих. Особенно он радовался прибытию к нему княжича Олега Святославича, до общения с ним часто проводившего время в обществе гусляра Бояна, а по слухам, так и вообще любимца Бояна. Умудренный годами пастырь почему-то ревностно относился к влиянию неизвестного ему гусляра на княжича Олега. Возможно, «видел» в нем поводыря слепого калики и гусляра Баянушки из далекого курского отрочества. И не хотел уступить ему душу княжича, как когда-то не уступил собственную Баянушке в доме матушки Аглаи…
Как-то Святославу Ярославичу довелось услышать от слуг о чудесах, совершаемых Феодосием. Заинтересовавшись, он решил расспросить настоятеля монастыря об этом, чтобы знать из первых рук, а не со чьих-то слов.
– Святый отче, – выбрав удобный момент, спросил Святослав, – говорят, что ты способен чудеса творить. Взять, к примеру, хотя бы случай с яством… или с ви-ном.
– Так то не я чудеса творю, – ожил очами игумен, – то свершает Господь наш.
– А все же, – стал мягко, с уважительными нотками в голосе настаивать великий князь. – Хотя бы с яствами, которых, как говорят, не было, а после твоих молитв стало много…
– Что было, то было, – улыбнулся тихой, возможно, даже немного снисходительной, улыбкой игумен. – Как-то приходит ко мне под вечер в келью брат Анастасий, наш келарь, и говорит с прискорбием: «Иссякли гривны. Завтра не имею на что купить яств и иного необходимого для братии». Отвечаю ему: «Теперь вечер, а завтрашний день далеко. Так что ступай с Богом да помолись с верой, чтобы Господь помиловал нас. Я тоже стану молиться».
– И что? – не удержавшись, перебил Святослав Ярославич.
– Да ничего, – продолжил с той же благостной улыбкой Феодосий. – Вскоре вновь возвратился келарь и давай ту же песнь петь, что нет гривен и рез… Слаб в вере был. Пришлось повторить, чтобы шел молиться… А еще добавил словами из Евангелия, «что будет день – и будет пища и что довольно для каждого дня своей заботы»1. И поверишь, как только закрылась дверь кельи за келарем, то вошел ко мне молодой воин в светлой брони, молча поклонился и положил на стол золотую гривну. После чего, опять не говоря ни слова, удалился. А я, приняв принесенное, возблагодарил Бога за его помощь. Утром же отдал эту гривну келарю, чтобы он купил все необходимое, а также наложил на его епитимью за маловерие.
– И все? – удивился князь.
– И все, – подтвердил Феодосий.
– А кто был тот воин?
– Может, ангел во плоти, а, может, и дружинник княжеский… – одарил князя очередной улыбкой Феодосий.
И улыбка, словно лучик света, озарила аскетический лик игумена.
– Богу виднее. Я его не спрашивал. Тут главное – вера! По вере и воздается…
– Вон оно как… – хмыкнул Святослав.
И потянулся дланью к затылку. Хотел, видимо, почесать место сие, как любят делать это простолюдины, когда очень озадачены, но вовремя сдержался.
– А как с вином было?
– А с вином еще проще, – отреагировал игумен добродушно-снисходительной улыбкой взрослого человека на вопросы отрока. – Пришел однажды к нам в монастырь пресвитер из ближайшей церкви киевской и попечалился, что мало у них вина для причастия. Литургии может не быть. Я призвал келаря и приказал выдать пресвитеру все вино, какое есть в монастыре. Тот отвечает, что вина мало, едва самим на три дня хватит. «Выдай все, – повторил я, – а о нас Бог позаботится». Тот с неохотой выдал. А на следующий день в монастырь прибыли возы из Переяславля с кувшинами, наполненными вином. Одна благочестивая женка при-слала. Вот и все чудо. Повторяю: тут главное – вера в Бога. И  Он не оставит попечением.
– И это все чудо? – недоумевал князь.
И как было не недоумевать? Если здраво рассудить, то никакого чуда-то и не было: Феодосий приказал келарю отдать вино тогда, когда к ним направлялся уже целый обоз. Где тут чудо?…
– Да, это и есть чудо, – улыбнулся Феодосий.
– А как тогда быть с супругой Яна Вышатича, которой ты, святый отче, как говорят, предсказал быть погребенной рядом с тобой?
– И что тут необычного, – уже серьезно, без улыбки, ответил игумен. – Разве ты, княже, возражал бы против того, чтобы она была похоронена возле моей могилы, зная о моем предсказании?
– Конечно бы нет.
– Вот видишь, – вновь улыбнулся Феодосий.
– Так просто, – развел руками князь.
Развести то развел, но не знал, что данному событию суждено случиться только через восемнадцать лет, когда на белом свете не станет и самого князя.
Феодосий предвидел не только кончину князя, но и свою скорую тоже. Сожалел ли он об этом, ведь начатый строительством храм едва поднялся выше фундамента? Нет, не сожалел. Ибо им был построен храм в себе самом, в своей собственной душе – величественный и светлый, огромный и нетленный, как сама Вселенная.
Не стал рассказывать князю Феодосий о случае, когда молитвой отвратил от монастыря лихих людей: захочет, сам узнает. А вот о том, как, не обращаясь к князю, призвал к совести одного из его бояр, притеснявшего бедную вдову, поведал. Ибо считал, что это станет великому князю, творящему суд-расправу, и поученьем, и назиданьем. И не ошибся. Выслушав бывальщину со вдовой, Святослав Ярославич, если не пришел в восторг, то явно обрадовался содеянному игуменом:
– Так ему и надо, толсточревому! Не замай чужого, не обижай честных вдовиц!
Князь хоть и развел руками по поводу утери чуда, но про себя подумал: «Эх, не прост ты, святый старец, совсем не прост! Не зря же о тебе, как о древних героях, подобных Святогору-богатырю да Вольге Волховичу, уже в народе сказы сказывают да былины бают. Ох, непрост! Это моего отрока, отвозившего тебя до монастыря, ты мог провести, выдав себя за простого инока и уступив ему колесницу, чтобы идти рядом с конем, держась за узду! Но не меня! Я хоть не святой и  грехами, как пес блохами да репьями с ног до главы по-крыт, но не слеп и вижу, как ты, отче, не прост».
Когда же беседа подходила к своему завершению, Святослав Ярославич не удержался от вопроса, давно его мучавшего:
– Святый отче, жизнь, считай, прожита… И не за горами тот час, когда предстоит предстать пред Господом… Не жалеешь ли ты о прожитом: ведь не поел вдосталь, не поспал вдоволь, не полюбил всласть? Все в трудах, в заботах, в бдениях и подвигах духовных, в постничестве и воздержании…
– Нет, княже, ни о чем я не жалею, – не задумываясь, ответил Феодосий. – Ведь я, спасая свою душу и души других, ел и отдыхал столько, сколько потребно – ни больше, ни меньше. А любовь у меня была и есть – любовь к Господу и вере нашей православной. И для меня на белом свете нет любви чище, светлее и достойнее, чем эта.
– А вспомнят ли о нас потомки? – смутился князь. – О тебе, прославившемся при жизни святостью, или обо мне, грешном?.. Ведь мы-то мало что помним о прежних героях… хотя бы о князьях русских Бусе Белояре, сражавшегося с готами, Меземире, воевавшем с обрами, Кие, поставившем с братьями град Киев, иных прочих…
– Верю, что вспомнят, – тихо, но твердо отозвался Феодосий. – Ибо мы сами уже постарались для того: преподобные Иларион, митрополит бывший, да Никон, почитай Древний летописный свод окончили. Осталось малость доработать – и будет летопись земли Русской. Да и ты, княже, постарался: твой «Изборник» станет в веках жемчужиной нашей жизни.
– Неужели? – был явно растроган князь.

6
Тем временем из Польши пришли известия, что Изяслав поддержки у Болеслава Смелого не нашел. Не с руки тому было затевать ссору со Святославом Ярославичем. Он сам ожидал помощи против чехов, теснивших поляков. Болеслав даже попросил Изяслава покинуть пределы Польши.
«Сейчас Изяслав направляет стопы свои к немецкому императору Генриху Четвертому», – сообщали пронырливые соглядатаи в Киев князю Святославу и игумену Феодосию, ибо и тот, и другой имели своих людей при дворе польского короля.
«Печально это, – скорбел игумен, вновь уединившись в излюбленную им пещерку. – Печально и богопротивно.
«Что ж, поживем – увидим, к чему сие предприятие приведет», – особо не расстраивался данным обстоятельством князь Святослав.
Через родственников супруги Оды он имел связи при дворе Генриха. Надеялся на них и знал, что кроме слов сочувствия, никаких иных последствий визит Изяслава не вызовет.
Вскоре сообщения соглядатаев подтвердились: из Не-мецкой земли прибыли послы с просьбой своего императора отдать престол Изяславу.
Послы были милостиво встречены Святославом, богато одарены и… поражены богатством киевского князя.
«Никогда, – отписывали они императору, – не видели мы столько золота и серебра, столько драгоценных камней и тканей, столько разных мехов».
Напившись вдоволь русских хмельных медов, заверив князя в дружеских чувствах императора, послы с радостью отбыли восвояси.
«Вот и уладилось дело», – усмехнулся Святослав, проводив нежданных гостей.
Впрочем, расслабляться и благодушествовать ему не приходилось: дошли известия, что Изяслав Ярославич, не получив поддержки у немецкого императора, отправился в Рим к противнику Генриха, к Папе Григорию Седьмому.
«Что ж, немцев мы уже видели, посмотрим и на латинян, если надумают в гости к нам», – решил для себя киевский князь. А когда до Киева доползли слухи, что Изяслав склоняется Папой к смене веры, то даже пожалел брата: «Ну, уж это он зря придумал. Теперь от него откачнутся не только простые русские люди, но и заступник главный, игумен Феодосий».
Киевский князь не ошибся. Когда Феодосию стало из-вестно о торге Папы с Изяславом, обещавшим царственному изгою поддержку королей Священной Римской империи при условии, что Изяслав не только сам сменит веру на католическую, но и приведет Русь к этой вере, он опечалился. Опечалился так сильно, что послал Изяславу поучения.
«Господи, благослови! – писал Феодосий почти со смертного одра, скорбя сердцем и душой, ибо любил Изяслава. – У меня есть слово к тебе, благословенный княже! Я – Феодосий, худой раб Пресвятой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, рожденный и воспитанный в чистой православной вере, воспитанный в добром научении православными отцом и матерью, пишу тебе. Берегись, чадо, кривоверов и всех бесед их, ибо и наша земля наполнилась ими. Если кто и спасет свою душу, то только тот, кто живет в православной вере. Ибо нет иной веры лучшей, чем наша чистая православная».
А еще игумен просил князя Изяслава не поддаваться на ложные слова Папы и его присных, предостерегал от необдуманных шагов.
«…Если тебе нужно будет даже умереть за святую веру свою, то с дерзновением иди на смерть, как все святые, которые ныне живут вечно во Христе».
Данное ли послание, пронизанное от начала до конца горячими, обжигающими сердце словами, или же хитрая политика самого Папы, повлияли на Изяслава, но он не принял латинства.
Одно из посланий Папы дошли и до Святослава. Только князь на него и бровью не повел. А вот Болеславу Смелому все же пришлось расстаться с частью Изяславова злата. Струхнул Смелый перед Папой.
«Это, пожалуй, мой самый главный подвиг, – сказал Феодосий себе, узнав об отказе Изяслава сменить веру. – Я не только искал спасения не для себя и других, но и находил. Теперь можно со спокойной совестью направляться в чертоги Господа нашего. Весна – прекрасное время года для того! Пожил и послужил достаточно. Надо предупредить братию, чтобы после моей кончины избрали игуменом Стефана, регента церковного… к вере прилежен и к братии добр. А после Стефана – преподобного Никона, который обязательно возвратится в чертоги Печерского монастыря. Меня же пусть погребут в тех скромных одеждах, в которых я любил быть. Ибо приходим мы в этот мир слабыми да нагими, и уйти должны такими же. Там злато веса не имеет – там в цене чистота  и сила духа».

7
Солнечным утром в субботний день, 3 мая 1074 года по рождеству Христову, великий киевский князь Святослав Ярославич со свитой из ближних бояр и мечников проезжал в окрестностях Киева, спеша на очередную встречу с игуменом Печерского монастыря. Вдруг мгновенно замолкли птицы, только что радовавшиеся началу дня, притих ветерок, приятно освежавший своей прохладой лица всадников, наступила давящая на сердце тишина. И в этот миг что-то, неосознанное им, заставило князя обратить взор очей в сторону Печерской обители. Только взглянул туда, как увидел, что яркий, почти белый столп света вознесся от земли к небу. Завис на мгновение и растаял, подав сигнал птицам продолжить пение, кузнечикам – стрекотание, ветру – легкое, освежающее дуновение, травам – колебание, солнышку – сияние.
– Вы что-либо заметили? – остановив движение, обра-тился князь к свите.
– День как день… А что?..
– Сегодня окончил земной путь блаженный Феодосий, игумен печерский, – молвил князь с легким волнением.
– Это почему же? – поинтересовался один из молодых мечников при настороженном молчании остальных.
– Знамение было, – перекрестился князь. – Огненный столп над Печерской обителью. Вознеслась праведная душа преподобного… в райские кущи.
Бояре и мечники воззрились в синь небес. Там,  в лазурной бездонности, распластавшись крестом над Печерским монастырем, одиноко парил орел.




















ФЕОДОСИИ ПЕЧЕРСКИИ –
ПЕРВЫЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ЗЕМЛЯК КУРЯН*1
Ф. Кафка
К вопросу о времени рождения преподобного
 
Преподобный Феодосий Печерский. Гравюра Л. Тарасевич
Человек не может жить без постоянного доверия к чему-то нерушимому в себе, причем и это нерушимое, и это доверие могут долго оставаться для него скрыты. Одно из проявлений этой скрытности – вера в личного Бога.
Ф. Кафка

С именем подвижника Рус¬ской Православной церкви и земли Русской, преподобного Феодосия Печерского, игумена Киево-Печерского монастыря, связано не только обустройство монашеского общежития на Ру¬си, принятие монашеского уста¬ва, создания Киево-Печерского монастыря, но и первое упоми¬нание города Кур¬ска, где он провел свои детские и отроческие годы.
Его жизни и деятельности посвящены  многочисленные  на-учные и художественные труды многих поколений деятелей оте-чественной истории, литературы, философии, теософии  и  изобра¬зительного искусства, в том чис¬ле иконографии.
Не обошли молчанием великого земляка курян и корифеи оте-чественной истории и научной мысли В. Н. Татищев, Н. М. Ка-рамзин, С. М. Соловьев, Н.И. Костомаров, В.О. Ключевский, С.Ф. Платонов, А.Н. Муравьев, А.Д. Нечволодов, Б.Д. Греков, Н.М. Никольский и другие.
Не остались равнодушны к деятельно¬сти преподобного и курские ученые, краеведы, писатели и журналисты. Среди них В. И. Самсонов, Ю.А. Александров-Липкинг, Л.В. Шабанов, С.П. Щавелев, Г.Г. Усачева, З.Д. Ильина, Ю.А. Бугров, В.И. Скля¬рук, А.П. Ашихмин и другие.
Советская писательница В. Ф. Панова (1905-1973), жив¬шая и трудившаяся в годы властвования атеистической морали, преодо-лев идеологические и цензурные препоны, посвятила ему истори-ческую повесть «Слово о Феодосии», доведя до читателей путем художественного слова образ и духовный путь аскета, мыс-лителя, умелого организатора и чудотворца.
Но самый главный и самый первый труд о нем, «Житие пре-подобного Феодосия, игумена Печерского», был написан в конце 80-х – начале 90-х годов XI в. монахом Киево-Печерского монастыря Нестором. (Согласно данным эн¬циклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, годы жизни Нестора-летописца 1056-1114 гг., а у В.Н. Татищева дата рождения Нестора указана как 1039 год. Близок к версии Татищева и историк С.Ф. Платонов, определивший возраст Нестора в 78 лет). Все последующие исследователи жизнедеятельности Феодосия Печерского, в том числе курские ученые и краеведы, в той или иной мере использовали в своем творчестве труд Нестора, рас¬ставляя при этом свои акценты. Кто-то восхищался его духовным подвижничеством, кто-то – общественной деятельностью, кто-то – вкладом в отечественную литературу и словесность. При этом все исследователи были единодушны в двух аспектах: месте рожде-нии преподобного – город Василев (Васильков) и дате его смер¬ти – 3 мая (по старому стилю) или 16мая (по новому) 1074 года. В остальном, особенно в годах его жизни и дате рождения, мнения исследователей разделились. Причем, значительно. А потому дата рождения преподобного – почти детективный сюжет...
Не вступая ни с кем в полемику, постараемся отразить суще-ствующие по данному поводу точки зрения, так или иначе зафик-сированные в источниках. Но перед этим сошлемся на то, что пер¬воисточников, в том числе и оригинала Несторовского «Жития» до нашего времени не сохранилось. Все они погибли в пучине монголо-татарского нашествия, последующих междоусобий и войн, а также вследствие нашего пресловутого менталитета, когда «что имеем – не храним, потерявши – плачем». Остались только списки с них, причем, не всегда соответствующие «оригиналу», искаженные или же отражающие в своих текстах личностное от¬ношение переписчика, как правило, – монаха. Следовательно, лица, подверженного определенной догме. Самый «древний» из «спи¬сков» – это Лаврентьевская летопись, написанная в 1377 г. монахом Лаврентием, взявшим за основу владимирский свод 1305 года. И здесь стоит иметь в виду, что данный свод, по мнению многих ученых, грешит предвзятостью. Он сверх меры восхваляет владимиро-суздальских князей, потомков Мономаха, и уничижительно показывает других. Например, Ольговичей, князей черниговских, северских и курских. Все другие летописи (к настоящему времени их сохранилось около полуто¬ра тысяч), в том числе Ипатьевская, Тверская, Воскресенская, Никоновская, Радзивилловская, – «продукт» более позднего производства.
Длительное время считалось, что первые упоминания о Кур-ске, связанные с деятельностью преподобного Феодосия, относят-ся к 1032 г. и помещены в «Патерике Печерском», в котором кон-центрировались «Жития» православных святых Киево-Печерского монастыря. Однако стоит заметить, что составление «Патерика» началось с переписки в 20-х годах XIII в. между владимиро-суздальским епископом Симеоном и монахом Киево-Печерского монастыря Поликарпом. Оформление же его, как самостоятельно документа относится к 1406 году и приписывается тверскому епископу Арсению. Кроме того, независимо от редакции епископа Арсения, в 1460 г. в Киево-Печерском монастыре была создана первая редакция этого патерика иноком Кассианом, а в 1462 г. – вторая. В этих редакциях текст пополнился новыми статьями. При этом следует иметь в виду, что вторая Кассиановская редакция в дальнейшем получила наибольше распространение. Она-то и легла в основу переработок этого памятника письменности Руси. Новое основательное редактирование «Печерского патерика» про-изошло в первой половине XVII в. по инициативе митрополита Киевского и Галицкого Петра Симеоновича Могилы (1596/97-1647). Позже «Патерик» не раз редактировался и переиздавался. В связи с чем неизвестно, когда и как в «Патерике» оказалась дата – 1032 год. Впрочем, длитель¬ное время этот факт никого не смущал, и данные «Патерика Печерского» бра¬лись за основу как в описании жизни преподобного, так и в при¬нятии житийно-летописного летоисчисления городу Курску.
Так, в книге-сборнике документов и материалов «Из истории Курского края» имеются небольшие выписки из «Патерика», из-данного в Киеве в 1768 г., где упоминание о Феодосии и Курске четко отнесено к 1032 году. Приведем эту фразу дословно, так как это важно: «Постриже его  (Феодосия) святый Никон в лето от рожества 1032; имуща (он) двадесят три лета…». А в примечании к данной дате еще раз акцентируется внимание чита-теля на первом упоминании о Курске в связи с жизнедеятельно-стью преподобного Феодосия, покинувшего в этот год Курск и прибывшего в Киев, где он был пострижен Никоном в иноческий сан в возрасте 23 лет.
О прибытии преподобного в Киев в 1032 г. пишет и А.Н. Му-равьев, автор «Жития святых Российской церкви»: «Это было в 1032 году, при благоверном князе Ярославе Владимировиче».
Путем несложных математических подсчетов можно было придти к выводу, что рождение Феодосия произошло в 1008/1009 годах, то есть, на годы княжения киевского князя Владимира Святославича. прозванного в народе Красным Солнышком (? - 1015). Этой же даты рождение Феодосия (1008 г.) придерживались не только многие курские краеведы, но и «Русский биографический словарь» Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона, а также составители Большой советской энциклопедии.
Казалось бы, все понятно. Но вот в более поздних изданиях «Жития» Феодосия Печерского, например, в двухтомнике «Избранные жития русских свя¬тых», изданном в 1992 г. в Москве издательством «Молодая гвардия», о факте пострижения Феодосия читаем: «Пострижение Феодосий принял  23 лет от роду, вскоре же после смерти благоверного князя Киевского Ярослава Владимировича». Как видим, возраст преподобного к моменту прибытия в Киев и последующему пострижению сохранен – 23 года, но время прибытия прямо привязано к дате смерти Ярослава Мудрого – 1054 год. Но и это не все. Так, в книге «Повести Древней Руси» (Москва, изд-во Эксмо, 2009 г.) тексты «Жития» Феодосия Печерского (по Успенскому сборнику) ни в транскрипции на старославянском языке, ни в переводе на современный уже не содержат ни самой даты (1032 г.) прибытия преподобного в Киев и пострижения, ни возраста (23 лет). «Таче благослови и старьць и повеле великому Никону острещи и, прозвутеру тому сущю н чрноризьцю искусьну, иже и поим блаженаго Феодосиа и по обычаю святыих отьць остригы и облече и в мьнишьскую одежю», – сказано  в этой редакции «Жи-тии».
И ни слова, ни полслова о возрасте преподобного и дате его пострижения. Нет тут упоминаний и о том, что сей факт имел ме-сто «вскоре после смерти князя Ярослава Мудрого». Зато есть прямые указания, что после смерти отца, когда Феодосию было 13 лет, прошло за его малым подвижничеством (помогал материн-ским челядинцам в полевых работах, отдавал светлые одежды нищим, пек просфоры, посещал церковные службы и т.д.) «лет двенадцать или более». Есть упоминание о годе, а также о других длительных периодах в жизни Феодосия. Суммируя все, можно сказать, что на момент прибытия в Киев, Феодосию по данной редакции «Жития» было далеко за 26 лет.
Как видим, тексты одного и того же «Жития» столь разнятся в деталях, причем важных деталях, что диву даешься.   Но что есть, то есть.
В третьем (переработанном и дополненном) издании очерков истории города «Курск» в коллективной работе авторов В.И. Самсонова и Ю.А. Александрова-Липкинга «Курск – древний русский город» рождение Феодосия отнесено на конец X века. Причем, в примечании № 6 к данной статье со ссылкой на Устюжский лето¬писный свод, в котором возраст и жизненный путь преподобного определен в 82 года, прямо указывается, что он родился в 992 го¬ду, а в Курск родителями был привезен в 998 году (в возрасте 6 лет). Следует отметить, что на ранний возраст прибытия в Курск отрока Феодосия косвенные указания имеются и в тексте «Пате¬рика» 1768 года издания: «Бысть .же не по мнозе времени (после рождения и кре¬щения в Василеве), родителем его преселитися далече, во ин град, порицаемый Курск, князю так повелевшу...».
Об этом же самом говорит и Ю.А. Александров-Липкинг и в книге «Далекое про¬шлое соловьиного края».
В 1995 году в Курске под общей редакцией профессора Б.Н. Королева силами профессорско-преподавательского состава Курского государственного педагогического института (университета) издается коллективный  сборник «Курский край: история и современность». И в нем в очерке доцента Л.В. Шабанова «Древние города» возраст преподоб¬ного определен «около 84 лет», что, соответственно, предполага¬ет его рождение в 990 году. Правда, при этом автор не приводит ссылок на источники, позволившие ему сделать данное утвержде¬ние. Эти же данные, как и весь текст, приведены Л. Шабановым и в региональном учебном пособии «Ис¬тория и современность Курского края», изданном в 1998 г. в Кур¬ске и к настоящему времени неоднократно переиздававшемуся.
Таким образом, нами уже рассмотрены три варианта даты рождения преподобного Феодосия печерского. И это также не все…
В упоминаемом  выше двухтомнике «Избранные жития рус-ских свя¬тых», в примечании № 1 к «Житию преподобного отца нашего Феодосия, игумена Печерского» сказано, что он «родился между 1035 - 1038 годами». Это уже четвертый вариант даты рождения нашего земляка.
В «Советском энциклопедическом словаре» (СЭС) время рож-дения преподобного Феодосия отнесено вообще на «размытые во вре¬мени» 1030-е годы.
В унисон с данными СЭС о времени рождения преподобного Феодосия говорят и другие источники. Например, в изданном в 1997 г. в Курске энциклопедическом краеведческом сло¬варе-справочнике «Курск» в статьях курского краеведа В.И. Склярука дата рождения Феодосия не указывается. Но прибытие его роди-телей в Курск отнесено к пе¬риоду «не ранее 1036 года», то есть ко времени, когда брат Ярослава Мудрого, Мстислав Удалой, умер, и князь Ярослав стал единодержавным правителем Руси. Об этом же, но более подробно и аргументировано говорится и в научном труде В. Склярука «К биографии Феодосия Печерского», напеча-танном в «Трудах отдела древностей литературы» (Ленинград, 1988 г.). Следовательно, согласно выводам этого автора, рождение Феодосия могло быть не ранее 1030 года, если принять во внимание, что привезен в Курск он был в шести-семи летнем возрасте. Дату – 1032 год, –  помещенную на полях «Жи¬тия» в «Патерике Печерском», как и возраст преподобного в 82 года, указанный в Устюжской летописи, В.И. Склярук, приводя аргументированные с его точки зрения доводы, считает «ошибка-ми».
Итак, мы рассмотрели уже 6 вариантов даты рождения преподобного Феодосия. Но и это не все.
В 15 томе «Советской исторической энциклопедии» (1973 год издания) рождение Феодосия отнесено на 1036 год. Эта же дата указана и в «Энциклопедии для детей» – «Религии мира». Правда, при этом его год смерти в «Энциклопедии для детей» перенесен с 1074 на 1091 год. По-видимому, в данном слу¬чае произошло до-садное недоразумение: путаница даты смерти преподобного с датой перезахоронения его мощей, имевшей ме¬сто 14 августа 1091 года при игумене Печерском Иоанне и при непосредственном участии Нестора-летописца.
Как мы видим, единого мнения о дате рождения преподобно¬го Феодосия у современных ученых и курских краеведов, а также наиболее уважаемых энциклопедических изданиях, нет. Разброс во мнениях о дате рождения в десятки лет... Нет указа¬ний о дате рождения Феодосия и у «отцов» отечественной исто¬рии: В.Н. Та-тищева, Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева, Н.И. Костомарова, Д.И. Иловайского и других.
Так, у Татищева в «Истории Российской» первые упоминания о Феодосии Печерском относятся к 1051 году. Речь идет об избра-нии синклитом русских епископов по указанию великого князя Ярослава Мудрого (978 – 1054 гг., князя киевского с 1016 года) первого русского митрополита Илариона без согласования с Кон-стантинопольским патриархом. Здесь же кратко описывается жиз-ненный путь и деятельность Антония Печерского, игумена Вар-лаама. Феодосия Печерского и Нестора-летописца. При этом не в самом тексте, а в примечании к нему Татищев пишет, что встреча Нестора и Феодосия произошла не ранее 1056 года, когда Нестору было 17 лет. Дату рождения летописца Татищев опре-деляет как 1039 год. Последующие упоминания о Феодосии Пе-черском у Татищева относится к 1057 г. – о нахождении в пещере, в 1073 г. – по факту освещения строительства каменного храма Киево-Печерского монастыря, в 1074 г. – по факту смерти преподобного, в 1091 г. – о перенесении мощей Феодосия и в 1108 г. – о канонизации.
У Н.М. Карамзина Феодо¬сии Печерский упоминается в связи с княжением Изяслава Ярославича и основанием Киево-Печерского монастыря. Однако о да¬те его рождения речи не ведется.
У С.М. Соловьева в «Истории России с древнейших времен» духовно-подвижнической деятель¬ности Феодосия Печерского также уделено внимание, но ни даты его рождения, ни возраста не указывается.
Зато сообщения писателя, историка, государственного и общественного деятеля XIX в. А.Д. Нечволодова и исследователя жизнедеятельности русских святых А.Н. Муравьева о времени прибытия Феодосия в Киев и его возрасте полностью соответствуют данным «Патерика Печерского». Год прибытия и пострижения – 1032, возраст – 23 года.  А Н.И. Костомаров хоть и не говорит о дате рождения Феодосия, но указывает, что в Киев он прибыл во времена княжения Ярослава Владимировича Мудрого.
О подвижнической деятельности курского земляка упоми¬нают в своих работах по истории Отечества доктор философских наук В.И. Демин и доктор исторических наук С.В. Перевезенцев. Однако и у них ни возраст, ни дата рождения преподобного Фео-досия не обозначены. Впрочем, С. Перевезенцев указывает дату канонизации (причисления к лику святых) Феодосия – 1108 год (после княгини Ольги и князей Бориса и Глеба, князя Владимира Святославича и двух варягов-христиан, Феодора и Иоанна).
Возможно, на время рождения Феодосия пролили бы свет «Жи-тия» преподобных Антония Печерского (983 – 1073), Никона (? – 1088) и Несто¬ра-летописца. Именно с этими подвижниками православной веры великий земляк курян долго жил и взаимодействовал. Но и тут все также запутано, как и в жизнеопи-сании самого Феодосия. Из «Житий» Никона и Нестора почерп-нуть что-либо необходимое, касающееся времени рождения Фео-досия, не представляется возможным. Но вот «Житие» Антония Печерского, на наш взгляд, некоторые материалы для размышле-ния дает.
Преподобный Антоний Печерский (в миру – Антип), родился в 983 г. в городе Любече, во времена княжения Владимира Свято-славича. При князе Владимире он предпринял паломничество по святым местам в Палестину. Кон¬стантинополь (Царьград) и Афон. На святой горе Афон он был пострижен греческими священнослу-жителями в иноческий сан. Вскоре после этого по указанию игу-мена Афонскою монастыря под именем Антоний возвратился на Русь. Здесь, недалеко от Киева, стал уединенно жить в зем¬лянке, выкопанной когда-то в горе варягами для хранения припасов и воинской добычи. Это произошло вновь в княжение Вла¬димира Святославича. Когда же великий князь Владимир Святославич умер (1015), а его приемный сын Святополк (Окаянный) расправился над братьями Борисом Глебом и Святославом (1015 ), то Антоний, по словам летописцев, не желая терпеть это бесчестие нравствен-ности, ушел вновь на Афон.
В 1019 году Ярославу Владимировичу Мудрому удалось по-бедить Святополка и овладеть великим престолом. Он, как и его отец. Владимир Святославич, полюбил Берестово. Тут довелось ему познакомиться со священником (пресвитером) церкви во имя святых апостолов Иларионом, которого, как сказа¬но в «Житии», «спустя много лет Ярослав... избрал митрополи¬том». Пресвитер Иларион по примеру Антония также искал уе¬динения для молитв и выкопал себе пещерку в окрестностях Бере¬стово. Далее в «Жи-тии» преподобного Антония говорится, что в это время он, Анто-ний находился на Святой горе. Но ко¬гда на Афоне стало известно, что в Киеве к власти пришел князь Ярослав Владимирович, он снова по указанию игумена отправился в Киев. «С этим благословением преподобный Антоний опять пришел в Киев. Взойдя на холм, где Иларион ископал помянутую небольшую пещеру, преподобный Антоний возлюбил это место», – говорится в его «Житии». И далее сообщается, что, узнав о поселении пре¬подобного в пещере, к нему стали приходить разные люди, в том числе и «пришельцы, которые выражали желание жить с преподобным». Из числа последних был и «блаженный Никон».
Даты возвращения преподобного Антония в Киев в «Житии» не указано, но логика повествования говорит, что событие это произошло сразу же по вокняжении Ярослава Мудрого, еще до раздела Руси на два княжества по Днепру между ним и его бра-том Мстиславом Удалым (1024 г.). «В это именно время пришел к преподобному Антонию и преподобный Феодосии, будучи два-дцатилетним юношей; преподобный Антоний велел постричь Феодосия блаженному Никону – иерею и опытному чернориз-цу», –  сообщает нам сведения о прибытии Феодосия из Курска в Киев «Житие преподобного Антония». При этом, как видим, воз-раст Феодосия к моменту пострижения сокращен на три года. И далее, словно специально акцентируя внимание читателей и ис-следователей жизни преподобного Фео¬досия, подчеркивается: «По прошествии многих лет, когда пре¬ставился благоверный князь Ярослав, власть принял старший сын его Изяслав, севший на великокняжеском столе в Киеве. Препо¬добный же Антоний Печерский в это время уже прославился во всей Русской зем-ле...». Словосочетание «по прошествии многих лет», не двух, ни трех, не десяти, а именно: многих, включающее в себе, возможно, несколько десятилетий, как нельзя лучше го¬ворит о долгом проживании преподобного в пещере.
Следовательно, подводя итог сказанному в «Житии» препо-добного Антония, можно сделать вывод,  что прибытие Феодосия Печерского в Киев из Курска произошло даже не в 30-е годы, а в 20-х годах XI в., а ро¬дился он в конце X века или в начале XI века. Однако редакторы и издатель этого «Жития» в примечании о вре-мени прибытия Феодосия упорно настаивают на дате 1055/1056 годов. И относят прибытие Феодосия в Киев ко времени княжения Изяслава Ярославича (1024 - 1078), который княжил в Киеве с перерывами с 1054 по 1078 гг.
Кроме этого, необходимо иметь в виду, что «Житие» Антония Печерского – источник довольно сомнительный, так как сам оригинал был утрачен. И восстановлено оно было по сохранившимся отрывочным данным да по текстам «Жития» Феодосия, взятым монахами за основу.
Отсюда, если следовать данной противоречивой логике ре-дакторов «Жития» и принять за отчетную точку рождения Феодо-сия 1035 – 1038 годы, то пострижение его через 23 года должно было состо¬яться не в 1055 – 1056 годы, на которые они же и ука-зывают, а в 1058 – 1061 годы. То есть, уже после закладки и по-строения пер¬вых церковных храмов Печерского монастыря, что никак не соот¬ветствует установленным летописцами фактам и утверждениям самих же редакторов «Избранных житий русских святых». Да и прожил бы наш земляк и «преподобный отец» не 82, не 84 года (согласно Устюжского летописного свода и других данных) и да¬же не 66 лет, если доверять «Патерику Печерскому», а только от 36 до 39 лет. И какой же он тогда «старец»?!!  Полная несуразица.
Если же взять за «отправную точку» данные «Патерика Печор-ского», а именно: рождение –1008 год и возраст пострижения – 23 года, то событие пострижения Феодо¬сия в иноческий сан выглядит совсем иначе. Они вполне согласуются со стилистикой речи того времени, употребляемой при общении старшего с младшим и, наоборот, младшего со старшим. В возрас¬те 23 лет Феодосий действительно доводился бы Антонию Печерскому, прожившему к этому моменту около 50 лет, отроком. А сам Ан-тоний для него – даже в обиходном смысле – отцом, не говоря уже о духовном почтении. И до вокняжения Изяслава Ярославича Феодосии Печерский мог иметь иноческий сан и жить уединенно в пещере с Антонием. Антоний и Никон ведь жили же!
Мог ли Феодосии прийти к Антонию в пещеру ранее 1032 го-да, мог ли он принять постижение в 1032 году? – спросим мы се-бя. И ответим, что мог. Какие препятствия ему для этого были? – Никаких. Ибо нельзя считать политический фактор: разделение Руст по Днепру на Правобережную во главе с Киевом во владении Ярослава и Левобережную во владении Мстислава Удалого – препятствием к этому. Купцам, странникам и лицам духовного звания это разделение нисколько не мешало перемещаться по всей территории. К тому же стоит иметь в виду, что после вражды в 1024 году Ярослав и Мстислав жили в мире. Да и жесткого, современного типа государственного устройства, с пограничной стражей, оборудованными границами, тогда не было.
Впрочем, продолжим задавать вопросы. Искал ли Феодосий уединения в пещере по примеру преподобного Антония, уже два-жды побывавшего на Святой го¬ре? – Искал. Нашел ли он искомое? – Нашел. И что ему мешало вести затворнический образ жизни до начала княжения Изяслава Ярославича? – Ничего.
К тому же, на наш взгляд, в пользу того, что рождение препо-добного было в 1008 г., косвенно говорит и факт его канонизации в чин святых в 1108 г. – ровно через сто лет со дня рождения. Ведь не исключено, что датой канонизации был избран 1108 г. именно потому, что исполнялось сто лег со дня его рождения – цифра не только «круглая», но и символическая, заключающая в себе такое понятие, как век. И плюс к этому русская традиция отмечать круглые даты… она, пусть и косвенно, но  о многом говорит.
Как мы уже говорили выше, В.Н. Татищев не называет даты рождения преподобного Феодосия, но вот о его месторождении, городе Василеве, в отличие от других отечественных историков и историографов, сообщает довольно много сведений. Так, за 996 год он пишет: «Вскоре после того пришли печенеги к Василеву, который Владимир после крещения продал во имя свое (Влади¬мир Святославич после крещения получил православное имя Ва-силия). Владимир, слышав о печенегах и сожалея о граде том, вскоре, не собрав довольно войска, пошел на печенегов». Однако печенегов было столь много, что дружина Владимира, испугав-шись, разбежалась, и князю, лишившемуся к тому моменту коня, пришлось прятаться под мостом, чтобы не попасть в плен. Нахо-дясь под мостом, он. молясь, дал обет построить в этом городе церковь, если останется жив. Печенеги не обнаружили князя, и он, исполняя свой обет, действительно построил в августе этого года в Василеве церковь во имя святого Преображения, а потом учинил там пир, длившийся 8 суток. «И построив церковь, учинил празд¬ник великий, сварил 300 горшков меда, созвал бояр, посадников и старейшин от всех городов и народа множество. При этом раз¬дал убогим 300 гривен», –  сообщает Татищев о праздновании в Василеве. Таким образом, город Василев во времена княжения Влади¬мира Святославича был не только знаменит, но, по-видимому, яв¬лялся одним из центров христианства на Руси. В связи с этим он также пользовал¬ся покровительством князя, что привлекало в него «лучших» лю¬дей, «мужей нарочитых», среди которых был и отец преподобно¬го.
Это обстоятельство, а также тот факт, что преподобный сразу при рождении был крещен и получил христианское имя, говорит в пользу того, что рождение его произошло если не в конце X века, как говорит об этом Ус¬тюжская летопись, то в самом начале XI в., если исходить из данных «Патерика».
Рождение же его в 1035 – 1038 годы, как и в «неопределен¬ные, расплывчатые» 1030-е – довольно сомнительно по многим обстоятельствам, о которых мы уже говорили выше.
Подводя итог сказанному, следует отметить, что сделать од-нозначный вывод о дате рождения нашего знаменитого земляка затруднительно. Здесь дело чести и совести каждого исследовате-ля. Для сотни тысяч простых курян, по-видимому, предпочти-тельны данные Устюжской летописи, так как тогда нашему горо-ду Курску уже более 1000 лет, что не может не радовать душу жи¬телей Курщины. Однако данные, изложенные в «Патерике Печерском», на наш взгляд, более объективные, более логичные, более «вписывае¬мые» в суть событий. Будь Феодосий рожден в 990 или 992 году, то он был бы всего на 7-9 лет моложе Антония. И какой он тогда «отрок» и «сын» для Антония? Да никакой.
Что же касается новомодных увлечений «омолодить» возраст нашего земляка до 36 – 39 лет, то это, скорее всего, непомерная гордыня и самолюбование отдельных исследователей, ниспровер-гателей прежних «столпов» отечественной науки и культуры, или людей, желающих блеснуть неординарностью своих взглядов и выводов. Во-первых, как мы уже отмечали выше, никаким «старцем» даже к дню своей смерти преподобный не был бы. Ну, что за «старец» муж в 35-40 лет? Смешно. Что-то таких молодых старцев на Руси не припоминается. Во-вторых, мы знаем о серьезном конфликте в 1073 году между Феодосием и великим киевским князем Святославом Ярославичем, вместе с братом Всеволодом изгнавшим с престола Изяслава Ярославича. Преподобный Феодосий в довольно жесткой, нелицеприятной форме обличал Святослава в узурпаторстве. И великий князь снес обиду и первым искал пути к примирению. Святославу Ярославичу, родившемуся в 1027 году, в это время было около 46 лет. И он бы никогда не потерпел обиды от человека, пусть и духовного звания, но младшего по возрасту. На Святой Руси и не с такими духовными лицами князья расправлялись! А вот если Феодосию на тот период  было 65 лет (исходя из данных «Патерика»), то он для Святослава действительно был бы старцем. Хоть в прямом, хоть в переносном смысле слова. Это бы и заставило великого князя поступить так, как он поступил.
Таким образом, вывод один: истину о дате рождения преподобного Феодосия Печерского надо искать между данными Устюжской летописи и «Патериком Печерским».

Феодосии –  житель древнего Курска
Как бы не расходились отечественные исследователи и кур-ские краеведы в датах рождения «блаженного» Феодосия, но то. что детские и отроческие годы он провел в древнем Курске, никто не отрицает, проявляя завидное единодушие.
Из 23 лет, предшествовавших его пострижению в иноческий сан, около 15 – 17 он прожил в Курске. Сначала с обоими родите-лями, а после минования тринадцатилетнего возраста – с овдо-вевшей матерью и младшим братом, имя которого в истории не сохранилось.
Летописец Нестор, лично общавшийся как с самим препо-добным, так и с людьми, хорошо его знавшими, этот период жизни нашего земляка описывает достаточно подробно. Из «Жития» мы видим, что, находясь в Курске, Феодосии вскоре пошел учить¬ся и быстро овладел грамотой. «Ибо моляще родителей своих, да да-дут его в научение божественных книг, якоже и сотвориша: и вскоре изучися о премудрости и разуме отрока, и о скором его учении», — процитируем мы выдержку из «Патери¬ка».
Успехи сына в обучении сначала радуют его родителей – вид-ных феодалов Средневековой Руси, имевших, по-видимому, неда-леко от детинца (крепости) собственный двухярусный дом, обне-сенный высоким тыном (забором), и земельный надел в окрестно-стях города. Отец Феодосия, направ¬ленный в Курск волей киевского князя (скорее всего, Владимира Святославича) и исполняющий обязанности городского тиуна (судьи и мирового посредника), желал видеть в сыне продолжате¬ля своего дела или воинского начальника. В любом случае «слу¬жилого человека князя». Того же желала и мать – домовитая и во¬левая женщина, крепко державшая в своих руках домашнее хо¬зяйство, состоявшее не только из жилого дома, но и нескольких внутриусадебных построек производственно-хозяйского предна¬значения: складов, мастерских, жилых изб домашней прислуги и челяди.
Обучался ли Феодосии в школе, которые сразу же после при-нятия крещения, повелел Владимир Святославич открывать при церквях: «Митрополит же Михаил советовал Владимиру устро-ить училища на утверждение веры и собрать детей в научение. И потому Владимир повелел брать детей знатных, средних и убо-гих, раздавая по церквям священникам с причетниками в научение книжное», — как сообщает о данном факте летописи в пересказе В.Н. Татищева, или же постигал божественную грамоту частным образом, беря уроки у какого-нибудь священника, трудно сказать. Нестор это обстоятельство не поясняет. 'Зато мы видим, что пер-воначальная радость родителей по поводу прилежании сына к книжной премудрости быстро сменилась недоумением, когда они обнаружили, что сын их про¬являет равнодушие к «мирской» жиз-ни и тяготеет к церковной. Что он не только равнодушен к воин-скому делу, но и сторонится своих сверстников с их детскими забавами и шалостями, спортив¬ными состязаниями и подвижными играми. И это, несмотря на то, что от родителей ему по наследству достался «высокий рост и крупное телосложение».
После смерти отца отрок Феодосии еще больше, несмотря на огорчение его матери, потянулся к церковному укладу: он мог часами слушать проповеди священни¬ков и пение псалмов, смотреть на исполнение службы. Под впечат¬лением церковных проповедей «блаженный» отрок не только пе¬рестал носить новую одежду, обходясь ветхой, но и попытался вместе с челядинцами, — или как сообщает Нестор, — рабами мате¬ри ходить на полевые работы. «И оттоле паче нача блаженный подвижным бывати, яко исходити ему с робь своими па село, и делати со всяким смирением», — читаем мы в «Патерике».
Мате¬ри такое поведение сына явно не нравилось, но ее упреки, а до¬вольно часто и побои, он сносил поистине с христианской крото¬стью и терпением, продолжая с завидным упорством ежедневно посещать церковь.
Когда же от местных священнослужителей узнал, что службы (литургии) в курских церквях часто срываются из-за нехватки просфор, то по собственному почину стал печь просфоры. В «Из-бранных житиях русских святых» о данном отроческом подвиж-ничестве Феодосия сказано: «С этой целью Феодосии сам покупал пшеницу, молол ее своими руками и пек из нее просфоры, которые приносил в бар церкви».
Молол муку и пек просфоры он, как вид¬но из текста «Жития», в отчем доме, но вот где он брал деньги на покупку пшеницы, лето-писец, а за ним и поздние редакторы его «Жития» не сообщают. Зато говорят о том. что «если ему приходи¬лось получать немного денег от тех, кто подавал просфоры на проскомидию», то отда-вал их нищим. Мать, как видно из текста «Жития», в течении «двух или немного более» лет мирилась с та¬ким подвижничеством сына, но в конце концов ее терпение ис¬сякло и она. видя его «загоревшим от печного жара», запретила печь просфоры, и тогда Феодосии, «не зная, что делать, встав ночью, тайно вышел из дому». Это был его второй побег.
В первый раз он бежал из отчего дама со странниками, «каликами перехожими», совершающими паломничество в Иеруса¬лим. Тогда через трое суток мать с младшим сыном и, по-видимому, со слугами, так как путешествия одинокой женщины в раннем средневековье на Руси было делом опасным и вряд ли возможным, догнала его, крепко побила и, возвратив в дом, «за¬перла в комнате».
Во второй раз он решил идти в соседний с Курском город, путь к которому, по всей видимости, уже хорошо знал, как знал и то, что в этом городе имелись церкви, и что там он может пре¬даваться полю-бившемся ему занятию – выпечке просфор. «И иде во ин град не далече сущий от Курска...», — сказано в «Патерике». Что это был за город, летописец Нестор, не называет. Однако многие курские краеведы и исследователи, к числу которых при¬надлежит и Ю. А. Александров-Липкинг (1904 - 1983), известный курский педагог, археолог и писатель, считают, что это был город на реке Рать, в 18 км от Курска, где в настоящее время находится археологический памятник – Бесединское или Ратское городище.
В этом городе существовали церкви (возможно, одна была уже кирпичной или же имела кирпичный фундамент), в которых «блаженный» стал заниматься любимым делом, найдя кров для проживания в доме «прозвутера» или пресвитера, то есть священ¬ника высокого ранга. По мать и там разыскала его и. несмотря на возможное заступничество со стороны священника, несмотря на возраст Феодосия (около 17 лет), вновь крепко побила его и отправила под «конвоем слуг» домой. А бить она умела, так как согласно текстам «Жития», «была телом крепка и сильна, как мужчина. Бывало, что кто-либо не видя ее, услышит, как она говорит, то и подумает, что это мужчина».
По-видимому, по просьбе матери на Феодосия пытался воз-действовать и «властелин» города (то ли княжеский наместник, то ли посадник, но в любом случае главное административно-исполнительное лицо в городе; а у А.П. Муравьева он называется даже князем!). Вла-стелин неоднократно беседовал с юношей и одаривал его приличествующими его положению «светлыми одеждами», которые Феодосии вскорости раздаривал нищим или нуждаю¬щимся.
И только третий побег будущего преподобного, совершенный им в возрасте 23 лет, как говорится в «Патерике», увенчался успехом, и Феодосии после трех недель странствий добрался, наконец, до Киева, чтобы преступить к духовному подвигу.
Тексты «Жития» не только повествуют нам о детских и отро-ческих годах Феодосия, проведенных в Курске, не только о начале духовно-подвижнической деятельности преподобного, но и рису¬ют картину русского средневекового города, причем, довольно большого и густонаселенного по меркам того времени. В текстах есть сведения о быте и социальном укладе жителей города, о различных слоях раннефеодального обще¬ства. Они также, пусть и косвенно, но рассказывают о действии законов Русской Правды на территории Курска. Как мы видим, мать Феодосия, овдовев, не лишалась имущества супруга, а унаследовала его, сделав свой дом, – по определению Г.Г. Усачевой, – «полной чашей». Это в опреде¬ленной мере свидетельствует о значительных правах женщин в Древней и Средневековой Руси. Еще мы видим как быстрый рост христианизации Куртины, так и то, что местные феодалы и их приближенные не очень-то считались с церковью и священнослу-жителями. Узнаем об отсутствии монастырей на территории сред-невековой Курщины, хотя в иных средневековых русских городах они были. Например, в Чернигове.
Наиболее ценно то, что эта часть «Жития» преподобного дает нам представление о средневековом Курске. Сообщает о наличии в нем церквей, двухъярусных домов и дворца «властелина». Дает сведения о нескольких видах производств и наличии окрестных сельскохозяйственных угодий, рассказывает о торговых местах и общественных хлебопекарнях города, о посе¬щении его купцами и странниками, совершающими паломничест¬во в Палестину, а, зна-чит, о путешествиях и межгосударственных связях.

Духовная и общественная деятельность Феодосия
Около 1056 года, когда игуменом только что основанного Пе-черского монастыря был Варлаам, а Никон собирался покинуть его пределы, чтобы удалиться в Тмутаракань, возможно, из-за го-нений на него со стороны князя Изяслава Ярославича, рядовой инок Феодосии «по желанию преподобного Антония» был посвя-щен в иереи. «Когда блаженному Никону нужно было уйти из монастыря для болев усиленного подвига в другое место, бла-женный Феодосии по воле Божией и по желанию преподобного Антония был посвящен в иереи». Вскоре же, возможно, уже в сле-дующем году, когда князь Изяслав «назначил» игуме¬на Варлаама настоятелем строящегося Дмитриевского монастыря, Феодосии с согласия 12 «пещерников» был поставлен преподоб¬ным Антонием игуменом Печерской обители. И с этого времени по час своей смерти в 1074 году оставался бессменным настояте¬лем Киево-Печерского монастыря. В 1062 году под его неустан¬ным надзором и бдением была выстроена деревянная церковь в честь Успения Пресвятой Богородицы, в пределы которой, огоро¬женные деревянной стеной, и переселилась «братия» из пещер. «Затем он возвел там монастырские стены и, построив доста¬точное число келий, переселился с братнею в новую обитель».
При монастыре был открыт «странноприимный дом» для ни-щих и убогих, которому Феодосии приказал отдавать десятую часть монастырских доходов, и «книжная мастерская», в которой наиболее грамотными монахами переводились, переписывались и изготавливались книги. 1073 год стал знаменит тем, что препо-добным Феодосием был заложен первый каменный храм в уже выстроившемся комплексе монастыря.
В свое игуменство он не только активно занимался строи-тельством монастыря, не только продолжал свое духовное под-вижничество и обустройство монашеского общежития, введя впервые на Руси строгий монашеский устав, но и немалое время уделял делам мирским. Таким, как оказание помощи страждущим, как нравственному воспитанию рядовых прихожан и великих кня-зей, как занятию философским и литературным творчеством. Да и к отечественному летописанию он «приложил руку», причем, не только в плане духовного воздействия на Нестора-летописца, но и ранее, когда этим благородным для Отечества трудом был занят в конце 1060-х годов преподобный Никон, возвратившийся из Тму¬таракани в Киев в 1064 году, которому приписывается создание летописного свода 1073 года.
Освящая этот момент в жизни Никона, В. Н. Демин пишет: «О летописной и писательской деятельности Никона-Илариона сохранились сведения и в «Житии Феодосия Печерского», где рассказано, как «многажды» бывало: сидит, дескать, Никон и «делает книги», а рядом Феодосии «прядет нити, еже на потребу та¬кому делу».
Общеизвестны и попытки Феодосия воздействовать на нрав-ственный облик князей. Так, когда в 1073 году братья Изяслава Ярославича, Святослав и Всеволод, изгоняют его с киевского сто-ла, Феодосий шлет «обличительнее послание Святославу Ярославичу, в котором наряду с прочим пишет: «Голос крови единоутробного брата твоего вопиет на тебя к Богу, как кровь Авелева на Каи¬на». В другой раз он, придя к князю Святославу в разгар княже¬ского пира, когда все беззаботно предавались веселью и пляскам под музыку сопельщиков и прочих музыкантов, сначала долго молчал, «потупив глаза и сидя подле князя», а потом сказал: «Бу¬дет ли так на том свете». Князь понял неуместность своего ве¬селья и приказал прекратить музыку.
Начиная с Феодосия, Печерский монастырь становится ду-ховным и культурным центром Руси, с которым приходилось счи-таться не только простолюдинам и «лучшим мужам», но и вели-ким князьям. В нем трудятся Никон и Нестор, редактирующий «Повести временных лет» и создавший впоследствии первые «Жития» святых. Да и сам Феодосии не только предается молит-вам, но и философским и литературным трудам. В примечании к «Житию» преподобного Феодосия Печерского в «Избранных жи-тиях русских святых» приводится перечень работ, приписывае-мых перу Феодосия, среди которых пять «поучений» о днях неде-ли и постах, и семь «поучений» философского и нравоучительно¬го плана, в том числе «слово о том, как крестился Владимир, взяв Корсунь». Кроме этого преподобному приписывается несколько «посланий» князю Изяславу и несколько молитв, среди которых, как отмечает Г.Г. Усачева, наиболее известна «За всея крестья-ны».
Известный русский историк Н.И. Костомаров (1817 - 1885), отдавая дань подвижнику земли Русской преподобному Феодо-сию Печерскому, сравнивая его деятельность на пути монашества с деятельностью Антония Печерского, дает обоим характеристики тонкие и меткие, выверенные до единого слова. А потому не при-вести их тут как заключительный аккорд жизнедеятельности на-шего великого земляка, было бы делом неверным и недостойным. Говоря об Антонии Печерском, Костомаров пишет: «Это была натура, как видно, кроткая, мягкая. Биограф его не обинуясь, го-ворит, что он был прост умом». И совсем иначе звучат его слова о Феодосии: «Напротив, другой святой муж, Феодосии, последо-вавший за Антонием, был совсем другого характера. Это был человек столько сурового аскетизма, сколько и практической деятельности. Это был человек, для которого недостаточно бы-ло думать о собственном спасении: он чувствовал в себе силы действовать на ближних – человек, желающий спасти и других: это был муж, дающий инициативу, руководящий духом времени».
В Курске, где длительное время жил преподобный, потомки помнят о нем и воздают дань его памяти. Однако, на наш взгляд, эта дань памяти нашему знаменитому земляку не столь велика, как он того заслуживает. В городе нет ни церквей его имени, ни улиц. И только в пригороде «Моква» с начала девяностых годов XX в. функционирует пансионат его имени. А потому не пришла ли пора «отцам города» и церковным иерархам задуматься над этим и более весомо увековечить его память на Курщине?.. Не пора ли воздвигнуть памятник нашему великому земляку, кото-рому в 2008 г. исполнились такие круглые даты, как 1000-летие со дня рождения и 900-летие со дня канонизации.? Наверное, пора. Как пора поставить памятник первому курскому удельному кня-зю, сыну Владимира Мономаха – Изяславу Владимировичу, с ко-торого в 1095 г. началось Курское княжество. Как давным-давно пара бы поставить памятник и курско-трубчевскому князю Всеволоду Святославичу, названному в бессмертном «Слове о полку Игореве» буй-туром и яр-туром. Именно ему автор «Слова» вложил в уста знаменитое «А мои-то куряне…», прославившее курян на веки вечные. Ведь каждое сопри¬косновение с нашей историей даже в самую черствую душу вло¬жит крупицу чего-то доброго и трепетного, самое скромное сердце заставит наполниться гордостью за отчий край. И кто знает, не смяг¬чится ли эта душа, не потеплеет ли она... Когда-то мудрые люди придумали, что красота должна спасти мир, но если красота будет еще замешана на истории да еще к тому же на духовной истории, то она тогда точно спасет этот мир, который сейчас находится не в самом лучшем состоянии.






ФЕОДОСИЙ ПЕЧЕРСКИЙ –
ПЕРВЫЙ КУРЯНИН-ПИСАТЕЛЬ
(ок. 1008 – 3.05.1074)

Курская земля – древняя. Первые упоминания о ней, как о земле Курской, относятся к первой половине XI века. И в этом же веке на ее территории, а точнее, в самом городе Курске, жил чело-век, которого можно со всей ответственностью считать самым первым писателем нашего края. И этот человек, как догадался проницательный читатель, – преподобный игумен печерский Феодосий, наш самый первый известный по имени земляк.
Феодосий родился в городе Василеве (под Киевом) около 1008 года (по каноническим данным, зафиксированным в энцик-лопедиях), хотя в последнее время дата рождения преподобного в различных исследованиях и источниках варьируется от 990 года до 1036 года. Совсем отроком (по мнению многих отечественных ученых – около шести-семи лет) он с родителями прибыл в Курск, где находился, встав на путь подвижника христианской веры, до двадцати трех лет. В Курске Феодосий постигал грамоту, учась в школе при церкви, строительство которых было начато по пове-лению князя Владимира Святославича сразу же после крещения Руси. Когда отроку Феодосию было тринадцать лет, в Курске умер и, по-видимому, здесь же был похоронен его отец, велико-княжеский служивый человек, возможно, городской тиун – судья, либо воевода, оставшийся в истории края безымянным (как и мать с младшим сыном – братом Феодосия). Впрочем, один курский краевед и исследователь жизненного пути преподобного, А.П. Ашихмин, после многолетних архивных поисков и изучения раз-личных летописных текстов всё же выдвинул довольно смелую версию о том, что младший брат преподобного при крещении по-лучил имя Феодора (Фёдора), что в переводе с греческого значит «Божий дар».
О том, как складывались отношения между отроком и его матерью – мелкой или же «средней руки» феодалкой, судя по тек-стам «Жития», женщиной крутого, властного нрава, имевшей большую склонность к хозяйственной деятельности, чем к вере, мы касаться не будем. Все довольно полно и ясно изложено в его «Житии». По этой же причине не станем освещать и его первые шаги, начиная с жизни в Курске, на пути подвижничества. Однако мы обязаны отметить, что формирование личности будущего фи-лософа и писателя началось именно в Курске.
В 1032 году (опять же по каноническим данным) он покинул родительский дом в Курске и отправился в Киев. Там, испытав ряд мытарств, ибо настоятели монастырей, куда Феодосий пытался попасть на иноческое послушание, не желали пускать к себе бессребреника, наконец, пришел к Антонию, ведшему отшельни-ческую жизнь в пещерке, выкопанной когда-то духовником князя Ярослава Мудрого, Иларионом, впоследствии (с 1051 года) пер-вым русским митрополитом. Здесь же он вскоре знакомится с прибывшим из Тмутаракани учёным монахом Никоном, который и совершает постриг Феодосия.
Феодосий Печерский современному человеку более известен как один из основателей Киево-Печерского монастыря (лавры) и основоположник монашеского общежития на Руси, как защитник слабых и униженных, как обличитель сильных и власть предер-жащих. Некоторые историки видят в нем и родоначальника рус-ской христианкой духовности. И очень мало сведений о нем как о писателе. Не просто проповеднике – проповедей им произноси-лось довольно много, в основном на религиозные темы, – а имен-но, писателе, в том числе и писателе гражданского плана.
Во-первых, современные ученые и историки, говоря о писа-тельской деятельности преподобного, отмечают целый ряд произ-ведений духовного, проповеднического характера – «поучения», авторство которых приписывается ему. Среди них пять «поуче-ний» о днях недели и постах: «О терпении и любви» – поучение на среду 3-й недели Великого поста; «О терпении, любви и о посте» – поучение на четверг 3-й недели поста; «О терпении и милости» – поучение на четверг 3-й недели поста;  «О терпении и смирении»  –  поучение  на  пятницу 3-й недели  поста;  «О хождении к церкви и о молитве» – поучение на пятницу 3-й недели поста. Несколько поучений для братии: «К келарю» – об обязанностях келаря, «О казнях Божиих», «Об обеде и питии». Несколько поучений для мирян: «Наказание (наказ) отца духовного к детям о пьянстве», «Слово о том, как крестился князь Владимир, взяв Корсунь». Кроме того, его перу принадлежит и несколько молитв, помещенных в древних Псалтырях под его именем, наиболее из-вестной из которых является «За всея крестьяны».
Во-вторых, перу преподобного Феодосия принадлежит и ряд «посланий» к великим князьям Святославу и Изяславу Ярослави-чам, пронизанные не только духовными, философскими «нитями» о вере православной, но и четко выраженной гражданской пози-цией о справедливости и помощи ближнему своему. А еще прони-занные патриотизмом, хотя самого понятия «патриотизм» в то время в употреблении не было.
Как отмечают исследователи писательской деятельности Феодосия, его произведения написаны очень простым, доступным языком, без какой-либо риторической витиеватости. Зато во всех произведениях чувствуется душа автора, его чуткость к заботам «черного люда», нетерпение к порокам современного ему общест-ва: стяжательству, пьянству и проявлениям языческих обычаев. И, конечно же, в них доминирует назидательность – продукт духов-ной литературы того времени, без которого она просто не могла обойтись.
Впрочем, некоторые произведения преподобного Феодосия не лишены патетики и образности. Примером чего является фраза из послания к князю Святославу Ярославичу в 1073 году, кото-рый, по мнению Феодосия, узурпировал престол, согнав с него старшего брата Изяслава: «Голос крови единоутробного брата твоего вопиет на тебя к Богу, как кровь Авеля на Каина». Или другое высказывание, когда он бичует пьяниц: «Бесноватый стра-дает поневоле и может удостоиться жизни вечной, а пьяный стра-дает по собственной воле и будет предан на вечную муку. К  бес-новатому придет священник, сотворит над ним молитву – и про-гонит беса; а над пьяным, хотя бы сошлись священники всей зем-ли и творили молитву, то все же не прогнали из него беса само-вольного пьянства».
Говоря о начале писательской деятельности преподобного Феодосия Печерского, необходимо отметить, что примеры к тому на Руси уже существовали. Это и письменная редакция «Закона русского», произведенная великим князем Ярославом Владимиро-вичем Мудрым – Правда Русская, ставшая одним из первых пись-менных памятников Руси. Это и «Слово о Законе и благодати», принадлежащее перу первого русского митрополита Илариона, написанное в начале 50-х годов XI века и получившее большое распространение. Это и первый «Изборник» Святослава Яросла-вича, написанный в 1073 году, – своеобразное переложение биб-лейских притч и других мудрых изречений назидательного харак-тера. А ведь где-то в списке (или в списках) ходило по Руси и та-кое произведение как «История епископа новгородского Иоаки-ма», с которым ознакомился В.Н. Татищев при написании им тру-да «История Российская». Как следует из летописи, святитель Ио-аким прибыл на Русь около 991 года вместе с первым митрополи-том Михаилом и другими четырьмя епископами, а умер в 1030 году, когда Феодосий, если следовать каноническому прочтению его «Жития», еще находился в Курске. Следовательно, он зани-мался сочинительством задолго до Илариона и самого Феодосия Печерского. Правда, тут встает вопрос, знал ли Феодосий это произведение или нет. Слышал ли о нем? Или, возможно, даже видел и читал?.. Вопросы, вопросы, вопросы… Но тем не менее, как видим, предшественники в писательской деятельности вели-кого земляка курян были.
К сказанному следует добавить, что Феодосий Печерский долгое время жил бок о бок и с Никоном Великим, умершим в 1088 году, которому современные историки приписывают состав-ление летописного свода 1073 года. А то, что Никон занимался писательской деятельностью (духовной или же общегражданской – летописной, не столь важно) следует из «Жития» самого Феодо-сия, а также других «Житий», в которых говорится: «Когда в Пе-черский монастырь возвратился из своего подвижнического пу-тешествия постригший преподобного блаженный Никон, то пре-подобный Феодосий оказывал ему всякое почтение как отцу, не-смотря на то, что сам тогда был в сане игумена. И когда у бла-женного Никона случился недостаток ниток для сшивания книг, Феодосий прял ему нити». Следовательно, творить Феодосий Пе-черский начал не на пустом месте. Почва была подготовлена. Однако он нашел и свой стиль, и свой почерк, и свой язык изложе-ния, и своей жанр.
Как заметил наш любознательный читатель, Феодосий Пе-черский довольно часто изображается на иконах, в том числе очень древних, причём изображается почти всегда со свитком, заполненном буквицами, в руке. И в Радзивилоской летописи имеется цветная миниатюра с его изображением. И опять со свит-ком. Такая традиция сохранилась и в произведениях более позд-них художников, обращавшихся в своем творчестве к личности нашего великого земляка. Этот факт, пусть и косвенно, но говорит нам о его принадлежности к писательскому труду, к литературе. Нельзя оспаривать и той роли, которую Феодосий Печерский сыг-рал в судьбе самого известного и знаменитого летописца Руси – Нестора-мниха. Именно преподобный Феодосий Печерский под-виг этого монаха на летописный труд, благосклонно встретив его, семнадцатилетнего юношу, и став ему как духовным наставни-ком, так и учителем в деле сочинительства и летописания.
Не исключено также, что именно письменное наследие Фео-досия Печерского в какой-то мере оказало прямое влияние и на «Поучение сыновьям» великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха, ставшего ярким образцом светского письменного творчества конца XI – начала XII века.
И чтобы не быть голословным, повествуя о творчестве Фео-досия Печерского, в качестве примера приведем одно из его письменных «посланий» великому князю Изяславу Ярославичу, находившемуся в изгнании и колеблющемуся в вопросе смены православной веры на католическую. Послание относится к пе-риоду между мартом 1073 года и маем 1074 года, когда изгнанный из Киева князь Изяслав Ярославич искал защиты в Риме у папы Григория VII. Это послание, по-видимому, последнее, написанное Феодосием незадолго до его кончины. И в историческом труде русского писателя, историка и общественного деятеля Александра Дмитриевича Нечволодова «Сказания о земле Русской» оно значится под названием «Завеща-ние».

ЗАВЕЩАНИЕ
Господи, благослови! У меня есть слово к тебе, бого-любивый княже! Я – Феодосий, худой раб Пресвятой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, – в чистой и православной вере рожден и воспитан в добром научении православными отцом и матерью. Берегись, чадо, кривоверов и всех бесед их, ибо и наша земля наполнилась ими. Если кто и спасет свою душу, то только живя в православной вере. Ибо нет иной веры лучшей, чем наша чистая святая православная. Живя в этой вере, не только избавишься от грехов и вечной муки, но и сделаешься причастником вечной жизни, и без конца будешь радоваться со святыми. А живущие в иной вере не увидят жизни вечной. Не подобает также, чадо, хвалить чужую веру. Кто хвалит чужую веру, тот все равно что свою хулит. Если же кто будет хвалить свою и чужую, то он двоеверец, близок ереси.
Итак, чадо, берегись их и всегда стой за свою веру. Не братайся с ними, но бегай от них и подвизайся в своей вере добрыми делами. Твори милостыню не только своим по вере, но и чужеверным. Если увидишь нагого или голодного, или в беду попавшего, – будет ли тот жид, или турок, или латынянин, – ко всякому будь милосерд, избавь его от беды, как можешь, и не лишен будешь награды у Бога, ибо Сам Бог в нынешнем веке изливает милости Свои не на христиан только, но и на неверных. О язычниках и иноверцах Бог в этом веке печется, но в будущем они будут чужды вечных благ. Мы же, живущие в православной вере, и здесь получаем все блага от Бога, и в будущем веке – спасет нас Господь наш Иисус Христос.
Чадо! Если тебе нужно будет даже умереть за святую свою веру, со дерзновением иди на смерть. Так и святые умирали за веру, а ныне живут во Христе.
Если увидишь, чадо, иноверцев, спорящих с православ-ным и хотящим лестью оторвать его от Православной церкви, – помоги православному. Этим ты избавишь овча (овечку) из пасти льва. Если же смолчишь и оставишь без помощи, то это все равно как если б ты отнял искуплен-ную душу у Христа и продал ее сатане.
Если кто тебе скажет: «Ваша и наша вера от Бога», – то ты чадо ответь так: «Кривовер! Или ты Бога счи-таешь двоеверным! Не слышишь, что говорит Писание: Един Бог, едина вера, едино Крещение».






























ФЕОДОСИЙ ПЕЧЕРСКИЙ

(Отрывок их повествования «Рождение истории Руси»)

Пролог
Порог двенадцатого века –
Русь в княжьих смутах. 
                Русь в огне.
Как тут увидеть человека,
Когда весь мир погряз в войне.
Когда брат брата
                вряд ли слышит
Сквозь звон мечей,
                забыв любовь,
Когда тут злобою всё дышит,
И как водица льётся кровь.
Но есть поместье Берестово,
Что разрослось и вглубь,
                и вширь,
А рядом с ним по вере новой
Возник Печерский монастырь
С уставом строгим и суровым,
Печерским инокам подстать.
Ему духовной быть основой,
Где первым словом –
                Божье слово,
Судьбой начертано, видать.
Он рядом с Киевом. Однако
Он вне столичной суеты.
Ему положено из мрака
Нам к свету проложить пути.
   
   – А кто ж игумен,
                настоятель? –
Возникнет вдруг вопрос у вас.
   – Так Феодосий,
                друг читатель, –
Ответим мы без лишних фраз. –
Ему случилось провиденьем
Воздвигнуть этот монастырь
Горячим к Господу моленьем
И неусыпным ока бденьем,
Где раньше лес был и пустырь.

Был Феодосий мужем русским –
Аскет с возвышенной душой.
Давным-давно с обозом курским
В пещерки к Киеву пришел,
Бежав от матери суровой,
Вдовы судьи и тиуна:
Никак привыкнуть к вере новой
Всё не могла в душе она.
Хотя, как все, порой крестилась
И не ленилась на поклон,
Хотя, как все, она постилась,
Как требовал того закон,
Но сердцем к вере не присохла,
Не возлюбила божий храм…
Таких тогда случалось много,
Кто в том не видел стыд и срам,
Молясь Иисусу по утрам,
Ну а Сварогу – по ночам.
Хотя заметим: понемногу,
Через моленья и посты
Мать беглеца
                придёт всё ж к Богу,
Уйдя под старость в монастырь.

А Феодосий – славный отрок –
Всем сердцем веру возлюбил.
И ощущал её так остро,
Как будто с нею вечно жил.
Он для убогих и для сирых,
Что с «златом» вечно «на мели»,
Бесплатно пёк в печи просвиры,
Чтоб причаститься те могли
Христовым телом
                в полной мере –
Не абы как и впопыхах –
Чтоб укрепились в новой вере,
В её догматах и делах.
И с курским причтом
                в курских храмах –
Чего не можем ныне мы –
На клирос встав
                (для мамы драма),
С восторгом воспевал псалмы.
Имея к людям состраданье –
Как проповедовал Христос –
В полях работал со стараньем
С людьми, что были
                в рабском званье,
Хоть дома ждал его разнос,
Побои мамы, реки слёз…
Так как считалося позорным
Свободным с челядью дружить,
Так как считалося зазорным
Работу чёрную творить.
А потому не раз бывало –
Мать сына не могла понять.
И, не сумев растолковать,
Того, что видеть в нём желала,
Она в сердцах его бивала,
Хотя должна была ласкать:
Ведь не чужая всё же – Мать!
По просьбе матери наместник –
Для Курска главный властелин –
Счёл для себя вполне уместным
Беседу с отроком.
                – Мой сын, –
Сказал он юноше серьёзно, –
Прекрасен к вере твой порыв.
Но мать твоя просила слёзно,
Чтобы молитву сотворив,
Ты б в жизнь шагал стезей героя,
А не стезёю чернеца.
Я вижу, друг, ты ладно скроен,
А, значит, быть тебе средь воев
Или судьей вместо отца.
Тогда к чему твоё упрямство?
И тяга к церкви?… Не пойму!
Во всём должно быть постоянство,
Порядок, справа… Посему
Ты должен позабыть вериги,
Что тайно носишь на себе,
Меч опоясать, бросить книги
И не противиться судьбе:
Стать знатным мужем – не изгоем,
Чтоб не позорить отчий дом.
Почетно княжеским быть воем –
Их уважают все кругом.
Носи приличные одежды –
Лохмотья ж сбрось с себя долой,
Будь матери во всем надеждой,
Опорой в юдоли земной.
Оставь мечтанья эти ложны –
Тебе иной начертан путь,
Любить всех,
             друг мой, невозможно –
Так мир устроен… в этом суть.
И знать тебе не будет лишним,
Чтоб не испытывать судьбы –
Так предначертано Всевышним,
Что есть князья со свитой пышной,
Но есть и смерды, и рабы.
Одни богаты и всесильны,
Другие слабы и наги…
Одним – плоды с полей обильных,
Солёный пот и труд – другим…
Одни, как мы, живут в хоромах
И на полатях сладко спят,
Другие – в избах на соломе.
И то спасибо говорят,
Что кров имеют над главою:
Ведь не у всех есть этот кров…
И сыты многие… травою,
А нас воротит с пирогов!
А потому, мой отрок славный,
Чего же нарушать покой
И бой вести с самим собой?..
Запомни вывод ты тут главный:
Мир ни хороший, ни плохой,
Каков он есть – прими  такой!
Его менять не нам с тобой!
В ладоши хлопнул тут наместник,
   – Эй, слуги! –
                зычно произнёс, –
Одежды отроку! – Кудесник
Одежд бы лучших не принёс,
Какие слуги тут в хоромы
С поклоном низким принесли.
   – Носи на зависть
                всех знакомых,
Носи и мать свою не зли.

Взял Феодосий те одежды,
А как, скажите, их не взять?
Ведь не был отрок наш невеждой,
Не смел он старших оскорблять
Отказом глупым и ненужным,
Гордыней, что сродни греху,
Был отрок наш
                во всём послушным –
Скажу о том, как на духу.
Однако же совсем немного
В одеждах светлых тех ходил –
Калекам нищим и убогим
Без сожаленья раздарил.
А сам надел от них лохмотья,
Как проповедовал Христос.
Так возвышался он над плотью
И в вере креп, и духом рос.

Был Феодосий в Курске первым,
Кто внял учению Христа,
Кто в мир шагал уж с новой верой,
С любовью к ближним на устах.
И эта вера подтолкнула
Его покинуть отчий дом.
Когда семья и мать уснули,
Бежал из дома он тайком.
Но долго будет позже сниться
Посад над Тускарью-рекой,
Забрала курского детинца
И неба купол голубой…
Ещё окрестные дубравы
И рощи светлые берёз,
Высокий берег Сейма правый,
На левом – степь
                в ковыльных травах,
Соминый омут,  тихий плёс,
Закат над городом багряный
Да запах трав медово-пряный,
Что лишь бывает в сенокос.
Ещё не раз ему приснится
И город Курск, и первый храм,
Восхода яркие зарницы,
Рожок пастуший по утрам,
Напевы тихие свирели –
То в одиночку, то вдвоём…
Ещё в ночи весенней трели
Волшебных курских соловьёв.
Ему порою будет мниться,
Что снова мальчик он босой,
Что вновь бежит воды напиться
В «Святом колодце»* под горой.
Но не простой воды – живой.
…И было отроку в ту пору
Всего лишь двадцать три годка,
Но уж была ему опорой
В те дни Господняя рука.

Его приветил там Антоний,
Пещерник первый и монах,
Не раз бывавший на Афоне,
В намоленых святых местах.
По всей Руси Святой уж слава
О нём бежала вдаль тогда.
То было время Ярослава,
Его заветные года.
Весь мир с надеждой и тревогой
На Русь могучую взирал,
А Русь, повенчанная с Богом,
Шагала в мир своей дорогой,
И вместе с ней народ шагал.

Пещерку ту впервые вырыл
Святой отец Иларион,
В духовники был князем выбран…
Затем – в митрополитах он.
И потому-то не по сану
В пещерке прозябать ему –
В Софии киевской «Осанну»
Князьям поёт уже сей муж.
Для люда «чёрного» и знати,
Чтоб речь всех проняла до слёз,
Он о Законе, Благодати,
Амвон покинув, встав на паперть,
Велико Слово произнёс.

Пещерку ж возлюбил Антоний,
Чтоб ближе к Богу с нею быть,
Чтоб без возни и благовоний
Молитвы чистые творить.
И вот сюда уже под осень,
Под крик печальный журавлей
Пришёл из Курска Феодосий
И тоже поселился в ней.
Пещерка стала тесноватой,
Но не для духа – для телес.
С молитвой взялись за лопаты –
И вот уже почти «палаты»
Земля скрывает, ещё лес.
А вскоре новая тут прибыль –
Простер Господь над ними длань:
В пещерку святый Никон прибыл,
Покинув град Тмутаракань.
Был Никон знатным иереем,
И вот уж Феодосий им
Пострижен в иноки. Елеем
На путь святой благословим.
И предначертанной стезёю,
Какой никак не миновать,
Шагнёт он, не кривя душою,
Слезой умывшись, как росою…
И будет долго так шагать.

…Тот путь, друзья,
                не будет в розах –
Скорее будет весь в шипах.
С молитвой встретит он угрозы,
Что скажет князь ему в сердцах –
Потомок славный Ярослава,
Его сын старший Изяслав,
Что правил в Киеве со славой,
От славы той слегка устав.
Но, не тая в душе обиды
(Всяк грешен – даже господин),
Наш Феодосий в оны дни
За князя вступится один,
Когда воочию увидит,
Как незаслуженно был тот
Меньшими братьями своими
Стола лишён. И изгнан ими
С семьёй скитаться на чужбине,
Закона Русского в обход.
Он Святославу прямо скажет,
Что узурпатор тот и вор,
В благословении откажет
И не пойдёт на княжий двор,
Что не случалось до сих пор.
А княжий пир – на нём хотели
С ним примириться без хлопот,
Чтоб лишних не было забот –
Он трапезой Иезавели,
Отвергнув резко, назовёт.
В посланье ж строгом и суровом,
Каких князьям никто не слал,
Ветхозаветным твёрдым словом
Он Святославу указал,
Что даром не пройдёт сей случай,
Что злой поступок – сущий яд:
Его, де, совесть будет мучить
Как кровь Авеля, вопия
И к справедливости взывая.
Ещё в посланье говорил,
Что жизнь окончил плохо Каин,
Который Авеля убил.
Взбешён был Святослав  посланьем
И, несмотря на сан и чин,
Грозил то карой, то изгнаньем,
А то – в застенок заточить,
Чтоб он народ не смел мутить
И князя светлого учить.

Что мужу божьему гоненья –
Наш Феодосий правдой жил
И делу правому служил.
    – Я рад жизнь провести
                в моленьях,
В изгнанье или в заточенье,
Чем жить в неправде и сомненьях, –
Не раз он пастве говорил
И снова с ангельским смиреньем
Молитву Господу творил.
Но вынужден, друзья, смириться
Был Святослав, в конце концов.
Решил гордыней поступиться,
Чем быть в раздоре с чернецом,
Точнее, со святым отцом.
…А годы шли. И жизни осень
Уже подкралась, как мизгирь.
Игуменом был Феодосий,
Печерский строил монастырь,
Когда к нему в святое место
Юнцом совсем, в семнадцать лет,
Пришёл с одной котомкой Нестор,
Чтоб навсегда оставить след
В истории страны великой,
Что Русью нежно мы зовём,
Что отразилась в святых ликах
И в песнях, что досель поём. …
Был месяц май
                и день субботний –
На колокольне скорбный звон –
Ушел в мир вечный Преподобный
В тот час, что предсказал сам он.
И было инокам виденье,
Возможно, то судьбы каприз
Или от Господа был приз:
Вдруг столб огня над погребеньем
Взметнулся к небу и завис!
Завис, искрясь! Потом растаял,
Как будто не было его…
И только птиц вспорхнувших стая,
У маковок церквей летая,
Напоминала про него.
Всё чудо длилось
                лишь мгновенье –
А результат-то был каков!
На годы слава, песнопенья,
Печерской братии моленья
И память на века веков!

                Эпилог
Ту эстафету Никон принял
От Феодосия в тот час.
Его пусть будет светлым имя
Среди потомков, среди нас.
Ведь в историческом вопросе –
Лукавить нам тут не с руки –
Велик он был, как Феодосий,
Да и в духовном был таким.
К тому ж, друзья,
                он первым книги
Стал в переплёты одевать.
За ним последовали мнихи,
Их нитью начав шнуровать.
К тому ж опять не раз бывало –
Сей истины не утаить –
Чтоб в дело то внести труд малый,
Сучил сам Феодосий нить.
И если вдруг читатель спросит,
Речь заведя о чудесах:
«Свершал ли чудо Феодосий
Хоть на земле, хоть в небесах?»
Ответим так: «Ответ в вопросе».
К сему добавим, не таясь:
Свершал их много Феодосий,
О том читайте в «Житиях».
У нас же, други, цель иная,
А потому иной расклад:
О земляке мы вспоминаем,
Что жил когда-то в Курском крае,
Мир повернув на новый лад!
И кто тому сейчас не рад?!