Love story

Среди моих знакомых всегда было много разных людей. Одни из них – люди выдающиеся, а другие – просто замечательные. Их никто не может перечислить. В том числе и я. Как-то раз попытался, но ничего не вышло. Не поддаются! Зато поддался один из них. Я даже его имя помню. Запомнил и  фамилию. Но почему-то хочется их утаить. Зачем подводить  человека?  Он на Каланчевской набережной кем-то  работал, и от жизни, кроме любви, ничего не хотел. А еще  счастья. Ну и всего остального, что с этим неразрывно связано.

А что до набоек на ботинки, то он ходил их делать в  местную мастерскую, а сыр, сардельки и кефир в местном  универсаме покупал. Зачем он за ними в другой город поедет?
А если вернуться к любви, то то, что на остановке «Хрулевский  тупик» войдет в троллейбус женщина в темном платье, красных  чулках и белых туфлях, он остро чувствовал. Такой, наверное, человек был. Могучий по интуиции. И такой, скорее всего, на  маршруте номер был. Тридцать седьмой. Как раз ходил от его дома до городского пруда с запрудой. Там еще во времена нашей молодости большая лодочная станция находилась. Там лодки с веслами на прокат давали. Надо было человеку в пиджаке свой  паспорт показать, а после рубль сунуть, чтобы обеспечить себя прогулочной лодкой с веслами на весь астрономический час.
 
Но это – так, к слову. А если снова по делу, то мой приятель,  который влюбиться хотел, почему-то плохо запомнил, как это так  получилось, что в тридцать седьмой троллейбус женщина вошла в  красных чулках и белых туфлях. На остановке «Хрулевский тупик».
 
На ней еще черное платье было с короткими рукавами, наручные  часы «Москва» на тонком ремешке и что-то еще, что он  только потом, спустя некоторое время, смог разглядеть, но и то не слишком отчетливо. Нечто похожее на татуировку на правом плече: «LOVE STORY».
 
Получше запомнил, что  сладкие её духи другие запахи в троллейбусе перебили, и он потом,  паспорт показав, рубль человеку в пиджаке платил, и двумя  веслами на городском пруду греб, а она чулки спустила. Это, сказала она, я для того чулки спустила, чтобы ноги на свежем воздухе дышали: от бедер до туфель. Очень полезно для кожи и кровеносных венозных сосудов, какие под ней. А еще она ему  про свою жизнь весь час астрономический рассказывала. В  троллейбусе начала, когда рядом с ним села, а на водной глади  продолжила. Уключины скрипят, утки, взлетая, хлопают крыльями,  где-то за деревьями по репродуктору «Красную розочку» играют, а она сидит напротив с голыми ногами, на которых вены синие сквозь кожу проступают, и ему задорно так про то, сколько  профессий сменила и на каких стройках народного хозяйства работала. Была, говорит, и фотографом, и такелажником, и сопровождающей грузов, и геодезистом, и кинологом, и фарцмажором, и агитатором, и в состав различных комиссий входила, хотя ни членом партии, ни членом ВЛКСМ никогда не  была. А еще, сказала, у меня в шкафу пиджак чей-то висит, и фото артиста четырьмя  кнопками к шкафу прикноплено. Этот артист - Мастроянни. И вы, добавила,  похожи чем-то на него, хотя он итальянец, а вы вот почему-то нет. Потом мороженое плоскими палочками в парке ели, и снова  репродуктор про «Красную розочку» пел. А после он двумя пальцами её кожи на предплечье касался, когда куда-то  пришли, и дядя с длинными руками и в красной ковбойке стихи с полукруглой сцены читал: о собственных первых чувствах. Эти стихи ей очень понравились. Она сказала про эти стихи:
- Товарищ может сочинять!
 
По завершению стихов вроде бы к ней поехали. Хотели к нему, но он  застеснялся. Потупился и сказал, что она ему так понравилась, что он забыл, где живет. Есть вроде рядом магазин, где он кефир и сардельки всегда покупает, а еще мастерская, где он всегда на ботинки набойки делает, а вот где это такое, совсем забыл,  хотя, может, и вспомнит... Так что вскоре оказалось, что живет она всего лишь в восьми остановках от лодочной станции. В Хрулевском тупике. Но он все равно остановки специально посчитал, чтобы потом с пути не сбиться. Ну а когда к ней по  лестнице, на третий этаж, в комнату поднялись, она ему сразу сказала, чтобы он по полу ногами не ходил, а стоял на газете «Пионерская правда»: для того на полу и постелена, чтобы брюки и трусы снимать удобней и на простыню ложиться. Он правильно запомнил, за какое число газета была: июнь, 18-е... Но сделала  она все мягко, тактично и по-человечески своевременно. Сразу, как говорится, всю инициативу в руки взяла. А как он с ней на её кровать вместе лег, так она вообще всем процессом управлять взялась.  Опыт, сказала, у меня побольше вашего, гражданин Мастроянни.  Но запретила ему на самой вершине в голос кричать. А то,  сообщила, соседи ругаются: ты, говорят, на лодках накатаешься, по  паркам нагуляешься, а после у тебя люди в голос кричат. Поэтому  он вообще не стал кричать. А чтобы сдержаться, часы в рот  положил и чуть их не проглотил. Короче, молчал, и молчаливо  задыхался от неизведанности чувств и сладкого запаха её духов  незабываемых. А после, когда совсем уж было чуть не задохнулся,  увидел татуировку на правом плече и, вспомнив, что так когда-то  одна зарубежная кинокартина называлась, мысленно прочитал:
«LOVE STORY»

Под таким впечатлением и ночь прошла. Короткая и светлая. И еще вереница  ночей. Все светлые и короткие. Июньские, иначе говоря. И он забыл, как уходил от нее, как брюки, стоя на «Пионерской правде», на себя надевал, трусы и сандалеты, и что  ему про нее соседи говорили, когда он к выходу по коридору шел,  и как по лестнице вниз спускался, и какие деревья росли перед  её трехэтажным домом, а также травы, цветы и кустарники, и чем  еще растительным в подъезде пахло... И сколько раз в троллейбусе ездил,  отсчитывая остановки до Хрулевского тупика, он тоже через  некоторое время забыл. А после совсем их отсчитывать бросил. Опять стал регулярно на Каланчевскую набережную на работу  ходить. Хотя к катанию на лодках по зеркальной глади городского  пруда, к музыке за деревьями, стихам с полукруглой сцены и к уткам взлетающим интереса так и не смог потерять.