Перенесённый

Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему:
«Нет, ты не уйдёшь от нас и не будешь другим, а будешь такой же,
каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой,
напрасными попытками исправления и падениями
и вечным ожиданием счастья,
которое не далось и невозможно тебе»

«А.К» Л.Н.Т.


1
А на дежурстве, в неверном свете мигающей люминесцентной лампы, он разбирал роман графа, как обычно разбирал несовершенное, никому не известное произведение, вот хоть бы своё что-нибудь, графоманское и быть недостойное;
к удивлению своему, и в нём, знаменитом и гениальном, он находил «ошибки», какие поражали.
И за что только слава всемирная? - размышлял он. – Когда вот тут так, и этак здесь – неверно и смешно даже!
И какое-то гиенное тявкающее торжество начинало звучать в нём при виде им же поверженного гиганта.
Ну на что эти «сплошные белые зубы Вронского» - так многократно, и это…а ещё вот…. Однако ж, - восклицал критик,
не понимая так составленного текста. И было то, что мешало ему как критику: человеческие слёзы тушили в нём всепожирающий ревнивый огонь, восхищения умилительные слёзы:
«Она была улыбка, озарявшая всё вокруг»….
Он проникался, он плакал, он видел героев – но, к сожалению, герои давние, киношные, отвлекали его; и как ни хотел видеть по-другому, но видел ими, и даже от них видел, ибо проникался и тем весьма для себя ощутимо участвовал…
Кем он был, когда ехал с работы городской электричкой – домой, и чем было – и этот закупоренный вагон, и постылая работа, и тесный дом, вся эта духота однообразия жизни? Он был перенесённым, но кем?
Ну не Вронский же я…тогда – Каренин? И мысль жалкая: да ведь схож чем-то, как схожи многие обманутые Аннами
(её он не любил, не признавал за ней права быть такою), да разве только этим схож?

Долгая тенистая аллея; у лужи в комариной тучке скачет серая птица, ему неведомая; он находит её похожей на крупного воробушка, и заговаривает с птицей, как всегда разговаривает с воробушками, когда вблизи нет ни Вронских, ни Анн.
И птица не улетает; неосторожная, она скачет у его ног, и смотрит, склонив набок пепельную головку, карим внимательным глазом – на человека.
Птица вымысла и крылья её – не в них ли аз есьм?

Невдалеке – его дом; в нём его ждут – в окне смутное движение, и без очков ему не разобрать кто там именно. Да разве не единое целое – он и ждущие его, да вот он – перенесённый ещё и к другим жизням, не единожды, тем разделённый на части, связан с этими жизнями невидимыми нитями, опутан ими…

Нет, не Каренин, упаси Боже; он вставляет ключ и открывает дверь, и отворяется ему Жизнь Обыкновенная, и он на время закрывает романы чужих. И вокзал, и слёзы будут ему, но совершенно по другому, тривиальному поводу,
хотя, что есть и жизнь и время, в каких он иногда бывает в чтении, как не тривиальное?

2
А дома и в жару не душно мне; длинный и узкий, поросший неуёмностью выставленных на лето комнатных растений тенистый балкон похож на вазон, в каком и я, обнажённый, растрёпанный похмельем, смахиваю на некий кактус…
Родить цветочек, что ли? – спрашивает себя кактус, наливаясь известным ему предчувствием, – Что там, каков будет из себя лепесток? не новая колючка, точно!
Коитус кактуса с клавиатурой, отчего же нет? и рождается не цветок, но колючка…
Опять поваление гигантов и над ними, распростёртыми, тявканье? Впрочем, что графу-писателю до меня – его нет давно, точнее – он перешёл в Другое, в какой-нибудь отдельно стоящий столетний дуб, а мы, вишь, желудями его в насыщении…
«Сплошные зубы Вронского» меня больше не раззадоривают; новая киношная Анна хоть и книге вопреки, не молода, но тем и многообещающе-порочна, что до сих пор выглядит невинной губкой школьницы – во всём; я откровенно рад её несовместимости – с Вронским (враньё, тот не этот!), и… с таким теперь, но вновь настоящим Карениным.
Но что, если для тебя это не книга? И не кино?

Определённо, жизнь – кино. Смотришь иногда на себя со стороны и видишь бездарного актёришку, лениво врущего собой – вразрез сценарию, и не удивляющегося тому даже, что режиссёр вон не прогнал!
Фальшивить жизнью…

Птица – мертва есть! То есть, образно говоря, сирые таланты мои насчёт посочинять чего – не перевелись (или так кажется мне?), порхают и поют, но птица серая, фигурально, – мертва: лежит в той лужице спинкой, пепельная головка её кем-то отгрызена, крылышки сложены…
Может, не та, моя? Но что значит, моя? и что значит «та»?
Здравствуйте, воробушки, а где…
Чик-чирик! Чик-чирик!

Актёр, Господи.
Иногда и за тебя Он, каскадёром…Пока ты решаешься на какой-нибудь прыжок-кувырок выше головы (неважно, начертано ли тебе), он и прыгнет, и соломку постелет, и проживёт тобою, сколько в том надобно; тебе же смутно будет казаться в том или другом эпизоде что ты жил-был, и тем, кто не ты вовсе, но вспомнить в подробностях не сможешь: так это кино устроено…

И другое…чему благодаря, в вымыслах переносимый, жив есть. Киношные, фантазийные смыслы превращения: не ты от неё, но книга вбирает тебя в свои страницы, жалкого, безголового, и от неё потом, расправив крылышки, взлетишь,
и где-то, в промежутке меж небес, увидишь склонившегося у комариной лужи человека…