Из старых тетрадей. Рыцарь в пижаме

   Раньше я думал всё время: «Почему?». Но потом постепенно перешёл на вопрос: «Что делать?». Сейчас я лежу в больнице. Я уже давно лежу. Сорвался со стремянки. А вдобавок ещё и простудился из-за того, что Наташка навестила меня. С тех пор три дня прошло, и я три дня эти всё думал. Больше делать особо нечего. Тут, в больнице, вообще окна чистые, цветы стоят, занавески розоватые, есть дают и журналы почитать. Но чего-то не хватает всё равно, не хватает для мирного спокойствия духа. За окном уже уныло моросит, а мне через два дня выписываться, и куртки с собой нету. Если только Наташка меня встретит… я не знаю, может, и встретит. У меня, если честно, голова ещё побаливает. Но я убедил врача, что уже созрел для сидения дома, а не в больнице. Дома тоже скука смертная, но я хотя бы займу себя мимолётным делом – собрать и разобрать вещи после больницы. А пока я хожу по больничному коридору, погружаюсь в его тихую и частную, обособленную жизнь. Все больные вроде бы схожи, но в каждой палате своя беда, смущённо прикрытая дверью.
      Я хожу взад вперёд по линолеуму с рисунком а-ля  капли дождя на асфальте, хожу по палате. Хожу и думаю. Я думаю о том, что сделал. И мне думается, что думать об этом не надо. Я сначала переживал ещё, всё думал, почему не получилось у меня ничего. Но сейчас я уже не лихорадочно, спокойно хожу по своей палате. Мне дали успокоительное. Думали, у меня приступ нервический, какой, расшатались нервы. Ха, да я просто понял, что делать надо. Не надо предварительно спрашивать себя, надо бежать, бежать, бежать за закат. Бежать, пока не захочется повернуться и бежать в другую сторону, в чёрное небо с жёлтым пятном низко висящей луны. Пути назад нет никогда, как бы ты не хотел ты не сможешь вернуться назад. Это я говорю об этом, всё об этом подарке, который отвалила нам природа, чтоб мы изрядно с ним помучались, но…так никуда и не присобачили. Я о любви.
      И у меня была любовь, её звали Наташка. Сейчас она (любовь), как унылый осенний день, гложет моё сердце вкупе с серыми часами мерного дождика на заброшенной улице. Даже положение опавших листьев мало меняется на этой улице за окном моей палаты. И люди по ней редко проходят, не останавливаясь, они спешат. По этой улице ко мне в больницу пришла Наташка. Её серая кепка и длиннющий шарф поверх стильного пальто нараспашку не придали осеннему дню красок, но прибавили стремительности. Я подумал, положив локти на подоконник, что сегодня что-то сдвинется  с места в моей жизни под  её воздействием. Сдвинулось что-то, что висело в осеннем воздухе, как городской смог.
      Наташка всегда была стильной, она вообще модельером работает. Но от слова мода её мутило, и в сезон курточек  её стелящееся по воздуху пальто смотрелось уместно; а всё из-за того, что гармонировало с Наташкой. Она любит гармонию. У нас с ней всё складывалось гармонично: продавал календари в марте, ей подарил, потому что Она мне понравилась. Тогда я называл Наташку Она. Одно время мы редко встречались. Иногда подолгу сидели на лавочке, и потом по пять часов болтали по телефону. Лишь однажды я здорово обеспокоился. У неё угнали машину, и Она познакомилась со следователем. Обаятельный, улыбчивый, смешной и хитрый, хотя и маленький ростом, зато любезный и внимательный. В тот момент, когда я перечислял его достоинства, Наташка пришла ко мне. Всё: сомнения, неполадки, недоверие, робкое восхищение и свободная дружба – ушло. Я понял, что отсутствие всего это любовь. Сейчас я не случайно в больнице; я тут не только из-за ноги и стремянки. Я потихоньку набираю обороты и собираю разлетевшиеся болты, гайки, пружинки и шестерёнки механизма моих чувств. Тех чувств, что посеял, когда Она пришла ко мне.
      Всё было так хорошо. Она рисовала модели одежды. Она очень хорошо рисовала, и меня рисовала, и пейзажи тоже. Одинаково хорошо. И относилась ко всем её «натурщикам» одинаково хорошо. А потом шила наряды. Всегда стремительные и острые, стрельчатые, как шпиль на башне, с накидками. А может это были очередные плащи. Наташка была очень стройной, она заворачивалась в свои наряды и выглядела отважной, неуместно дерзкой, но я знал её ещё и несчастной, ещё и одинокой, ещё маленькой и беззащитной. Я понимал это, когда она заворачивалась не в свои плащи, а в меня. Хорошенький нежный цветок, Она закрывалась своими накидками, как лепестками. Но она не могла скрыть своего отношения к другим.
     Я помогал ей рисовать и придумывать, помогал шить. Я забавлял её глупыми вопросами и смекалкой, стоя на коленях перед манекеном, одетым в очередное платье, и прикрепляя булавки. Но она потихоньку перестала приглашать меня помочь, потом совсем перестала. Тогда я занялся ремонтом, а по вечерам сидел на кухне. На столе горела лампа на длинной серебряной шее, я качался на стуле и разгадывал кроссворд. Я не скучал и поэтому не жаловался. Почему? Просто-напросто я не заметил, что Наташки нет в кухне. Да и в других местах, где я пребываю, её нет. Именно пребываю. У меня было ощущение временного пребывания. Так же я не заметил, что Наташки нет в квартире. Она уехала отдыхать, а я упал с лестницы.

     В больницу я сам позвонил. Лежал один. Мне даже чудилось, что врачи ко мне относятся как к несчастному, убогому, одинокому. Тоска меня из-за этого грызла ещё более невыносимая. Я  мог бы плакать, но слёз выдавить не получалось. Всё-таки я не ощущал себя никому не нужным. В конце концов, чтобы показать врачам, что я кому-то нужен в этом мире, позвонил Наташке. И она пришла. Я сразу почувствовал что-то нехорошее. Тяжело объяснить. Я как бы уже создал свой мир без Наташки. А тут, когда открылась дверь палаты, и она вошла… Меня это заставило поёжиться. Я не знал, что сказать ей. Я стоял посреди своего холодного мира, обсыпаемый мертвыми листьями. Листья – вот и всё, что у меня осталось. Это всё, чем я могу украсить свой мир. Новые зеленые листья ещё не скоро появяться.
    - Привет, - сказал я.
   Она была удивительно красивой. Красивой только потому, что я её ещё такой не видел. Я уже привык к её глазам с острыми лучиками разбегающегося смеха, к её улыбке, немного, может, скованной. Я думаю, у Наташки было не очень живое лицо, но мне нравилось его выражение. Я радовался, что всегда могу любоваться его сдержанной нежностью и слышать её голос, всегда провоцирующий меня на нежность. Наташка с другими вела себя почти вызывающе, но для меня превращалась в покорность, готовую взорваться. Но в палату она ко мне вошла какой-то… развинченной. Все гайки, держащие её лицо, развинтились. Она вошла с разорванной в клочья душой. Я это понял по её лицу.               
   - Привет! – ответила она.
   - Я хотел видеть тебя.
   Я сел на кровать и опустил голову, она всё ещё стояла на пороге. Я молчал. Молчал, а ветер дождевым хлыстом бил по окнам.
    - Ты позвал, чтобы я с тобой посидела?
 - Нет, - встрепенулся я. – Нет, я хотел поговорить о том, что будет, когда я выпишусь. – Меня вдруг прорвало. – Я очень хотел обсудить, что будет. Я понимаю, что надо действовать. И… считай, я уже действую: ты ведь пришла. Ты знаешь, я думаю, если стоишь на месте, то всё вокруг тебя движется назад. Это как будто ты приехал куда-то на станцию и сидишь, ждёшь, когда поезд, наконец, отправиться. А в окне едет другой состав и, кажется, это ты едешь. Едешь обратно, туда, откуда приехал. А в жизни ты реально едешь. И едешь назад.
    Я думал тут… короче, я хотел что-то изменить. Я бы очень хотел что-то сделать… для нас, - я немного смутился. – Это такая потребность, без которой я раньше обходился. Потребность действовать… Я не называю её сутью жизни. Суть, наверное, не в том, чтобы бегать, а в том, чтобы находить в беготне смысл. Беготня – кайма, граница, охраняющая что-то ценное.
    И… я хотел узнать,… видишь ли, кайма, я думаю, может охранять что-то и не очень ценное. Я хотел узнать, стоит ли мне охранять…
    Я выдохнул, Наташка недовольно дёрнула головой. Будучи в больнице я мог подгонять только бег мысли. Каким-то оторванным я себя почувствовал, сидя перед Наташкой. Видимо, в этом и есть суть Наташки: у неё внутри есть что-то ценное, охраняемое энергией… нет, какой энергией! Охраняемое тем, что она сидит на стуле, хмурит брови и говорит глазами: «У меня были дела поважнее…». А для меня дела стали чем-то далёким, нереальным. В больнице у меня было время пересмотреть свой подход к делам. Но чем дольше я смотрел на Наташку, тем реальнее и яснее представлялись «мне мои грядущие дела». Страшно мне хотелось что-то сделать. Сделать так, чтоб мир мой стал другим. Но я не знал, каким должен стать мой мир. Поэтому Наташка и смотрела на меня так: колола глазами.
     - Я совсем не знаю, что мне надо делать. Как слепой котёнок. Я когда-то умел, но разучился действовать.
     - Ты как будто обвиняешь меня? – поинтересовалась Наташка.
       - Обвиняю? В чём?
       - В том, что тебе нечего охранять и нечего делать, - чересчур спокойно, неприятно она ответила.
«Легко ей удалось сформулировать мою проблему», - иронично подумал я.
        - Ну, так подскажи мне!
        - Прошу тебя, не сверкай глазами. Я не знаю, чего ты хочешь. Я могу тебе сказать только то, что сначала надо создать.
         - Да, да, да, ты права. Я хотел, чтобы ты пожелала этого. Что ты хочешь, чтобы я создал?
        Она покачала головой.
         - Вначале было слово,… а потом дело. Вспоминай Библию. В ней много умного. И порой находишь умное в самых неожиданных местах.
       Ну вот, она уже дошла до снисходительного тона. Чёрт, надо взять себя в руки.
       - Хорошо, я спрошу напрямую. Ты хочешь, чтобы я любил тебя?
    Она поиграла брелоком с ключами, потом сказала:
 - Я тебе не отвечу, - Наташка опустила голову, и чёлка спала на лоб, как у девочки.
 - Если любовь захочет… , - понимающе кивнул я.
 - Да, именно так.
 - Но, - я провёл по лицу рукой, как будто только проснулся, - мне уехать, когда я выйду отсюда?
 - Если хочешь, отправься совершать подвиги. – Она опять улыбалась, улыбалась надо мной.
  Я встал и походил по палате. Она не обернулась ко мне.
 - Ну, а тебе есть, что мне сказать?
 - Я чистым листом пришла к тебе. 
Она сидела спиной ко мне. Мне захотелось, и я взял в ладонь её подбородок.
 - Я бы расписался на этом листе…, - дальше я не знал, что сказать; я ждал её реакции.
 - Ты, кажется, что-то сказал?
 Я молчал.
 - «Слово», -  напомнила она.
 - Ааа, - я вымученно улыбнулся и отпустил её лицо.
  У меня появилась надежда, точнее ощущение, что я возвращаюсь.
   Наташка засобиралась.
 - Ты не останешься?
- Зачем?
        Я пожал плечами.
      - Может, теперь ты по-другому будешь относиться ко мне.
      - Может, - она опять улыбнулась, но теперь только глазами. -  Пока, охранник.
     У кого-то, может, щёки краснеют, а у меня волосы на голове зашевелились от смущения.
- Только помни: как правило, охраннику не важно, что он охраняет. Пока.
 Тогда я её не услышал. А теперь вспоминаю её слова. Думаю над ними. Нет, мне важно, что я охраняю. Я даже чересчур придирчив в этом отношении. Но я до сих пор не решил, были ли мои действия простой беготнёй или ценным грузом.
   Наташка стремительно прошла по двору и передохнула только на остановке автобуса. Я её всё-таки чувствовал.
- Везёт свободным, - вслух заметил я.
   Мне тоже захотелось выйти на улицу. Тем более, курить в помещении больницы не разрешалось. Можно было и в форточку.… Но я вдруг затосковал, раньше я всегда перед сном выходил на свежий воздух. Даже собаку думал завести для прогулок, но не сложилось как-то. Вместо собаки купил сигареты. Ночной вечер шуршал мне в уши, а смешавшийся с дыханием дым был чем-то осязаемым: то печалью, то радостью, то умиротворением. Странно, да? Обычно белый косматый воздух, который я выдыхал, являлся сгустком всего сокровенного, что накапливалось во мне за день. Дым сигарет это одежда для чувств. Кому-то хочется оставить свои чувства голыми, а я одевал их в вечерний дым.
   Палата моя на третьем этаже и прыгать на землю как-то не хотелось. Я бы спрыгнул, если б не был точно уверен, что загремлю потом в больницу месяца на два. Зато на крыше был зимний садик, но поздним вечером цивилизованных больных туда уже не пускали. Я выглянул в окно, и мой грустный взгляд своим угловым зрением увидел лестницу, надёжно висящую рядом с моим окном. Конечно, я полез по ней на крышу. Это было просто, тем более, что я давно отказался от больничных тапочек и ходил в своих старых кедах.
    Я посидел на краю крыши.
 - Ах, а сигареты-то ты и забыл взять, - с улыбкой припомнил я себе. – Но вечер и без того хорош.
   Холодок, парящий над крышей и блуждающий в багряных днём листьях и таких серых сейчас, развеял и мою апатию. Я, покачиваясь с мыска на пятку, постоял на краю над бездной.
 - Ну и измельчал же ты братец. Три этажа уже бездна. 
     Но я всё равно для безопасности отошел поближе к середине крыши, а потом и пробежался в дальний конец. «А приятно приходить в норму», - подумал я. Взгляд мой упал вниз, на другую сторону улицы. На освещенной фонарём остановке Наташка недовольно смотрела на часы. Я представил себя рыцарем на крепостной стене и её принцессой внизу, во дворе замка. Я даже руку положил туда, где должен был висеть меч. Она стала Дамой моего сердца и мне, естественно, захотелось дотянуться до неё. Нет, не оказаться рядом надолго, а дотянуться одним кончиком пальца и тут же улететь назад, будто я привязан к огромной резинке. Сейчас я думаю, что этот мой первый порыв и определил всё.
     А Наташке, видимо, надоело ждать автобус, и она пешком двинулась домой. Мне надо было торопиться. Я побежал искать приличную лестницу, привинченную к крыше. Да, так меня и тянет к всякого рода лестницам. Дело в том, что моя лестница была неприличная: вела с площадки второго этажа на крышу. Но приличной лестницы до самой земли нигде не было. Я постоял, поразмыслил.
  - И вправду рыцарь, бегущий на поиски своей Дамы.   
    Я решил лезть ради неё, и я полез. Подвиги во имя Дамы кружат голову больше, чем сама Дама. На месте Наташки, наверное, могла быть и другая Дама Сердца. Наверное.
  - Может, крикнуть ей, - последний порыв благоразумия заговорил со мной.
    Я покрутил пальцем у виска и опустился на последнюю ступеньку. Я прыгнул, прокатился по вороху осенних трухлявых листьев. Это настолько «вскружило голову», что я ещё посидел на земле, ощупывая порванную пижаму.
- Рыцарь в пижаме.
  Я вскочил и помчался дальше. Почему я тогда не повернул назад, я и гадал все эти три дня. «Дотянуться одним кончиком пальца и… улететь от этого в небеса». Я очень надеялся, что улечу. А, может, я уже улетел, только не понял пока этого.
    Мимолётная, как любовь, Наташка шла по желтой от света фонарей улиц. Всё залито жёлтым атласным светом. Тишина, конечно, не спрятала моих шагов. Она развернулась, как будто ждала моего появления. «А вдруг правда ждала, - подумал я, уже спокойно доходя последние метры, - может, вправду всё в этой жизни не напрасно…». « В одном мгновенье видеть вечность», - сказал кто-то. Может, это возможно…
   Я смотрел Наташке в глаза, поцарапанный и помятый, смотрел. Я, кажется, хотел что-то сказать. Что-то о том, что мне стоит уйти. Уйти, чтобы этого мгновенье ушло в вечность, а мы, как любые смертные, восхищались бы им и пытались до него дотянуться. Ради этого стоило уйти. Но Она не видела, что я хочу уйти. На мгновенье Она, казалось, застыла, но не от удивления. Мне показалось, она пытается запомнить моё лицо. Ей что-то почудилось, но Она отмахнулась от чуда.
   « И мгновенье кончилось. И мгновенья потекли в вечность, - я опять подумал, я не мог не думать. – Как всё глупо».
   А Она, Она по-прежнему ничего не видела. Мгновенье не ушло в вечность. Оно просто ушло. Её глаз по-прежнему были заставлены табличкой с вопросом:
 - И что дальше…?