воспоминания настоящего ветерана

(интервью на радио свобода 85 – летнего участника гражданской воны, украденное КГБ и переданное мне раскаявшимся сыном гэбиста)


Пешие части на то и пешие, чтобы глотать пыль за все виды войск. Хоть мы теперь и назывались гордо 1-я пехотная дивизия Добровольческой Армии, но вся тяжесть наступления ВСЮР на Москву теперь осенью 1919 года легла на наши плечи. Белые кавалеристы были способны только совершать небольшие набеги в разведывательных целях, и при наличии слабых сторон противника пытаться нанести хоть какой-то урон красной сволочи. Я тогда и понятия не имел, что мы уступали в кавалерии красным в 3 раза! Это я знаю теперь в Мюнхене в 1984 году, когда стала доходит правда и до нас, простых офицеров.
На вскидку на наших железнодорожных станциях мы видели кучи танков и бронепоездов и мы верили, что дойдем до Москвы. Орел мы заняли почти без артиллерии. Моя рота состояла целиком из бывалых.  Настроение было боевое, ведь мы находились в подчинении генерала Тимановского – опытного вояки и рубаки никогда не теряющего голову на войне в самых сложных ситуациях.
По дороге на Москву нам приходилось воевать так же против хохлов петлюровцев и пшеков Пилсудского. Именно в момент осеннего наступления эти твари стали меньше грызться между собой и досаждать нашим поездам. В освобожденных городах, особенно в Харькове и Полтаве местное население встречало нас как освободителей. Под ноги нам кидали цветы. Местное жидовское население заискивало перед нами или разбегалось в разные стороны. Особенно после проделок петлюровцев, которые тоже носили погоны как и мы. Самое гнусное зрелище которое пришлось видеть это разрезанные поездом на железнодорожном полотне трупы 500 евреев. Почему Петлюра и его хохлы помойные так не любили евреев одному богу известно. Не любить поборников перхоти имели право только мы русские офицеры, которые врывались в города, отбитые у красных, и фактически в каждом городе была своя чрезвычайка где мы по щиколотку в крови исследовали деяния всяких начальников большевиков – Шниперсонов, Петерсов и просто безродной русской сволочи.
До Орловской операции из всего этого интернационала я имел дело только с китайцами. В нашей роте каждый человек не по разу убил хотя бы одного китайца. От пленных красноармейцев до нас доходили слухи, что воюют так же и латыши. Вечерами после боя и когда повезет, после бани мы отдыхали и читали смеясь под пьяную лавочку комиссарскую прессу, да захваченные директивы и приказы по армиям рабочих и крестьян. По подсчетам белого агитпропа ОСВАГ  перхоти было 80 %  в правительстве и порядка 50 % в ЧК. Перед расстрелом мы зачитывали эти цифры бойцам красной армии, многие из них успевали переметнуться к нам нормальным русским. Коммисариков тогда было пруд пруди и если считать с низшим комсоставом, то перхоти было и того меньше всего 15 %. Но нашему недалекому крестьянину разве можно что то вдолбить в его темную голову?
Влетаем мы, значит с выстрелами на железнодорожную станцию а кругом тишина нехорошая. На войне самая паскудная вещь тишина. Мы Марковцы в бою ревем что есть во всю глотку, а наши соседи Дроздовцы любили «психическую атаку» это значит наступать молча. Дак и такая же тишина теперь ненормальная возникла на станции. Мы пехота, наше дело маленькое – красться вдоль домов, иначе может налететь конница как это бывало не раз в гражданскую и вырубить всех под чистую. Вдруг слышим какую то странную речь похожую на собачий лай это были латыши. Они засели в доме ЧК рядом с вокзалом. По латышски из нас никто не понимал.
Я сделал рукой своей роте остановиться и стал согнувшись подкрадываться к окну ЧК. В руке я держал гранату на всякий случай. Заглянув в окно я увидел, что пара латышских бугаев под командованием маленького черненького человечка с большим носом пыталась сжечь какие то бумаги. Наверняка это были расстрельные списки. Коммуняки зачищали следы преступления. Дотянули до последнего и теперь лихорадочно спешили. На стене комнаты были кровью начерчены кровавые иероглифы на идише, наверное, ибо не китайские. Я выдернул чеку и бросил гранату в окно, раздался небольшой хлопок и вопли раненых, и бумаги завертелись в воздухе падая кружась на пол. Моя рота кинулась в здание, в соседних комнатах еще находились чекисты. Началась стрельба.
Когда все было кончено, я пошел в комнату, где пытались сжечь архив. Ненавидящими глазами полными боли и страха на меня смотрел корчившийся в предсмертных судорогах еврей коммисар. Я поднял одну из бумаг, она вся была исписана идишем.
- Что в этих бумаг? Отвечай! – громко скомандовал я.
- Пееереписка.. . аааа – стонал еврей.
- Что за переписка? – спросил я.
Еврей не отвечал. Судя по всему он уже отдал Яхве душу. Разглядывая иероглифы на бумагах и стенах, я зашел за комиссарский стол и открыл один из ящиков. Там лежали окровавленные предметы для пыток со следами крови. Я доложил о происшествии по начальству. Я успел сфотографировать на минокс иероглифы и куски тел оставшиеся от заложников в подвале ЧК. Белое командование тогда думало, что мы через месяцок другой будем в Москве и ребята из ОСВАГа собирались не просто вздернуть Троцкого и его шоблу, но и устроить показательные судебные процессы на весь мир.
В Орле мы пробыли всего 8 дней, к сожалению, город пришлось оставить. А бумаги таинственной кровавой переписки забрали ребята из контрразведки. Где они сейчас лежат черт их знает. Скорее всего мы имели дело с черными каббалистами иудеями которые выдавали себя за красных комиссаров богоборцев, а на самом деле просто морочили гоям головы и предпочитали переписываться на идише. Расчлененка была скорее всего частью обряда. Это была обычная практика в годы гражданской войны.