Ave Maria

  Был тогда летний теплый вечер, один из тех вечеров, когда дома находиться просто невозможно, а улицы пропитаны ароматами скошенной травы, музыкой, смехом, спрятанной по темным углам любовью парочек и чувством свободы и беззаботности. Это был такой вечер, что мое тело буквально выбросилось наружу и ноги в кожаных сандалиях зашагали в сторону моря. У нас есть большое и теплое море. Летом туда приезжают люди, чтобы вырвать у моря немножко счастья, они хотят запаковать его в свои чемоданы и увезти с собой, они фотографируют его, пишут с него картины и стараются запомнить его запах и вкус. Но мы-то с вами знаем, что счастье невозможно унести с собой и воспроизвести как любимую песню на плеере. Мои ноги вели меня к морю, за плечами был рюкзак с толстенной книгой Толстого, бутербродами и дневником для записей, а над головой – южное розовое небо, колыбель всего человечества.
     Наконец я нашел безлюдное местечко, удобное для того, чтобы почитать да предаться своим размышлениям. Собираясь расстелить уже на этом месте платок, я увидел, как в густой траве что-то заблестело. Я подошел немного ближе в надежде стать владельцем как минимум сундука, плотно набитого сокровищами, но увидел блокнот в кожаном переплете с металлическим ободком и замочком, вероятно и давшими такой отблеск на солнце. Я взял его в руки и потрогал приятную мягкую поверхность обложки. «Наверное, такой же замкнутый зануда, как я, притащил его сюда», - подумал я, вспоминая свою собственную книжку для заметок и выписок из книг. «Выписывал сюда свой план захвата Вселенной и очерки размышлений о бренности человеческого бытия». Мне хотелось раскрыть его, удовлетворив любопытство, но замок никак не поддавался. Я положил блокнот в рюкзак, и день продолжил свое обыкновенное течение. Обыкновенный день заурядного маленького человека.
    Камилла, моя жена, как раз разогревала ужин к тому времени, когда я вернулся со своей находкой домой.
- Какой он красивый, должно быть дорогой, - рассуждала она, - верно, хозяин не раз судил себя за рассеянность.
- Откроем его? – спросил я, уже орудуя скрепкой в замочной скважине. Еще немного – и замок поддался. Уставшими от знойного солнца глазами я начал читать:
                25.12.1915
«Я встал намного раньше обычного, практически не ложась. Долго молился. На душе светло, немного погодя наш Храм наполнился людьми. Сегодня мы празднуем девяносто восемь лет со дня победы над Наполеоном. Отец Сергий принес вина и мы долго рассуждали о войне. Мы поспорили на тему необходимости и уместности благословения войск, и он вышел, рассерженный. По сути, весь спор свелся к тому, что человек должен поставить выше: любовь к себе или любовь к богу. И что важнее: храм божий или верность божественному писанию. Отец Сергий в последнее время стал очень вспыльчив. Всему виной эта женщина, приходящая к нам в храм и нарушающая его величественный покой.»
                30.12.1915
«Близится Новый Год, и нам выделилось больше времени на досуг. Много времени сегодня я провел в библиотеке, пытаясь читать труды священных старцев, но чтение не шло. На ледяном небе зажигались звезды, я опустился на колени для молитвы и не смог вымолвить ни слова. Странное ощущение пустоты не покидало меня. На пути в келью я встретил снова ту Женщину. У нее святое имя и дьявольская улыбка. Я спросил ее, что она делает здесь так поздно, но Мария промолчала, и на прощание дотронулась до меня такой холодной рукой, что я до утра не мог отогреться от этого прикосновения».
                04.01.1916
«Три дня я жил в абсолютном спокойствии и жизнь моя была наполнена Господом, я много молился и читал, и пустота в сердце моем, казалось бы, снова уступила место священному теплу. И только вчера, во время службы я снова заметил ее. С непокрытой головою, она блуждала среди осуждающих взглядов, и ее каштановые волосы падали на плечи и далее – вниз, доставая до самых бедер. Я смотрел на ее тонкие белые руки и молодое лицо и хотел, чтобы она поскорее ушла. Но она стояла и стояла, а после чтений пошла на исповедь к отцу Сергию. А я стоял у окна и думал, что такого она шепотом может поведать, что Отец еще долгие три часа блуждал один вокруг храма и о чем-то напряженно думал».
                09.01.1916
«О, как мы бываем бесстрашны порой. Как непознанно человеческое подсознание. Мне снился странный сон, будто я и Мария находимся в далекой маленькой деревушке. Она наливает нам молока, и мы пьем его из одного кувшина. На ней – белая льняная сорочка, а каштановые волосы ее украшает цветок мака. Я долго смотрю на нее, смотрю как зеленые глаза ее становятся то светлее, то темнее, смотрю на ее губы, еще влажные от молока, на ее вдымающуюся грудь, на белые тонкие пальцы. Она подходит ко мне вплотную, обвивает своими длинными косами, прижимая мое лицо к своему, и я целую ее розовые губы, губы, пахнущие молоком и медом. Мои руки скользят по ее телу, чувствуя приятную упругость ее бедер и груди, а на шее ее бьется маленькая жилка, и я целую и ее, эту жилку, опускаясь поцелуями все ниже и ниже. При свете свечи дьявольская улыбка Марии становится мягче, а тело ее – все податливее. Она засмеялась, и стала раздевать меня, и ласкать нежными холодными пальцами. Так нежно и так медленно, что хотелось накричать на нее, но я только смотрел в ее глаза и на ее тонкие руки. Затем она остановилась, села на стол, расставила ножки, и я вошел в нее так глубоко, как только мог.  Все ее шелковое тело пахло медом и молоком, и я,  держа ее крепкими руками за бедра, сливался с ней в одном чувственном потоке страсти…. В тот день я так и не вышел к службе, и, притворившись больным, остался в своей келье.»
                10.01.1916
«Я и правда заболел в тот день, тело мое ослабело, а мысли мучительно кружились черным вороньем. Это воронье клевало мне сердце и разрывало его на куски. Перекрестившись, я приступил к ежедневной молитве, чтобы избавиться от чувства запятнанной совести, но молитва срывалась с губ моих неискренне и быстро, и я отчетливо понимал, что Небо останется глухо ко мне. Тогда я вышел пройтись и разобраться в себе. «И в самом деле, - думал я, - быть может, Господь посылает мне искушение». Немного погодя, я исповедался и почувствовал облегчение.»
                15.01.1916
«Сегодня я видел ее в библиотеке. Она была одета в легкое шелковое платье, под которым я видел те самые очертания, что и в своем сне. Она передала мне книгу на латыни, улыбнулась и ушла. В книге лежала записка с адресом и четырьмя обжигающими словами «я больше не приду». Мне двадцать девять лет и я чувствую, что жизнь моя уже безвозвратно погублена. Отец Сергий приходил ко мне сегодня с лекарствами, я хотел посоветоваться с ним, но так и не осмелился. Он ушел, благословив меня, так и не зная, что благословлять меня более не за что.»
                15.02.1916
«Сегодня я понял, что не могу больше оставаться тут. Мария снова приходила ко мне во сне обнаженная, с распущенными волосами и сидела у меня на коленях. Я припадал к ее волосам и от них исходил аромат диких цветов. Я чувствовал, что силы покидают меня день ото дня, чем дольше я испытываю себя разлукой. Нет, я не люблю ее. Я не люблю ее, но не хочу, чтобы она досталась кому-нибудь другому. Что-то мучает меня изнутри, движет  моими мыслями, и я не в силах даже взрыдать, а только собирать свои вещи и тайно уходить ночью со своей обители, зная, что возврата туда никогда не будет.»
                17.02.1916
«Ее дом находился далеко за городом, я добирался с трудом, и целый день шел сильный снегопад. Ряса моя вся намокла, и большие снежные хлопья ложились на длинные волосы. Но дух мой ликовал, я чувствовал, что страданиям моим может прийти конец, стоит лишь увидеть это лицо с круглыми зелеными глазами и длинными, до самых бедер, каштановыми косами. Несмотря на свое ликование, я слегка замялся, перед тем, как постучать в двери старенькой хижины с изображением красного солнца.
Когда дверь открылась, я замер на пороге, будто пораженный молнией. Она открыла мне дверь, нагая, приглашая войти. В комнате жарко пылал огонь в камине, и так жарко, что я неосознанно простил Марии ее обнаженность. Меня одолела жажда, но, не успев проронить и слова, она принесла мне чашу воды с  травами. Я жадно выпил до самого дна, не отрываясь взглядом от ее груди. Она раздела меня, принесла воды и стала омывать меня своими волосами, стоя на коленях, а затем целовать сантиметр за сантиметром, оставляя на моем теле следы от своего горячего языка. Я взял ее за волосы и прижал к себе, сладостно ощущая ее горячий язык и дыхание.
Потом мы лежали на кушетке у огня. Она спросила меня, как же теперь мой бог. И я ответил ей, что мой бог теперь у нее внутри. И она осталась довольна.»
                18.02.1916
«Утром я проснулся словно мягкая игрушка, так ослабло мое тело. Мария снова напоила меня своим чудотворным зельем, и мы пошли вместе в поле, а затем готовили еду и пили молоко. Я попросил Марию заплести себе косы, как было в моем сне, и она обвила меня ими, сплетаясь со мной в одно целое. Я уложил ее на кушетку и вошел так глубоко, как только мог. Она кричала и гладила руками свою грудь. Вечером я собрался выйти на прогулку, но двери оказались запертыми. Это странное обстоятельство я предпочел забыть до завтрашнего дня и лег подле Марии.»
                20.02.1916
«Я проснулся, еле дыша, почти не в силах пошевельнуться. Чувствовалась ломота во всем теле и странный озноб. Постель была пуста. Я позвал Марию, но она не отзывалась. Огонь в камине был разведен и я предположил, что она вышла за продуктами. Подобравшись немного ближе к огню, я увидел чашу с травами, напился и забылся сном до самого вечера. Когда взошла луна, Мария вернулась домой. Я спросил, где она была. Но она начала дурачиться и танцевать, да так умело, что у меня закружилась голова. Она кружилась в танце, и у меня перед глазами пролетала вся моя жизнь. А далее, сидя у меня на коленях, я уже не мог ей сопротивляться, повторяя, что она погубит меня.»
                25.02.1916
«С каждым днем силы все больше покидают меня, я снова пытался выбраться наружу, но так и не смог, потеряв сознание. Мария выпивает из меня последние соки, словно парализуя меня, и каждый вечер куда-то исчезает все надольше и надольше. Сегодня вечером она заставила меня надеть рясу и заняться любовью в ней. Она спросила, попаду ли я в рай или ад, и я ответил ей, что не заслуживаю ни того, ни другого. Но куда бы я ни попал, я заберу ее за собой. Впервые я ощущаю желание смерти, но до смерти боюсь разлучиться с ней.
                28.02.1916
Наверное, это последняя моя запись, потому что каждое движение дается мне с адской болью. Эта ведьма продолжает выманивать из меня все мои силы. Я закрываю глаза, и мне хочется рыдать, но и на это больше нет сил. После ужина она взобралась на меня сверху, изогнув спину дугой так, чтобы это доставляло наибольшее удовольствие, она терлась об меня как кошка, и мне казалось, что до следующего дня я не доживу. Собрав последние силы, я сбросил ее на землю, но, ударившись о пол, она так громко закричала, что я невольно зажмурил глаза, а раскрыв их – не увидел ее более. Я начал окликать ее по имени, но голос мой оставался безответным. Тогда я обернулся и увидел ее белое лицо в окне снаружи. Мария смеялась, а я тщетно пытался найти дверь. Весь дом каким-то дьявольским образом изменился: исчез камин, исчезли двери и мебель, меня окружали лишь голые стены и единственное окно, за которым смеялась эта распутная девка. Но окно не разбивалось, и я в отчаянье сел на пол и уснул от потери сил.»
      Дневник на этом месте обрывался. Камилла, пораженная, смотрела на меня, и я не знал, что ответить ее вопрошающему взгляду. Я думал, откуда такой странный и старый дневник мог попасть просто на такое видное место в нашем городе. Вероятно, кто-то хранил его и, по невнимательности, потерял. Или это сделала Хозяйка в каких-то своих целях?
В любом случае я захотел избавиться от него. Я закрыл блокнот и на обратной стороне с ужасом увидел свое имя, нацарапанное на кожаной поверхности. Моя жена положила на стол спичечный коробок, и я вышел во двор, чтобы сжечь полусумасшедшие записи неизвестного мне монаха. Уже стемнело и в воздухе пахло скошенной травой. Я поджег старинные странички и смотрел, как огонь уничтожает то, что было когда-то чьей-то жизнью. Бумага съеживалась и чернела, рассыпаясь в прах, поднималась ввысь, к звездам и оседая на сочной июньской траве. Вечер был прохладным, и я решил вернуться за курткой в дом, но не увидел дома. Моего дома больше не было. Всего, что было моим двором, моими воспоминаниями, моей жены – не было.  Медленной походкой разворачивался я по кругу и видел бескрайнее, бесконечное поле, укрытой сочной травой. И в этой траве, целым и невредимым лежал блокнот в кожаной обложке.
В изумлении, взяв его в руки, я побрел неведомо куда, слыша, как за спиной моей танцует и поет своим пронзительным голосом женщина с каштановыми волосами до бедер и тонкими белыми руками.