Город моих воспоминаний

(отрывки)


Мой город наполнен движением, запахами, голосами, цветами. Мой город состоит из памятных мест в не зависимости от того является ли он памятником старины или памятником моих воспоминаний.

 Несомненным и заслуженным украшением  этого города является старый Регистан начала 60-х годов. В те годы, он  был, как и все старые памятники Узбекистана, мало похож на лакировано-напомаженную  куклу,  он был Регистаном – слегка ухоженным, нещадно эксплуатируемым туристами и киношниками, привлекательным, притягательным и  смешливым (с пучками засохшей травы торчащей из купола, как непослушные вихры у деда из-под тюбетейки) . . В нем было то, что, увы,  утеряно сейчас, в нем была душа старого небожителя, от него исходил  особый аромат – запах  прошедших веков, это был целый букет из запахов  выжженной на солнце пыли, тонкой, щекотящий ноты южного ветерка , раздававшийся чрез плетения панджары, доминирующего запаха застоявшихся в темноте келий старых вещей, древесной ноты идущий от покосившихся и потемневших  маленьких резных дверок многочисленных келий. Свой запах имело вообще все вокруг -  в угловых башенках с лестницами ведущими на верх, пахло необожженными глиняными кувшинами; в зале для молитв пахло дразнящей прохладой, обманчивой и желанной в летний полдень; за стенами же медресе пахло просто мочой, это многочисленные туристы необъятного Советского Союза и немногочисленные прохожие в отсутствие туалетов, просто и без комплексов ходили опорожнять свои переполненные бесчисленным чаем и  газводой мочевые пузыри. Но это была вне обсуждений и потому запашок аммиака все, как бы, не замечали. Во двориках же мечетей и медресе  пахло их историей.
Самый терпкий, самый заметный аромат был, на мой взгляд у  Тиля-Кори. Может просто потому, что я его любил, в отличие от гигантов-соседей Шер-Дора и медресе Улугбека. Маленький, облезлый, слегка потерянный меж двух колоссов, Телля-Кори был очарователен, как бывает очаровательным угловатость, некрасивость. Там, в центре двора, росло дерево, одинокое, коричневое и потрясающе  изящное в своей уродливой кривизне, с зонтом зеленой кроны, будто бы сошедшее с японской  миниатюры. Именно там и именно в то время меня стала манить эта асимметрия, простота и ясность естественного бега искаженной  линии, которую гораздо позже я нашел в дальневосточной живописи и которую китайцы возносили, как верх гармонии и красоты. И впрямь, разве красота эта прямоточность, симметрия и параллельность?  Разве есть жизнь и биение пульса в холодной математике  абсолютной симметрии? Почти полвека назад,  входя в маленький и низенький дворик медресе, я погружался в красоту и очарование лаконичной просты. Тогда, созерцая на искривленный зонт старого  дерева, на падающие столетиями башни зданий, на разрыв рисунка изразцов, я просто впитывал эту асимметрию естественно и просто, без натруженного и вычурного анализа, воспринимал естественно, как видят дети окружающий мир. Они не задумываются почему пятилистие клевера, но от чего трехоконечие клинового листа, зачем слегка закруглен журавлиный  клин в небе, а не остроконечен. Дети воспринимают природу в том виде, как она предстает пред ними, и только с возрастом и знаниями  начинаешь искажать своими выпрямлениями то, что должно быть закруглено, выпрямлять то, что закруглено, надламывать то, что посто в изгибе, собирать в кучку щедро разбросанное и развевать по ветру, то, что веками складывалось воедино. Мы создаем математические и геометрические фигуры, будучи убежденными, что это и есть природная симметрия и гармония. Мы заблуждаемся и продолжаем убеждать, что это и есть истина. Мы специально или случайно, но забываем свое детство именно в тех его проявлениях, когда стояли ближе к жизни, ближе к богу. Вся наша жизнь потом это поиск дороги к храму либо от него - богоборчество либо поиск его.      

Но полвека тому назад меня не одолевали эти философские мысли. Я просто бегал средь всего этого пиршества естества и едиства природы и плодов рук человеческих. В то время от памятников не била эта лубочная и выспренная красота памятников. Зачастую  у них отсутствовали целый куски орнаментального растительного узора по фронтонам арок. Нынешний  буйный и бурный изукрашательный ряда керимической мозаики медресе даже агрессивен, он пахнет новодельством –  кафельной плиткой, железобетоном. А тогда сохранившаяся местами, а где-то большими фрагментами,  керамика, за давностью веков не блестела лаковостью, а тоскловато и скромно бежала в совей замысловатости бесконечного диалога цветов и арабских слов спрятанных за волнообразной вязью более напоминая то  цветные нитяные стежки, то кружево, но вовсе не глиняную керамику. И только искривленное, зеленеющее  дерево, серо-коричневая решетчатая тень от его кроны на белой кирпичной поверхности внутреннего двора,  белое солнце и выгоревшая голубизна неба сопровождали этот разговор. Все это и было цветами моего детства. Изысканным букетом города Моих воспоминаний.   
То дерево во дворе медресе Тиля-Кори, колоритное, на фоне обглоданных веками стен с веселыми заплатками сохранившейся керамики, под белыми светопадами самаркандского солнца, казалось мне главным героем моих фантазий и тем старым другом, к кому я приходил почти каждый день, вопреки запрету родителей, сбегая из двора на улице Гагарина, уезжая на автобусе практически через весь город, к нему. Я бежал под его тень, чтобы выслушать очередную длинную историю из тысячи и одной, что он помнил, и чем со мною делился. Среди его историй были и рассказы про        высоченные минареты, что  нависали над всеми и всем, то были  минареты стоящих рядом  медресе Шер-Дор и Улугбека. В  моем детском воображении они рисовались утомленными  путниками шедшие много веков и устав и испытывая жажду, не в силах более стоять прямо, обессилено  покосились и ссутулившись облокотились об арки медресе.
Дерево мне рассказывало и про своего хозяина - медресе Тиля-Кори, у которого не было купола. Оно стояло безглавое, но не жалкое, да место, где раньше был этот купол располагался ассиметрично, что само по себе было непостижимо и вызывающе. Купола у медресе не было давно, очень давно и потому мне казалось, что медресе наказали и …. отрубили купол, как голову. Вместо купола на барабане лежала, как чуть вздыбленный блин,  крыша из кровельного железа.  Сделано было это скорее для защиты внутреннего помещения от солнца и осадков, но выглядело все не жалостно, не убого, а вызывающе, даже хулигански и уж точно без всякого почтения к истории. Но мне было жалко Тиля-Кори, я это здание любил больше других. Он не было давящим, громоздким, высокомерным в сравнении с двумя другими зданиями комплекса. Дворик был не большим, он был уютен, аскетичен и прост. Кельи, как и в большинстве памятников религиозного характера, были захламлены  - там хранились какие-то коробки, ящики, старые вещи потерявшие свой вид и предназначение. Помещения медресе использовались, как это было повсеместно в Союзе, как обычный склад. Старики рассказывали, что в 20-е годы в Регистане жили бедняки: одна келья – одна семья. Это казалось удивительным и непостижимым. Вспоминаю старую картину висевшую в местном краеведческом музее «Приезд товарища Калинина в Самарканд», где всесоюзный староста  в окружении тех самых жильцов Регистана стоит на площади, а из всех щелей и окошек, из всех дверок и арок смотрят восторженные и радостные самаркандцы. Чему они радовались, моему детcкому сознанию было не понять. То ли дедушку Калинина с козлиной бородкой не видели и обрадовались с той неподдельной,  аборигенской приветливостью и восторженностью, что так характерно для южан, то ли были рады своей жизни в памятнике истории и религии, т.к. после бедняцкой жизни их поселили почти во дворец. Кто теперь знает, чего художник хотел отобразить. Но факт, Регистан более напоминал муравейник.

Помню, как-то к нам в детский сад, приехала большая группа всяких теток и дядек, с чемоданами, зачехленными длинными предметами и фотоаппаратами наперевес. Они долго шептались с нашей директрисой, и нашей воспитательницей Ниной Викторовной, а затем, отобрав пару ребят, в том числе и меня, посадили в микроавтобус РАФ и повезли в Регистан. Это была съемочная группа журнала «Советская женщина» из Москвы. Они приехали делать репортаж о счастливых детях Средней Азии. Нас усадили в центре дворика медресе Шер-Дор, раздали альбомы и карандаши и сказали, чтобы мы начали рисовать. Рисовать в то время я не просто не умел, но я и цветов-то не различал, родители боялись, что мне достался папин дальтонизм. А день был сентябрьский. Это в России или Прибалтике сентябрь уже осень, а в Самарканде это было все еще  лето – жгучее, утомляющее,  давящее. А дядьки и тетьки расставили штативы, развернули серебристые экраны и зонты, навели на нас свет и начали требовать больше улыбок и раскрепощенности. Кто из нас, детей тогда знал, что искусство требует жертв? Но жертвенности от нас и требовали. Они все что-то выкрикивали, эхо усиливало их голоса, солнце пекло, мы обливались потом. Суета в окружении вечного выглядела ничтожной, но это я уже позже понял, стоя в тысячный раз в центре того самого дворика и вспоминая свое детство. Тогда же мы сидели и тихо ненавидели фотографов, их помощников, толпу, громко обсуждающую на русско-узбекско-таджикском  языке все увиденное. Увы, и это тоже был Регистан. Толпа из праздношатающихся местных жителей  и озабоченных отсутствием времени и насыщенной программой туристов в белых панамах  и шифоновых косынках напирали на оцепление из билетерш, знакомых этих билетерш, одного милиционера и пары дружинников. Сутолока в незыблемом. Через месяца два, когда наши знакомые прислали родителям один номер, я узнал с большим удивлением со страниц журнала, что оказывается в тот момент я был поглощен прекрасным и беседовал на высокие темы с девочкой, якобы, подружкой, но на самом деле неизвестной до того момента девочкой. Журнал еще многие годы кочевал с нами из города в город, из квартиры в квартиру пока благополучно не потерялся, а вот воспоминания о нашей возне в стенах Регистане остались и оказались более живучими, чем та глянцевая бумага.
Тленность и вечность, вот пожалуй альфа и омега Регистана, его истории, истории всех тех, кто хотя бы как-то прикасался к нему. Пожалуй, все, кто был так или иначе связан своими воспоминаниями с Регистаном, могли бы рассказать не менее одной истории, когда суета оставалась таковой или только история оставалась вечной. Как бы ее не уродовали, или умышленно не изменяли. 

Неподалеку от комплекса Регистан расположен не менее величественный и грандиозный комплекс мечети Биби-Ханым. Во времена моего детства он представлял собой обветшалый и полуразрушенный комплекс, с именем которого была связана  масса легенд. Его живописная, надломлено-разорванная  арка, стоящая перед колоссальным куполом, была столь притягательная и интригующая, а разрушенные практически на половину минареты были столь живописны, что в моем детском сознании  разом возникали целые картины военных баталий, в результате которых и разрушались стены и арки этого грандиозного строения. Эта мечеть и в самом деле заслуживала такого  к себе отношения. Внутри комплекса, в  центре огромного двора, стояла великанская, каменная подставка для Корана и я был просто уверен, что читали ее великаны, для которых собственно и была предназначена мечеть. Подставка стояла под таким же деревом, что и в Тиля-кори, но тут была еще и супа – каменное возвышение для молящегося. Не знаю почему, но я был уверен, что именно тут сидел Тамерлан и молился со своими могучими богатырями перед дальними  походами. Эта мечеть вплотную примыкала к Сиабскому рынку и купол мечети отлично просматриваем с любой его точки, что делало значимым и величавым и сам базар. С детства я очень не люблю скопище людей, шумную толпу и потому воскресные походы на базар были для меня всегда мучением. Однако Сиабский рынок представлял собой не просто скопище народу, он был картинно живописен, олицетворял  собой  настоящий восточный базар: люди не просто толкались в тени навесов лоточников, а с большим достоинством и знанием дела сначала выбирали из гор фруктов и овощей понравившиеся им плоды складывая в кучку ближе к чугунным ржавым весам и ведя беседу о разных пустяках, и затем начинали торг доходивший иногда до громких возгласов междометий и фырканий обозначающих то несогласие, то сомнение, то вынужденное согласие. Ароматы базара были подобны парфюмерной лавке – пахло всем сразу и ничем в отдельности – тут был аромат дынь, и пряный запах специй, пахло свеженадломленным огурцом (продавец доказывал, что хотя огурец и большой размером, но внутри у него маленькие и нежные семечками), только испеченными  лепешками, вдоль рядов стелился шашлычный дымок. И в то же время ветерок нет-нет доносил свербящий резкий запах гниющих фруктов и овощей из мусорных баков, либо резкий и тошнотворный запах ближайшего туалета. И над всей этой колоритной мешаниной живописно нависал голубой купол Биби-ханым, с редкими пучками желтой проросшей и сгоревшей на солнце травы. Он был как шлем огромной головы былинного богатыря Афрасиаба, чутко стерегущего мир и благополучие Самарканда и его сердца – Сиабского базара.   
Естественно, что лепешки, незабываемые и самые вкусные самаркандские лепешки здесь были уникальны и неповторимы, естественно, что самые сладкие фрукты для меня были именно здесь. А какой тут продавался шашлык! Небольшие шипящие золотисто-коричневые кубики сочной и мягкой баранины вперемежку с янтарными, истекающими капельками шкварчащего курдючного сала, живописно подаваемые на глиняном лягане вместе с белыми кружавчиками белого лука присыпанного паприкой с легким ароматом  дразнящего и вызывающего  обильное слюнотечение уксусом.
В Биби-ханым ни туристов, ни местных жителей официально не пускали, ссылаясь на разрушения памятника. Однако, и туристы, и тем более местные жители туда спокойно проникали. Вообще у самаркандцев считалось особым шиком и высшей степенью гостеприимства провести своих иногородних (иноземных) гостей и внутрь Биби-ханым, и спустится вместе с ними в подземное захоронение Тамерлана в Гур-Эмир, и  в подземную, уцелевшую часть обсерватории Улугбека, я уже не говорю о том, чтобы пройтись по галереям трех медресе Регистана. В тоже время не могу забыть весьма странного, двоякого отношение местных жителей к памятникам старины – это было почитание, но и весьма фривольное к ним отношение, я бы даже сказал, панибратское. Вот и получается, что прочитанная мною огромная надпись на узбекском языке на стене отреставрированной мечети Биби-ханым, которую я прочитал уже в середине 90-х «Здесь не писать!» была часть того самого дуалистического отношения самаркандцев к своим памятникам и истории, ибо уже в период независимости история стала не просто активно переписываться, а подстраиваться к желаниям и видениям одного человека. Реставрация памятников старины после распада СССР в Узбекистане стало настолько показательным и знаковым феноменом новых времен, а отношение людей к этим новоделам стало столь активным и однозначным, что памятники перестали для жителей города иметь собственнический оттенок. Уже позже, уже в период независимости Узбекистана и реконструкций исторических памятников не только в Самарканде, но и в Бухаре, Шахризабсе, Хиве, я видел сожаление и отчуждение в глазах людей смотрящих на новоделы. Многочисленные расспросы людей о том, нравятся ли им эти постройки, лишь изредка я слышал осуждение, а в большинстве случаев люди либо отмалчивались, либо очень формально и односложно соглашались.
Разрушение по-настоящему исторического и возведение сиюминутного стало просто болезнью нового хозяина страны, страны с многовековой историей народов проживавших на этой земле. Да и кто собственно есть эти самые нынешние правители? Узбекистаном как правили, так и правят кланы и баи. Нет, никогда не было  ни  в этой , ни в любой другой среднеазиатской стране свободы народных выборов, не было и нет пришедших из народа людей. Восток жестко структурирован и кастов, в нем нет допуска к внешне проявляемому свободомыслию и  свобододействию, в нем нет чего-то неожиданного и неожидаемого, им не управляют случайные и чужие. Поэтому все всегда делалось и делается не торопясь, осторожно, мягко, скрытно. Правда, в новом Узбекистане осталась только неторопливость и то только в принятии решений. Что же касается сноса памятников, то в этом плане «новая элита» в постсоветских странах одинакова и схожа в своем внутреннем наполнении, как цыплята в инкубаторе. Взять лужковщину или каримовщину в их идеологическом наполнении. Они нафаршированы псевдонационаналистическими идеями  (ибо это только маска более глубокой шовинистической игры направленной на программирование массового сознания) и неофранкореволюционными лозунгами, но в том то и дело, что фратерните, эгалите и либерте остаются лишь малопонятными, малопереводными словами завораживающими, но не понятными.       

Но вот в Городе моих любимых воспоминаний ватаги ребятишек бегали среди памятников рассекая толпы многочисленных иностранных туристов чувствуя скбя равными со всеми и всем. У меня появляется улыбка и становится тепло на сердце при воспоминании, как эти пацаны, босоногие, голопузые и в черных сатиновых трусах до колен  выпрашивали на всех языках мира у умиляющихся от экзотики туристов жвачки или значки, а немногочисленные милиционеры и многочисленные жители города шикали на детишек и на узбекско-таджикском стыдили за такое поведение. Нам казалось позорным и постыдным выпрашивать у иностранцев жвачку, потому, что мы гордились своей страной и гордость эта не позволяла унижаться, и потому, вместо мятной «баблгум» мы жевали черную смолу мешками ваявшуюся на стройках и которой покрывали крыши. Смешное было время. Но от того оно и трогательно.   
   
Как-то, перед самым нашим выпуском из детского сада, к нам приехала киносъемочная бригада киножурнала «Новости дня». Попасть на страницы этого киножурнала означало стать известным на всю страну в один момент. Дело в том, что этот киножурнал показывали всегда перед каждым художественным фильмом во всех кинотеатрах Советского Союза. Это означало, что тебя могли увидеть десятки миллионов людей! Поэтому приезд киношников был целым переполохом для наших воспитательниц, няничек, и даже самой директрисы. Нас срочно вывели на улицу и, хотя дело было в начале лета, когда что-либо сажать уже бесполезно, т.к. все просто погибнет, нам раздали лопаточки и грабли и заставили имитировать высадку деревьев и кустарника. А репортаж начинался со слов: «В древнейшем городе нашей страны, у стен величественного Регистана юное поколение высаживает деревья!» Деревья, точнее какие-то кустарники и палки, мы высаживали не выходя за стены нашего детского сада, но в том и есть великая сила искусства заставить всех поверить в реальность и правдивость показанных событий. Много было полуправды, все делалось, как бы, понарошку, но все верили и верил я. Я разучивал слова песни «Бухенвальдский набат» и слезы клокотали в горле от обиды и жалости когда я пропевал слова «хотят ли русские войны..»: мне, не русскому, было горько за то, что проклятые американцы могут  думать, что мы хотим войны, мне было  обидно, что я родился после войны и не участвовал в ней. Мои родители, помню, опешили, когда я, вернувшись из кинотеатра после просмотра какого-то фильма про Великую Отечественную, заревел в голос и потребовал, чтобы они немедленно меня переименовали в Макармакарыча. Такова была сила нашего патриотизма и такова была наша вера. Мы горланили с соседскими пацанами «на пыльных дорожках далеких планет» и я  верил, что вот еще чуть-чуть и мы будем месить межпланетную пыль, как делали это с ранней весны до поздней осени на ближайшей стройке, играя в войнушку.  Интересно, а во что верят нынешние дети, просящие деньги на хлеб у стен Регистана? Впрочем, у его стен сейчас никто ничего просить не может да и собираться к группы больше 4-5 человек, если это только не туристическая группа, собираться тоже не могут. Город моих воспоминаний несколько иной, он свободный, без давящих оков авторитарности и показухи, он пахнет своими запахами, в нем нет гламура, но и нет потёмковщины.


Фотография из интернета. Сделана в 1902 году. Оригинал хранится в Библиотке Конгресса США