Твоя песня

«Твоя песня длится ровно одну сигарету. С первыми мягкими гитарными аккордами я привычным движение подношу к губам тонкий Vogue с ментолом и уродливую зеленую зажигалку. Как только солист начинает петь — я делаю первый вдох. Неторопливо, вдумчиво. Я стараюсь прочувствовать каждое слово, спетое бархатным голосом, разгадать каждое касание струн.
 
Твоя песня длится ровно одну сигарету. А ты ведь просто однажды сказал невзначай, что влюблен в эту песню, как будто, никогда не разменивавшийся на чувства к человеческим существам, все еще не утратил способности влюбляться в музыку и поэзию. Возможно, это значит, что для тебя еще не всё потеряно. Но всё потеряно для меня.

Твоя песня длится ровно одну сигарету. Четыре минуты пятьдесят две секунды. Я уже знаю наверняка, когда мелодия приходит к завершению, и делаю медленный выдох. Дым щиплет глаза — от этого иногда появляются слезы. Я не плачу из-за тебя, потому что поклялась, что никогда не стану плакать из-за кого-то. Хотя, возможно, слезы бы помогли.
 
Твоя песня длится ровно одну сигарету. А может быть, я, как всегда, подгоняю: себя под твои желания, твои фразы под то, что хочу услышать? Ведь только тогда твои ничего не значащие слова обретают особый смысл, бесцветные взгляды кажутся наполненными сдержанным, но глубоким, как и ты сам, чувством. В моем богатом, по мнению некоторых людей, воображении я всегда превращала пустышки в бриллианты: и моя нелепая, бесцветная жизнь ненадолго наполнялась красками, и сердце делало пару быстрых ударов — и только тогда я чувствовала, что жива.

Твоя песня длится ровно одну сигарету, и мне плевать, что в песне нет ничего от тебя. Ты никогда не сумеешь так чувствовать, и совершенно точно никогда не скажешь мне подобных слов. Мне всё равно, что я ненавижу курить, потому что теперь для меня это ритуал: твоя песня и сигарета: маленькие, невинные орудия смерти. Возможно, когда я бросаю на землю очередной потемневший окурок, моя жизнь становится короче ровно на одну твою песню. И это значит, что мучиться мне останется немного меньше.
Твоя песня длится ровно одну сигарету».


Однокомнатная квартира на первом этаже. Справа — двуспальная кровать, слева почти пустой шкаф, деревянный, грубо сколоченный журнальный стол, на котором стоит старый компьютер, перед ним — совершенно выбиваясь из «стиля» и кажущийся в два раза дороже всей мебели в комнате вместе взятой — компьютерный стул, с мягкой, послушно отвечающей на движения спинкой и крутящейся ножкой.

Болезненно худой темноволосый юноша сидит на краю кровати — ноги безвольно свешены вниз, рука в бессильной злобе комкает простынь, разрисованную уродливыми цветами.

-Здравствуй, Владик! Как ты тут без меня? - в комнату входит непрошеная гостья: бабушка лет семидесяти пяти, в пушистой кофте, которая едва сходится на внушительном животе. Тонкие седые волосы выбиваются из-под белого с синей каемкой платка. В руках у нее — банка с вареньем.

Юноша торопливо смахивает слезу и нехотя поворачивается к старушке.

-Я в порядке, Ольга Семеновна. Вам не стоило приходить — мама сказала, что нам не нужно...

-Ну что ты, Владик! Я же знаю, как вам нелегко приходится! А я летом столько варенья наварила, вот и вам принесла — малиновое. Ты ведь любишь малиновое?

Юноша бормочет что-то невнятное в ответ.

-Хочешь, я посижу с тобой, пока мама не придет на обеденный перерыв?

-Ольга Семеновна... - устало произносит Влад. - Мама дала вам ключ от нашей квартиры, на тот случай, если мне... если я... если мне понадобится помощь. Как вы можете заметить, сейчас я в полном порядке. Я прошу вас, оставьте меня одного.

Старушка тяжело вздыхает и кладет банку на кровать рядом с юношей — чтобы он смог дотянуться рукой.

-Ну, как знаешь, Владик. Я еще вечером зайду.

Юноша молчит, сжимая простынь еще сильнее, чтобы не закричать. Бабушка горестно качает головой и уходит. Ее тяжелые шаги в мягких домашних тапках удаляются, потом хлопает дверь, щелкает замок. Влад вздыхает с облегчением. Затуманенные слезами глаза находят на простыни банку с чем-то липким, вязким, противным внутри: совсем как сама эта Ольга Семеновна. Юноша сглатывает, стараясь подавить отвращение, хватает банку и, не задумываясь, швыряет об стену — прямо над допотопным компьютером. Осколки разлетаются по полу, варенье растекается по облезшим обоям, капая на стол и выпуклый монитор. Легкая усмешка впервые за этот день трогает тонкие губы.
 
Через час вернется мать. Он уже знает, что она скажет, ее слова зацикленной мелодией засели в его воспаленном мозгу.

«Владик, почему ты не пользуешься компьютером? Ты же знаешь, что я платила за него кредит полтора года. Врач сказал, это тебе поможет. Ты сможешь, как раньше, общаться с друзьями, быть в курсе актуальных для молодежи тем, ты найдешь там таких же, как ты...» Последние слова — точь в точь повторение рекомендаций надоедливого доктора Беспалова: юноша знает, что его матери не хватило бы ума самой придумать такие неоспоримые аргументы. Она, отмывающая полы в трех супермаркетах их микрорайона сразу, а по ночам фасующая конфеты в том из них, что работает круглосуточно, противна ему. И от этого он сам себе противен вдвойне. Влад понимает, что она делает для него всё, что в ее силах: но этого никогда, никогда не будет достаточно!

«Владик, почему ты не сидишь на стуле, который мы купили тебе? Весь приход складывался, чтобы подарить его тебе на Рождество, а ты совсем не ценишь того, что отец Федор...»
И юноша с отвращением вспоминает, как морозным зимним утром в их крошечную квартирку ввалилась толпа женщин в платках и пара лысеющих мужчин, под предводительством облаченного в рясу бородатого священника с низким, грудным голосом и большим сверкающим крестом на выпирающем животе. В руках у него был этот самый стул, перевязанный кем-то из заботливых прихожанок розовой лентой.

-Ну что, сын Божий Владислав, принимай подарок, - провозгласил отец Федор и с грохотом водрузил стул напротив грубо сколоченного стола.

Потом мать, светящаяся радостью и затаенной гордостью, помогла Владу сесть и крутанула стул так, что юноша едва удержал равновесие. Вся толпа в восхищении захлопала, а отец Федор громогласно рассмеялся. Никому и дела не было до того, что в этот момент семнадцатилетний парень чувствовал себя цирковым медведем, впервые вывезенным на арену, под яркий свет софитов и крики глупой публики. Хотя нет — не медведем. Медведь мог бы подняться, забыв про всё, чему его учил дрессировщик с хлыстами в руках, наброситься на тех, что сидели в первых рядах и разорвать их на части мощными лапами. А Влад был.. гвоздем программы в цирке уродов. Да, именно так он себя и почувствовал. Он только беспомощно улыбался, потому что встать и наброситься на отвратительную толпу не мог.

С тех самых пор он ненавидел этот стул, ненавидел, что он вечно мозолил глаза, и потому упрямо продолжал сидеть на разобранной кровати в присутствии матери. Это была единственная доступная ему форма протеста.

С матерью он почти не говорил — отвечал односложно и никогда не начинал разговор первым. О чём он мог с ней говорить? О глупых передачах, которые она вечерами смотрела на крохотной кухне по старому телевизору, что был едва ли не ее ровесником? О сплетнях, которые она каждый вечер исправно приносила домой: то о звездах эстрады, а то о соседской дочке, которой прочили блестящее будущее и учёбу в МГУ, а та «залетела» от какого-то байкера, и теперь все планы родителей-врачей полетели к чертям. Единственное, что из этой истории запомнил Влад: презрительное «залетела», что в его понимании значило «готовилась дать жизнь новому человеческому существу», которое просто обязано быть в тысячу раз счастливей его — просто потому, что ниже, чем он, падать было уже некуда и еще потому, что у малыша впереди было детство: самая счастливая пора жизни для Влада. А еще он запомнил щемящее, доводящее до исступления чувство разочарования: потому что знал, что никто и никогда в этой жизни не назовет его отцом, и ему, как бы он этого ни хотел, никогда не удастся стать лучшим папой, чем был его собственный: которого, впрочем, юноша едва знал.

-А вот и я, Владик, - ну вот, снова, погрузившись в размышления и мрачные воспоминания, он совсем не услышал щелчка замка. - Господи, а это что?

Елена, полноватая, седеющая женщина в дешевой юбке до пола и серой кофте на пуговицах входит в комнату и по-хозяйски, привычно кладет сумку с продуктами на кровать. Ее серые, еще бледнее, чем кофта, глаза округляются, когда она замечает растекшееся по обоям пятно и осколки стекла повсюду.

-Ольга Семновна принесла варенье, - бесцветным голосом отвечает юноша. - Она подумала, я люблю малиновое.

-Ну что же ты делаешь, мальчик мой? - женщина осторожно обнимает сына за хрупкие плечи. - Сейчас я поставлю воду для макарон, и всё здесь уберу. Только не порежься.

-Да я при всем желании до этих стекол не доберусь, - огрызается Влад, отворачиваясь к окну.

Обычный московский двор: пара лавочек, качели, песочница. Слишком холодно и слишком рано для того, чтобы родители вывели на прогулку своих малышей. Но взгляд голубых глаз юноши всегда приковывала только одна деталь: скамейка прямо напротив их окна. К несчастью, сейчас она еще пустовала.

Ничего не выражающим взглядом Влад наблюдает, как мать осторожно собирает осколки, как влажной тряпкой оттирает от пола и обоев брызги липкой и сладкой жидкости. Как она ни старается, на стене все равно остается размытое красноватое пятно. Как будто кого-то застрелили в этой комнате. Пуля вышла через затылок, и брызги крови из раны, эффектно, как в лучших фильмах Тарантино, украсили обои. Кто-то тщетно пытался уничтожить улики: но от пытливого взгляда тех, кто придет отомстить, не укроется ни одна мелочь. Влад снова усмехается, но теперь уже мечтательно: ничто так не радовало его, как собственная бурная фантазия, однако, окрашенная в мрачные тона его особым восприятием жизни.

-Может быть, сменим эту рубашку? Я постирала твою любимую, - нерешительно произносит женщина, касаясь плеча сына.

-Нет, - односложно отвечает он. - Зачем? У меня всё равно нет планов на вечер.

Опять эта злая усмешка. Елена всегда ее пугается: никак не может привыкнуть, что это выражение лица, эти скривленные губы, горящие тёмным огнем глаза делают Влада невероятно похожим на его отца: человека, которого ей почти уже удалось забыть.

Через несколько секунд он снова слышит ее умоляющий голос:

-Поешь, сынок.

-Я не хочу.

-Но если ты не будешь есть, ты...

-Что? Умру? - голос Влада срывается на крик. - А это... - он дрожащей рукой указывает на свои неподвижные ноги. - Это... - теперь его рука с тонкими пальцами пианиста обводит презрительным жестом комнату. - Это по-твоему — жизнь?

-Но ты же не можешь... - в голосе матери юноша слышит слезы, и, вздохнув, берет в руки тарелку и начинает исступленно пережевывать безвкусные макароны с дешевой котлетой, как будто сделанной из ваты.

-Вот, видишь? - с набитым ртом бормочет он. - Видишь, я ем? И значит, сегодня вечером доставлю тебе еще одно удовольствие довести меня до туалета и подтереть мне задницу, как трехлетнему ребенку. Теперь ты довольна? Иди!!!

-Но я... я должна проследить, что ты выпил таблетки.... - боясь очередного взрыва гнева, почти шепчет женщина.

-Ах да, таблетки! Беспомощный самообман, заключенный в белом кружочке, который помогает продлевать мое бессмысленное существование. Что ж... - юноша отшвыривает полупустую тарелку. - Я сыт, давай...

Мать протягивает ему стакан воды и две большие капсулы, которые он без промедления глотает.

-Что-то еще? - его медовая улыбка как будто ножом проходится по сердцу матери.

-У меня сегодня ночная смена, и я попросила Ольгу Семеновну покормить тебя ужином...

-Боже, мама! Ты можешь попросить эту отвратительную старуху, чтобы она больше не приходила? Иначе в следующий раз варенье полетит не в стену, а в ее пустую голову. Я ненавижу, когда люди испытывают жалость ко мне! Ненавижу, когда они лезут в мою жизнь... Да что ты в этом понимаешь... - он делает неопределенный жест рукой.

-Как ты можешь так говорить об Ольге Семеновне?! Она нам так помогает...

-Она помогает тебе ухаживать за своим любимым комнатным растением, которое погибнет, если его не поливать и не удобрять трижды  в день. И никто из вас не заботится о том, что у этого растения тоже есть чувства.

-Да я ведь всё, всё делаю для тебя! - не выдерживает женщина.

-Знаю, - мягко произносит Влад, понимая, что перегнул палку. - Знаю, мама. Прости. Прости, но этого не достаточно.

Он медленно поворачивается к ней и смело встречает взгляд серых глаз, переполненных слезами.

-Просто скажи Ольге Семеновне, чтобы сегодня не приходила. У меня есть кресло, я смогу перелезть в него и добраться до кухни. Я всё еще могу... - его голос начинает дрожать. - ...управлять верхней частью собственного тела. Я обещаю, что поужинаю и выпью таблетки. Просто не впускай в наш отвратительный мир чужих людей. Я прошу тебя, мама. Твоей жалости и этого глупого самопожертвования мне достаточно, чтобы чувствовать себя последним подонком.

-Сынок, я...

-Мама, тебе пора.

-Хорошо, я скажу ей, чтобы не приходила.

Женщина легко касается руки сына и выходит в коридор. Минут пять он почти равнодушно слушает доносящиеся из ванной комнаты рыдания. Затем снова шаги, захлопнувшаяся дверь, щелчок замка.

Влад вздыхает с облегчением и ложится на кровать, стараясь не плакать. Стараясь
представить человека, которому собственная жизнь была бы также невыносима, как ему.

Около четырех часов дня юноша с трудом выбирается из болезненного забытья, в которое его обычно погружают скачки давления из-за перебранок с матерью и таблетки. Приподнявшись на локтях, он с надеждой смотрит в окно. Заветная скамейка больше не пустует. Ненавидя себя за то, что пропустил несколько бесценных мгновений, когда можно было смотреть на нее, он, делая чудовищное усилие, перебирается на ненавистное кресло, отталкивается от уродливого деревянного стола и подъезжает вплотную к окну, скрываясь за тяжелой оранжевой занавеской. 



«Твоя песня длится ровно одну сигарету. Мы сегодня не виделись — но это даже к лучшему. Телефон молчит: все обо мне забыли. А я о тебе помню. Может быть, ты сейчас с ней: держишь за руку, улыбаешься, касаешься светлых волос. Ты не любишь ее, я знаю, но тебе нравится ощущать себя собственником красивой вещи — коллекционного экспоната, к тому же, боготворящего тебя и по-щенячьи заглядывающего в глаза. Ты всегда выбирал простые пути. Ты всегда выбирал людей, которые не смогли бы подобраться слишком близко к твоему холодному сердцу. Поэтому мне никогда не стать одной из твоих друзей. Хотя бы потому, что дружба для меня означает полную самоотдачу, абсолютное посвящение себя человеку, который рядом. Ты не способен на это, но я все равно тебя люблю. И мне нравится знать, что есть что-то, что я могу контролировать, то, что я знаю наперед: твоя песня длится ровно одну сигарету.»


У нее густые каштановые волосы чуть ниже плеч. Какого цвета глаза с такого расстояния рассмотреть невозможно, но Влад уверен: какого-то темного, явно не голубого, как у него, и не прозрачно-серого, как у матери. У нее всегда яркий макияж — глаза подчеркивает черная подводка, на щеках, явно искусственный, румянец (кожа у нее почти такая же бледная, как у него). А вот губы почти никогда не накрашены. Только яркий цвет ногтей играет на солнце, когда она подносит ко рту тонкую сигарету.

Юноша почти уверен, что она каждый день слушает какую-то песню: всегда одну и ту же, всегда на повторе. У нее в ушах яркие наушники от айпода, который лежит в кармане. Как только бросает на землю окурок, девушка снимает наушники и задумчиво смотрит куда-то вдаль. Иногда он боится, а иногда хочет, чтобы она повернулась, и их глаза на этом невообразимо большом для него расстоянии встретились. Но он знает, что это невозможно: она все равно его не увидит. Во-первых, потому что он всегда прячется за занавеской, а во-вторых, потому, что она близоруко щурится, порой бесцельно рассматривая прохожих. Хорошее зрение — единственное его преимущество, которым он старается пользоваться на все сто процентов.

Сегодня на ней всё те же простые, темные джинсы и яркий бирюзовый свитер. Она зябко кутается в него, согревает руки дыханием. Видимо, в полусне-полузабытьи он пропустил, как она выкурила первую сигарету, слушая эту загадочную песню длиной около пяти минут. И сейчас у нее - перерыв до второй: несколько задумчивых минут, когда она смотрит по сторонам, но ничего не видит, когда она избегает встречаться взглядом со слишком любопытными прохожими, когда иногда что-то бормочет побледневшими от холода губами и редко, но так лучезарно улыбается чему-то своему, вспоминая.

Влад не отрывает восхищенного взгляда от девушки, хоть ее и не назвать красивой: неправильные черты лица, слишком широкие крылья носа, болезненная худоба. Однако, каштановые волосы делают ее внешность необычной, а саму девушку — невероятно привлекательной. Они непослушно спадают на лоб, скрывают изящные скулы, и она раздраженно заправляет волосы за уши, но только для того, чтобы с очередным порывом ветра шелковые пряди снова коснулись ее лица.

Девушка приходила сюда почти каждый день, около трех часов, больше трех месяцев подряд. За всё это время она едва ли пропустила больше пары дней. Влад не знает, откуда она взялась, не знает ее имени: он никогда раньше не видел ее среди скучных прохожих в своём дворе, где он за одинокие дни, сидя в квартире, успел изучить каждый уголок, доступный взгляду из окна. Иногда она приходила минут на десять: чтобы выкурить сигарету, послушать свою загадочную песню, и убежать, окинув потемневшим, затуманенным взглядом дом Влада. Порой она оставалась надолго. Доставала из сумки книгу и неторопливо читала, возвращаясь на несколько страниц назад, чтобы уточнить детали. Иногда у нее на коленях подолгу лежал айпад, на котором она что-то торопливо печатала, то и дело прерываясь для размышлений.

Он изучил все ее привычки, доступные взгляду. Она почти никогда не забирала волосы, хотя однажды, увидев ее с высоким хвостом, он отметил, что так ей шло гораздо больше: неприметные черты лица обострялись, и она казалась обладающей какой-то инопланетной, необъяснимой красотой. Она ненавидела обувь на каблуках, носила ее редко и как-то неумело, с облегчением присаживаясь на лавочку, чтобы вытянуть ноги в джинсах и дать себе немного отдохнуть от каблуков. В платьях она тоже чувствовала себя неуютно: вечно одергивала подол, который, впрочем, никогда не был выше колена, и с раздражением замечала, с каким вожделением на нее смотрят прохожие мужчины. Если быть честным, он не знал, как она одевалась в своей обычной жизни, вне этого двора: но здесь она чаще всего носила удобную, уютную одежду, как будто эта скамейка была для нее домашним диваном, на который она садилась отдыхать после работы. Три месяца Влад смотрел на девушку каждый день, изучал ее жесты, черты, привычки, умирал от желания услышать ее голос и узнать, что за песню она каждый день слушала.

Вот и снова: нервно достает из упаковки очередную сигарету, вставляет в уши наушники, нажимает на play. Закрывает глаза, открывая взгляду Влада идеально подведенные черным веки.


«Твоя песня длится ровно одну сигарету. Сейчас солист запоет — и я сделаю первый вдох. Точно так же, как я снова начала дышать, впервые увидев тебя. Я давно обещала себе не влюбляться, не впускать это глупое чувство в свое истерзанное сердце и вечно забитый ненужной ерундой разум. Но разве я могла удержаться? Светловолосый, неловкий мальчишка, которого никто не замечал. Таким я тебя впервые увидела. Я чувствовала себя смелой и красивой рядом с тобой, а ты как будто не решался заговорить, не знал, что может меня заинтересовать. Только потом я поняла, что это была не робость, а равнодушие. Ты никогда не смотрел на меня с любовью — это в моих глазах ее было слишком много, и когда я смотрела в твои, серо-зеленые, она в них отражалась. Это меня и обманывало. Я говорила тебе, что никто не стоит моих слез. Да к черту всё — я солгала. Твоя песня длится ровно одну сигарету».


Сегодня Влад впервые стал невольным (или всё-таки вольным?) свидетелем того, как незнакомка плачет. И это было уже слишком даже для него.

-Мама, я хочу чтобы завтра ты помогла мне выйти на улицу.

-Но Влад, ты же знаешь...

-Мама, это вопрос жизни и смерти! Я тебя умоляю!

-Уже три часа ночи, Владик, а ты всё еще не спишь. Ты выпил таблетки?

-Выпил, мама, и я даже поужинал! Ты меня слышишь? Я ни о чем тебя никогда не просил, но пожалуйста — завтра!

Блеск в глазах сына и беспокоит, и радует женщину. Она никогда прежде не видела Влада таким вдохновленным, взволнованным. Но что за игру он затеял? Уж не решился ли он... (Ох, нет, нет, даже думать об этом не смей!) Он не станет... Она этого не переживет. Утром, внимательно осмотрев двор в окно на предмет опасных для жизни сына предметов, Елена решается и произносит, сдавшись под умоляющим взглядом:

-Сегодня я заканчиваю в два. Как только приду на обед, отведу тебя прогуляться.

-Спасибо, мама! - знакомый уже блеск загорается в голубых глазах.

Утром Влад впервые включает компьютер. Заходит в поисковую систему, затем на страницу одной из самых популярных социальных сетей. Однажды у него возникала нелепая мысль найти ее в виртуальном мире. Завести аккаунт на чужое имя, украсть чужие фотографии, эмоции, статусы, события — лгать, никому не причиняя вреда. Он знал, что так делали многие из ему подобных: создавали себе мир фантазий и тонули в нем, пока реальность не обрушивалась на них страшным грузом. Но он не хотел так. Он хотел быть настоящим, хотел жить, как никогда. Хотел коснуться ее нежной кожи, смахнуть слезы с ее щеки, утешить... рассказать, впервые в жизни рассказать кому-то свою историю. Чтобы она перестала себя убивать и поняла, что у нее есть всё для того, чтобы жить. Сначала идея показалась ему безумной, но потом, бессонной ночью, взвесив все за и против, он решил, что ему всё равно уже нечего терять. Сегодня он включил компьютер потому, что снова решил попытаться найти ее: узнать побольше о ней и о том, что случилось. А если быть честным — узнать о том, кто разбил ее сердце. Но как он мог найти девушку, чьего имени даже не знал? Он не знал, кто она, где она жила. Студентка? Старшеклассница? Он мог с точностью воспроизвести черты ее лица, если бы умел рисовать: в его мыслях ее портрет, точный и прекрасный, горел воспаленным, ярким пятном, вспыхивая каждый раз, когда он закрывал глаза.

-Глупость, - сам себе признается юноша и выключает компьютер спустя пять минут. Сегодня он увидит ее и всё скажет сам. Скажет прямо и честно. Что именно — он не знает. Но он уверен, что слова придут сами собой, как только расстояние между ними сократится в несколько раз.

-Вот на эту скамейку, - указывает Влад. Он надел чистую рубашку и джинсы, и всё равно страшно взволнован: уже почти три, а значит,девушка должна появиться с минуты на минуту.

Мать усаживает сына, совсем не владеющего собственными ногами, на лавочку, и тяжело опускается рядом с ним, вдыхая влажный осенний воздух

-Нет, нет, мама... я хочу, чтобы ты оставила меня одного.

-Но я думала, ты посидишь здесь несколько минут, и мы вернемся... Я должна идти на вторую
работу.

-Иди, заберешь меня вечером. Пожалуйста, мама. Сегодня нет ветра, и я достаточно тепло одет. Со мной ничего не случится.

-Ты и шагу не можешь сделать без посторонней помощи, и хочешь, чтобы я оставила тебя здесь одного? - руки у женщины холодеют.

-Мама, пожалуйста...

-Влад, что ты задумал?

-Ничего, мама! Умоляю! Я не нанял киллера, чтобы тот убил меня посреди бела дня и не собираюсь доползать до дороги, чтобы первый попавшийся лихач переехал мое ненавистное тело! Сегодня я впервые решил начать жить. Просто позволь мне, мама! Пожалуйста!

Помолчав, женщина кивает и направляется к дому, несколько раз взволнованно обернувшись, чтобы взглянуть на сына, который, улыбаясь чему-то своему, закрыл глаза и наслаждается, как все еще теплое осеннее солнце ласкает веки. Ей кажется, что он впервые за несколько лет выглядит по-настоящему счастливым.

Девушка появляется через десять минут. На ней — просторная, бесформенная кофта, скрывающая фигуру, но именно такая теплая и уютная, как она любит. Она идет по тротуару, задумавшись, своей обычной дорогой. Оказавшись достаточно близко к скамейке, с удивлением замечает, что та занята. По лицу девушки проскальзывает тень недовольства. Она потеплее укутывается в кофту и обреченно шагает мимо — к дальней скамейке параллельной той, на которой сидит безмолвный, беспомощный Влад.

Это приходит как гром. Как выстрел в грудь. Сердце замедляет движение, а потом начинает лихорадочно биться, как будто приказывая своему хозяину прожить последние секунды как можно быстрей, как в видео-перемотке. Дыхание сбивается, в глазах темнеет. Ком досады и горечи в горле мешает сделать новый вдох. Она была так невероятно, так волнующе близко — и просто прошла мимо, не удостоив его даже взглядом. А чего он хотел? Инвалид... Когда она проходила мимо, он не мог даже докричаться до нее,попросив подойти: это было бы глупо. Он не мог побежать за ней, схватить за руку, отвести на свою скамейку. На ее скамейку, которую он так бессовестно занял. И теперь всё, что ему остается делать в ближайшие три часа в ожидании возвращения матери — сидеть неподвижно и смотреть на нее.


«Твоя песня длится ровно одну сигарету. Как же я ненавижу людей. Мужчин. Они слишком много раз делали мне больно, чтобы я могла снова открыть свое сердце кому-то из них. Да, я определенно их ненавижу. Я ненавижу тебя, но не твою песню. Твоя песня длится ровно одну сигарету.

Вечно кто-то вмешивается в мои планы, рушит обычный порядок вещей. У меня даже нет места, где я могла бы остаться одна, подумать, послушать твою песню. Потому что эта скамейка, конечно, не моя. И рано или поздно кто-то должен был занять ее раньше моего прихода. Странно, что прежде этого никогда не случалось. Только посмотрите на него: высокомерный, красивый юноша... Сидит, где ему хочется и берет всё, что вздумается. Да он даже пальцем не захочет пошевелить, чтобы показать свою заинтересованность. Он и не шелохнулся, когда я проходила мимо. Никто и никогда не мог доказать мне, что ему не всё равно. И этот: сидит, бесстыдно пожирает глазами. Да что же ты не подойдешь, не спросишь, как у меня дела? Не развлечешь меня парой шуток? Что, и для тебя я недостаточно хороша? Ну конечно... Пора бы привыкнуть.

А я бы рассказала ему про твою песню. Просто так, сразу. Мне очень нужно кому-нибудь рассказать, но никто не захочет слушать. Люди любят веселые истории с неожиданной развязкой. Людям нравятся хэппи-энды. Никто не станет слушать о разбитых сердцах просто так. А я недостаточно хороша, чтобы кто-то хотя бы притворился, что слушает. Пусть бы вместо этого он смотрел, как двигаются мои губы, как поднимается и опускается от частого дыхания грудь. Пусть бы он не слышал не единого слова — просто сидел бы рядом, держал мою руку, а я бы говорила. Но есть только эти — что пялятся издалека, как на фарфоровую куклу, будто боятся дотронуться и разбить. Нет, всё-таки ты — это лучшее, что было в моей жизни. Пусть это и был унизительный обман, но ты позволил мне верить, что я могу быть кому-то нужна: хотя бы на несколько минут, на пару электронных сообщений, на несколько интригующих улыбок в коридорах и многозначительных «приветов». По крайней мере, всё, что есть у меня сейчас: твоя песня.

Твоя песня длится ровно одну сигарету.»


Она уходит раньше обычного — ей неуютно сидеть на «чужой» скамейке, и Влад остается совершенно один во дворе. К вечеру поднимается ветер, начинает накрапывать дождь, который превращается в настоящий ливень: и мать возвращается с работы на несколько часов раньше, беспокоясь о сыне.

-Владик, боже мой! Ведь ты же простудишься... Это же... это же так опасно для тебя!
Елена уже замечает, что огонек в глазах сына погас, поэтому не спрашивает ни о чем. Пока она ведет его домой, моет в тесной ванне под горячей водой, укладывает на кровать и укутывает в теплое одеяло, он не произносит ни слова.

Юноша засыпает, едва коснувшись головой подушки, но вскоре просыпается от непонятной тревоги. Ему кажется, что он проспал вечность, но прошло только два часа с тех пор, как они вернулись. В горле пересохло, и Влад не может понять, жарко ему или холодно. Только дышать невероятно тяжело.

-Мама! - хрипит он, стараясь коснуться женщины, которая спала с ним бок о бок каждую ночь. Но, бросив взгляд на часы, он понимает, что еще слишком рано для нее, чтобы быть в постели. Прокашлявшись, он зовет снова:

-Мама! - но никто не откликается. Наверное, ушла на свою очередную работу. Дышать становится все тяжелее. Воздуха категорически не хватает. Юноша сваливается с кровати, неловко утянув за собой одеяло и простынь, медленно, на локтях подползает к окну. Держась за стол и подоконник, приподнимается: конечно, ее уже нет. Слишком поздно. Влад открывает легко поддающуюся даже его слабым рукам, полусгнившую раму, и с облегчением вдыхает холодный вечерний воздух. Всё тело его горит, а легкие готовы разорваться, как будто вместе с воздухом кто-то залил ему в глотку кипящую лаву, поэтому ему так приятно чувствовать, как ледяные струи дождя хлещут по лицу и груди. Юноша мучительно сглатывает и делает очередной болезненный вдох.

-Господи, Владик...

Елена возвращается домой после полуночи: перед санитарной комиссией ее заставили тщательно вычистить каждый уголок торгового зала. Когда она входит в комнату, холодный ветер из распахнутого окна едва не сбивает ее с ног. Дождь хлещет на пол: везде, куда долетают струи, растекаются лужи мерзкой, холодной воды. Ее спящий сын лежит на голом полу, весь мокрый, дрожащий во сне.

-Сынок, что с тобой? Что...

Юноша мучительно кашляет и Елена едва различает:

-Песня... Какая это была песня?

-Что? Какая песня, сынок? О чем ты говоришь? Владик, ты слышишь меня?

На ставших вдруг ватными ногах женщина добирается до телефона и набирает номер скорой. Сделав вызов, она звонит еще и доктору Беспалову. Она уже понимает, что произошло нечто непоправимое.

Беспалов в доме оказывается раньше, чем скорая — живет неподалеку Он тщательно осматривает Влада, заботливо перенесенного матерью на кровать.

-Без анализов я ничего точно сказать не могу, но похоже, что это воспаление легких. - произносит врач озабоченно, - С врожденной болезнью Влада, у него практически нет шанса выздороветь.

Мать молча прижимает руку ко рту и соскальзывает прямо в ненавидимое сыном кресло.

-Немедленная госпитализация, - продолжает говорить доктор, но она уже его не слушает.

Взгляд ее прикован к едва различимой под одеялами фигурке сына: совсем мальчика с закрытыми глазами и восковой кожей. - Скорая отвезет его в нашу больницу, я договорюсь. Собирайтесь, если поедете с ним.

Открыв глаза, Влад не видит привычного облупившегося потолка, содранных обоев, уродливых цветастых простыней. Вместо этого все вокруг — белое, и пахнет лекарствами сильней, чем от всех наведывавшихся к нему с гостинцами бабушек. Воткнутая в его тонкую вену трубка мешает двигаться. Он едва может вспомнить, что случилось прошлой ночью. Картины мелькали, меняясь с невероятной скоростью: скамейка, девушка, окно, удушье... Мама?

-Где я? - шепчет юноша, сжимая руку матери.

-Ты в больнице, сынок... Вчера... вчера с тобой случилось несчастье. Зачем ты открыл окно?

-Мне было нечем дышать, - отвечает Влад, отмахиваясь от этого вопроса, как от назойливой мухи.

В палату входит доктор Беспалов: статный, светловолосый мужчина лет сорока пяти, с бесцветной бородой и такими же голубыми, как у Влада, только чуть светлее, глазами. И в глазах этих для невозмутимого врача слишком много тревоги.

-Мама, оставь нас, - просит Влад, мельком взглянув на стоящую на коленях у его кровати женщину.

-Но...

-Елена Сергеевна, вам лучше послушать сына.

Подчиняясь авторитету доктора, женщина послушно покидает палату.

-Я умру? - с какой-то даже надеждой спрашивает Влад.

-Владислав, я вынужден...

-Нет, послушайте. Скажите мне всё, как есть. Вы не представляете, насколько это важно.
Поверьте, я не расстроюсь, если вы скажете, что шансов нет. Я даже буду вам благодарен.

-Не говорите так, жизнь...

-Это величайший подарок человеку от Бога, которым надо дорожить, - устало кивает юноша, и это звучит в его устах как «бла-бла-бла». - Но посмотрел бы я на вас, если бы вы больше не смогли ходить и лечить ваших пациентов. Неужели и тогда, когда вы не приносили бы окружающим ничего, кроме неудобств, ваша жизнь была бы вам так же дорога, как сейчас?

-Что ж... - голубые глаза внимательно рассматривают морщинки на сложенных в замок руках. 
-Скоро сильнодействующие лекарства перестанут помогать и начнут убивать вас. К вечеру вы вряд ли сможете приходить в сознание дольше, чем на десять минут. Через пару дней, полагаю... вас не станет. Воспаление легких — слишком тяжелое заболевание в вашей ситуации,с вашим иммунитетом и мышечной дистрофией...

-Не желаю слушать. Но, пожалуйста... пока у меня есть время и я могу говорить... Сделайте кое-что для меня. Возможно, это покажется вам ребячеством, но...

Беспалов возвращается в палату с несколькими чистыми листами и наполовину исписанной ручкой. Врач скромно присаживается на краешек кровати своего пациента, и старательно выводит то, что едва способный пошевелить рукой Влад попросил его написать.
Когда Елена возвращается из буфета, письмо уже закончено и даже запечатано в некое подобие конверта.

-Рад был сделать это для тебя, - улыбается Беспалов, и уходит, подмигнув Владу в дверях.

-Как ты, сынок?

-Мне нужна твоя помощь, мама... Сегодня, в три часа дня... к скамейке... той, на которой я сидел, подойдет девушка... У нее каштановые волосы и подведенные черным глаза. Отдай это ей, пожалуйста. Это очень важно.

-Кто она?

-Не спрашивай, мама... У меня слишком мало времени для вопросов. Просто отдай это ей и возвращайся. Я хочу убедиться, что всё получилось.

Растерянная женщина кивает и тут же выходит. Она не хочет, не может поверить, что ее сын, которого она холила и лелеяла столько лет, в чье чудесное выздоровление так свято верила, умирает. Он просто не мог уйти вот так, оставить ее одну: лишить смысла существования. Ведь это всё было для него: три работы, посещение храма каждое воскресенье, помощь соседей, которую приходилось принимать, переступая через собственную гордость: таблетки были слишком дороги, а остатка скудной зарплаты едва хватало на еду. Ради него она перестала плакать по ночам из-за бросившего ее мужа, узнавшего, что сын с дистрофией мышц никогда не то что футболистом, но даже офисным клерком едва ли станет. Ради него она жила — год за годом, день за днем, сносила обиды, зная, что ему тяжело — куда тяжелее, чем ей. И теперь... неужели он вот так уходит? Оставляет ее одну? Неужели, когда она вернется с ночной смены, никто не будет ждать ее дома? Больше никаких колкостей, насмешек, брошенных в стену банок с вареньем... Зачем тогда жить? Тогда и работа не пригодится... Тогда и стекло с пола незачем собирать... Владика не будет, а если она порежется — так плевать... Кому какая разница, что с ней происходит...

Ровно в три часа Елена выходит из подъезда и сразу замечает девушку, которую видела пару раз, возвращаясь с работы. Женщина чувствует что-то среднее между любопытством и неприязнью. Кто она? Откуда они с Владом знают друг друга? И не из-за нее ли тогда он провел целый час под дождем, а потом открыл окно, как будто сам захотел приблизить собственный конец?

-Здравствуйте, - нерешительно произносит Елена.

Девушка, собиравшаяся уже достать из пачки первую сигарету, удивленно сморит на незнакомку и кивает в ответ.

-Мой сын, Влад, просил передать это вам... - Елена протягивает ей запечатанный конверт, с желанием открыть который боролась всю дорогу домой.

-Влад? - непонимающе переспрашивает девушка. Голос у нее глубокий, грубоватый из-за частого курения, но приятный, мелодичный. - Но я не знаю никакого Влада...

-Да как вы можете! - глаза Елены тут же наполняются слезами. - Мой сын умирает в больнице, и единственная, кому он захотел написать — это вы. А вы его даже не помните?

-Но это, должно быть, какая-то ошибка... - растерянно произносит девушка, все же принимая конверт, который швырнула ей в лицо заплаканная женщина, заспешившая обратно домой, чтобы не разрыдаться прямо у бессовестной девчонки на глазах.


«Я не знаю твоего имени, не знаю, сколько тебе лет. Я не знаю, как звучит твой голос и что за песню ты слушаешь каждый день. Я так и не смог рассмотреть марку сигарет, которые ты куришь. Всё это мне безумно интересно.

Но всё-таки, я очень многое знаю о тебе. Я знаю, что ты приходишь в наш двор каждый день около трех часов, садишься на свою любимую скамейку и слушаешь одну и ту же песню. Я знаю, что ты любишь читать и иногда что-то пишешь. Я знаю, что у тебя красивые каштановые волосы, но такие непослушные... Я знаю, что ты любишь улыбаться собственным воспоминаниям и не выносишь ловить на себе взгляды прохожих. Прости за то, что так бессовестно смотрел на тебя тогда, когда сидел на скамейке, по праву принадлежащей тебе.

Два дня назад я увидел, как ты плакала. Но ты не должна. И я объясню тебе, почему.

Меня зовут Влад, мне семнадцать лет и у меня мышечная дистрофия. Лет до двенадцати я еще мог передвигаться. Ходил в школу и даже иногда играл с друзьями в футбол — правда, всегда проигрывал: мои ноги уже тогда временами меня не слушались. Иногда я думаю, что лучше бы я с рождения не знал, как это: бегать по траве, не чувствовал этой приятной усталости, когда целый день провел «на ногах»... Не знал, каково это - быть нормальным. Ведь потом всё становилось хуже и хуже с каждым днем. Я пил таблетки, лежал под капельницами, но ничто не могло остановить моего стремительного падения. Я перестал ходить в школу, потом всё реже выходил на улицу. К шестнадцати годам я уже едва мог самостоятельно встать с кровати. Я всегда знал, что болен, но мечты никогда, никогда не покидали меня. Я верил, что однажды вылечусь. Я верил, что если я мог ходить когда-то давно, то научусь снова. Я хотел увидеть мир, хотел стать отцом, хотел заботиться о матери, которая всю свою жизнь посвятила мне. Но мои ноги решили всё за меня.

Я потерял смысл жизни. День за днем я сидел в нашей однокомнатной квартирке на первом этаже, не включал компьютер, не брал в руки больше ни одной книги, кричал на мать, не хотел есть и принимать таблетки. Я стал отвратителен сам себе и хотел одного: умереть. Но потом появилась ты. Каждый день, вот уже три месяца и двенадцать дней ты приходишь в наш двор, садишься на скамейку, зажигаешь сигарету, включаешь песню и думаешь о ком-то, кто в тысячу раз счастливее меня. И не потому, что он умеет ходить и может осуществить все свои мечты, стоит ему только захотеть и немного напрячься, но потому, что у него есть ты.
 
Ты думаешь о нем каждый день. Может быть,он предал тебя. Разбил тебе сердце, обманул... я не знаю... Но это из-за него ты убиваешь себя каждый день.

Он лучше меня — я беспомощен. Вчера, когда ты прошла мимо, я сидел на твоей скамейке. Но я не позвал тебя присесть рядом, не удержал за руку — потому что без посторонней помощи я не мог даже встать. Прости меня за это. Я знал, я видел как сильно тебе всегда нужна была моя поддержка. В этом письме я прошу прощения и говорю «прощай».

Я не хочу, чтобы ты приходила в больницу или пыталась что-то узнать обо мне. Да вряд ли ты и сама этого захочешь. Я скоро умру.

Я хочу сказать тебе, чтобы ты выбросила из головы этого мерзавца, забыла о нем навсегда. Я хочу, чтобы ты жила и была счастливой. А для того, чтобы быть счастливым, надо жить настоящим, потому что прошлое не вернуть, а будущее туманно. Я знаю, что повторяю сейчас цитату кого-то из великих и мудрых людей, но сам я не так давно это понял, и хочу, чтобы и ты осознала это как можно скорей. Я хочу, чтобы ты улыбалась каждый день, вспоминая обо мне. Я хочу, чтобы ты знала: мне было не всё равно. Какой бы ни была твоя история, стоила ли бы она твоих слез и переживаний или нет, я бы выслушал ее от начала до конца, потому что меня интересует все о тебе. Я хочу, чтобы ты знала: на свете был человек, для которого ты была светом. Ты — та, ради кого я жил эти месяцы и благодаря которому всё еще могу умереть счастливым.

Только пообещай мне одно: не кури из-за меня, ладно? Удали эту песню из плейлиста, и для меня не находи новую, если тебе вдруг захочется... Вспоминай обо мне, когда стоишь перед зеркалом, собираясь на свидание, когда спускаешься в метро, зная, что там тебя встретят с букетом «в центре зала», когда красивый влюбленный юноша купит тебе мороженое. Только тогда вспоминай обо мне. И никогда не кури. И не слушай больше грустных песен. Держись подальше от всего, что тебя убивает. Потому что я хочу, чтобы ты жила».


На следующий день Елена, выходя из дома рано утром, налетела на девушку в дверях своего подъезда.

-Простите... - произносит шатенка нерешительно. - Я давно вас здесь жду: боялась, что пропущу момент, когда вы уйдете. Скажите, пожалуйста, в какой больнице Влад. Мне очень нужно поговорить с ним.

Несколько секунд Елена задумчиво молчит, а потом отвечает:

-Я еду туда сейчас, если хочешь, поехали со мной.

Всю дорогу они не разговаривают. Наконец, женщина не выдерживает и прерывает молчание.

-Наверное, университет пропускаешь?

-Не важно, у нас сегодня только лекции, - смущенно улыбается шатенка.

Елена не видит смысла спрашивать свою попутчицу, откуда та знает Влада, а девушка не хочет (боится) узнать, действительно ли он скоро умрет. Остаток пути они проводят в молчании, которое, впрочем, устраивает обеих.

В приемном покое их встречает доктор Беспалов, выглядящий бледнее, чем обычно.

-Со вчерашнего вечера состояние Владислава резко ухудшилось, - сообщает он, и Елена машинально хватается за руку девушки, чтобы удержаться на ногах. - И вынужден вам сказать, что вряд ли он уже придет в себя.

-Могу я... могу я войти к нему, пожалуйста?

Доктор почему-то все сразу понимает и кивает. Уходя, девушка слышит что-то про окна и коварные сквозняки.

Она входит в палату. Видит лежащего на кровати юношу — болезненно худого, но очень красивого. Темные волосы, изящные скулы. Неужели тот красавец, которого она видела тогда во дворе, и этот мальчик, балансирующий на грани жизни и смерти — один и тот же человек? И неужели она, сентиментальная, глупая девица, действительно для него так важна?

Девушка делает пару нерешительных шагов в сторону кровати и тихонько касается тонких пальцев юноши — но едва ли он ответит на ее прикосновение. Однако, через пару секунд она чувствует, как ее пальцы требовательно сжимают.

-Влад? - удивленно произносит шатенка. - Я позову врачей, они сказали...

-Нет, - слышит она его хриплый голос. - Твоя песня. Я хочу услышать ее.

Растерянная, девушка достает из сумки айпод и вставляет в ухо молодого человека цветной наушник. Он блаженно улыбается.

-Никогда не слышал ее раньше. Очень... красивая, - с трудом произносит Влад. Дышать ему становится всё тяжелее.

-Но я больше не буду ее слушать, - произносит девушка, сдерживая непрошеные слезы. - Обещаю!

-Спасибо, - снова улыбается Влад.

-Почему? - вопрос срывается с губ девушки прежде, чем она успевает подумать, хочет ли услышать ответ. - Почему ты умираешь?

-Потому что так будет лучше, - улыбка не сходит с лица юноши. - Так должно быть.

-Но ты единственный, кто...

-Я не единственный. Оглянись вокруг. Мир никогда не вращается вокруг одного человека. Ты обязательно встретишь свою любовь. И тогда вспоминай обо мне.

-А у тебя... - девушка уже рыдает. - У тебя есть любимая песня?

-Я надеюсь, что мне не нужна будет песня, чтобы остаться в твоем сердце навсегда, - юноша отводит глаза. - Позови... позови маму, я хочу попрощаться...

Всхлипнув, девушка кивает и выскакивает за дверь.


«Твоя песня длилась ровно одну сигарету. Нет. Я наконец-то нажимаю delete. И сигареты... они мне больше не нужны. Ты был всего лишь очередным эгоистом, а я была слишком твои отражением, чтобы ты осмелился посмотреть мне в глаза. Мы жили для минутных развлечений. Мы хотели, чтоб кровь кипела от одного только взгляда, чтобы все было просто и приятно. У нас было все — и мы этого не ценили. Ты ни в чем не нуждаешься. И даже у меня теперь есть все, что нужно: и не важно, что у меня нет тебя. Странно, я больше совсем не люблю слушать музыку. И не хочу вспоминать твои слова, наши разговоры, я даже перестала различать мелодии звучащих из чужих колонок песен. Потому что у меня есть нечто более важное, чем ноты или воспоминания о тебе. Я научилась помнить о том, кому не нужна была песня, чтобы остаться в моем сердце навсегда».


Пачка Vogue и неосмотрительно оставленный на скамейке айпод заливает осенний дождь. Зайдите в тот двор сегодня вечером — возможно, никто еще не выбросил пачку сигарет и не украл сломанный плейер. Положите на эту скамейку то, что мешает вам забыть прошлое и сделать шаг вперед. О некоторых людях нам напоминает все вокруг: чья-то улыбка, красивая песня, фильм, название книги, столик в кафе. Но все это только мешает нам двигаться дальше. Ведь есть нечто гораздо большее, чем осязаемые напоминания о том, что осталось в прошлом или вовсе не сбылось. Есть те, кто теплым светом навсегда остаются в сердце: не важно, реальны они или выдуманы, живы или мертвы. Ведь именно они — настоящие, те, кому не нужна песня, чтобы остаться в наших сердцах навсегда.