Фантасмагория - часть 1
Резкий толчок, и я лечу вперед, больно ударяюсь грудью о поручень стоящего впереди сиденья. Голову (голова – лес, волосы словно деревья) осыпает градом осколков, металл сминает и корежит, всполохи людских криков, взрывы огня, росчерки кровью на стенах, боль и стоны. Впереди меня бездна глотает младенца и выплевывает пережеванный фарш. Виденья, кошмары пригнаны заплатами один к другому у меня в памяти, стянуты крепкими стежками, уверенными движеньями. Не забыть.
Нет, не с этого. Рано. Вы не поймете. Расскажу лучше, как меня провожали.
Автобус все не подъезжал. И не подъедет – по коммуникатору сказали, что он попал в аварию, и нам подадут новый, только подождите до утра, пока механики залатают прохудившийся насос, сменят шины и натянут новую кожу на наш корабль. Я видел его в окно – его вывели из ангара, упирающегося, как норовистый старый конь, за стремена вытащили из стойла, где он пролежал две тысячи зим, обрастая жиром. Автобус был весь в коросте, антенны и зеркала отвалились, выхлопная труба забилась землей. Его чахлые придохи наполнили ночь, раскинувшуюся по всей земле, от одного полюса до другого небо обволокла черная сутана; тихо ступая, смерть подкрадывалась сзади и била кинжалом – стремительно, холодно, без чувства, без боли – и человек засыпал. Сейчас все спали, кроме нас, собравшихся в просторном зале автовокзала.
Нас было трое: я, мама, и папа, а братья ехать отказались, один из них даже плюнул мне в лицо, я так и утер плевок и ничего не ответил. Отец было бросился нас разнимать, уже сжал кулак левой руки (вторая висела у тела обрубленной культей). Он тоже хотел избить меня, как и все тут собравшиеся, он пошел на меня – почему на меня? – но я только улыбнулся, широко и по-доброму, в последний раз ведь, подхватил рюкзак и выскользнул из комнаты. А они остались, замерли, как ледовые истуканы. Мама плакала, и застывавшие на воздухе слезы обжигали ей лицо. Когда я увидел её в следующий раз, уже через несколько часов, казалось, будто её щеки обварили кипятком, по ним шли глубокие борозды и, наверное, рыли тело и дальше, под одеждой. Она изрыдала из себя всю горечь, и внутри у неё больше ничего не осталось.
Я выбежал на улице и как раз успел увидеть, как солнце захлебнулось в горизонте, и небо пошло синими трупными пятнами. Ветер отхлестал розовощекие облака по лицу, и они убежали куда-то за горизонт, тоненько попискивая. Стало темно, темно, фонари еще не зажглись, я брел по пустынной улице почти наугад. Навстречу мне никто не попадался, город вымер, только желтушные окна домов разбавлялись неясными фигурами. У той было три руки, она загребала в объятия женскую тушку, безвольно обвисшую, толстую и растекшуюся; у другой на костистом горбу катались дети, они хватались за длинные и короткие отростки, пробившиеся сквозь хитин и затвердевшую кожу. Много их было, уродов в окнах, еще больше их выливалось из подъездов по утрам: монстров, каких ваш бедный разум просто не в силах породить. Каждый день они маршировали против меня – с работы, на работу, в роддом (еще не рожденными, уже спешащими) и на кладбище, засунувшими голову в почти затянутую петлю. Раз – левой! Два – правой! Левой! Правой! Сбился – к стенке! Пли!
Я прожил жизнь, а когда оглянулся назад, посмотреть, что же я успел сделать, сзади была стена. Впереди – слепящий свет прожекторов. Лают собаки, воют сирены, что зовут меня разбиться о скалы. Кто-то сбежал, перебирается через ограждение, рвет рубаху, рвет тело и мясо о колючую проволоку. Солдаты кидаются за ним. Майор орет: «Сначала с этим разберитесь!». Сам взводит маузер и стреляет.
- Эй, постой!
Я вздрогнул. Я задумался, ворочал одну за другой неподъемные мысли и не услышал, что за мной уже несколько минут бежал Николай. Наверно, он опять улизнул из дома. На этот раз, чтобы проводить меня.
- Стой!
Он оглашал всю улицу криком. Фигуры в окнах настороженно замирали, с шипеньем льнули к стеклам, и становилось видно – это простые люди, только с дырою в сердце, с дырою промеж глаз.
Я остановился под выключенным фонарем. Когда Коля подбежал ко мне, запыхавшийся, злой и потный, фонарь зажегся, и в его свете сгорела старая добрая тьма, к которой я успел привыкнуть.
- Ты что, не слышал?
У Коли были светлые курчавые волосы и зеленые глаза. Это все, что я о нем теперь помню. Еще помню, что в ту ночь его убили.
Я ответил:
- Нет.
Я двинулся дальше. Коля пошел слева от меня. Теперь он боялся меня. От него несло потом вперемешку с запахом страха, каждый его шаг, каждое движенье возмущало чистый летний воздух. Он жался к краю тропинки и оттуда бросал вопросы:
- Надолго ты уезжаешь?
Я и не знал:
- Наверно, навсегда.
Коля облегченно вздохнул. Вместе с ним свободнее задышал весь город. И только мне спирало дыхание от удушливого зловония. Сегодня мир избавится от гнилого плода, закопает его на свалке, между рекой отбросов и старыми разбитыми машинами, и набросает сверху землицы, потопчется по холмику ногами да уйдет, не позабыв плюнуть на могилу.
Коля протянул: «Понятно» и замолк. Нам больше не о чем было говорить.
Вот еще что всплыло в памяти: а ведь Коля когда-то был моим другом. Лучшим, единственным, самым честным и преданным. Сегодня мы с ним виделись впервые и в последний раз, сегодня и навсегда он останется для меня жалким трясущимся животным, которое вот-вот поведут на убой, коровой с водянистыми глазами, которую принесут в жертву на уже окровавленном алтаре. Его смерть умаслит мой путь.
Город умирал, гасли последние окна, люди прятались поглубже в свои раковины. Звезды унеслись с неба. Приближался час, когда даже самый отчаянный смельчак не посмел бы выйти на улицу. А таких я здесь ни разу не встречал.
К полуночи в округе не осталось ни лучика света. Я все думал, с чего бы Коля решился в такое время выбраться наружу, да еще и для того, чтобы провести свои последние часы с ненавистным ему человеком. Ведь знал же, что умрет, еще такой паскудной смертью, что оторопь берет. Мог бы остаться дома, но тогда смерть глупая – захлебнулся бы в ванне или упал с лестницы, свернул шею. Здесь никому не дано погибнуть героически. Мне даже было жаль его. Восемнадцать лет – и конец. Я попытался рассмотреть его лицо сквозь непроглядный мрак: желтые глаза, как те окна, светились в темноте, за ними метались такие же несчастные нелепые фигуры; глаза погрустнели, уголки рта опустились.
И началось.
Из-за угла вылетела рычащая машина. Она неслась по избитой дороге, почти не касаясь земли, подскакивала на кочках, подлетала вверх, и врывалась носом в асфальт. Люди (звери), из тех, что не влезли внутрь, хватались за приваренные к корпусу поручни, тяжело ухали при каждом полете, кричали и ругались на кровосмешённом недоноске, прикинувшемся языком. За рулем – череп, расщепленный ровно посередине, с рук, уцепившихся за баранку, давно слезла кожа, лицо спряталось за металлом. В машине – до сотни человек, у каждого в руке по ножу, кастету или велосипедной цепи. Из динамиков хлещет острая, как жало, музыка, гитарные запилы стягивают горло воздуха холодной удавкой. Кто-то не удержался, сорвался и полетел под колеса; адская колесница не остановилась, проехалась прямо по животу несчастного, на шины намотался километр кишок, а раздавленный труп остался лежать посреди трассы. Утром его соскребут дворники, если собаки не сожрут его раньше. Первая уже залезла мордой во внутренности и выгрызла из груди сердце, еще бившееся, еще гнавшее последние токи крови.
Я сказал люди, нет, я сказал звери, ведь они потеряли последнее человечье обличие. Когти вместо пальцев, клыки вместо зубов, они выходили на охоту каждую ночь, кровожадная стая гналась за жертвой, загоняла ее в угол, разрывала на части и потешалась над телом. Бродячие псы, они были везде: в зловонных болотах они сидели на ветвях корявых деревьев, ждали, пока топкая грязь набьется в рот и глаза неосторожному путнику; в горах они поджидали вас у камнепадов и селей; пустыня приютила их: у колодцев и под камнями притаились они скорпионами, летали в выси стервятниками и клевали в лицо иссушенных, почерневших бедуинов. Больше всего их стягивалось в города. Они питались трупами, нападали на морги и крали оттуда окоченевшую плоть. Гули, они тряслись, когда чуяли запах мертвечины. Я знал, кто привел их к нам.
Мы с Колей отошли поглубже в тень и прижались спиной к стене. Меня озарила вспышка, осознание, что так все и закончится, вот она – стена, за которой нет ничего. Но было уже поздно. Мы притихли и не шевелились, каждое движение – верная смерть.
Трупоеды кружились на дороге. Они искали нас, их чуткие звериные носы вздернулись кверху и вдыхали омертвевший воздух. Животное рыканье из пастей громче надсадного визга шин. Один из них прямо на ходу залез на крышу и завыл в небо, как взбесившийся от голода волк. Похоже, главарь. Я слышал, его так и зовут – Упырь, людоед, самый настоящий монстр, не чета этим кривым уродцам в квартирках. Он одет в кожаную куртку (если верить россказням – кожа человечья; черные, белые и желтоватые лоскуты чередуются и сплетаются в тошнотворный рисунок) с кучей заклепок и металлических шипов, джинсы порваны, колени изодраны и сбиты в кровь, на ногах остались шрамы от собачьих укусов. На месте лица – рыхлая яма, разрытая могила. Рябое лицо, выщербленное сифилисом, как будто вмято вовнутрь. Один глаз вытек в драке, другой наполовину затянут слепым бельмом. Спаленные волосы грязными лохмами падают на спину. Когда он разевал рот, чтоб испустить очередной вопль, было видно, что зубов не достает, а те, что уцелели, были остро заточены. Самый настоящий дикий зверь.
Стая подвывала вожаку, скалила зубы на вышедшую на их зов луну. На все это нельзя было смотреть без содроганья. На Колю, казалось, нашел приступ астмы, он зажал рот рукой и согнулся пополам, стараясь сдержать то ли крик, то ли кашель. Из глаз его брызнули слезы, бурным ручейком натекли у него под ногами соленые лужицы, и не было ясно, плачет ли он от пыли, залетевшей в горло, или скулит, вспоминая свою недолгую жизнь. Ведь ей пришел конец.
Я увидел справа от нас лестницу, спускавшуюся вниз. Подвал. Я осторожно пробрался к ней, потянув за собой Колю. Он слабо упирался, но дал себя увести. Лестница шла глубоко под землю, и где-то далеко, в конце черного туннеля проглядывала стальная дверь. Мы кинулись прямо в темный омут, наше единственное спасение. Мы схватились за руки, поддерживали друг друга, чтобы не оступиться на скользких ступенях, будто покрытых слизью. «Или кровью», - мелькнула мысль. Осторожно, неспешно, одну за другой ступени, только бы никого не спугнуть и ничего не задеть. От Коли пахнуло кислым потом, страхом, смертью, черт знает, чем еще, от такой ужасной смеси, выделяемой его порами в предвкушении скорого избавления, меня замутило, в голове разнесся тревожный писк, который всегда здесь, в ушах, но сейчас еще сильней, тонкой иглой шприца протыкает лоб, ломает череп и вонзается в мозг. Пищание нарастает, затмевает собою все; я боюсь, его сейчас услышат. К горлу подкатывает волна тошноты, вал за валом помойная вода грозится вылиться из меня на каменный приступ. Летний воздух липнет к телу. Руки у Коли вспотели, он вот-вот выскользнет из моей хватки и ринется головой вниз в густую бездну.
Наконец, мы в самом низу. Луна зависла прямо над нами, с любопытством наблюдает, выжидает, хочет узнать, чем все закончится; теперь нас видно, мы застыли под обличающим светом, но нам некуда бежать. Я так и знал – дверь заперта, на нее навещено несколько больших замков, (раз, два, три – я посчитал), перетянутых цепью. Коля пытается вышибить дверь плечом – один, второй, третий удар. Дверь не поддается, пустеют скважины на замках, зевок разрывает им рот. Я оттаскиваю друга в сторону, жестами показываю: «Молчи! Тихо! Что ты делаешь!?». Мои руки мелькают, как подстреленные птицы, на лице у Коли ужас сменяется чем-то большим, не опишешь, нет таких слов в языке; он мечется от одной стенки узкого коридора к другой, пытается пролезть в трещины, спрятаться в них, переждать злобную ночь. Гули насторожились, слышно, еще громче зарычали, еще ближе. За дверью раздаются вопли, женские рыдания, приглушенные, задушенные (задушенные – запомните) крики и мольбы о пощаде. Я прикладываю ухо к железу: и вправду, за толстой преградой над кем-то измываются, верезжат пилы, хлесткие звуки хлыста ни не секунду не умолкают – хлёст, хлёст, хлёст! – все это сливается в одну большую накаленную до предела, до красной кожи и волдырей какофонию боли, она – душа города, она – это то, чем он дышит и питается, то, что всегда здесь и то, что всегда прячут, чему не дают выйти на поверхность. Я только показал это, совсем не зло, даже нежно, как крохотный надрез, расцветший розочкой, маленьким трепетным цветком.
Коля уселся на землю, поджав под себя ноги. Он забился в угол и закрыл лицо руками. Он громко всхлипывал. Нет, так не пойдет, я должен его подготовить. Я встал перед ним на одно колено и скинул рюкзак. Я отер слезы с его лица, поправил воротник и прошелся пятерней по взъерошенным волосам. Из рюкзака я достал несколько монет мелочью и сунул их Коле в карман джинсов. Так, на всякий случай. Обряд требовал, чтобы тело, представшее перед вратами, было умыто и пахло благовонными маслами. Но в этой клоаке я мог разве что зачерпнуть водицы из лужи и промокнуть ею кожу. Лучше лишний раз не злить стражников.
Психическое состояние тоже важно. Смертник не должен быть испуган, страху и волнению не место в его душе. Стойкость и достойное, хладнокровное приятие всего, что может случиться, – вот что нам надо. А с этим проблемы. В тот раз все вышло просто, у меня было несколько недель на подготовку в спокойной, занесенной пылью обстановке. Я попытался приободрить Колю.
- У меня есть яблоко, хочешь перекусить? – он мотнул головой. – Ты должен быть крепким.
- Отвяжись, - я еле разобрал его бормотанье.
- Тряпка, - вот мой приговор. Не хочешь красивой смерти, и не надо.
Коля ничего не ответил. Так мы и сидели, в тишине, каждый в своем углу, и на нас велась охота. Псы не отставали, но и не могли нас найти. Мне становилось скучно, не пришлось бы проторчать тут до утра, я ведь опоздаю на автобус. Скучно, я даже ненадолго заснул под музыку хлыста и проснулся, когда услышал скребущий шум.
В дыру под дверью протиснулась крыса. Её мордочка была вся в крови, в зубах был зажат маленький мясной кусочек. Коля смотрел на нее остекленевшими глазами (сейчас бы разбить эти стекла, вывалятся фигурки и Коля станет храбрым), а когда крыса подбежала к нему и ударила толстым розовым хвостом, его нервы сдали, он подскочил и заехал рукой по двери, да так, что шляпка гвоздя, вбитого в деревянную планку, вошла ему под кожу. Заструилась кровь. Я отпихнул крысу ботинком, она обиженно пискнула и поскакала по ступеням, а добравшись до самого верха, встала на две лапки. Мне подумалось, она мстит нам, решила показать падальщикам, где мы спрятались.
Но это было уже ни к чему. Кровь капала у Коли с руки и собиралась у него под ногами. Банда учуяла её запаха и подняла дикий ор и вопль, от которого задрожали стены. Оставаться под землей и дальше значило быть разорванными на куски, без всякой возможности дать отпор. Стая бы просто задавила нас, спрыгнула сверху и принялась кромсать. Коля рухнул лицом вниз на бетонный пол. Я заставил его встать – он разбил о бетон губу и даже, кажется, высадил зуб – и потянул прочь из каменной ловушки. Тут его глаза зажглись еще ярче, фигурки забились о крепкие окна, как будто хотели проломить их и выбраться наружу, выпрыгнуть с высоты одного метра восьмидесяти сантиметров – погибнуть лучше так, всуе, ни за что, всякая судьба милей той, что нависла над Колей. Он оттолкнул меня в сторону и ринулся вперед, перескакивая через две ступени (а лестница все росла и росла, ступени никак не кончались). Оказавшись наверху, он побежал налево. Я было кинулся вслед за ним, но передумал и побежал в другую сторону – так нас тяжелее поймать. Стена дома, жилого барака, коровника, скотобойни, как хотите, тянулась размытым пятном. Волки выбрали меня – машина неслась в мою сторону, наперерез. Водители все время менялись, отбирали друг у друга руль, лаялись и кусались. Упырь припал к крыше и вцепился в нее когтями – от такой скорости его просто могло сбросить. На несколько мгновений машина осталась совсем без водителя, её занесло, она впечаталась в стену прямо передо мной. Разбитые о приборную панель головы, раскроенные черепа, осколки стекла застряли в глазницах, во рту, входят в десны, режут их, изо рта – кровь, из головы – розовый мозг, он везде – на сиденье, на стене, на моем лице, я смахиваю его рукавом. Чтобы увидеть все это – доли секунды, я отскакиваю назад и тут же бросаюсь вперед, перемахиваю через искореженный капот, за мною тянутся руки, лапы, хватают, срывают куртку. Скидываю её без сожаленья, главное – сбежать. Бегу, опять звон в ушах трещит, гремит, вырывает из жизни; в груди нет воздуха, вдохнул полным ртом, как рыба, повторил еще сотню раз, рыба уже умерла, а я только сделал еще выхрип. Даже не надо оглядываться, слышу – у меня за спиной волк, несется за мной на всех четырех лапах. Оглядываюсь – волк позади, кидается на меня и валит на землю.
Вот я на земле, пойманная жертва. Волк скалит зубы, роняет мне на лицо слюни. Я не вижу ничего, кроме острых скул, острых зубов и острого взгляда. Его колено упирается мне в грудь, давит сильнее и сильнее. За всем шумом и звоном, что стоит вокруг (или только у меня в голове), я слышу, как грудь поддается под его весом, что-то трещит, тело пронзает боль. В руках хищника зажат обломок трубы, пальцы добела сцеплены на литой шее. Но ведь это скучно, совсем не по-волчьи, избивать добычу бесчувственным куском железа, её надо рвать клыками, выесть сначала лицо, потом раскроить живот и добраться до внутренностей, сожрать желудок, и все, что там плещется, разодрать легкие, вдохнуть последние слова умирающего и одним махом проглотить печень. Волк отбрасывает трубу в сторону, она звякает об асфальт и катится далеко, так далеко, что не достать. У хищника на руках кожаные перчатки, обрезанные, чтобы дать свободу пальцам. Волк размахивается и бьет меня по лицу, я дергаю головой, пытаюсь отвести удар, кулак лишь слегка задевает кожу на лбу и тут же рассекает ее; глаза заливает кровь, я ничего не вижу. В перчатки точно что-то вшито – металлический брусок, наверно, он. Второй удар приходится на скулу, чуть не ломает кость. Будет шрам. Внутри меня звенит колокол, мне уже все равно.
Сквозь вату драки слышу, как кто-то орет:
- Тащи этого говнюка сюда!
Волк вскакивает с меня, хватает за воротник рубашки и волочит к разбившейся машине прямо по асфальту, сдирающему кожу со спины. Из раны на лбу так и хлещет кровь, заволакивает взгляд, океаны крови, целые багряные водопады растеклись по лицу тонкими струйками. Меня ведут на казнь, а мне и не страшно; я знаю – умирать не сейчас.
Меня ставят на ноги и прислоняют к стенке. Я вижу Упыря, он до сих пор на крыше, машет руками и раздает приказания, как собака лает. Из машины вытаскивают трупы (оторвана рука, пробита грудь), относят их в сторону и бросают под деревьями. Неожиданно вспыхивает пламя, из-под капота валит дым. Становится почти светло и едко, я различаю глаза моих пленителей, одурманенные, закопченные изнутри, из них льется красный и черный. Волки всполошились, бегают вокруг в панике, еще мгновение – и взорвется, но Упырь кричит, собирает всю стаю вместе. Пожар засыпают землей, и снова темно. Правда, ненадолго, тут же над нашими головами вспыхивает окно (решетки в его раме падают тенями на асфальт) и не гаснет до самого конца.
Через секунду Коля стоит рядом со мной; с ним, кажется, обошлись помягче и не поколотили. Волки ходят возле нас на полусогнутых ногах, примеряются, как лучше ударить. Сам Упырь спрыгнул с машины и затерялся в толпе своих слуг. Я чувствую на себе его взгляд.
Вдруг какой-то особенно смелый волк, не побоявшийся своего вожака, выбрался вперед и схватил меня за грудки. Он занес кулак, хотел покрепче отходить меня по лицу, но ему помешал Упырь: он выпрыгнул из своры озлобленных зверей, сгреб нападавшего в охапку и опрокинул на землю. Сапог несколько раз прошелся по тупой морде, сломал волку нос и выломал зубы, которые распались вокруг черными гнилыми звездами. В скулеже побитый волк отполз к бордюру и там издох. Толпа довольно заржала. Упырь подошел ко мне вплотную (он был выше на голову, его акульи зубы – у меня перед глазами) и прошептал: «Скажи спасибо». Изо рта у него тоже пахло могилой и мясом, пролежавшим под солнцем несколько дней; я тонул в пустой глазнице. Он резко обернулся (его грязные волосы заехали мне по щеке, оставляя на ней сальный след), раскинул руки и обратился к стае:
- Не поняли еще, кто сегодня с нами?! Это же наш друг!
Он узнал меня. Немудрено, мой портрет в те дни был повсюду: первые полосы всех газет заняло изображение одного подростка: коротко острижен, худощав, открытый добродушный взгляд (не разберешь, какие глаза – черно-белая печать); вы бы ни за что не заметили такую заурядность в сутолоке дней, прошли бы мимо, не приметив безумца. А тогда это лицо передавали по телевизору, его обсуждали на радио. Диктор говорил: «Глядите, эти глаза, я бы перешел на другую сторону, если б столкнулся с таким на улице».
- Давно хотели с тобой повидаться. Правда, ребята? – волки загалдели и запрыгали. – Вот видишь. Этот с тобой? - Упырь кивнул в сторону Коли.
- Да, - и не знаю, зачем прибавил: - Его зовут Николай.
Коля не поднимал глаз от ботинок. Он сжался, когда услышал свое имя.
Упырь задумчиво пожевал челюстями:
- Таких не знаем. Он твой друг?
Я смело встретил его взгляд и ответил:
- Да, - наверное, я соврал.
- Ага, - Упырю нравилась игра. – Ну-ка, покажи, на что способен, - он достал из-за пазухи громадный нож и сунул его мне в руки.
Я замер в нерешительности. Толпа притихла.
- Давай-давай, ты знаешь, что делать.
Я все не двигался с места. Коля метнул на нас затравленный взгляд, и, казалось, стал еще меньше. Упырь подошел ко мне из-за спины и схватил за запястья. Он подвел меня поближе к Коле. Теперь он управлял моими движеньями.
- Вот, смотри, - он повел мою правую руку вперед, острие ножа уткнулось Коле в живот, - можешь ударить сюда. Ты вспорешь ему кишки, и он будет умирать долго-долго, завизжит, как маленькая свинка, - Упырь поднял руку повыше, к груди. – Если будешь бить здесь, то пробьешь легкое, он даже закричать не успеет, зато смешно раззявит рот. – Еще выше, горло. – Но вы ведь друзья. Легкая смерть – это лучший подарок. Раскрои ему шею, - нож коснулся набухшей артерии. – Просто резани вот здесь. Он ничего не почувствует.
Я вырвался из хватки и зашвырнул нож в темноту.
- Сами делайте с ним, что хотите! – Прозвучало смело и глупо.
Упырь только того и ждал. Он бы все равно не дал мне убить. Самому хотелось.
- Мы-то думали, ты один из нас, – он ухмыльнулся.
Ему подали велосипедную цепь. Упырь оторвал Колю от стены и вывел его в центр освещенного квадрата. Пинком под колено он поставил его на землю и потрепал по волосам. Коля хныкал, но не пытался убежать. Упырь пророкотал:
- Заводите песню, братья!
И волки завыли. Все вместе, в унисон, их загробная мелодия холодила душу. В середине лета я оказался посреди зимы. Кровавый карнавал зубов, шерсти, слюнявых пастей – у меня перед глазами. Упырь перекинул цепь Коле через шею, перетянул два конца и уперся ногой казнимому в спину. Я видел Колино лицо: сначала оно побагровело, стало пунцовым, затем посинело, все синее – и губы, и кожа. Он задыхался, хрипел, тянул ко мне руки, из разбитой губы вытекла капелька крови. Я не знал, что случится первее: хрустнут ли позвонки или Коля медленно заснет от недостатка воздуха. Чем мертвей он становился, тем надсадней пели волки. Его глаза закатились – Коля погиб. Пение оборвалось на самой высокой ноте. Упырь достал из-за голенища маленький топорик и несколько раз рубанул по шее, на которой остался след от цепи. Голова после третьего удара так и не отделилась от тела.
- Жилистый попался. Черт с ним, - упырь позволил телу осесть на землю.
Я боялся пошевелиться.
Между тем машину снова завели и вывели на дорогу. Стая расселась внутри, Упырь опять оказался на крыше. Тело Коли привязали к заднему бамперу. Вожак в последний раз заговорил со мной:
- Поехали с нами.
Я махнул рукой – езжайте одни. Я терпеть не мог их методы: после небольшой расправы все вокруг было залито кровью и заляпано грязью. Нельзя так делать.
- Как знаешь.
Заперхал мотор, колесница тронулась. Труп потащило по земле. Я наблюдал за ним, смотрел, как он подскакивает на каждой кочке, пока голова не оторвалась до конца и не отлетела в канаву. Закончилось.
Я вернулся в подвал за своими вещами. За дверью до сих пор раздавались стенания и мольбы. В рюкзаке копошилась крыса. Я забыл застегнуть молнию, и грызун забрался внутрь, и теперь поедал сочное желтое яблоко. Я вытащил крысу за хвост и с размаху ударил ее о стену. Когда маленькая голова лопнула, крики оборвались. Я вздохнул. На сегодня город утолил свою жажду.
Свидетельство о публикации №213081901894