Марионетка из неба

    Старые люди кажутся забавными. В принципе, все, что не ново, видится смешным. Что непонятно, то и смешно. Но только при условии, если то "старое" является ненужным. Если какой-нибудь режиссер, в свое время снимавший потрясающие фильмы, несет пургу с поседевшей моралью, ничего, кроме как ухмыльнутся и переключить канал, не хочется. Я это говорю, как один из участников лагеря "детей", враждующей с лагерем "отцов". Но подобного я в обществе не говорю. Тем более со "старым" нередко приходится сталкиваться.
               
                ***
    Место, где я выступал, сложно назвать залом. Это было достаточно небольшое помещение с большими ступеньками, на которых выстраивались стулья, и с небольшой сценкой внизу с микрофоном. Освещение падало на сцену, в зрительских местах приютилась полутьма. Я выступал на закрытии окружного конкурса по литературному творчеству "Бег времени". День выдался не самый простой: после 6 уроков сидения за школьной партой приходилось бежать с толстой (из-за сменки) сумкой 11-классника к автобусной остановке, чтобы успеть на 19-й автобус. На улице хоть и гулял апрель, едва излечившийся от снега, на улице грело, как в мае. А одет я был относительно тепло. И еще полпути к юношескому центру приходилось добивать пешком. Поэтому на закрытии я читал свои стихи с трудом, тем более один из них был такой:

Оса и солнце-
Жало лучей и шаль
Полосатого полета
Мост обеими создан
Для lost in life,               
Для сновидения костей,
Для космических селений.
Для самых the best,
Мост for the most.
 
   Но все-таки прочитал. Даже какие-то хлопки из зрительской полутьмы плеснули на меня. Я сел на свое место с чувством выполненного долга. Когда выступающие прочитали свое (или даже пропели), я надеялся, что осталось только получить свой диплом лауреата и книгу в качестве подарка. Все это было получено (книга, кстати,- роман Набокова "Лаура"), и вновь присел на свое место, чтобы положить добро в сумку. В этот же момент подходит ко мне гость программы- широкоплечий и краснолицый поэт Алексей Соколов и говорит: "Леонард Петрович хочет с тобой поговорить.". Волнение закипело. Леонард Петрович, тоже гость,- режиссер, драматург, поэт, редактор в Свердловской киностудии. Его пригласила моя руководительница литературной студии. Я предположил, что она успела ему рассказать о моем хобби снимать видеоролики и моем стремлении поступить куда-нибудь, связанное с кинематографом. И, наверное, Леонард Петрович хотел поговорить со мной по этому поводу. Но я ошибся, и это, в принципе, не страшно.
   Но обо всем по порядку. Краснолицый поэт привел меня к Леонарду Петровичу. Тот оказался не очень высокий, но весьма плотный мужчина 80 лет. Его лицо бритое, но под широким носом пробивались седые усы. Огромные серо-голубые глаза будто слегка вылезали из орбит, прямо как у рыбы. Старец был облачен в черный пиджак. Мы поздоровались, и мне было немного не по себе, когда его огромная ладонь сжимала мою и не отпускала меня. К Леонарду Петровичу кто-то подходил поговорить, тот обращал свой, "не-от-мира-сегошный", взгляд к собеседникам, но все равно не отпускал мою руку. Складывалось впечатление, что я был его добычей, которую по счастливой случайности ему удалось поймать среди штормовых волн городской суеты и которую он не хотел бы потерять сейчас. Ощущалось, как его ладонь дрожала. Казалось, за все 80 лет неспокойной, бурной и творческой жизни в Леонарде Петровиче в каждом миллиметре его организма накапливалась сила, которая стремилась вылезти наружу, но ей мешала стена из человеческой плоти.
   И наконец, когда люди отлепились от Леонарда Петровича, старец мог полностью заняться мной. Тут моя память резко барахлит, так как я не могу передать точно наш разговор.
-Ты любишь писать,-говорил он.-А ты как, учишься где-нибудь этому?
-Ну да, учусь,-неуверенно отвечаю я. Внутренняя старческая сила трепала мою уверенность в себе.- Как раз Татьяна Павловна учит. Здесь. В ДЮТЦе "Ведогонь".
-Ну, не знаю, какова там... студийная жизнь,- говорил Леонард Петрович,-но ты пишешь, потому что явно хочешь выразить свои мысли. Возможно, среди твоих предков были такие, которые увлекались подобным. Но знаешь ли ты о происхождении слова?
   Я что-то промямлил в ответ. Не помню, наверное, что-то про  Кирилла и Мефодия говорил, чем, наверное, немного рассмешил Леонарда Петровича. Старец видел, что я не знаю ответа на его вопрос и укорять не стал. Он принялся рассказывать, что каждое слово имеет свое происхождение и чтобы правильно использовать то или иное слово, нужно чувствовать его первоначальное значение. Но самое важное- это звук. На звуке держится Евангелие, на нем держатся и другие древние книги. На нем же держится и русская классика. Голос у Леонарда Петровича, надо заметить, тихий, но твердый. Он говорил свободно, с нескрываемым удовольствием. По ходу рассказа он решил оставить мне свой телефон. Я вернулся к своей сумке, достал записную книжку, сел обратно кЛеонарду Петровичу. Стоило мне набросать несколько цифр,как к нам подошла моя руководительница с миловидной девицей лет 15-ти. Татьяна Павловна попросила, чтоб я прислал по е-мэйлу этому симпатичному существу свои стихи, но, как она подчеркнула со смешком: "Только не надо иронические, а то еще разочаруется.". Я, конечно, всегда был готов заделиться своими стихами с кем угодном, тем более если это "кем" весьма красивая особа. Но я в это время записывал номер Леонарда Петровича. И тогда же нахлынула новая волна собеседников с Леонардом Петровичем. Опять спокойная суматоха в небольшом зале. Когда волна измельчалась и ушла, я уже потерял девушку из виду. В сердцебиении что-то опустело. Стало так обидно, что не успел записать ее е-мэйл(наверное, с нее было достаточно того, что я кивнул на ее просьбу). Ну ладно, буду надеяться, шанс еще протянет ко мне свое весло. В те же институты по кинематографии поступает много неплохих экземпляров женского пола. Впрочем, оставим мои гормоны для более сопливой прозы, а сейчас нырнем в прежнее русло нашего рассказа.
   Наш зал опустел. Моя руководительница ушла выяснять, можно ли где устроить чаепитие с гостями мероприятия. Люди тоже расползлись по своим норам. (А нора у каждого разная- работа, суета, домашний уют, "ВКонтакте" и т.п.). А Леонард Петрович рассказывал , что в произведениях русских классиков примешаны отголоски Евангелия. Дабы мой костер доверия к рассказу Леонарда Петровича вспыхнул жарче, старец подкинул такого полена- он принялся цитировать концовку из рассказа Бунина "Господин из Сан-Франциско":
"В  самом низу, в подводной утробе "Атлантиды", тускло блистали сталью, сипели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и  всяческих  других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими  топками,  в  которой  варилось движение корабля, -  клокотали  страшные  в  своей  сосредоточенности  силы, передававшиеся в самый киль его,...".
-Вот как ты думаешь,-тихо, с искрою любопытства спросил Леонард Петрович,-какой звук тут больше всего выделяется.
-Ну, по-моему, тут больше "а" выделяется,- ответил я.
-Нет,-безо всякого укора в голосе сказал Леонард Петрович .- Тут больше "у" проявляется. Вот послушай...
   И снова процитировал тот же кусок. Я смутно понял, что он имел в виду. Наверное, на "у" как раз раздается высокая, твердая нота авторского отношения к обществу, подобной обществу "Атлантиды". Все дело в звуке.
-Вся суть в звуке,-глаголил старец в черном пиджаке.-Вся русская классика стала классикой из-за звука. Все писалось именно на нем. Звук- это главное. А сюжет... Сюжет, он всегда вторичный. Вот ты стараешься писать. И пытаешься, пытаешься найти правильное слово. Видно, ты действительно пытаешься. Просто не знаешь, как правильно искать. Это не страшно. Это придет.
   Он говорил мягко, тихо, но во мне продолжал трястись непонятный холод внутри. Какая-то сила хотела перевернуть мой мир наизнанку. Да нет, Леонард Петрович не старался меня напугать. Я, похоже, не привык общаться с теми людьми, которые раз в 5 старше меня и у которых внутренний мир изощренее моего во много раз. Ведь мне казалось, что для таких людей я могу казатся не больше стебля, у которого чувство самоважности повыше и поветвистее старого дуба. Дело не в Леонарде Петровиче, дело во мне.
   Но вскоре из полутьмы зала выскочила моя руководительница со словами: "Я нашла место. Пойдемте.". И мы пошли пить чай.   
   Чай пили в гримерной. Помещение, не считая нас, чаев гонящих поэтов, было безлюдным. Пустые столы, зеркало вдоль стены- они рождали воспоминания. Именно здесь проводились первые занятия в литературной студии. Только у нас еще были поставлены шкафы с книгами и красками для рисования и реквизитом для натюрмортов, и плюс к этому пианино пылилось в углу. Пусть гримерная была достаточно голой своей "безвещностью", но мне было забавно прокрутить в голове свое отрочество. Я тогда был свежим, несозревшим и зеленым 13-летним мальчуганом, писавший такую же незрелую и кислую прозу и поэзию. Этот мальчуган еще не слышал, не нюхал, не щупал и вообще не видел никаких особых трудностей жизни, их пришлось придумывать самому. Он тогда ошибочно убедил себя, что он- писатель-юморист и ни одним местом не поэт.
   Я поставил чайник кипятиться, руководительница разложила сладости на столе, и разговор с Леонардом Петровичем вновь заплел свою нить. Снова что-то про Евангелие, снова про звуки, и снова "Господин из Сан-Франциско" изволил поклониться из своей могилы с той же цитатой. Голос старца, близкий к шепоту, тряс меня изнутри. Ну, в смысле тряс... Представьте, что мое мировоззрение- это комод с ящиками, внутри которых по порядку расставлены папки с моими мыслями. Но вот Землетрясение Откровений, вызванный старческим голосом, вызвал под комодом дрожь, из-за которых несколько ящиков и папок повылетало неизвестно куда.
   Мне было непросто смотреть в глаза Леонарду Петровичу. Я ширил свои иллюминаторы, улыбался и вообще старался показать, что интерес к разговору не угасает. Интерес-то был, но я чувствовал, что не был готов к подобным разговорам. Тем более если этот разговор ведет человек, который раз в 5 опытнее и старше меня. Лицо Леонарда Петровича создавало впечатление, что им кто-то управляет- такие уж его глаза были круглыми и "не-от-мира-сегошные". Может, таковыми глаза становятся со временем, когда в голове информации накапливается больше, и стремление что-то выразить в словах растет с каждым годом. Наверное, это здорово, когда, спустя не один десяток лет, пережив много штилей перемен, тебе есть, что сказать. 
   И вот, Леонард Петрович меня спросил:"Вот как ты думаешь, что тебе не дает покоя?". В моей голове наплывали мысли о совести, о городской суете, но Леонард Петрович тут же ответил:"Разум". Похоже, я был близок к ответу: не думаю, что совесть и разум настолько далекие родственники.
-Вот ты обратил внимание, когда запинался, читая свою вещь?-спросил Леонард Петрович.-Это твое подсознание сопротивлялось тебе. Ведь ты запнулся сам. Никто не перебивал, не останавливал. А все потому, что ты еще не договорился с ним, с подсознанием. Но не беспокойся. Это придет. Еще сможешь с ним договориться.
   И мне старческий шепот адресовал еще один вопрос:"А как ты думаешь, почему именно тебе я об этом говорю?".  Я честно пожал плечами и качнул головой. Я и в правду не знал, почему. Ведь на мероприятии я был не один. Подобных мне было, считайте, пол-зала. И Леонард Петрович вновь ответил на свой вопрос:"Потому что ты не можешь быть графоманом.". Наверное, в этот момент мои глаза стали чуть более круглые.
-Ведь ты сбивался, когда читал, а значит, внутренне не согласен с тем, как ты написал. Ты, как, верующий?
-Ну-у, так,- выдавил я ответ.
-Понятно, относительно,- Леонард Петрович кивнул.- Ну главное, это иметь в себе Бога. Ведь у нас на самом деле нет свободы творчества. Все это ерунда и выдумки. Все, что мы пишем, все диктуется оттуда, свысока...
   Признаюсь, многие его высказывания я мог исковеркать. Но главное я помню до сих пор- звуки, Бог внутри, договоренность с разумом. И когда я ехал домой, жарясь в автобусе в теплый поздноапрельский день, в голове стучала и гремела перепланировка, перестройка и прочие "пере" относительно мировоззрения. Мне казалось, что отныне я не могу больше писать. Слишком уж сильно прикрепилось гвоздями слов, что я- марионетка, чьи нитки ведут с небес и управляют моим писанием. В этот же вечер я померил градусник и выяснил, что я затемпературился. Настолько жаркими оказались слова Леонарда Петровича, что ли? (Извиняюсь за подобную иронию). Или мои "пере" слишком перестались с "оперением" и "доперились". Но это прошло. Температура прошла, прошло и та разочаровывающая мысль о марионетках с неба. Я привык к этой мысли. Привыкать ко всему- неплохая привычка. И мысль о марионетках из неба я развил так: пусть я и являюсь пишущей небесной марионеткой, но я не являюсь небесным рабом. Я- часть неба, если держу в себе Бога. 
   И я сделал пару выводов для себя: я должен помнить, что звуки способны сделать написанное вечным. И я не должен забывать, что старость нужно не только уважать (уважать-то можно что угодно). Старость иногда нужно ценить. Если ей есть, что сказать.

                Конец.