Массовое исцеление...

Я материальный человек, ориентирующийся более-менее только на физическом плане человеческого естества, не приученный ни к чему другому, но  волей случая оказался занесенным  на другой его уровень - надо сказать, о всех этих уровнях (планах) организации человечека имел до этих событий  относительное понятие.   
Однако, с некоторых пор ко мне стало приходить ощущение полного банкротства в системе  своей метафизики и, как следствие, совершенная беспомощность и путаница в рассуждениях на общие темы – подобное во мне усилилось после знакомства с Вильгельмом. Я познакомился в его лице с человеком, ход мыслей которого развивался совсем иначе, чем мой – совсем в других плоскостях, но, тем не менее, он оставался близок мне – сейчас же… после того, что произошло нежиданно с ним, я словно осиротел.               
Нет, мне совсем не стало  жутко, когда я увидал «живых» и «мертвых» того мира, с которым он меня познакомил: я все сомневался в истинности необычных  визуальных впечатлений – избегал выводов, не знал, как  мне верно поступить в тех или иных ситуациях.
Поскольку в течение    последних минут я почему-то оставался живым, не был  уничтожен, раздавлен прогрессирующим в росте и тяжести "трупом" кем-то подбитой   птицы, то  открыл инстинктивно зажмуренные глаза.  Стало пусто - жаркий божий день  сменился   безветренным  лунным вечером, никого вокруг: ни той надменной простреленной, но  живой по выражению ее глаз птицы, ни «людей». Даже я бы сказал, что вернулась приятная утренняя свежесть, подул ветерок – дневная жара и духота ушли, подозрительного цокота каблуков не было, вернее, он стал совсем не загадочным, а понятным и совершенно нормальным.
Я побрел  назад – дошел до места, где припарковал машину – открыл  дверь и плюхнулся со всего маху на кожаное сидение, громко выругался и уткнулся лбом в руль. Сбоку  скрипнуло сиденье, выдав  присутствие  постороннего – кто же это мог быть? Мне было не удивляться новым встречам - я  включил освещение в салоне и повернулся на звук… и опешил: рядом в боковом кресле сидел мой, почивший в бозе, «тучебой». Я сначала даже вскрикнул от неожиданности, но вовремя спохватился (главное - самоконтроль), вспоминая трагичную кончину Вильгельма, к тому же тот на вид стал каким-то  не таким, как выглядел всегда – он стал уменьшенным своим клоном, сделался доходным и   совсем седым. Я только спросил это "чучело" (никак не иначе!), стараясь нарочито выглядеть,  более безразличным:
- Зачем  они тебя так «выбелили» и уменьшили? 
  Псевдо Вильгельм лишь неопределенно пожал плечами – между нами установилось напряженное молчание, которое я нарушил вопросом:
- Зачем ты здесь?
Он на мой вопрос удивился и почему-то стушевался:
- А где мне быть? И что за фамильярность – можно подумать,  мы давно знакомы.
- Разве это не так?
- Нет - лично я впервые вас вижу…
- Что ты, нет: вы! Тогда зачем вы в моей машине?
- Где? – мы, действительно, сидели не в машине, а находились под  шелестящим  листвой от легких дуновений ветерка сливовым деревом. Я оглянулся и вместо лунного пейзажа увидел нечто другое: рощицу сливовых деревцев перемежающихся полудикими алычовыми зарослями. Кроны фруктовых деревьев были увешаны гроздьями  темно-бурых слив с проседью белесого налета на них и яркими красными плодами спелой алычи, а также склевывающих их стаек  громко чирикающих,  радующихся изобилию пищи, пичужек.  Они кружили вокруг  самой высокой и старой  алычи, продолжавшей, несмотря на изрядный, судя толщине ствола, возраст, обильно плодоносить. Из поврежденного,  видимо недавно прошедшими грозами, молнией  кряжистого ствола либо   надломленного естественной  тяжестью в изобилии уродившихся сочных плодов боковой мощной ветви - из образовавшейся расселины в  ней  на крышу маленькой часовенки с   куполом, точенным из камня и  увенчанным распятием, стекала  сладковатым потоком  смола.   
Полупрозрачная поначалу она, окисляясь на воздухе, быстро  густела,  отвердевая в коричневой массе - застывала сталактитом. Не  отвердевшая полностью сладковатая и питательная смола служила также желанной пищей для тучи пчел, облепивших смоляной причудливый нарост,  сами же пчелы охотно поедались юркими хищными  пичужками, которые резко выхватывали пчел из роя на подлете к смоляному, быстро твердеющему, лакомству.
Часовенка находилась в тени, из ее дверей источался внутренний свет множества зажженных медвяных  свечей – изнутри  пахло  ладаном, во дворе были расставлены стол и по кругу  лавки из грубо тесаной доски. На скамьях сидели люди, а в центре на столе, где лежала раскрытая толстая, по-старому переплетенная в зеленом сафьяновом переплете толстая книга, над ней бдел старец, он был не зряч,  без глазных яблок. Я не смел, смотреть на него, едва заметив его «уродство», перевел взгляд на многочисленное сборище   людей – они были разные, но обычные, озабоченные таким же мирским, все  прибывали или отбывали. Кто-то (я сначала так и не понял кто) шепнул мне на ухо:
- Смотри это страждущие…
В ногах у людей нюхая землю и вдыхая окружающие запахи, по ним сверяя проложенный  путь, перемещались осторожные собаки, были среди них отягощенные потомством. Непонятными маршрутами, не обращая  ни на кого внимания, сновали, «вихляя» тазом из стороны в сторону,  важничавшие кошки, они-то совсем не обращали внимания ни на кого, даже на скачущих в поисках крох еды осмелевших пострелов-воробушков.
Среди страждущих на лица, которых  их страдание наложило неизгладимый отпечаток, были дети - они выдумывали себе развлечения и очередную ролевую игру, стараясь при том оставаться тихими и не шалить, но все-таки не  могли быть не резкими и не подвижными. Взрослые же понимали только свою наполненность страданием и считали важность ее сохранения.
Можно было подумать, что от природы незрячий старец был  главным действующим фигурантом, но это было не так: он был приставлен к действу смотрящим и, может, символом веры – он  следил за неукоснительным соблюдением по записанным в скрижалях ритуала. Генератором и Солнцем всех процессов здесь был не он, а обычный, не рослый парень с  намеками на легкое брюшко, что появляются у мужчин после определенного возраста,  звали которого Благовестником. 
Он был облачен в обычную джинсовую «двойку» с жилеткой и вышел откуда-то из недр часовенки, из-за иконостаса.  В правой руке он держал ритуальный крест, которым осенял страждущих (хотя по надуманным людьми церковным канонам, думается, на то не имел рукоположения) и белый платок – сам  был невыдающегося роста в кепке-бейсболке с длинным козырьком. Он обходил по очереди сидящих по лавкам перед ним  и возлагал правую руку на головы страждущим и сопровождающих их, другую же клал на плечо – был скорее  гоним церковным официозом, но отвечал за свои действия перед  перед Богом и своей  совестью,  страждущих бывало у него каждый день числом превыше тысячи. Возлагая свои руки на  очередного, он шептал чуть слышимые слова молитвы и вел счет:
- … спаси и сохрани… шесть, семь… - при том, избегал смотреть страждущему прямо в глаза, хотя свои глаза были у него добрые.
- Обрати внимание на Его Руки, - опять прошелестел чей-то шепот  над ухом. Я видел то, чего раньше никогда не мог видеть – его руки и все тело были в полупрозрачной оболочке, которая укутывала все тело, расширяясь над головой и переходила в нимб. Что касается этого незнакомого гласа, словно чревовещавшего мне и комментировавшего узловые моменты происходящего, то я догадался (во всяком случае, мне так казалось) - то был искаженный отзвук Вильгельмовой речи , ее интермедиальная проекция.
Каждого страждущего также венчал менее плотный свой  нимб, но он был  искажен (взлохмачен либо ассиметричен) или как-то иначе поврежден, либо сверх меры истончен. «Солнце»  погружал     руки в нимб  страждущего, восстанавливая энергией, стекающей с них, целостность и неискаженность  структуры.  Его нимб при этом  неизбежно сдавал в плотности от сих действий. Он был реальным человеком, с конкретной судьбой, он же начинал путь целителя лет десять назад – тогда страждущих бывало каждый приемный день на порядок больше. Сейчас  сила его рук постепенно иссякала (когда-то этот божественный дар совсем иссякнет) – он пользовал людей по три дня в неделю, но расширилась география паломников.
Рассказывали, как всегда, про чудесное обретение им этого дара, что когда-то, в юности он был тяжко болен и недвижен – его перевозили  родители на свидание к очередному проведанному заморскому «светилу» из далекого города, к нему во время  перелета из астрала на борт самолета сошел архангел. Он внял его горячим, не по-детски глубоким молитвам об исцелении -   «Солнце» должен был за обещанное исцеление пользовать всех людей, кто бы к нему ни обращался, именно, так объясняли  друг другу  люди открывшийся в нем дар целительства. Уже  лет десять, а, может, и больше, как возвели сию часовенку, и он лечит людей. Скорее всего, это  было смесью мистики с реальностью, или  полуправдой…
Я понял, что происшедшее было не просто так, а  внедрено в  моё подсознание с целью нечто  продемонстрировать (что же конкретно – мне до того предстояло  самому додуматься). Правильно:  эта  смесь настроений была синтезирована из  реальных впечатлений, установок и собственных додумок - ничего такого на самом деле  объективно не существовало.  Это было не больше, чем продукт деятельности каких-то  разделов моего мозга –  ничего большего. Вся эта канитель  с «астралом», а раньше  с миром архетипов, еще ранее с коллективным «бессознательным» - просто красивости, пришедшие в головы очередных мистификаторов. Я думал так, вернее, таковым было мое рассуждение материалиста, но оно предпочитало молчать в ответ на то, невыгодное себе то, что видел я: теорию тонких тел человека в действии и подтверждалось чьим-то ехидным  смешком над своим ухом…
Я решил кое в чем убедиться и сел на лавку прямо на сидящего там человека – его там, конечно, не было, как и самой лавки, я не очень удачно свалился наземь и ударился о лежащий крупный камень. Все виденное и слышанное мной было лишь эфемерными проекциями, не более.