Я ехала домой...

Как только захожу в поезд или электричку, где-то внутри начинают звучать строчки старого романса: «Я ехала домой, двурогая луна светила в окна тусклого вагона…».  Я, действительно, возвращаюсь  домой, но не под блеклой стыдливой луной, а под ярким, неприлично рыжим и настырным июльским солнцем. Вот если бы билет был куплен на вечернюю электричку, то появилась бы и луна.
За полтора века звучания романса много чего поменялось: жизнь убыстрилась, усложнилась технически и опростилась эстетически. И только окно электрички выглядит по-прежнему тусклым со следами вчерашнего дождя. Я не была в этих краях больше двадцати лет и мне интересно все: пробегающие мимо пейзажи, выражение лиц пассажиров и их обычные дорожные разговоры.
За окном мелькают заброшенные поля, поросшие маками, васильками и лютиками. Между ними задумчиво покачиваются на ветру желтые и сиреневые метелки, название которых я не знаю. Я не рачительный экономист, поэтому веселая травяная палитра  радует мой взор гораздо больше, чем былые колхозно-совхозные геометрически расчерченные, унылые поля пшеницы, овса или ячменя.
Электричка идет по дачным местам, остановки называются «Седьмой километр», «Восемнадцатый километр», «Сто двадцать первый километр». Середина июля – пора садовой земляники, которую здесь все как один зовут «виктория». Дачники заходят с плетеными корзинками, пластмассовыми ведрами и просто целлофановыми пакетами. Все это наполнено спелыми блестящими  ягодами, один вид которых стремительно наполняет рот слюной. На бетонном покрытии станций причудливые разводы красного сока. Не терпит нежная земляника стеснения и тесноты сумок, сразу начинает плакать кровавыми слезами.
Напротив меня сидит женщина, на коленях у нее сумка, а из сумки торчат перья зеленого лука.  Тоже дачница, но видимо не очень прилежная: ягод она не везет. Сиденье слева еще свободно. На одной из остановок на него плюхается существо непонятного пола, но явно пенсионного возраста. На существе длинная юбка, из-под которой выглядывают растянутые внизу спортивные штаны, над всем этим топорщатся несколько кофт, на голове платок, а поверх него шляпа. По быстрому пришепетывающему говорку становится понятно, что это все же женщина. Причем женщина с богатым прошлым и настоящим, в чем мы вскоре и убеждаемся.
 В прошлом году у нее умер муж, даже и не болел совсем. Раз, и паралич, инсультом он теперь называется. Зимой какие-то бандиты сожгли дачный домик, поэтому она туда ездит редко. Продать, что-ли, участок? Виктория совсем не уродила: набрала всего два стакана. А в довершение всего, на спину забрался муравей, да такой юркий, что никак не ловится. Вот ведь мерзкая букашка!
 Мы машинально киваем, в электричке жарко и тесно. Женщина несколько секунд сидит молча, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, потом дергается и делает хватательные движения через одежду. Но подлое насекомое уже вполне освоилось в недрах ее многослойного облачения и снова куда-то сбегает. Начинается легкий стриптиз. Сначала стягивается первая кофта, потом вторая. Попытки выдворения муравья с незаконно оккупированной территории продолжаются с нашей помощью.  Спина сворачивается в баранку, но одна одежка цепляется за другую и женщина оказывается в ловушке. Мы принимаемся ее спасать, стягивая в четыре руки одну за другой влажные от пота кофты. Остается что-то отдаленно похожее на трикотажную майку. Муравей продолжает хулиганить где-то под последним покровом. Пассажирка срывается с места и бежит в поисках туалета. Зловредное насекомое, вероятно, начало  уже путешествие по самым заповедным местам. Через минуту она возвращается и сообщает, что муравей был пойман и наказан по содеянному. Мы облегченно вздыхаем. Окружающие наблюдают суету с вялым интересом, но без агрессии. Народ явно подобрел.
В проходе появляются две контролерши.
– У меня денег на проезд нету, – доверительно шепчет нам соседка. – Пенсию еще не получила.
– Проверяли уж, проверяли, – весело, как старым знакомым, кивает она проходящим мимо кондукторшам. Те не спорят. Вполне доброжелательные молодые женщины. Двадцать лет назад по вагонам ходили злые механические тетки, которые не слушали никаких объяснений и не вникали ни в какие обстоятельства. Смотрели на пассажиров так, как скотник смотрит на коровью лепешку в хлеву. Он, конечно, понимает оправданность ее появления в данном месте, но все равно зло берет.
Через проход от нас едет молодая женщина с двумя мальчиками, примерно полутора и трех лет. Со старшим она говорит как со взрослым.
– Тебе нельзя пить много воды, ведь на тебе же нет памперса.
– А Толик пьет.
Маленький щекастый Толик, действительно, сидит на коленях, посасывая из маленькой бутылки не то с сок, не то воду.
– Толик в памперсе. Я, Андрюша, тебя предупреждала, что нужно  растянуть бутылку на всю дорогу, а ты выпил в три приема. Очень неразумно с твоей стороны.
– Но я тоже хочу пить, – не соглашается с доводами «взрослый» Андрюша.
– Попроси Толика, может он даст тебе хлебнуть.
– У-у-у, – вступает в разговор Толик, при этом пытаясь понадежнее упрятать за спину бутылку.
– Не дает!
 Назревает семейный конфликт.
– На, возьми, – протягивает Андрюше свое питье Настя, черненькая хорошенькая девочка, едущая с матерью в том же самом отсеке. Вместе они начинают играть в странную треугольную игрушку, которую Настя зовет «попуган». «Попугана» надо изо всей силы швырнуть на пол, чтобы он подпрыгнул, дернулся и выпустил не то крылья, не то хвост.
На очередной остановке в вагон входит моложавая бабушка с  толстенькой белокурой девочкой.  Внучка одета барышней: на ней нежно розовое кружевное платьице и нарядная шляпка с цветочками в тон платью. Мест в электричке уже нет. Настина мать как-то утискивается и освобождает рядом с собой кусочек лавки. Нарядная девочка, сидя на коленях у бабушки, некоторое время смотрит  на «попугана», потом протягивает руку и требовательно говорит: «Дай».
Настя зажимает игрушку в кулак, прячет за спину и держится для равновесия за материнскую юбку.
– Дай! – раздается истошный вопль на весь вагон. Бабушка шепчет что-то на ушко своей красавице, пытаясь успокоить. Но та не желает ничего слушать, соскакивает с колен и начинает  колотить изо всей силы бабушкины ноги, продолжая пронзительно вопить. Настя стоит молча, ее мать не вмешивается в детские разборки. Андрюша и Толик сидят с открытыми  ртами, публичного избиения бабушек им еще видеть не доводилось.
– Дай, говорю! Противная! А-а-а!
 И бабушка получает ощутимый щипок сначала в одну руку, потом в другую, которыми она только что пыталась обнять взбесившееся дитя.
– Девочка, – обращается она к Насте, – дай, пожалуйста, мне свою игрушку.
Настя не приучена отказывать взрослым, поэтому нехотя протягивает чужой «тете» своего «попугана». Бабушка его берет и тут же передает внучке. Та мгновенно замолкает, с торжеством посматривая  на окружающих. Настя, чувствуя себя подло обманутой, утыкается в материнские колени и начинает жалобно всхлипывать. Мать все так же молча гладит рукой ее темную пушистую головку.
– Нехорошо быть такой жадной, – говорит бабушка. – Лерочка сейчас немного поиграет и отдаст тебе твою игрушку. 
Но  Лерочке уже не нужна игрушка, для нее было главным настоять на своем. Она бросает «попугана» под лавку и вскоре о нем забывает. Для Насти он тоже теперь опоганен, и брать его в руки она больше не желает. Бедный «попуган» так и остается никому не нужным лежать на полу.
Да, мамаши за эти двадцать лет заметно поумнели. А вот бабушки остались прежними…
Бодрый дедок в матерчатой кепке развернул в проходе свой маленький бизнес, предлагая литровое ведерко земляники за сто рублей. Обе мои соседки открывают кошельки.  Тянутся к нему и другие пассажиры. Вскоре он все распродает и, довольно улыбаясь, складывает деньги в большой клетчатый носовой платок. Тщательно их пересчитывает, беззвучно шевеля губами, и прячет в нагрудный карман пиджака. И снова никто не возмутился ни самой  «спекуляцией», ни ценами, ни качеством земляники. Прежняя нетерпимость и агрессия по любому поводу, кажется, совсем прошли.
Что ж, за прошедшие двадцать лет мы не стали хуже, что, безусловно, радует.