И мы пахали!

   Прошёл знаменитый двадцатый съезд КПСС, на котором был развенчан культ Сталина. Большая часть общества осуждала Хрущёва за поклёп на товарища Сталина, а остальная – ликовала! Берию осуждали единодушно. Лично я с осуждением Сталина не был согласен, но очень хотелось принадлежать к клану пострадавших от репрессий и с полным правом заявлять: «и мы пахали». При этом, я держал в голове двоюродного брата отца, Павла Шадрина, осуждённого в 1946 году на двадцать пять лет и отбывшего срок на Колыме. Спросил отца и был разочарован: его дело было чисто уголовным – якобы, кража двух мешков муки из ближнего киоска. Мешки были спрятаны под крыльцом, которое с боков не было закрыто и что находится под ним, было видно от калитки, как только зайдёшь во двор. Когда пришли с обыском, то мешки и искать не нужно было. Ключи тоже не искали, а сразу нашарили в кармане забытого, старого, запылённого отцовского пиджака, висевшего, сколько-то лет, в сенях. Вроде бы это была месть местной шпаны, отомстившей Павлу за то, что вступился за девушку, к которой эти шпанцы недвусмысленно приставали, то есть, куда-то волокли.
    Так, по этой линии – облом: к репрессированным, хоть и косвенно, примазаться не удалось за отсутствием факта репрессии. Но ведь постоянно муссировалось, что репрессии имели невиданный масштаб, что нет ни одной семьи, хоть как-то – прямо или косвенно - не пострадавшей от этих репрессий. Я не терял надежды - родня многочисленная: только у бабушки (по линии матери) с её старшей сестрой вместе, двадцать детей. А ещё две сестры и брат; у них чуть поменьше. А ещё по линии отца?
    Забрезжила надежда: старший брат мамы, тоже Иван, был арестован в том самом, злополучном, 1937 году. Но просидел он всего несколько месяцев и был выпущен. За что он был арестован, она толком не помнит, но так как работал в колхозе счетоводом, то, вероятно, не аккуратно обошёлся с цифрами. Когда разобрались – отпустили. И здесь у меня облом.
    Досадно, но никто, из расспрашиваемых мною близких и дальних родственников, о репрессированных  не знает. Я был раздосадован тем, что и в этом случае, не могу сказать про себя, что «и мы пахали».
    И вдруг, когда стало ясно, что жертв сталинизма, с которыми меня связывало бы кровное родство любой степени, больше не найти, вдруг словно озарило: так ведь я, в своё время, хоть и незначительно, но пострадал! И произошло это в 1947 году, первого сентября.
    Семья наша жила в коммунальной квартире, в деревянном одноэтажном доме. Длинный коридор ведёт в общую кухню. В каждой из трёх стен кухни встроена входная дверь в отдельную комнату, называемую квартирой. Остальную часть дома, меньшую, занимала контора инкубаторной станции вместе с директорским кабинетом.
    Первый учебный день. Я запомнил его: по-летнему солнечный и тёплый. Учился во вторую смену. Пришёл домой, дверь закрыта на замок. Пошарил рукой в щели между дверью и полом, стараясь нащупать ключ. Но его нет. Стою в недоумении и не знаю, что делать… . Рядом бесшумно появился дяденька, невысокого роста, в милицейской форме:
    - Ты Витя … .
    - Ага.
    - Ключ, наверно, ищешь?
   - Ага.
   - Мама твоя нам звонила и сказала, что ключ положила в другом месте. Пойдём со мной и она по телефону тебе скажет. Тогда мне и в голову не пришло усомниться: почему она позвонила в милицию, а не в контору, которая – вот, за стеной.
    До здания милиции ходу два с половиной квартала. Всё это время я рассказывал дяденьке милиционеру про своих друзей, чем мы занимаемся. По наводящим вопросам дяденьки я чувствовал, что его очень интересовала дворовая жизнь. А если чувствовалась заинтересованность собеседника, то мог трепаться сколь угодно долго. Даже спустя шестьдесят пять лет, привычка эта не утратила своей энергетики. Правда, с небольшой оговоркой: таким  предстаю в небольших компаниях, и если нет явного соперника в этом виде устного искусства. В противном случае я превращаюсь из трепача во внимательного слушателя.
    Тогда у меня была тесная дружба с Шуриком, с которым вместе ходили в детсад, и оказались в одном классе. И ещё была пятилетняя подружка Алла, дочь директора инкубаторной станции. Был ещё один член дворового сообщества, Толька, на год старше меня. С ним тесной дружбы не было: он жил то здесь, у матери, то у бабушки – в пяти кварталах от матери. Да и в школу ходил другую.
    Рассказал  милиционеру и о детской тайне: в двух длинных деревянных корытцах я с Шуриком, посадили пшеницу, а ящички эти держали на крыше небольшой пристройки к основному зданию инкубаторной станции. Взбирались на крышу по деревянной лестничке. Почему она здесь стояла? – если кроме нашей пшеницы здесь ничего не было? Рассказал и о загадочном появлении на крыше начатого большого батона колбасы и чьей-то записной книжки. Абсолютно не предполагая – чья это принадлежность, мы не тронули ни крошки колбасы, но записную книжку полистали – ничего интересного.
    Завёл меня милиционер в кабинет начальника. Глаза быстро зафиксировали: кабинет небольшой, за единственным столом сидит сам начальник, напротив два окна, выходящих на улицу, человек пять, а возможно и больше, других милиционеров, и сидящего на стуле, у глухой стены, Тольку. Он сидел молча, спокойный. Странно, но меня почему-то не поразило его присутствие здесь: «Я же оказался по некой безобидной причине, почему он не может по аналогичной?» Возможно, потому, что я не имел чёткого представления о милиции? Что я знал о ней? Что есть милиционер - великан дядя Стёпа, и что остальные милиционеры ловят бандитов, в частности – «Чёрную Кошку». Всё!
    Указали на стул напротив Тольки. Между нами метра три. Остальные милиционеры расположились за моей спиной и у двери.
    - Тебя как звать?
    - Витя.
    - А этого мальчика ты знаешь?
    - Да, знаю, это Толя. Он у нас живёт.
    А скажи-ка нам, Витя, куда ты денежки подевал?
    Я имел смутное представление о деньгах: знал, что это красивые, разукрашенные бумажки, которые мать иногда, я это видел собственными глазами, обменивала на хлеб и на ещё кое-что. Откуда эти бумажки берутся? – не представлял.
    - У меня не было никаких денег.
    - А вот Толя говорит, что у тебя вчера были деньги и много денег. Так я говорю, Толя?
    Я вцепился взглядом в лицо Толи, не строя никаких предположений, а ожидая ответа.  До сих пор помню его лицо: спокойное и … взрослое.
    - Да, он дал мне вчера деньги.
    «Что он такое говорит? Ведь мы уже несколько дней даже не виделись. Зачем он наговаривает на меня?». Я ещё не понял, что это действительно наговор, предательство, засуетился, стал осматривать всех присутствующих, спрашивая взглядом: «Что он такое говорит?»
    - Как я мог дать тебе деньги, если не было у меня никаких денег. Где бы я мог их взять?
    - А вот это мы и хотим выяснить: где ты взял деньги и куда их дел? – спросил начальник.
    - Говорю же вам, что не было у меня никаких денег. Да и как же я их мог дать, если мы с ним вчера не виделись, и позавчера не виделись, и позапозавчера тоже не виделись.
    - Так кто же из вас говорит правду, а кто обманывает нас? – уже нервно спросил начальник; видно было, что его терпение кончается.
    - А сколько я дал? – прямо спрашиваю Толю.
    - Триста рублей, - всё также спокойно ответил Толя, глядя прямо мне в глаза. 
    - Вот, значит, дал? Значит, деньги всё-таки были? – обрадовался начальник.
    - Не было у меня денег, даже не знаю, где их дают? – кипятился я.
   - А Толя сказал, что ты взял деньги у тёти Вали. И нам интересно – как?
   Тётя Вала – это третья соседка. Сама она нигде не работала, а торговала на рынке конфетами, сделанными из гоголя-моголя. Иногда она давала мне поллитровую банку, до половины наполненную сырым яичным белком с сахаром и поручала ложкой сбивать содержимое до получения белой, сметанообразной массы. По окончании, давала  попробовать получившийся гоголь-моголь. Вкуснятина! Был у тёти Вали двухлетний ребёнок и муж, дядя Гриша – больной туберкулёзом, но работающий. Работал он напару с моим отцом. Отец работал шофёром на полуторке, а дядя Гриша – экспедитором, и ездили они по области, собирая по колхозам и совхозам куриные, утиные и гусиные яйца для инкубаторной станции. Ничем плохим эта семья не запятнала себя. Однажды я публично, то есть, на кухне, в присутствии женской части соседского сообщества, спел, принесённую из детского садика, песенку, на мотив, популярной тогда, «Широка страна моя родная», но со скабрезными словами: «Широка, кровать моя родная. Много в ней подушек, простыней. Приходи сюда, моя родная, будем делать маленьких детей». Тётя Валя заливисто смеялась, а остальные двое: моя мать и мать Толика, сдержанно ухмылялись. Тётя Валя ещё долго, при случае, просила меня исполнять эту крамолу.
    - Ну, как я мог взять деньги, если у них дверь на замке. Ну, как?
    - Вот мы и хотим знать: как ты взял деньги, если дверь на замке?
    В голове  быстро заработала логическая мысль: третьим в этой истории никто не задействован, а из нас двоих я-то про себя точно знаю, что не брал. Значит, это Толька!
    - Аааа! Так это ты взял! Теперь я понимаю, откуда у нас на крыше появилась колбаса. Большой кусок! И белый батон. Всё в газету завёрнуто. Дяденька, это он взял деньги, он!
    - Да, это я купил на те деньги, что ты мне дал, - спокойно, а потому и убедительно, ответил Толька.
    - Чё ты врёшь, как тебе не стыдно? Чё ты на меня спихиваешь?
    Поведение двух шпанят было разительно противоположное: Толя сидел спокойно, не отводил взгляд от Вити, словно гипнотизируя его; ничего лишнего, кроме ответов на конкретные вопросы, он не произносил, - и это восьмилетний пацан! Витя, наоборот, будучи холериком по натуре, и здесь, на допросе, вёл себя соответственно: был взволнован, взгляд его бегал, создавал общее впечатление – паническое.
    - Ладно, так мы можем до ночи с тобой провозиться бестолку. Я тебя сейчас выпорю ремнём, и ты всё скажешь, как миленький! – раздражённо сказал начальник. Он действительно встал и снял свой широкий тёмно-коричневый ремень.
    Меня ни разу в жизни не наказывали физически, в том числе и ремнём. Но что ремень часто применяется, как орудие наказания,  слышал. Мне казалось, что такое наказание слишком болезненное и убеждаться в этом на практике очень не хотелось. Опять-таки, логическое мышление подсказало, что этого можно избежать, если сознаться в том, что от тебя требуют. О последствиях ложного признания не думал: главное – избежать ременного «поцелуя». Стыдно признаваться, но времени для раздумий не было.
    - Да, не брал он деньги, - это сказал милиционер, приведший меня. Начальник будто не слышал.
    - Последний раз тебя спрашиваю: где деньги? - и занёс руку с ремнём.
    - Я их истратил, - вырвалось само собой. За моей спиной послышалось несколько досадных возгласов; один я запомнил на всю жизнь: «Эх, сломался парень!». Через два года я узнал о подвиге Зои Космодемьянской и корил себя, что так легко сломался: «Если бы я тогда знал о её подвиге, я поступил бы также, как она. Тем более, что предстоящая пытка ремнём – ничто, по сравнению с тем, что пришлось перенести ей».
    - Фу, наконец-то! Вот сразу бы так, - облегчённо сказал начальник, водрузил ремень на место и сел за стол. – А теперь, скажи нам, Ваня, сколько у тебя было денег?
    - Я их не считал.
    - Ладно, допустим, что не считал, а на что ты их истратил?
    - Я купил булочку с повидлом, выпил морсу стакан, мороженное.
    - И это всё!? - что было красноречивей: возглас удивления, или выражение удивления на лице начальника?
    Я стал лихорадочно придумывать: что ещё можно купить? Фантазии моей хватило дополнительно только на чернильницу, ручку и несколько перьев для неё.
   На этом допрос был окончен. Начальник не радовался раскрытому делу, был мрачен, записывая что-то в свою бумагу. Потом сказал:
    - Подожди за дверью, за тобой придут.
    Зачем за мной кто-то должен прийти, меня особо не волновало: я радовался, что  не задали вопрос: «А как ты добыл эти деньги?» На этот вопрос я ответить не смог бы,  обман был бы раскрыт и тогда порки ремнём было бы не избежать.
    Пришел за мной дядя Федя, мамин брат. Он учился на каких-то курсах и жил у нас. Очень спокойный, говорил неспешно, и на лице всегда отражалась мыслительная работа, в результате которой рождалась фраза.
    В кабинете начальника он был недолго. Потом по дороге домой обстоятельно расспросил меня обо всём: как очутился в милиции, что  спрашивали и что отвечал, и зачем сказал, что взял деньги.
    Когда с работы пришла мать, дядя Федя сам рассказал ей о случившемся. Конечно, мама очень расстроилась, но своего допроса мне  не устраивала.
    На следующий день мы с мамой пошли опять в милицию, где она подписала бумагу, согласно которой,  обязуется возместить половину украденной суммы. Вторую половину возместит мать Толика.
    А ещё на следующий день, утром, всё прояснилось и эту ясность принесла мать Толика. Оказалось, вчера вечером, допрос Тольке устроила бабушка. Он по-прежнему гнул свою политику, дескать, деньги дал Витька. И бабушка, и мать хорошо знали внука, а мать, к тому же, хорошо знала и паиньку-мальчика Витю. Доводы Толика были неубедительными и бабушка прибегла к радикальной мере – проволочному жгуту. После первого же соприкосновения жгута с соответствующим местом на теле, Толька понял, что бабушка принялась за него всерьёз и сразу же раскололся.
    . Самая интригующая часть кражи – как она стала возможна? Оказалось, всё очень просто. У прежнего, дореволюционного хозяина подпол был один, под кухней. И вход был один – здесь же, на кухне. После революции дом был экспроприирован и отдан рабочим. Каждую комнату заняла семья, каждой семье необходим был подпол, что и было сделано. Но изолироваться от основного подпола, что под кухней, никто не догадался. Толька этим и воспользовался: спустился в подпол в своей квартире, пролез между полом и землёй в подпол под кухней, а затем и в подпол под квартирой тёти Вали. А дальше, как говорится – дело техники.
    Остаток денег, шестьсот рублей, он выкопал из завалинки их дома.
    Больше он никогда не появлялся у матери, а вскоре и она – уволилась с предприятия и съехала с квартирки.
    Вспомнил я этот, чисто уголовный случай, но метод, которым из меня выбили ложное признание, я считал репрессивным и, следовательно, считал себя некой, лёгкой жертвой сталинского режима, и с натяжкой мог сказать: «и мы пахали». Но  гораздо позже, уже будучи рабочим человеком, когда у меня расширился круг знакомых, и я стал больше интересоваться прессой, узнал, что милицейский и полицейский произвол - это практика многих стран мира и сталинский режим здесь не причём. Значит, примерять на себя басню «Вол и муха» я не заслужил.
   А та практика допросов, даже спустя полвека, не изменилась.