Тайга

Тайга
Мне было тринадцать лет, когда папку вдруг прибрал Господь. Стружил он, стружил всю жизнь, да, видно, отве¬дено ему было место не здесь, а там — в Божьих столяр¬ках. Такой столяр был, что из других областей на заказ приезжали. Не пил, не бил, золотые руки! И вдруг нету папки — ушел... Тужили мы сильно. Сестренка моя, пока не застудилась, все лежала в огороде и на небо смотрела — ей бабушка Еманиха порассказала, что он теперь в небесах облака строгает. Мать плакала, а я как-то закрылся от всех. Пойду к отцу в столярочку, молотки деревянные пе¬рекладу, рубанки потрогаю, на табурете папироску украд¬кою выкурю, да так и весь день. Наверно, я тогда впервые повзрослел. Та же Еманиха втолковала нам, что человек в
смерти и в горе взрослеет, а в свадьбу и в старость — чис¬то дитя становится, глупеет.
В общем, два года несчастий описать трудно, это пере¬жить надо, но прошли — я учился, сестра вот-вот перваш-кой станет — семь лет! А на мамку начал заезжий погляды¬вать... Веселый такой, вроде как попивал. Маме было труд¬но, она на это обстоятельство внимания не обратила, и вско¬ре стал он ей мужем. Ну стал, стал! Все неплохо, а вот пош¬ли у нас с ним конфликты. И первый из-за того, что отцом его не назвал. А как я мог? Тринадцать лет родного имел, папкой величал и вдруг — на! Пришел другой мужик, и я его должен папкой звать?! Ведь это тебе не вещь, это — отец... Так и не смог.
Сестра тоже не очень-то его жаловала, потому как я на¬блюдал за ее кой-какими хитростями и видел, что она как набедокурит чего — сразу в небо поглядывает, дескать, за¬метил папа — тот, прежний, иль нет? Вот так. Хорошо хоть, так, что он пороть нас поначалу не смел. Ну а после пить больше стал, и нам пошли «перепадания» — то сестру от¬шлепает, то меня «махнет». Я его возненавидел!
Мало всего этого, так отчим еще и столярку папину ра¬зобрал, а инструменты пропил! Как жить? Решил я его на¬казать и крепко поэтому задумался. Уйду из дому, лягу у самой тайги на камне и думаю.
В голову всякое шло: и убить чем-то, и в развод их с мамкой подать через главную милицию, и с сестрой удрать, а потом маме адрес выслать — мол, живем неплохо и без от¬чима, приезжай, Леночка вчера «пять» получила, а я уже работаю и всякое такое, но остановился я пока на испуге. Поймать змею, думаю, привязать ее за хвост и пустить к не¬му по полу: будешь пить? будешь маму обижать? А потом, когда он взмолится, наступить змее на голову и раздавить! Пусть знает мою силу и великодушие.
Решение принято, взял я корзину, бечеву с гвоздиком — и в тайгу. Змеевых мест у нас тьма, и к вечеру подшиб я толстенную гадюку. Оглушил, спрятал в корзину и суровый такой домой направился. А надо сказать, ушел я от дома далеко и до ночи вернуться не поспевал. «Хорошо, — ду¬маю, — пусть отчим поразмыслит, почему парня нет и как это он решился вопрос так резко поставить с ночевкой в тайге? Не взрослый ли он, не надо ли уже прощения у не¬го просить на всякий случай?»
Солнце село. Я, рассуждая так, наломал ветвей, прилег, корзинку поодаль поставил и заснул.
Снился папка. Он солнцу стульчик делал. Подладит, подладит, а оно сядет и спалит. Смеются оба, и жарко воз¬ле них, прям дышать нечем. Проснулся я, открыл глаза — и аж холодным потом облился! Как сразу не умер, не знаю. Гадюка та, видать, очнулась, вылезла из корзинки, обви¬лась вокруг моей шеи и спит... Подергивается во сне, коль¬ца свои сжимает и дышать мне совершенно не дает. Такая она оказалась жуткая вблизи, что я как завороженный толь¬ко на ее морду и смотрел. Чувствую, рассвело совсем, пти¬цы запели, а эта нечисть все дрыхнет, все угрожает мне сво¬ей клетчатой рожей, оклемывается. Мало я ей дал! Хрусты по тайге пошли, ветерок поднялся, лежу ни жив ни мертв! Как быть? Пошевельнусь — либо задавит, либо укусит на¬смерть. Даже плакать побоялся. Потекут слезы, раздразнят ее, что-нибудь сотворит со мной, гадюка!
Солнце встало над деревьями, потеплело очень, и вдруг чувствую — проснется сейчас. Точно! Сначала запах от нее пошел смрадный, вроде испарения, а потом открыла она свои глазищи — и прямо мне внутрь заглядывает. Я задрожал, напрягся весь. Ей, видать, это не понравилось, щипнула, заерзала по моей шее, а глаз не отводит, только тело двигает туда-сюда. И тут я не выдержал. Сознание мое поплыло куда-то, лоб раскалился, и мне показалось, что я умер.
Очнулся я только к вечеру. Мучительница моя по-прежнему лежала на груди, обвившись вокруг шеи, толь¬ко лишь чуть поослабила свои объятия. Спина у меня оне¬мела, страх как-то притупился, и я, закрыв глаза, стал ду¬мать: как бы мне спастись? Если ухватить за голову, рез¬ко дернуть и вскочить, тут она, может, и не вырвется, мо-
жет, не успеет ужалить, а может, уже ужалила? Фантазия тут же написала последствия: онемевшая спина, жар и хо¬лод одновременно, холод внутри. В ужасе я опять открыл глаза и уставился в ее бездонные клетчатые глазницы. Мне показалось, что она стала смотреть на меня как-то внимательней и без угрозы. Ох! Наверное, рассудок мой не выдержал. В голову полезли сказки Еманихи о змеях-невестах, об умерших, превратившихся в разных живот¬ных и птиц, о всякой нечисти вроде леших и узурпаторов. Только б не сойти с ума, только б продержаться, а то убь¬ет... В тайге стало темнеть.
«Неужели ты есть не хочешь, — с ненавистью думал я, — пойди сожри муху или комара, погрейся на камне — во-он на том, видишь? Пойди!» — мысленно повелевал я, а гадю¬ка отказывала мне молчанием и все шире открывала свои бельма.
Зачем ей куда-то ходить? Меня съест! Настраивается. Вот сейчас, сейчас начнет кусать! Но гадюка не трогала меня, и я от перенапряжения опять забылся. Несколько раз я приходил в себя и в полной темноте видел уткнув¬шиеся в меня глаза-жала, несколько раз она приближала ко мне свою тупорылую морду, и я в страхе опять терял сознание. Спасло меня, наверное, то, что за эти два дня я ни разу не шевельнулся, ни разу не поменял позы. Утром следующего дня я вскочил на ноги, потянулся к корзинке и вдруг, вспомнив о своей мучительнице, схватился за шею и рухнул на землю.
Змеи не было. Потрясенный всем происшедшим, я за¬стыл на некоторое время, стоя на коленях, приходя в себя и успокаивая дыхание, потом приподнялся на ноги, дрожа всем телом, прислонился к дереву и расплакался. Сколько я так простоял, не знаю. Лоб мой горел, сердце бешено ко¬лотилось, спина немела и вызывала боль в теле, подкатыва¬ла тошнота. Вывел меня из этого состояния какой-то шорох. Не отдавая себе отчета, я огляделся, потом нагнулся, приот¬крыл крышку корзинки и с диким криком бросился прочь.
Она была там! Она улыбалась мне своей мерзкой рожей и любила глазами. Она бежала за мной по тайге, целовала мне ноги и хлестала меня по щекам, она шептала мне гнус¬ности и сотнями веток вставала на моем пути...
Нашла меня Еманиха, которую я неоднократно вспоми¬нал в своем рассказе, нашла и отвела к себе. Напоила вод¬кой с травками, я уснул и спал долго. Приходил за мной от¬чим, дивился моим седым волосам. Я его прогнал, а затем вовсе выгнал из дома. Мама поплакала, но согласилась.
Тайгу с тех пор и люблю, и боюсь: она как душа челове¬ческая — в ней есть все...
 Москва 1981г