Белый бунт

Сергей Ермолов
Белый бунт



22



Я выхожу на улицу в скверном настроении. Я угнетен, разбит, все тело болит. Яркий солнечный свет раздражает, в глазах саднит, как если б их запорошило мелким песком.
Я прохожу супермаркет, сияющий неоновым светом и набитый угрюмыми азиатами. Впереди тянется широкий проспект. Я иду вдоль стен, залепленных политическими плакатами и размалеванных аэрозольными надписями.
Небо висит совсем низко.
Люди раздраженно проталкиваются вперед, толкая друг друга плечами и локтями, чтобы расчистить себе путь на тротуаре. Я стараюсь не смотреть на окружавшие лица. Что этот город сделал с ними?
Трудно сосредоточиться на каком-то одном здании, на чьем-нибудь лице или витрине, потому что Москва находится в непрерывном движении. Тысячи людей вышагивают по улице или пересекали ее, стоит автобусам, грузовикам и легковушкам на секунду остановиться.
Я углубляюсь в боковую улочку, прохожу вдоль ограды и выхожу на открытую площадку. Я стою около магазина; выпрямившись, я замечаю свое отражение в окне. Я  похож на мальчишку, который пытается выглядеть мужчиной.
Прохожу маленьким сквером с заброшенным, высохшим фонтаном в центре. Вокруг  пустеет, будто люди стараются обходить это место стороной.
Хорошо идти никуда не торопясь и ни о чем не думая. Просто переставлять ноги, дав отдых голове. Улицы совершенно пусты. Странное место, странная погода без теней.
Город выглядит не лучшим образом. Он совершенно серый, словно вытершийся от долгого употребления. Лето всегда кончается быстрее, чем хотелось бы.
Я разворачиваюсь и иду обратно. К одному из зданий приставлена лестница. На ней человек в оранжевой куртке. Другой одетый также внизу. Подает ему российский флаг. Говорят на своем, явно гости. За спиной у меня раздается:
- Скорр-рра, ско-рраа!
- Мы вы-гоним гостей!
- Ро-ссия – для русских!
- Москва – для москвичей!
- Слава России!
Внезапно начинается движение. Бегут человек десять с разных сторон.
- Бей! - кричит один.
- Сейчас отыграемся! – отзывается другой.
Тело бьют ногами несколько человек. Кажется, что человек не может быть таким резиновым. Удары по телу, по лицу, по голове. Человека подбрасывает и роняет одновременно.
- Не убиваем, не убиваем! – кричит один из нападавших.
Еще несколько ударов ногами по голове. Мне кажется, это конец человеческой жизни. Через секунду они убегают. Остается несколько наблюдавших.
- Чего такого? Чурку убили? – удивляется один из молодых людей проходящих мимо.
Через минуту появляется человек в синей куртке с надписью «СКОРАЯ ПОМОЩЬ» на спине. Смотрит, звонит. Склоняется над телом.
Я иду, как во сне. У меня такое чувство, будто должно случиться что то важное. То, что я давно ждал и чему нет названия.
Я продолжаю ждать. В сознании неясные догадки, но мне не хочется размышлять над ними.
На  улицах собираются люди. Кто-то идет по своим делам, однако многие целенаправленно двигаются куда-то в сторону площади Революции. Я присоединяюсь к  людскому потоку.

Мы двигаемся очень медленно. Машины впереди ползут медленно, бампер к бамперу. Водители гудят клаксонами, высовываются из окон, ругаются, кричат. Хорошо еще, что не начинают стрелять друг в друга. Но такое тоже вероятно.
Я намеренно не смешиваюсь с толпой, предпочитая наблюдать шум и движение со стороны.
Сначала люди в самой голове шествия развлекаются скандированием лозунга «Россия без президента», но, устав, начинают кричать: «До-ро-гу!»
Полиция расступается перед митингующими.
Колонны идут невыносимо медленно.
Главная растяжка "За вашу и нашу свободу". Колонна преимущественно белая: белые флаги, белые ленты, белые детали одежды, белые шарики. Лояльные режиму усердно распространяли информацию, что белую ленточку носят те, кто хотят устроить революцию.
       Значит ли это, что надо одевать белую ленточку? Не знаю мне все равно.
      Много родителей с детьми. Дети радуются шарикам, сами фотографируют, сами придумывают свои кричалки и все время задают вопросы. Одна маленькая девочка, на вид не больше пяти лет, громко спрашивает:
- А где живет президент?
- Ох-хо-хо, - шумно вздохает предполагаемый папа. - Он живет в черном замке за высоким забором. Его охраняют рыцари тьмы.
Особенно задорно кричат лозунги бежавшие впереди меня дети лет семи-десяти.
Для шествия представители различных оппозиционных политических течений разбиваются на колонны. Идут коммунисты — там советские флаги, а впереди огромный транспарант «Долой президентское самодержавие!»
Я иду в колонне которая выглядит внушительно, молодо и весело. Кричат. «Забастовки там и тут — олигархии капут!» «Вы еще в Кремле? Тогда мы идем к вам?» Хватает в колоннах и странных персонажей вроде фаната ЦСКА, который в руках держит плакат с изображением Саддама Хусейна.
Очень приятно видеть приветствующих нас людей. Молодежь с жуткими масками с прорезями зигавала. Но не думаю, что это какие-то страшные провокаторы, просто им так весело.
          Когда проходим мимо остановок метро громко кричат  «Москва – не Кавказ!» Никто не возражает.
 Два первокурсника иду с бутылкой воды. Вода им нужна на случай, если будут пускать угарный газ. 
Всем раздают листочки А4 с надписью: "Мы не немы".
Едут полицейские автозаки, рядом идут люди и кричат: «Долой полицейское государство!».
Прямо над нами гудит вертолет. Романтично.
Садовое кольцо перекрывают солдаты внутренних войск.  В оцеплении я вижу красивую девушку, почти модель. В числе аксессуаров черная каска с забралом, жилет и дубинка.
Солдатам срочной службы в оцеплении то хлопают и кричат «Полиция с народом!», то освистывают: «Вы не спасете президента!». Огромное количество людей их снимает. Ребята молчат и смотрят в землю. Лица смущенные.
На вопрос: «Вам не стыдно?» Полицейские отвечают, потупив глаза: «Так мы на службе».
Одна из колонн несет икону с Богородицей в балаклаве. Говорят, что икона чудотворная: все кто прикладывается к ней либо уже арестованы, либо будут арестованы. Люди подходят и прикладываются.
Националисты скандируют «Москва без чурок»
В толпе появляется провокатор с американским флагом. Флаг вырывают, а сам человек заявляет что будет разговаривать только с журналистами.
 Улицы были огорожены со всех сторон. В каждом переулке дежурят автозаки. Проходя мимо каждого оцепления, люди скандируют: «Полиция с народом!»
Женщина с белой лентой спрашивает:
— Куда бы ленточку привязать?
Ей отвечают: — К автозаку привяжешь
«Слава предкам, слава роду, слава русскому народу!» — скандирует колонна под имперскими флагами. В первом ряду идет трогательная сухощавая старушка — ее голова едва возвышается над растяжкой-транспарантом, а за спиной у нее — плотные парни: некоторые в медицинских масках, пара  — в черных шлемах с прорезями для глаз, полностью закрывающих лицо.
Стоит цепь солдат в полевой форме в стиле «НАТО» - парни с армейскими рациями за спиной, огромные ящики с антенной метра два. Через каждые двадцать человек. В кевларовых касках и бронежилетах.
Люди идут с транспарантами, некоторые держат в руках белые цветы. Они идут, взявшись за руки. Внезапно возникает драка, мужчина пытается сорвать транспарант. Его быстро схватывают. И почему-то толпа начинает плавное движение вправо.
Я вижу, как пара военных вертолетов очень низко, плавно, медленно и бесшумно перемещается наискосок в сторону центра города. Мне кажется, что эти подробности очень важны.
-Молодой человек, вы у здания Следственного Комитета не были? – внезапно,  за рукав меня ловит женщина в сером платье. – Там, говорят, бомба взорвалась.
 Я инстинктивно вырываю руку, недоуменно смотря на женщину. Та отшатнулась, затравлено оглядывается, и начинает пробираться в обратном направлении, против «течения» толпы. Большинство молодежи, среди них попадались взрослые, целенаправленно выходят на проезжую часть. Автомобилисты, запертые в своих машинах, истерично сигналят. Толпа на дороге воспринимает сигналы, как команду к действию.
-Москва для москвичей! – кричит кто-то, и слова эти, едва различимые, теряются в уличном шуме. Уже через секунду их подхватили сотки глоток. – Москва для москвичей!
 Я смотрю и ничего не понимаю.
Меня толкают. Я краем глаза замечаю, как движутся по улице люди в серой форме. Полицейских в какой-то момент вокруг их становится раза в три больше.
Колонна анархистов с трех сторон увешана баннерами с изображениями Нестора Махно и сидящих в тюрьме активистов движения. Несколько участников шествия закрывают лица платками.
— Алексей, давай заряжай уже! — кричит кто-то человеку в шортах и с мегафоном.
— Absolution! — кричит он, и колонна подхватывает: "Revolution!".
Вместе с лозунгами "Капитализм — дерьмо!" и "Революция!" в тройке самых популярных призыв освободить политзаключенных.
Большая часть маршрута шествия оцеплена полицией и огорожена металлическим забором. Полицейские безучастно смотрят на демонстрантов. Многие поворачиваются к акции спиной.
- Друг, есть сигарета?" — спрашивает рядовой из оцепления одного из демонстрантов. Тот достает сигарету и пытается отдать ее полицейскому.
- А можешь две? Только осторожно, чтобы никто не видел.
Пока участник шествия соображает, что ему нужно делать, рядовой замечает начальника.
- Стой, взводный идет. Ладно, друг, не надо, давай потом.
- Как в тюрьме прямо, — восхищается его сосед-полицейский.
Весь проспект забит людьми, держащими транспаранты и плакаты: «Мы против коррупции», «Будущее за молодыми», «Честная молодежь взяток не дает».
- Скажем дружно, всей страной — иммигрант, пора домой! — выходя на  площадь, националисты подхватывают новую кричалку.
«Родись на Руси, живи на Руси, умри за Русь» — так написано на бело-черно-желтом флаге, который держит  брюнетка с длинными распущенными волосами в джинсах и серой ветровке.
Чем ближе к месту митинга, тем мощнее полицейские.
Замечаю один водомет. Из "Макдоналдса"  выходят многочисленные полицейские с пакетами еды.
На площади Революции раздают белые ленточки, все кто без, говорят организаторы, провокатор и враг. В небе очень низко летает вертолет, легко можно рассмотреть надпись: «Полиция».
Я не могу дозвониться до Ани. Очень плохая связь.
Полиция доброжелательна. Окна автозаков завешены и закрашены, но ощущение, что количество задержанных минимально, поскольку все сиденья, которые я вижу за занавесками, пусты.
        Меня с потоком людей снесло на площадь Революции к памятнику Карлу Марксу, оцепление полиции замкнулось практически за спиной. Тех, кто напирал сзади, резко отсекли от основной толпы, направив ее в сторону метро. Некоторые из опоздавших людей сразу разворачивались и уходили, повинуясь приказу, однако большинство осталось на месте, пытаясь пробраться за ограждения.
Вроде и не всех пропускают на площадь, но народ просачивается вдоль стены жилого дома. Оказывается все просто. Майор в полицейской форме ходит вдоль барьеров и громко объявляет, что проход закрыт, а подчиненный ему сержант пропускает практически всех, кто подходит к углу около дома и при этом заговорщически предупреждает:
- Не все сразу. Проходит один человек с интервалом в одну минуту.
Но интервал этот, естественно, не соблюдается — проходят чаще. Майор же и другие полицейские, стоящие у барьеров, делают вид, что не видят всего происходящего.


23


Люди за ограждением могут участвовать в митинге: кричать им никто не запрещает. А кричит толпа неслаженно. Я не понимаю, кто начинает скандировать тот или иной лозунг, есть ли на митинге заводилы.
Митинг собирали в центре города и в час пик. Полицейские не в состоянии точно отличить, кто участвует в акции, а кто проходит мимо.
Проходивший мимо мужчина средних лет со стрижкой «ежик» приостанавливается  ровно настолько, чтобы успеть пробормотать мне:
— Вот ведь ненормальные! И вы тоже, раз стоите здесь и смотрите!
В наши дни все критикуют.
-Это наш город! Это наш город! – нестройно и разрозненно разносится над головами людей.
         Если разобраться, какой в этом смысл? Как они могут победить?
         С самого начала в этом нет никакого смысла. Поэтому мне становится смешно. Я даже чувствую облегчение.
Чуть поодаль от собравшихся ходит молодой человек. Я его спрашиваю, почему он не присоединяется к собравшимся, он отвечает, что у него немного другие взгляды. Какие именно, не объясняет.
Полицейские обыскивают людей около металлоискателей. За проверкой наблюдает ротвейлер в наморднике. Его хозяин, рядовой-кинолог, тоскливо смотрит в сторону. Граждане объясняют полицейским, как они не правы. Полицейские молчат. Обычная история.
         Много белых шаров, белых флагов.
Я  рассматриваю собравшихся. Выступавший на сцене  чего-то мямлит – видимо не выучил текст. Но люди орут и поддерживают. Наконец он осмелевает, страх аудитории проходит и он говорит бодрее. Народ кричит не по режиссёрской указке, а сам добровольно. Иду посмотреть вперед, но там не протиснуться.
Я выбраю место наблюдения рядом с трибуной недалеко от прессы – между группой руководителей оппозиции и митингующими, разделенными двумя рядами железных ограждений. Полиции много, но никто не вмешивается в происходящее. Порядок поддерживают люди с бейджиками от организаторов митинга. Я думал, что отсутствие на моей одежде белой ленточки будет воспринято если не агрессивно, то с некоторым неудовольствием, но недоброжелательства я не замечаю.
       Агрессии в толпе нет. Полицейские - тоже расслабленные. В оцеплении - сначала тощие и очень мелкие срочники, а во втором ряду - здоровенные ОМОНовцы.
Человек на трибуне говорит в микрофон:
- Меня беспокоит больше всего наше чиновничество. Оно жадное, ленивое и лживое, не хочет ничего знать, кроме служения собственным интересам. Ненавидящее людей. Оно, как ненасытный крокодил, проглатывает любые законы, любые инициативы людей, оно ненавидит свободу человека. Поэтому я уверен: если у нас и произойдет поворот к тоталитаризму, произволу, то локомотивом будет чиновничество. Распустившееся донельзя, жадное, наглое, некомпетентное, безграмотное сборище хамов, ненавидящих людей. Пора сбросить оцепенение. У нас есть голос и силы. Люди с чувством собственного достоинства должны чувствовать свою солидарность. Самое мощное оружие, которое есть у нас - чувство собственного достоинства. Его нельзя снимать и надевать как бархатный пиджачок.
Толпа нестройно скандирует:
- Один за всех и все за одного.
      Сам политик не обращает внимания на людей, кричит:
- Мы здесь народ! Не вы наша власть, а мы ваша! Хватит воровать голоса на выборах!    
Нельзя игнорировать нечто другое, трудно поддающееся описанию. Выражение лица. Этот человек кажется непробиваемым. Как стена.
   Возможно, в этом он прав. Он сам сознательно загнал себя в такую ситуацию, выбраться из которой можно только убивая.
Рядом со мной двое молодых людей с белыми повязками начинают кричать:
- Ваши выборы – фарс!
 Толпа с готовностью их поддерживает. За кем молодежь, за тем и будущее.
-У нас украли миллионы голосов! – надрывается толпа, размахивая самодельными плакатами. Кто-то потратил на создание транспарантов свое время. Как давно согласовали этот митинг? Неужели никто изначально не верил в честность прошедших выборов?
 – Воры должны сидеть в тюрьме!
Лозунги, слишком длинные и неуклюжие, но в толпе люди кричат, пытаясь докричаться до невидимых слушателей. Кто должен засвидетельствовать гнев нескольких человек?
Я смотрю вперед, где толпятся первые ряды, занявшие лучшие места у небольшой сцены с белым плакатом, на котором алыми буквами написано «Выборы». Что там такое с выборами я прочитать не могу, флаги и плакаты загораживают обзор.
Я иду к сцене. На пути оказывается оппозиция с красным транспарантом ”Власть нас не слышит!”. Транспарант с одной стороны держит парень с тоской на лице, с другой девушка.  Лицо её ожесточённо и злобно, как у собаки, защищающей свою кость. Мне становится интересно и я становлюсь напротив неё. Мимики на лице у девушки нет. Вокруг неё много людей с фотоаппаратами.
Большинство лиц мелькавших на трибуне были теми персонажами, которым судьба большинства россиян, таких как я, совершенна безразлична. Отставленные от власти политики,  представители гламурной интеллигенции и  революционеры.
       У меня возникает странное ощущение тревоги. Но я прихожу к выводу, что волноваться не из за чего.
      Выступает какой то здоровенный мужик, не умеющий говорить. Но толпа ему аплодирует, и опять ненавидит власть.
Особенно мне антипатичны призывы к скандированию глупых слоганов, вроде «Пока мы едины, мы непобедимы» и «Рабы не мы, мы не рабы».  Скандирование лозунгов – это типичное манипулирование толпой: способ «разогрева», отключения сознания, притупления ответственности, легкий способ создания «пятиминуток ненависти». Люди, кстати, это понимают, и волны выкрикиваемых лозунгов очень быстро затихают.       Доказательства никому не нужны. Я в этом убедился, видя, как у нас действует закон. Нужно только намекнуть на то, что кто то виновен.
      В какой-то момент выступающие на митинге стали повторять друг друга, обвинения властей носят всё больше и больше абстрактный характер. Основной пар уже выпущен в атмосферу, накал этого пара заметно ослабевает. Пора уходить.
        Когда российское СМИ вообще не врет, не извращает, не искажает? Бывают ли такие светлые лучики в темном царстве?  Многие считают что стоит им посмотреть новости и они все обо всем знают. Это не так. Знают они ровно то, что им говорят по экрану. Везет тем, кто хотя бы купил лотерейный билет. Организаторы митинга сделали больше. Они подготовили мероприятие.
       Поддерживается особая атмосфера приподнятости, сдобренной страхом. Лидерам оппозиции нужно удерживать актив в напряжении известиями о промежуточных победах и всё новых угрозах. И они делают это очень искусно. Ноль мыслей. Одни ощущения.
Главной задачей постановщиков спектакля являлось создание соответствующей их задачам толпы. Это означает, привлечение к действию достаточной массы людей, их концентрация в нужных точках пространства, удержание их в нужных местах в течение необходимого времени и такая обработка их сознания, чтобы толпа по сигналам режиссеров точно выполняла именно те действия, которые требуются по сценарию. Больше всего меня злит то, что это правда.
Участники митинга, простые люди, стали как бы зрителями, затаив дыхание наблюдающими за сложными по¬во¬ро¬тами захватывающего спектакля. Не¬види¬мый режиссер втягивал людей в массовки, а артисты спускаются со сцены в зал. Вокруг меня уже теряют ощущение реальности, пе¬рестают понимать, где игра актеров, а где реальная жизнь. Нереальное действует на толпу почти так же, как и реальное.
Я думаю обо всех этих людях – их так много – и спрашиваю себя: почему?
Думаю, я злюсь на себя. И на них. На всех этих людей. Я думаю: почему, они должны это делать?
Рядом со мной человек с российским флагом рассказывает, что по городу стоят несколько автобусов с провокаторами и камнями, которые власти намерены использовать для подавления митинга. Он убеждает, что большинство автобусов перехвачено, а шоферы перешли на сторону народа.
- Что ты собираешься делать? - спрашиваю я его.
- А? - он поворачивает голову, думая о своем.
- Ты же собираешься что-то делать.
- А что? 
- Что-то в этом, по-моему, не то, - говорю. - Как-то оно… - я не могу оформить словесно отчетливое ощущение неуместности. Не знаю, почему это вдруг меня цепляют  даже не размышления - так, нервная суета мысли.
– Откуда такая ненависть? – Я сам удивляюсь, что все же решаюсь спросить.
Он молчит.
– Что ты думаешь обо всем этом?
– Все это дурно пахнет.
– Им нужно больше крови.
— Идиоты.
Его сосед человек, прикрывающий лицо от солнца вздохает.
— Ничего мы тут поделать не можем, пошли, — говорит он.
— По моему, бесполезно этим заниматься, — отвечает другой.
— Почему? — интересуюсь я.
— Я не жалуюсь, но всё это как то не так должно быть.
— Именно так, только так и никак иначе.
— Это ничего не изменит.
— Что ж, может, ты и прав. Впрочем, ведь это лишь первое впечатление. Подождем, пока оно отстоится.
— Забавно, — заявляю я, — вот так иногда не знаешь, что творится у тебя под носом.
– Россия рушится.
– Я думаю, уж где нибудь найду местечко.
– Вы не понимаете всей серьёзности положения. Наверняка это только начало. Могут быть места, где пока что всё выглядит безобидно и не так страшно. Но чему быть, того не миновать. Это неотвратимо.
Цветная революция – это бунт уставших от серого цвета. Существует только то, что существует в телевизоре.
«Не дай им обмануть тебя». Я повторяю и повторяю эти слова до тех пор, пока сам в них не поверил. Учимся ли мы на своих ошибках?
Когда все кругом плохо, может стать еще хуже.
«Ты являешься частью их плана», думаю я. «Будь предельно осторожен. Ты более уязвим, чем полагаешь. Ты даже не задумываешься над этим».
Что побуждает нас к действию?


Голос следующего оратора я слышу прекрасно: никогда не забуду этот гнусавый выговор; таким голосом не говорят, а приказывают:
— Ждать от власти нечего, надеяться на ее приверженность национальным интересам – наивно. Верить, что со временем нынешние правители научатся управлять, – глупо. Не тот кадровый состав. Значит, состояние российской экономики будет и впредь определяться ценами на нефть и газ. Высокотехнологичные отрасли, требующие крупных долгосрочных капиталовложений, развиваться не будут. Изношенная инфраструктура без амортизационных отчислений начнет рассыпаться. Будут взрываться электростанции, сходить с рельсов поезда, падать самолеты. Наука и культура начнут все больше прозябать. Армия, лишенная боевой техники и вооружения, станет деградировать на глазах. Можно понять родителей, предпринимающих все возможное, чтобы уберечь детей от службы в такой среде. МВД и другие силовые структуры постепенно превратятся из общегосударственных в частные охранные предприятия, обслуживающие незначительную часть населения.
То, что он говорит и как говорит, звучит впечатляюще. Пугающе. Почти убедительно. Я не понимаю ничего. Я ненавижу этот типаж. Они маршируют по городу и вещают о зле глобализации и эксплуатации. Это чистого вида позерство.
Парень рядом со мной вздрагивает, потом жмурится. На голове его кепка белого цвета, надетая козырьком назад. Тёмно-зелёная кофта, на спине чёрный рюкзак. Секунду спустя он открывает глаза и смотрит на меня.
— Ты как, ничего? — спрашиваю я.
— Да, — он неуютно передергивает плечами. — Очень сильные эмоции. Они застали меня врасплох.
— Меня тоже.
– Это только слова. Вы можете их повторить.
И он говорит:
– Они зловещие. Они бессмысленны.
– Здесь каждый думает только о себе, – успокаиваю я его.
Эти слова вырываются у меня нечаянно, но я тут же понимаю, что их невозможно взять назад.
– Вы, по-моему, ненавидите президента, – продолжаю я. - Вот в чем дело.
Он обдумывает мои слова и медленно произносит:
– Нет, это сложнее, чем ненависть, гораздо сложнее. Он погружает меня в свой черный мир, сделал из меня то, чем я не был, использует меня, как вещь.
В глазах этого человека решимость.
Мое сложное положение подсказывает мне, что не стоит препираться с этим ненормальным – который неожиданно перестает казаться ненормальным, как будто он себе на уме.
В его словах звучит непоколебимая уверенность человека, не сомневающегося в своей правоте.
Этой уверенности я завидую. Я уже много месяцев не чувствую ничего похожего.
Вещи далеко не всегда являются такими, какими кажутся на первый взгляд.
Несколько минут следующий оратор стоит неподвижно. По его позе можно заключить, что он чем то озабочен. Он смотрит куда то вниз, погрузившись в раздумье.
- Молчаливая оппозиция к режиму вседозволенности — путь к гибели, – кричит он. - Кирпичики в стены нашей тюрьмы. Есть только деньги, коррупция и власть. Мирный путь не для нас. Мы должны оказывать давление на власть. Каждый день, каждый час. Парализовать власть, вызвать хаос. Хаос породит пробуждение самосознания. Люди, освобожденные от тотального контроля, изберут своих лидеров. Россия у каждого своя.
Кажется, он говорит серьезно. Он похож на меня. Ничем не выдающийся человек, который из кожи вон лез, чтобы кем то стать.
Это началось не вчера. Пора себе в этом признаться.
Оно наступало. Будущее. Оно уже пришло.
Признаюсь, я был заинтригован.
Удовольствие быть удивленным.
Как все вокруг могло до такой степени измениться. Или я изменился?
– Это ваша возможность, шанс для каждого публично заявить, что он когда-нибудь брал или давал взятку! – разносится со сцены.
 Упоминание о даче взяток вызвает негодование среди участников. Толпа колышется.
-Коррупция тянет Россию вниз! Но мы можем изменить ситуацию, более того, только мы одни можем это сделать, начав с себя! – разносится из динамиков. – Все собравшиеся здесь заявят, что не только не будут брать взятки, но и давать их! Мы сами плодим коррупцию, подкармливая продажных чиновников! Пора это прекратить!
От криков людей закладывает уши. Каждый из присутствующих на митинге знает, зачем он сюда пришел, так какая разница, что говорить?
-Он гениален! – пищит какая-то женщина справа, когда со сцены начинает выступать следующий оратор. – Каждое его слово сейчас важно, каждая фраза определяет будущее.
-  В душе каждого человека сейчас идет война. Прежде всего, нужно убить Президента в себе. Президент – это страх. Прекратите бояться. Пользуясь, случаем хочу обратиться к бизнесменам – хватит бояться, вы должны давать деньги оппозиции, финансировать мероприятия оппозиции. Каждый митинг похож на военную операцию, власть, эта гадкая жаба, боится и трясется. Но десятки людей бросаются в тюрьмы. Мы ходим на митинги, чтобы обеспечить свободу нашим семьям. Да, будем ходить как на работу! Каждый из нас может что-то делать каждый день. Других людей, кроме нас, нет. Только мы! Больше никто! Надежда, упорство принесут нам победу!
Какой-то ненастоящий, словно игрушечный. Я так и не понял, издевается он или хочет быть любезным, может, и то и другое.
Я могу его понять. Времена изменились. Они все искренние,  непреклонные. Ненавижу признавать это, но я могу его понять. Надо разрушить систему изнутри.
Самое длинное выступление на митинге завершается скандированием "Один за всех - все за одного!"
Если хочешь, чтобы люди следовали за тобой, сначала сбей их с толку, а затем убеди, что знаешь способ, как выйти из такого состояния. Все просто.
Правда не делает меня свободным. Во всяком случае, не та правда, какую мне приходится выслушивать.
Кто-то из выступающих предлагает  "сбить  вертолет летающий над площадью".
Ведущие вспоминают самый популярный лозунг: толпа скандирует "Россия без Президента!"
Даже полицейский вертолет, постоянно барражировавший над демонстрантами и во время марша, и во время митинга, освистывают с криками: «Президент, улетай!»
- Президент! Если ты мужчина, выходи к нам, обратись к народу, - объявляют с трибуны.
Народ криками одобряет лозунги выступавших.
- Против нас полиция со всем оснащением, - говорит следующий оратор. – Против нас прикормленные жидами и откровенно жидовские СМИ. Против нас психология обывателя, которому на все наплевать. Даже если обыватель и хочет что-то изменить, то сам участвовать не согласен. Собрать всех патриотов в единый кулак – вот наша цель. Пусть даже нас не будет большинство. Агрессивное и сплоченное меньшинство всегда победит аморфное обывательское болото.
Он назначает себя вождем. Пусть ненавидят, лишь бы боялись. Он тоже ненавидит тех, ради кого старается.
Какая удача для власти, что люди не привыкли думать.
Кричат: «Долой власть чекистов!».
- Если митинг будет исключительно мирным, то мы никого и пальцем не тронем. Полиция с народом! – объявляет полковник журналистам в толпе. Люди вокруг переключают свое внимание с выступавших на трибуне на полковника и, довольные услышанным, кричат ему «Молодец!»
Полиция действительно беспомощней толпы?
Ко мне подходит женщина с бейджиком «Пресса» и спрашивает:
- Зачем вы это делаете?
Я не понимаю, почему спрашивают меня и отвечаю:
- Ради свободы.
А она продолжает интервьюировать меня:
- Чем же сидящие в автозаке стали свободнее?
Я смущаюсь из-за того, что выгляжу таким дураком, причем в ситуации, в которой не должен был оказаться. Злая ирония. Свобода есть возможность выбора, и отказ от участия в конфликте есть часть свободы.
- Режиму мы говорим решительное «нет!» - стоящий недалеко узкоплечий юноша с длинными сальными волосами взмахивает костлявой рукой. – Диктатура не пройдет! Молодежь России не будет жить под властью красно-коричневых тиранов!
Слушатели аплодируют.
- Зря потеряли день, - говорит один из митингующих рядом со мной.
- Зря? Я так не считаю, - отвечает другой.
Я могу стать совершенно другим человеком, пусть всего на один день. Но судьбу лучше не испытывать, такой риск мне не нужен.
- Не могу, - говорю, - не могу держаться. Видимо, что-то в воздухе носится. Тяжело оставаться безучастным.
На мое плечо ложится тяжелая рука. Взрослый мужчина, сняв с головы кепку и обнажив лысый череп, серьезно смотрит мне в глаза на несколько секунд.
-Замолчите, - наконец, произносит он. - Не надо вот этого вот. Идите лучше домой.
      - Все стало намного лучше, намного, намного лучше. Как вы можете этого не замечать?- спрашиваю я.
     - Не понимаю, как можно видеть, что происходит с этой страной, и не испытывать ко всему этому ненависти, – отвечает он. - На поверхности все выглядит прекрасно — тишь да гладь. Но в глубине все пропитано ядом. Кругом одна ненависть, зависть и страдания людей.
     - То же самое можно сказать о чем угодно и о любом месте. О любом месте, где существует определенный уровень жизни.
- Легче от этого не становится.
Со сцены продолжают звучать речи. Я предпочитаю сосредоточиться на наблюдении за людьми.
Несколько человек садятся на асфальт и начинают дискуссию:
- Главное - добиться результатов.
- Мы должны всегда вести себя честно, потому что иначе люди не будут нам доверять.
- Наш политический курс находит здесь реальную поддержку, мы еще добьемся того, что наш кандидат пройдет.
- Я правильно понимаю, что вы еще не решили, будете ли вы за нас голосовать?
- Я против вас ничего не имею.
- По всей стране живут сотни и тысячи людей, которые варятся на медленном огне своих проблем, и никому до этого нет дела.
- Никому нет никакого дела.    
- Я думаю, что мы все хотим, чтобы система изменилась.
- Конечно же хотим, - ответили ему. - И чем скорее, тем лучше.
Я узнаю их выражения лиц. С такими лицами идут сдаваться.
Одноразовые исполнители, они пришли лишь затем, чтобы потом говорить, что они тоже здесь были.
        Я чувствую раздражение и подавленность. Не надо было мне сюда приходить.  Эти люди  терпят только подобных себе.
- Вы и их тоже ненавидите?
- В некотором смысле - да. Я ненавижу то, с чем они смиряются. Это должно быть сметено - все это.
– Ты ведь знаешь, люди всегда говорят: «Все будет хорошо. Все обойдется». Они говорят так, потому что больше ничего не могут придумать.
– Не ищи оправданий.
– А ты даже не пытался.
Парень смотрит вниз, обдумывая положение. Через секунду плевок вылетает из его рта и падает вниз. Молодой человек одет в чёрную кофту с длинными рукавами и капюшоном, надетым на голову. На голове надета бейсболка, из-под капюшона виден только козырёк зеленого цвета.
– Вы оба сумасшедшие, вы это знаете?- говорю я.
– Возможно.
– Вас арестуют.
– И кому это решать?
Он смеется:
– Уж точно не таким, как ты.
А я говорю:
– Не заставляйте меня в этом участвовать.
– Вначале люди верят, но потом понимают правду.
– Не стоит недооценивать противника.
– Сомневаюсь, что здесь все так просто.
– А я иногда именно так и думаю. Долго это не продлится.
Этих людей я воспринимаю как иностранцев. Страна их кажется мне чужой и непонятной.
– Свобода – вот что нам грозит. Я вам советую: нечего ее и пробовать. Увидите, что она приходит, – бегите. А если она искушает вас бежать, оставайтесь на месте.
 «Итак, реальность вот вот навалится на меня» – думаю я. – «Неважно – готов я или нет».
Я покладистый человек и допускаю любые убеждения и безумства, лишь бы мне не навязывали их силой.
– Не я сделал Россию такой, какая она есть, – говорю я.
– Возможно, но ты помог ей стать такой, – возражают мне.
Банальность происходящего кажется мне чуть ли не священной. Я вдруг понимаю, что у меня хорошее настроение. Это меня беспокоит.
– Похоже, ты разочарован.
– Конечно разочарован. А ты нет?
– Я особых надежд не питаю. И вам не советую.
– Теперь мы не можем повернуть назад. Особенно после того, что мы увидели.
– Я уже не уверен, что я что то видел.
– Всё это мне вообще не нравится.
– Вы напрасно тревожитесь, поверьте, – уверяют его. – Я бы сразу дал вам знать, если бы ситуация как то касалась вопроса безопасности, вы это знаете.
– Может, власть меняется? Пошли поближе.
– Иногда полицейские оставляют людей в покое с определенной целью.
– Я всегда плыл по течению, – рассуждает он, – но это было главное течение, основное. Плыл, так сказать, с народом. А сейчас сижу на берегу. На обочине. Но, с другой стороны, на обочине тоже со всем народом сижу. При этом учти – я не жалуюсь. Лично мне на обочине хорошо.
– Как мы дошли до такого?
– Что?
– Почему все всегда происходит именно так?
– Да, ладно. Пойдем.
– Мы заслужили этот праздник, – говорю я, на редкость неудачно выбрав время.
– Мужество тут ни при чем.
– Вообще странно, что вы согласились участвовать в таком деле.
– Я согласился не ради денег.
И все же, что случилось? Почему он так дурацки улыбается?
– Что смешного? — подозрительно спрашиваю я.
Я соображаю, что все кричат одно и то же, словно сцена отрепетирована заранее, а напряженные, серьезные лица ясно дают понять: спорить бесполезно.
Меня обманули? Как говорил отец, чтобы определить, обманывают тебя или нет, первым делом нужно установить, может ли человек, с которым ты говоришь, каким-то образом получить выгоду, если солжет. Если ложь ему выгодна, скорее всего, он лжет.
Дошли наконец до сути. Сколько времени? Долго ли еще?
Белое.
Ничего, кроме белого.
Никаких чувств, эмоций, ощущений. Только белое. Белый бунт.
Девушки в белых платьях с белыми шарами. Подобное шоу кажется мне абсолютно нелепой показухой. Но, надо признать, смотрится эффектно. Я смотрю на них и думаю о том, что ничего не стоит уничтожить эту юную беспечность. Мне становится страшно.
На самом деле революция уже наступила, и чтобы понять это, нужно только взглянуть на лица этих девочек.
Я вытираю лицо носовым платком, но это мало что меняет. Меня одолевает нервный смех, а потом хочется заорать во все горло.
 «Это все на поверхности, – думаю я, – а дальше что? Я скольжу по поверхности, я не вижу ничего другого».
Свобода бывает разная. Я человек выдержанный и стараюсь избегать неприятностей. Мне всегда казалось, что мир, в котором мы живём, был бы намного приятнее, если бы мы научились разговаривать друг с другом вежливо и уважительно.
Я уже ни на что не обращаю внимания. Солнце начинает припекать.
        Не может быть, чтобы на этом все закончилось. Должно быть что-то еще.
Я начинаю понимать, что до сих пор кое-что выпадает из поля моего зрения. Постепенно мысль становится четче и определенней. Когда мы утратил свою свободу? В начале мы были свободны. Обладали возможностью выбора?
В данный момент мы слабы, но мы это преодолеем.
Появляется призыв выбрать новых лидеров. У митингующих появляется страх, что лидеры оппозиции их предадут.
Сожгли портрет президента.
         – Видишь, как все просто, – говорит человек с флагом. И уходит.   
Несогласность несогласных с самими собой  чувствуется на этом митинге. Это ребята в зауженных штанишках, модных очочках, с айпадиками, они из протеста делают моду.
Информации мало. Слишком мало информации. Перформанс, превращение куска обыденной реальности в спектакль. Создание полной иллюзии безопасного ненасильственного развития событий. Нейтрализуют главную силу, которую государство готовит для отражения революции – силовые структуры.
Я не понимаю, что делать с собой. Ничего особенного я и не хочу делать, но есть желание совершить что-то необыкновенное, значительное.
Больше всего ненавижу такие ситуации: когда непонятно ни что происходит, ни что делать.
Отношения русских людей странны и непредсказуемы. Русские гордятся своей странностью. В русских людях нет ничего, кроме страха и хамства. И героизм – от наглости. Мои попытки понять хоть что-то о себе окончились неудачей и разочарованием.
Именно это мы и наблюдаем в последние десятилетия: население, подверженное постоянному воздействию масс-куль¬туры и телевидения, превращается в огромную виртуальную толпу. Эта толпа находится не на площади, а в уютных квартирах у телевизоров, но вся она не структурирована и слушает одних и тех же лидеров и пророков, не вступая с ними в диалог.
Тысячи индивидов, отделенных друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под влияние некоторых сильных эмоций или какого-нибудь великого национального события и приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы. Целый народ под действием влияния иногда становится толпой. Я надеюсь на то, что ошибаюсь. Я действительно надеюсь.
Слово свобода звучит повсюду.  Это как бы ответ на фальсификацию выборов — то есть на попытку лишить народ возможности что-то решать. Оратор объявляет людям: вас хотели обмануть. Вас считают за быдло. Но вы — не быдло, вы — народ, и скажете своё слово, от которого зависит всё.
Все эти слова, которые бросают в толпу, не имеют жесткого конкретного содержания. Их функция – сплотить людей в толпу, наэлектризовать привлекательным словом свобода. Ощущение собственного идиотизма - или, скорее, глубочайшей нелепости - стремительно усиливается.
- Вы навсегда запомните эти дни! Они пересекут вашу жизнь чертой! Вы никогда уже не будете прежними! Здесь и сейчас вы стали народом, решающим судьбу страны! Не дайте поставить себя на колени!
А зачем кричать?
Надо только подождать, пока всё кончится.
    Постоянное повторение является основным принципом всей пропаганды.
    Я заставляю себя рассуждать логично.
Упрощение позволяет высказывать главную мысль, которую требуется внушить аудитории, как приказ гипнотизера – приказ без возражения. Утверждение в любой речи означает отказ от обсуждения, поскольку власть человека или идеи, которая может подвергаться обсуждению, теряет всякое правдоподобие. Это означает также просьбу к аудитории, к толпе принять идею без обсуждения такой, какой она есть, без взвешивания всех «за» и «против» и отвечать «да» не раздумывая». Рабочая сила стоит на цыпочках и жаждет своей эксплуатации.
Речь усиливается до рвущего барабанные перепонки звука с помощью микрофонов, громкоговорителей. Этот тип шумной пропаганды должен вызвать чувство всемогущества и правоты.
Политический спектакль, поставленный с применением специальных технических и художественных средств. Он оказывает сильнейшее воздействие на сознание как вовлеченных в толпу людей, так и на зрителей – жителей города и значительной части населения страны, наблюдающих спектакль по телевидению.
Я тоже уже не обдумываю свои действия, а мгновенно подчиняюсь полученному каким-то образом сигналу.
За последние десятилетия СМИ стали важным фактором укрепления нового типа мышления. Они приучали человека мыслить стереотипами и постепенно снижали интеллектуальный уровень сообщений так, что превратились в инструмент оглупления. Этому послужил главный метод закрепления нужных стереотипов в сознании – повторение. Везет тем, кто хотя бы купил лотерейный билет. Организаторы митинга сделали больше. Они добротно подготовили мероприятие.
В политике России единственное реальное правило гласит: не попадайся.
Ораторы тщательно избегают говорить о цели своего «проекта», о том, что ждет людей и страну в том случае, если они придет к власти. Вся  явная пропаганда сводится к обличению противника, причем к обличению главным образом его «общечеловеческих» дефектов: попирает свободу, поощряет несправедливость, врет народу, служит вражеским силам. Из всех этих обличений вытекает, что при новом режиме всех этих гадостей не будет, а воцарится свобода, справедливостьть. Я решаю, что меня разыгрывают. Больше - издеваются.
- Что-то не так, - говорю.
Большинству из «протестующих против антинародного режима» не надо даже платить – они делают это добровольно. Им необходимо прежде всего выплеснуть свой гнев против окружающей скверной действительности. И они получают такую возможность. Недовольные жизнью граждане составляют весьма значительную часть населения любой страны. Но стабильность важнее демократии.

У меня начинает проявляться схема, возможная структура событий.
Если в стране накопились реальные социальные противоречия, не находящие разрешения при данной конфигурации власти, в этой стране может быть проведена революция. Будет или не будет предпринята эта попытка, решается уже вне страны.
На политику мне наплевать. Единственное, что меня сейчас интересует, — это заработать денег и построить свою жизнь. Я же знаю, что никакой демократии у нас  не будет, так что я не собираюсь тратить на нее ни энергии, ни силы.
 Демократия предполагает компромиссы. А у нас в России нет культуры компромиссов. Зато есть право сильного. Этот бог, который создал таких, как мы – был ли он в своём уме?
На самом деле я думаю, что никаких изменений при новом президенте не произойдет. По-моему, пускай все остается, как сейчас. У нас нет демократии, как на Западе. Но я могу говорить и думать что хочу, могу ездить куда хочу, могу зарабатывать деньги. Мне этого достаточно. Меньше всего мне хочется революций — они в России всегда заканчиваются одинаково.
Демократия все еще кажется большинству ненужной роскошью. Люди заняты выживанием, повседневной жизнью, попытками улучшить ее.

Оппозиционеры толкаются с полицией около получаса. "Митинг окончен, зачищаем площадь", — командуют оцеплению по рациям.
Как так получается? Они имеют на это право. Они власть и имеют право на многое, а мы – песчинки и имеем право покоряться. Это противозаконно, но я давно понял, что закон нарушается и властью. Да, они имеют на это право.
Кричат женщины, матерятся полицейские, кто-то жалуется на сдавленные ребра.
Неуловимое напряжение нарастает. Ожидание пропитывает  с ног до головы.
- Москва сегодня наша, - кричит лысый человек в черных очках. - Митинг, по сути дела, закончился, а теперь начинается наш майдан. Я вам говорю совершенно откровенно: митинг заявлен до 10 вечера, и мне кажется, нам некуда торопиться. Вы торопитесь? Или будем пока стоять здесь?"
Я мысленно улыбаюсь. Создается впечатление, что у него не чиста совесть. Впрочем, скорее всего это ничего не значит – просто маленькая странность, чудачество, которого он и сам в себе не замечает. У меня тоже есть свои причуды. А у кого их нет.
Толпа насторожилась: из выступления неясно, что делать после митинга. Кто-то через рупор призывает "завоевывать улицы". Призывает голосовать по поводу "стояния" и "вече" - часть рук поднимается. "Город наш, страна наша!"
Человек в очках заявляет, что пришел в черных очках, потому что он уже не "белый и добрый", а злой и в ярости. И эти очки - это его "черная метка" жуликам и ворам.
Выступающий оратор объявляет, что протестующие готовы к гражданской войне. Это выступление можно расценить, как призыв к бунту.
Несколько офицеров пытаются вести переговоры с митингующими. Попытка ни к чему не приводит – митингующие объявляют акцию бессрочной.
- Не хотим в загон, убирай забор! — кричат оппозиционеры и раскачивают рамки. Одну из них роняют. Остальные полиция тут же решает убрать сама.
- Ура! Победа! — вдруг кричат "несогласные".
Я уже выжат до предела. Я просто пытаюсь объяснить, как себя чувствовал.
В конце концов, какая разница. Все равно им не победить.
Наверное, проблема в том, что все случилось очень быстро.
Действительно: светлее всего – перед темнотой. Какие бы препятствия ни встречал человек на своем пути, он чувствует себя гораздо лучше, когда знает, что ему предстоит преодолеть препятствие. Именно так я вижу ситуацию.
«Дыши глубоко, - говорю себе. – Попытайся найти логическое объяснение».

До сих пор мне кажется, что я помню все подробности. На самом деле в памяти сохранились только атмосфера, какие-то жесты, отдельные слова.
Я молчу, осознавая услышанное. Мысли теснятся в голове и ни одной не ухватить. Наверное, это  паника. Мир мой рушится. Мир, который я едва начал обретать.
Я слишком близко к сердцу воспринимаю проблемы. Я здесь был ни при чем. Просто так вышло. Нет никаких причин так поступать. Все было хорошо. И всем.
Ничего не происходит.  Хотя, с другой стороны, чего я ожидал? Что дальше? Чего ждать? И когда?
Сегодня этого недостаточно. Слишком мягко. Нужно совсем другое.
Я засовываю руки в карманы. Что за мысли лезли в голову.
И как я ни старалась успокоить себя, вновь и вновь встает этот жуткий вопрос: почему я?
Меня не оставляет неприятное предчувствие, что это – только начало. Я понимаю, что все кончено. Однако во всем этом есть своя справедливость. Я надеюсь, что ошибся.
Ну конечно ошибся. Даже думать об этом – безумие. Что я знаю наверняка, так это к чему все это приведет. В этом можно не сомневаться.
Я теперь тот, кто действует. Я – Исполнитель, и я наконец то существую. Но в этом нет никакого интереса. Никакого риска.
Нет нужды торопить события, думаю я.
Я не знаю из за чего это всё началось. Кажется, кого то из оппозиции власти посадили без оснований, из за чего оппозиция взбунтовалась.
Очень сложно описать чувства, которые переполняют. Всё, что я здесь описываю — это лишь отзвук того, что происходило на самом деле. Я перечитал на досуге свои записи, и пришёл к выводу, что не смог описать ситуации, которая сложилась. Что то непонятное, совсем непонятное творится.
Жара становится нестерпимой. Кажется, воздух спекается в легких. Один вдыхает то, что выдыхает другой.
Надо сосредоточиться. Я здесь не просто так, а по важному делу. Надо сосредоточиться.
Город остается прежним, но окружающий мир становится совсем другим.
Я чувствую, что происходит что то действительно важное, способное изменить весь ход моей тоскливо однообразной жизни. Я ненавидел себя и никак не могу понять, что нужно сделать, чтобы избавиться от этого чувства.
По крайней мере, ненависти не испытываю.
Я до боли сжимаю кулаки. Плотно прикрываю веки, пытаясь разобраться в хитросплетении собственных мыслей. Там таится нечто невообразимое.
-Все будет нормально.
 Если повторять это достаточно часто, так и получится. Мой голос звучит весело, но на деле мне не до веселья. Напряжение не спадает.
Я зеваю. Привстаю на цыпочки. Кручу головой. Потягиваюсь.
Что я здесь делаю? Что-то определенно происходит вокруг меня, и я не собираюсь просто стоять здесь. Они думают, что мы я так шутим. А что им еще думать?
Все лгут – из добрых побуждений, из жалости или из трусости.
Размышлять всегда полезно. Это, может, и не самая сильная моя сторона, но стараться всё же надо. Мне все это кажется знакомым.
Я думаю: как мало нужно, чтобы казаться другим. Но это еще ничего не значит.
Ничто так не поддерживает моральный дух широких слоев населения во времена ограничения свобод, как демонстрация силы.
- Бояться не следует. Следует соблюдать осторожность.
 Я никогда раньше так не делал. Неприятное ощущение. Все происходящее слишком легко. Так легко, что я даже не знаю, радоваться этому или нет. Мне становится смешно.
Я начинаю получать удовольствие. Но они всегда побеждают.


24


К горлу подступает нервозность. Со сцены кто-то призывает всех заканчивать митинг и идти оппозиционным маршем на Центральный Избирательный Комитет. На моих глазах мирный протест превращается в революцию.
Меня охватывает непривычный, иррациональный страх; пульс учащается.
Солдаты, большей частью юнцы, начинают размахивать длинными резиновыми дубинками.
- Эти разгонят, - говорит кто-то. - Обученные войска.
Хотя бы у кого-то из них есть здравый смысл.
Я начинаю оглядываться вокруг в поисках возможных угроз. При заходе за металлические ограждения я видел только полицейских, никаких отрядов особого назначения не было. Теперь в просветы между головами митингующих иногда можно  заметить крыши автомобилей для перевозки заключенных. ОМОН уже близко. Его стянули в тот момент, когда толпа начала собираться за предназначенной для митинга территорией. Как охранники правопорядка могут отреагировать на призыв организаторов идти маршем на Центризбирком? Им явно это не нравится.
Полиция, встретившись с отказом повиноваться, в какой-то момент несколько растерялась, отшатнувшись назад. А толпа, между тем, заводится все больше.
-Отошли, народ, не надо к ментам лезть, - требует один с белой лентой, подталкивая людей в сторону. В драку никто лезть без повода не собирается. Тем более что стражи правопорядка ведут себя корректно – за руки никого не хватают, вежливо вещают в рупор и даже не пытаются никого разгонять.
— Похоже, мы их раздражаем, — замечает он.
 «Спокойно, — напоминаю я себе. — Спокойно».
Как подобное могло произойти? Что все это значит?
— Вообще то все не так уж и страшно, как может показаться.
Стражи порядка начинают «сортировать» и выводить в сторону обычных москвичей, застрявших в толпе.
-Граждане прохожие! – раздается голос из громкоговорителя. Толстый полицейский расхаживает туда и сюда, обращаясь к митингующим. – Не толпимся! Проходим на тротуар!
ОМОН терпеливо оттесняет всех с проезжей части. Я вижу, что у некоторых мужчин на лицах написано четкое желание подраться.
Естественно, мне тяжело. Но я не боюсь и доказываю это.
- Граждане! Данная акция незаконная, все расходитесь! – предлагает полицейский, сидящий в машине. – Призываю всех мирно разойтись по домам! Повторяю: акция несанкционированная.
       Призывы звучат на протяжении десяти минут. Кто-то кричит из толпы:
- Это площадь для народа!
-Не блокируйте проезжую часть! – продолжает переговоры полиция. – Отойдите на тротуар!
-Медленно реагируют, - бормочет стоявший рядом  мужчина. – Люди уже полчаса вокруг площади по городу собираются и не реагирует никто.
Я пытаюсь сохранить ясность разума. В любой момент все может выйти из под контроля.
-Собралась толпа не по делу, - говорит кто-то. – Покричали и разошлись. Сейчас дойдут до ближайшего подземного спуска и по домам разъедутся.
– И все? – отвечают ему.
– А этого мало?
– И что, есть шансы?
– Вряд ли.
– Такое может быть только в России.
– Позор! Позор! Позор! Позор! – скандирует толпа, оглядываясь на полицейских. Те, молча, хмурятся в ответ.
Толпа становится плотнее. Тротуар перекрыт полицейскими фургонами. Многие люди проходят мимо, бросая опасливые взгляды на демонстрацию и спеша спрятаться. Другие, не стесняясь взглядов полиции, останавливаются и начинают снимать происходящее на камеры мобильных телефонов. Половина из них, тут же перестает это делать, когда сзади, на проезжей части  начинают скапливаться полицейские в экипировке. Другая половина остается, вливаясь в толпу.
Окружающие меня про реакцию ОМОНа и полиции не думают вообще. Рядом в толпе стоит молодой мальчик с айфоном и табличкой «Я пытался предотвратить фальсификацию». Парень явно не спал вторые сутки. Его взгляд устремлен на сцену.
 – Это наш город! – внезапно кричит парень почти истерично. Я ежусь, глядя на него.
Первые ряды двигаются с площади, отведенной для митинга только чтобы наткнуться на стену из тел. Полиция ведет себя корректно, особо прытких граждан берет под руки и возвращает обратно в строй, не давая прорваться на близлежащие улицы. Первое время я, находившийся в центре митинга, вообще не чувствую, что по краям площади что-то происходит, внутри толпы  нет особого движения. Только когда ОМОН  теснит людей назад, загоняя их в существующие границы площади, я чувствую давление.
         Я ничего не могу изменить. Но должен попробовать.
Вот что пугает меня больше всего. Нельзя отмахиваться от факта, что я хотел быть частью всего этого и что я должен быть частью всего этого.
Что ж, думаю я, так тому и быть. Зачем тыкать в людей палкой, если нас уже и так загнали в клетку? Это неправда, что зло — абстрактное понятие. Зло всегда конкретно.
Обнаруживаю, что в голове бродят геройские мысли. Я съеживаюсь от нового чувства. Или наоборот — знакомого, но забытого. Что то внутри меня трепещет, грозя выскочить наружу. Оживает непонятный азарт.
Вывод напрашивается сам собой.
-Позор! Позор! Позор! Позор! – скандируют люди, стоящие в задних рядах. Те, кто оказались лицом к лицу с полицией молчат, не зная куда деваться.
 Мимо меня протискивается все тот же усталый парень, в его руках больше нет бумажной таблички. Мальчик лезет вперед, расталкивая всех, кто стоит на его пути, неуклюже размахивая айфоном. «Он просто сумасшедший», отмечаю я про себя, когда парень теряется в толпе.
Справа, с площади внезапно потянулись полицейские. Я не понимаю, что провоцирует нашествие полиции: драки или участники акции.
-Уважаемые граждане! Собрание на площади несанкционированно! – раздается из громкоговорителя, кто-то говорит четко, но не слишком уверено. – Вы мешаете передвижению жителей Москвы и гостей столицы. Просим вас разойтись!
-Да пошли вы!  – разносится из толпы, в которой появление полицейских провоцирует раздражение людей.
         Я знаю, что происходит. Я всегда предчувствую такие вещи. Я медленно поворачиваюсь, стараясь держать руки подальше от карманов.
Мужчина в голубой шапке на голове бьет флагштоком по полицейским.
Полицейские могут забрать любого, кто попадется под руку, но предпочитают вклиниваться в центр толпы, откуда труднее убежать. Чем громче кричишь, тем больше шансов, что тебя заберут. Хорошо помогает стоять с краю, в случае чего всегда можно развернуться и убежать, или просто притвориться, что ты – случайный прохожий.
Человек в очках начинает призывать людей садиться. У людей сдают нервы, началась серьезная давка. Многие стали призывать ОМОН отойти назад, чтобы для людей хватило места, кто-то начал скандировать "Пропускай!".
         Дубинки полицейские начинают применять сначала по собственной инициативе, но махают ими не особо сильно. Скорее, для устрашения. Это единичные случаи. Но люди начинают толкаться, солдаты внутренних войск начинают напирать вперед, сзади их подталкивают полицейские. В результате возникает давка, люди прорывают оцепление, чтобы их не задавили. К тем, кому удалось зайти за кордон, тут же подбегают полицейские и задерживают.
Со стороны это выглядит абсолютно спонтанно, что добавляет нервозности в атмосферу, царящую в толпах протестующих. Людей выдергивают из толпы, берут в основном мужчин, потому что из них состоит передняя линия. От шока некоторые кричат, подаются назад и создают давку.
     Я должен с этим смириться — просто расслабиться и ничего не делать. Потому что, что бы я ни делал, толку от этого не будет никакого.
Если у общества есть правоохранительные органы – значит эти органы должны работать. Вот они и работают – поставляют в тюрьмы свежее мясо.
Людей забирают, все скандируют «Соблюдайте ваш закон!». Трудно дышать, разглядеть ничего невозможно. Крики: «Фашисты». ОМОН вклинивается в толпу и забирает людей в автобусы. Начинается драка. Толпа скандирует «Позор!». Рядом со мной задержали человека, который крикнул «позор». Кто-то брызнул газом.
Несколько полицейских пытаются задержать мужчину, лежащего на асфальте. В то же время молодой мужчина, одетый в чёрную рубашку с коротким рукавом, схватив обеими руками задерживаемого человека, пытается оттащить его назад в толпу.
Достаточно нескольких человек, чтобы началась провокация. Из второго-третьего ряда они подталкивают людей, создавая давку. В результате этого первые ряды  давят на полицию. Полиция  смыкает ряды, давка становится сильнее и прорыв - единственный шанс остаться целым и невредимым.
        К группе полицейских подбегает молодой парень худощавого телосложения, одетый в толстовку тёмного цвета с капюшоном и кепкой с козырьком зелёного цвета на голове и брызгает из газового баллончика, после чего скрывается в толпе.

       Вместо того, чтобы взять ситуацию под контроль, полиция устраивает хаос, начав задержания первых попавшихся. Вместо этого в любой нормальной стране, снова замкнув цепь, полицейское руководство должно отдать приказ отступить назад и прекратить давку. Но  клинья полицейских врываются в толпу и выхватывают всех.
      Некоторые люди в толпе чувствуют, что уже стали очень сильными и начинают буянить. Полиция колонной разрывает толпу, хватает активиста за ноги и уносит. В некоторых местах толпа проявляет агрессивную активность. Применяется газ. Желтый дым расходится в разные стороны, люди разбегаются от него.
 Несколько человек пытаются спровоцировать людей в атаку. Призывают сомкнуть ряды, призывают к выкрикам – «Позор, Фашисты». Крики для толпы очень полезны. Выкрикивая толпа разогревается, становится смелее. Однако все инициативы быстро затухают. Люди смыкаются, кричат и через минуту замолкают.
         Летит сигнальная ракета, загорает красными искрами и пропадает в дыму от файеров. Задние ряды толкают тех, кто впереди, прямо на ограждения. «Космонавты», а именно так называют активные части специальных войск за их большие каски и защитное снаряжение, с места не сдвигаются, очевидно, что приказ только один – не пропускать.
-Файер! – кричит один из стоящих впереди. – Они кинули файер в ОМОН!
Я не вижу, кого и где бьют, я это слышу. Над площадью раздаются крики, перемешанные с лозунгами и руганью. Толпа толкает свои первые ряды прямо под удары ОМОНовцев, которые, возможно, даже не могут разобраться, атакуют их эти люди или нет.
- Русские, вперед! - призывают в толпе, принуждают стоящих в стороне людей к движению. Некоторые идут быстро, другие сопротивляются. Мне ничего не видно, я оказываюсь окружен людьми, подпирающими со всех сторон.
 ОМОН уже двигается по кругу. Кто-то из нетерпеливых митингующих пробирается в первые ряды. ОМОНовцы вереницей окружают толпу, рассекают ее на части, в любой из которых начинаются задержания. Выхватить человека, заломать руки и увести – не слишком трудная работа для полицейских, однако нарушителя нужно еще куда-нибудь посадить. Для этого к месту митинга сгоняют автозаки или фургоны. Часть техники стоит на ближних улицах.
- За наших, против ментов! – орут откуда-то сбоку. На кого-то подобные призывы действуют ободряюще, и скоро митингующие вырывают избитых людей из рук полиции, а потом нападают на самих представителей власти.
 Я вижу, как ОМОНовцы с трудом удерживают строй, чтобы не пропустить поток толпы. Меня много толкают, так что в какой-то момент я уже настолько отдаляюсь от места, где все начиналось, что с трудом могу сориентироваться.
 Внезапно, ОМОН вклинился в толпу людей, заставив митингующих броситься врассыпную и отойти на несколько шагов назад. По инерции меня тянет за всеми, и вовремя, кто-то недалеко от меня получает полицейской дубинкой в бок. Тут же откуда-то в ОМОН летят стеклянные бутылки, зелеными и коричневыми осколками разрываясь на асфальте. Я закрываю глаза, опасаясь стекол, но тут же жалею об этом, «волна» людей чуть не сбивает меня с ног, а полиция снова пытается совершить набег на недовольных протестантов.
 В очередной раз загорается сигнальная ракета, её пускают специально в сторону спецназа. Это вызывает шквал новых ударов дубинками и ответную агрессию. Три человека вырывают ОМОНовца из строя, начав его избивать.
-Сколько уже забрали? – постоянно спрашивают какие-то девчонки за моей спиной. – Человек 10?
-Скорее 20, - не оборачиваясь, отвечаю я. Уйти с митинга в ближайшее время я не надеюсь, нужно держаться в центре толпы. – За 10 минут уже 20 человек.
-По 2 человека в минуту, - зачем-то считают девочки, чьих лиц я не вижу.
-Граждане, расходимся! Митинг закончен! Отойдите к метро, проход в него открыт! – слышатся призывы полицейских в мегафон. Почему власти всегда говорят одно и то же? Неужели толпа настолько предсказуема, что с ней следует каждый раз работать по одному сценарию?
 Пока ОМОНовцы задерживают людей, вырывая из толпы единицы, несколько сотен митингующих прорвали оцепление, быстрым шагом направляясь от площади по параллельным улицам. Проулки использовались для парковки машин, с которой в Москве были проблемы.
   Думаю, именно тогда я сдался. Просто нет смысла. Я сделал все, что мог.
         – Сейчас доиграешься, урод! – кричит кто-то и отталкивает полицейского.
         – Это война.
Слезоточивый газ уже применяется с обеих сторон. 
Зажигают фаеры . Меня злит то, что вместо того, чтобы тушить летящие в полицейских фаеры, стражи порядка кидают их обратно в толпу. То же самое и с камнями.
       Я не смог бы сделать подобную вещь никогда.
 Кто-то скандирует "Прекрати!", но эффекта нет никакого, потому что людям страшно.
       Все  люди - просто защищаются. Это нормальная реакция для нормального человека.
       Я стою и пытаюсь не попасть под дубинку, потому что идти  некуда - оставьте человека в покое.
Часть площади затягивает дымом. Кто-то устроил поджог в туалетной кабинке.
Женщина бьет сумкой стоящего перед ней полицейского.
Ситуация уже грозит перерасти в полный хаос, как, вдруг, все стихает. Каждая из сторон, словно, берет небольшую паузу, чтобы разобраться со своими пострадавшими. ОМОН, очевидно, принимает новые инструкции, заодно оттаскивая побитых толпой бойцов подальше от места развития событий. Участников акции, кажется, все прибывает. Я оглядываюсь и вижу, как движется пополнение в виде мужчин с белыми лентами.
Оказывается, что митингующие не только отказываются расходиться, но и ожидают подкрепление. Где-то сбоку заработала рация, и полиция начинает перекрывать проходы, отрезая всех, кто хочет присоединиться к акции.
-Окружили, - истерично всхлипывает девочка в ярком пальто. Она много мелькала сегодня на площади, ни раз попадаясь мне на глаза. У девочки руки в крови, видимо, она падала на асфальт, когда народ пошел на ОМОН – Они снова идут!!!

 Полицейские начинают движение внезапно, первыми прервав образовавшуюся паузу. С дубинками наперевес, полицейские двигаются строем, не удается выхватить оттуда никого, чтобы придать народному суду за «злоупотребление властью по отношению к мирным гражданам». А граждане уже не мирные.
 Я оказываюсь достаточно близко для того, чтобы получить дубинкой в плечо, а потом в живот. С трудом уползая из-под жестких ботинок ОМОНа, я поднимаю камень, наугад бросаю его в сторону обидчиков.
-Граждане, соблюдайте законность! – раздраженно кричат из громкоговорителей, а потом в толпу опять летит слезоточивый газ. Я снова замечаю девушку в ярком пальто. Она трет глаза, стоя на коленях на асфальте, который местами красным, там, где люди отплевывались кровью из разбитых носов и губ.
«ОМОН – предатель русского народа!», скандирует площадь, задыхаясь от зеленоватых испарений.
Нужно идти дальше, кричать громче, привлекать больше внимания.
Я стою на ограждении, держась рукой на столб. Обстановка накаляется, митингующие в возмущении от того, что полиция задерживает всех без разбора. Все чаще оказывается сопротивление.  Мужчина в фиолетовой толстовке, лысый, стоящий справа от группы полицейских бросает в них кусок асфальта, после чего скрывается в толпе.

Все время ситуация меняется. Появляются люди с плакатом «Президент-вор», сразу же к ним подбегают человек пять омоновцев - забирают их. Люди поднимают обратно этот плакат. Потом опять набегает толпа ОМОНа,  плакат оказался порван. Я поднимаю куски этого плаката. Пусть так и будет.
- Вы можете объяснить, что происходит?
- Если честно, я сам не слишком понимаю. Но очень хочу понять. Возможно, вы мне в этом поможете.
Двум мужчинам, сцепившимся с полицейскими, удается, до того как их арестовывают, сбить шлем с головы одного из стражей порядка. Четырех их товарищей сразу же задерживают при неудавшейся попытке освобождения.
Полиция берет в цепь людей и начинает теснить с площади. Возле перехода возникает оживленная перепалка. Женщины особенно агрессивны, кидаются, визжат, споря с кем-то. Молодежь продолжает нестройно кричать, полиция сжимает цепь, и  внезапно возникает старик с громкоговорителем, пытаясь привлечь в себе внимание. Его ликвидируют в считанные минуты – прямо через толпу прорывается шеренга полицейских, расталкивая всех в разные стороны.
Главное — успокоиться. Прогнать из души страх. Тот, кто паникует, уже проиграл.
Об этом не очень хочется знать – но забыть не получается. Почему люди делают то, что делают? Это было страшно по настоящему. Как еще никогда в жизни. Факты, только факты.
Угроза висит в воздухе, я это чувствую. Ничего еще не кончилось.
«Я боюсь, – снова думаю я. – Я ничего не соображаю от страха».
В голову лезут плохие мысли. Одно я знаю точно: моя жизнь делает резкий поворот.
Кого-то сейчас обязательно убьют, покалечат или арестуют. Может быть, это буду я. Наиболее вероятно, что это буду я. Есть вещи, которые просто должны случится. По-другому – никак.
Я пытаюсь собраться с мыслями. Я ни от чего не застрахован. Выбора на самом деле нет. Всем на площади это понятно. Перспектива малоприятная. Обложили со всех сторон.
Позади меня стоят люди. Я слышу, как они переминаются с ноги на ногу.
- Вот ублюдки! - кричит кто-то. - Так и убить недолго!
От всего этого многие люди начали нервничать, и, честно говоря, я тоже. Лучшая защита — это нападение. Но я чувствую себя свободным. Это важно для меня.
Я пытаюсь отдышаться. Я дышу и смотрю по сторонам. Все те же машины. Все тот же город. Что они с нами сделали?
Я чуть не выругался вслух. Я изо всех сил стараюсь не волноваться, усиленно соображая, в чем дело. Хрупкие законы разрушены без усилий и без намерения, и полицейские считают каждый арест моральным долгом. Голос власти звучит через мегафон.
Власти изображают шок и возмущение, но никогда не признаются, что именно этого они и ждали. Откуда такая агрессия? Я пытаюсь убедить себя, что не происходит ничего особенного и из сложившегося положения имеется выход. Это никого не должно шокировать. Преступление - новая и единственная форма искусства.
Я знаю, что не сделал ничего плохого.
- Не нравится мне эта возня, - говорит кто-то за спиной.
- Хуже, чем в первой волне, все равно не будет.
- Я бы не был так категоричен.
- Может быть, власть - не такое уж большое зло?
Я слежу за взглядами людей. То, что я вижу - поразительно.
- Чертовы папарацци! - кричит полицейский. -Не нужно направлять на нас свои камеры, уберите свои поганые камеры!
Я не могу понять, то ли смеяться, то ли аплодировать его остроумию.
Решение принято за меня. Принято за всех нас. Мы все здесь оказались случайно. Неадекватная группа людей.
Краем глаза я вижу, что тех, кто пытается бежать, бьют дубинкой по затылку, потом пинают и только потом несут до машины.  Я оцепеневаю — любое сопротивление бесполезно.
Я вижу человека, который держится за сердце. Позже ему становится хуже.
        - Вызовите «скорую». Тут человеку плохо, - кто-то обращается к ОМОНу.
        - Заткнулись все, быдло, - орет полицейский. – Здесь нет людей. Люди дома сидят, а вы тут – скот и быдло.
         Дошли до края площади и уперлись в ряды ОМОНа. Побежали назад. Омоновцы, ударяя дубинками по металлическим щитам с надписью «Омск», бегут за нами на площадь. Там их встречают градом камней. Они останавливаются, закрываются щитами. К митингующим подходят несколько женщин, которые просят не кидать камнями в омоновцев. Камнепад стих. Группа омоновцев постояла, закрывшись щитами на краю площади и побежала назад. Толпа кинулась за ними.
Омоновцы преследуют демонстрантов, пинают, вырывают транспаранты. Заняв трибуну, они поджигают оставленный митингующими плакат «Президента в отставку».
Волны омоновцев идут с правого края площади – оттуда появляется отряд конной полиции. Толпа бежит навстречу, полицейские разворачиваются. Демонстранты бегут за ними, пытаясь стащить с лошадей. Кому-то это удается. Кто-то выезжает на площадь, размахивая российским флагом.
Я дрожу. Я стараюсь ни о чем не думать, сохранять спокойствие.
А толпа кричит:
- Давай! Давай!
«Давай, - думаю я, - все только начинается».
И оказываюсь прав. Что-то назревает.
Я здесь среди своего народа. Крики: «Это наш город!».
Свалка. Смех. Крики. Задние наседают, оглушительно матерятся. Толпа давит и давит.
У одного из полицейских, кажется, начинается истерика. Он кричит направо и налево: «Проходим, проходим!» Но это не дает результатов, потому что людей слишком много.
-Россия для русских! – несется над центром. Где-то вдалеке загорается оранжевое пламя.
-Машину подожгли, - слышится справа.
Кажется, только я стою неподвижно. Толпа, окружающая меня, колышется. Блокирующих движение людей становилось все больше, человек семьсот собирается на проезжей части. Люди, которые втянуты в шествие не по свое воле, пытаются вырваться, чтобы уйти в сторону. Там их блокируют полицейские с собаками, прибавляя численности стихийному собранию.
-Россия для русских! Для русских, вашу мать! – кричит кто-то.
У многих на головах темные капюшоны, у некоторых лица закрыты тонкими шарфами до уровня глаз.
Не нравится мне все это. Очень не нравится. Или это страх?
Другие очевидцы, находившиеся поблизости, с топаньем и улюлюканьем собираются вокруг. От страха волосы шевелятся у меня на голове, словно дует ветерок. Напряжение слишком высоко. Тем хуже. Не расслабляться. Иногда мне кажется, что весь мир – сплошная ярость, несправедливость, насилие, стремление к смерти.
Все правильно. За одним исключением: этого не может быть.

Толпа движется настолько резко и быстро, что я вздрогнув, только через несколько секунд следую за ними. Мне все больше кажется, что приходить на площадь было плохой идеей, люди с белыми ленточками настроены серьезно.
-Понаехали тут, - доносится до слуха чье-то недовольство, но агрессия больше не возрастает.
-Мы славяне! Мы славяне! МЫ СЛАВЯНЕ! – разносится над площадью, кто-то решает, что пора начинать скандирование. 
-Москва! Русский город! – раздается им в ответ с другой стороны, вызвав бурные  эмоции. Рядом со мной, закрыв лица платочками в розовую клеточку, кричат маленькие девочки.
-Не уйдем! Это наш город!  – кричит толпа.
 -Прорвемся, если что? – спрашивает один у стоящего рядом товарища.
-А то! – отвечает другой, показывая в кармане файер и зажигалку. Я нервно усмехаюсь.
Площадь быстро покрывается дымом.
-Граждане митингующие! – взывает полицейский. – Акция несанкционированна.
Многие прячут лица за шарфами и масками.
-Даешь шествие! – доносится со всех сторон. – На Лубянку! На Манеж!
   Я всё ещё могу передумать. Я не хочу, чтобы именно так всё получилось. Это  странно и даже смешно — я вижу камеры, объективы. Они снимают меня, чтобы потом показать.
Я слышу, как кто-то кричит:
- Уберите фотоаппараты! Разбейте фотоаппараты!
Я оглядываюсь по сторонам и вижу женщину, торопливо уводящую нескольких детей подальше. Она тоже оглядывается, переводит взгляд с полицейских на нас. Младший плачет, пытаясь задержать ее. Женщина подхватывает его на руки и, не обращая внимания на его громкий рев, скрывается в толпе.
Тогда мне казалось, что эти подробности очень важны. Я не хочу вмешаться. Не могу оставаться. Мне нужно уйти. Что-то не так.
Сначала какое то странное ощущение. Как будто мурашки бегут по спине. Легкое покалывание у основания шеи. С точки зрения логики происходящее имело смысл. Все ясно как день, это начало конца.
– Влипли по полной программе, – бормочет кто-то.
– Идем, – говорит женщина рядом. – Нечего тут торчать.
– Никто не обязан делать только то, что умеет.
- Да, я думаю, для этого есть подходящее название.
- Какое же?
- Терроризм.
Как эта мысль не пришла мне в голову раньше? Об этом стоит подумать. Что то замышляется вокруг меня, и мне это совсем не нравится.
Я хмурюсь и верчу головой, пытаясь расслабить мышцы шеи. Я буквально окаменел.
А потом стало еще хуже. Никому до нас нет дела.  Все бы хорошо, однако в голову упрямо лезут нехорошие мысли: «С такими, как я, ничего хорошего не случается. Просто не случается».
У меня щиплет в глазах. Я ничего не могу с собой поделать и потому злюсь. На самого себя.
Злость копилась слишком долго, и, пожалуй, пришла пора немного спустить пар. «Нет, - говорю я себе. - Не сейчас. Еще рано».
 «В другой раз, — думаю. — Уже скоро». Короткое мгновение, когда вдруг становится ясно, что в моем мире произошли  перемены.
Я медленно поворачиваюсь, как будто ничего особенного не случилось. Неужели так оно и есть?
 Стоят полицейские. Один из них кричит в рупор:
- Акция  - незаконна. Проходите справа или слева, не задерживаясь.
Бросаются по трое-четверо на протестующих, вырывают, тащат, не разбирая, головой по асфальту. Людей тащат в автобусы. Толпа скандирует "Позор!" Рядом со мной задерживают человека только за то, что он крикнул "позор". Кто-то брызжет газом. Трудно дышать, разглядеть ничего невозможно. Крики: "Фашисты". ОМОН вклинивается в толпу и забирает людей. Одну девушку волокут по земле за волосы.
Толпа расступается вокруг лежащего без сознания человека. „Убили! Убили!“ — раздаются гневные голоса. Машина „скорой помощи“ оказывается на месте уже через три минуты.
Дед мирно стоит, когда к нему подходят полицейские, срывают с него несколько медалей и ведут в автозак. Ветеран упирается и идти не хочет. Но ОМОН оказывается сильнее.
Надо быть осторожнее. Но  я скандирую:
- Нам нужна другая Россия! Свободу политзаключенным!
Двое полицейских заламывают мне руки. Кто-то из митингующих пытается меня выхватить, а я падаю на землю. Омоновцы не хотят меня отпускать, и я расцарапал руку об асфальт, пока меня тащат на протяжении нескольких метров. В этот момент меня бьют по голове с криком «Вот тебе!» Потом тянут еще несколько метров по асфальту, я хочу сказать, что сам пойду в автобус. Меня ставят на ноги и заламывают руки. Идти сложно, голова кружится.
- Мужики, я же не сопротивляюсь! – говорю я к ОМОНовцам. – Зачем руки так заламываете?
      Ответ - тычок дубинкой под ребра и нецензурная брань со словами:
- Тебе место в обезьяннике.
Я пытаюсь добиться от них, на каком основании меня задерживают. Один из них смеется: за сопротивление сотрудникам правоохранительных органов.
Одна пара рук меня обыскивает, другая заламывает мне руки под углом, на который они не  рассчитаны.
Я распрямляюсь, откидываюсь назад, упираясь пятками, вскидываю руки. Внутри все трясется, в левой части головы разливается онемение.
Взгляд бегает по сторонам, я пытаюсь оценить ситуацию.
- Сука, - раздраженно говорит кто-то у самого уха.
- Ну, давай. Давай, скотина, - кричит лицо из-под козырька шлема.
В их глазах жестокость и еще непонятное ожидание, как будто они с нетерпением предвкушают предсказуемый ответ.
Следует секундная пауза, а затем мир наполняется шумом.
Первый удар в скулу, но не больно. Второй в лоб, а третий — в шею. Голова мотается из стороны в сторону, но звука ударов не слышно, и боль сначала не ощущается. Кажется, будто я пытаюсь идти по прямой линии, а меня со всех сторон толкают чьи-то руки. Я даже пытаюсь двинуться дальше, словно ничего не происходит, тогда полицейские по-настоящему злятся.
Не задумываясь, я кричу слабым голосом:
— Да пошли вы!
Теплый воздух наполняет тело, и мне кажется, я  словно невесом.
Что-то бьется изнутри в стенки черепа, словно животное, запертое в клетку. От этого тошнит, и становится так страшно, что я готов отдать что угодно лишь бы не быть куском мяса, которое топчут и бьют ботинками и красными кулаками.
Говорить я не могу, взгляд блуждает по сторонам, но ни на чем не фокусируется. Затем меня начинают изо всех сил дергать из стороны в сторону, после чего со всех сторон сыплются удары. Нервный парень бьет по мне с такой скоростью, будто опасается, что его мишень исчезнет раньше, чем он попадет кулаками по лицу.
Приседая и увертываясь, я принимаю большинство ударов на плечи, затылок, локти и ребра. Очень больно.
Я пытаюсь понять, что же такое я натворил, если настолько вывел полицейских из себя. Ничем нельзя объяснить удары. Кажется, им не хватает времени, чтобы аккуратно уничтожить другое человеческое существо.
 «Я умру. Они не остановятся, пока не убьют меня».
Глаза наполняются влагой. Я хочу снова попытаться прыгнуть в пространство между кулаками, но не смог. Все труднее думать о чем-либо.
— Сука! Сука! Сука!
Их дыхание все тяжелее. Полицейские все это время били руками и ногами так быстро, что теперь устают и замедляют движения.
Когда я падаю, они перестают орать: «Сука!», однако, лежа на асфальте, я слышу, как кто-то из полицейских подвывает от возбуждения.
Кто-то проходит мимо, останавливается, а затем говорит ленивым и даже игривым тоном.
— Полегче, полегче, ребята.
Они закончили. Непостижимо, но совершенно отчетливо. Прямо здесь и сейчас.
Я неизбежно должен был оказаться здесь. Я испытываю потрясение, осознав этот факт. Однако круговорот мыслей не останавливается.
Я заставляю себя успокоиться. Я не ожидал столкнуться со всем этим. Нечто совершенно новое, лежащее за пределами прежнего жизненного опыта.
Стараюсь не замечать стука собственного сердца, который отдается в ушах.
— Убийство, — произносит стоящий рядом полковник с улыбочкой. Он стоит на залитой солнцем улице в центре Москвы: — Убийство, — повторяет он, явно наслаждаясь звучанием этого слова и, добавляет: — кровавое и жестокое, — складвая ладони на выпирающем животе.
Я вижу это неожиданно, и все вдруг становится на свои места. Разбросанные частички головоломки внезапно выстраиваются в отчетливую картину. Я понимаю, что должен прикоснуться к этой трагедии. Что деваться некуда. Так почему не теперь?
«Так вот как это бывает, – думаю я. – Вот как это бывает».
Вкус крови – сладковатый, теплый, металлический.

Сейчас для меня уже ничего не имеет значения. Я пересек черту. Что не оставляет мне выбора.
«Ну разве это не дурацкая мысль?» — задаю я сам себе вопрос.
Ответа нет. Не знаю, плохо или хорошо, зато по настоящему.
Проблема даже не в этом. На все можно смотреть по-разному. Можно сказать, что они сейчас выбирают – жить этим людям или не жить. А можно сказать, что они выбирают – жить этим людям или другим.
Время тянется медленно. Трудно сказать, сколько его проходит – четверть часа, двадцать минут.
«Нет, — прерываю я себя, — глупости. Я снова пытаюсь создать образ врага, которого нет. Все гораздо проще и примитивнее».
Какой то настойчивый голос снова и снова что то повторяет.
«Осторожно, начинается зона безумия. Уходи, тебе лучше ничего не знать!»
На все вопросы должен быть ответ. Но я не знаю, где его найти. Пока еще не знаю. Надо было сохранить хладнокровие. Но это легче сказать, чем сделать.
Может, я что не так делаю?
Я помню, как не мог поверить в то, что произошло. Как быстро всё случилось, и ведь ничто не предвещало такого поворота событий. Ничего.
Я хочу действовать. Меня охватывает совершенно беспричинный страх того, что я не делаю что-то важное.  «Обратного пути нет. Только вперед!»
Я сомневаюсь, что способен на такое.

Выступления продолжаются. От толпы отделяются большие группы людей. Они останавливают проезжающие мимо машины и просят водителей давать продолжительные сигналы.
Я стою и смотрел на солдат и на разбегающуюся толпу, которая, рассыпается мелкими группами.
 Шум возобновляется. Сначала слышатся разрозненные выкрики, затем то тут, то там толпа подхватывает крик.
Я вижу прямо перед собой женское лицо, все в капельках пота, а над ним разгоряченное, красное, потное детское личико. И у матери и у ребенка рот широко открыт. Я знаю, что они кричат, но не могу разобрать ни слова. Все сливается в один рев, от которого ушам больно.
Вдруг где-то сзади сыплются выбитые стекла.
Но я он не поворачиваю голову.
Что-то мягкое и трепещущее налегает на меня сзади, и я, не глядя, изо всех сил отталкивают это что-то локтем.
Стоявший передо мной низкорослый человек с худым лицом кричит:
- Убийцы! Убийцы!
Оружие не убивает людей, это делают люди. Почему то это меня не удивляет. И именно поэтому страшно. Выбора нет. Надо бы это запомнить.
Я ощущаю странную радость.  Я понимаю, что должен сделать. Расслабиться и смириться — это против правил. Все слишком просто, ясно и легко.
Я смотрю и думаю, что нет смысла бежать. Особенно если я не могу убежать.
Я чувствую себя опустошенным, измотанным.  А в чем можно быть сейчас уверенным? Все мысли, все эмоции еще находятся в состоянии шока.
На углу, напротив, я замечаю группу людей. Они что-то кричат. В ста шагах позади них неровной цепочкой стоят еще люди, а за ними еще и еще, сгущаясь в плотную массу.
Полицейские в бронежилетах, с щитами и собаками, применяют для разгона спецсредства — свето-шумовые гранаты, однако остановить толпу не удается - люди разбегаются и вновь возвращаются на площадь, откуда доносятся крики, свист.
        Полковник обращается к толпе с требованием разойтись. Но никто не реагирует, звучит музыка, толпа гудит. Солдаты начинают ритмично бить палками о щиты и с  криками движутся вперед. Появляются БТР, но их забрасывают камнями и отрезками арматуры, и они вынуждены отступить. Солдат едва хватает перекрыть улицу.
Солдаты в бронежилете  неуклюжи. Передо мной, одного из солдат выдергивают в толпу, он падает, его пинают ногами.
Сопротивление усиливается, особенно на левом фланге, в полицейских летят камни, бутылки и другие предметы. Цепь солдат разрывается. Я вижу как в строй солдат летит огромный камень, ломает щит и выворачивает в коленном суставе ногу солдата. Его уносят в автобус, в котором уже разбиты все стекла.
Солдаты пытались увернуться от града камней.
Появляются машины скорой помощи, кто-то грузится в них в толпе, затем машины пытаются вырваться. Одна из них  врезается в строй солдат.
Опять восстанавливается  линия толпы, но уже смещенная к левому флангу. На правом фланге напротив солдат со щитами почти нет. Митингующие отходят на дистанцию и методично забрасывают солдат камнями.
Солдаты подбирают камни, и бросают в сторону толпы.
Подъезжают три автобуса, из них вышли ОМОНовцы, направляются цепью к толпе и начинают теснить собравшихся. В ответ слышатся крики и скандирование: „Позор!“, „Фашисты!“, „Подонки!“.  Людей кладут на землю, а руки требуют держать на затылке. Подходили к ним и одновременно с двух сторон бьют сапогами по их открытым ребрам. Жуткие крики и хруст поломанных ребер.
В толпе возникает паника. Надо спасать себя. Я задаю направление движения и пытаюсь ему следовать, стремясь по кратчайшей траектории выйти за пределы толпы. Я не пытаюсь двигаться в направлении, противоположном движению толпы – меня просто свалят. Если я упаду на асфальт, могу погибнуть. Затопчут. Большинство погибших в толпе -  это те, кто оказывается под ногами бегущих. Я держусь за окружающих руками, толкаюсь, делаю все, чтобы не упасть.
   Над площадью висит вертолет. В толпе говорят, что в нем сидит генерал и оттуда, сверху, руководит действиями отрядов полиции, ОМОНа и внутренних войск. 
 В толпе женщины, некоторые – с тележками, вокруг пытаются как-то двигаться, чтобы они прошли вперед, и вдруг сзади идет какое-то давление, становится страшно, поскольку толпа начинает бежать.
По головам людей из-за щитов бьют дубинки. Я вижу, как мужчине попадают в голову, он обхватывает ее руками, льется кровь. Раздаются крики и свист.
Голыми руками, по которым бьют дубинками, люди хватаются за щиты. Удается раздвинуть два щита. В этот разъем тут же бегут люди. ОМОН расталкивают сбоку и сзади. Все происходит в считанные минуты.
На противоположной от площади стороне стоят семь-восемь машин „скорой помощи“. В эти машины уже кого-то несут на носилках.

Через несколько минут все меняется.
Выставив впереди себя шиты, полицейские приседают за ними плотными цепями, и через пару секунд солдат за рядами сдвинутых щитов уже не видно.
Группу мужчин окружают омоновцы, защищенные щитами, касками. Бьют резиновыми дубинками по головам, потом валят на асфальт и начинают пинать сапогами. Тех, кто пытается как-то поднять голову и встать на ноги бьют ребром железного щита. По голове, по шее или позвоночнику. К безжизненным телам подъезжают рядом стоявшие машины „скорой помощи“. Бросают людей на носилки и относят в эти машины. И все три машины, выстроившись в ряд, с пронзительным ревом едут к центру города.
        Раздаются крики:
- Революция!
 Кто эту революцию будет делать? То же самое я подумал и сейчас и чувствую, как по спине бегут мурашки.
На площади что-то кричат в громкоговорители, слышны пьяные крики и свист, одиночные выстрелы.  Я смотрю на окружающих. Вокруг слишком много людей. Слишком много препятствий. Я натыкаюсь на прохожих, не извиняясь, не слушая их ругани - мне все равно. Меня гонит страх.  Я боюсь оглядываться - это будет конец.
Это не просто глупо. Происходящее совершенно не стоит моего внимания. Лучше о таких вещах вообще не думать. Ну и что теперь? Следующий этап моих действий стал мне понятен сам собой. От правильного или неправильного выбора зависит моя жизнь.

Идти в плотном окружении людей очень неудобно. Меня так стискивают, что ног не видно. Я постоянно спотыкаюсь на неровностях. Я наблюдаю, как поток людей «обтекает» автомобили.   Теперь никто не может остановить меня.
Надпись на стене - “Кто ответит?” Недалеко один из подростков рисует фразу “Не простим”.
"Нам нужна другая Россия!" — радостно кричат люди вокруг и блокируют движение улицы.  Я не готов идти через толпу.
Кто-то толкает меня сзади, чей-то острый локоть отпихивает в сторону. Я ощущаю себя лишним и совсем маленьким, что злит. Но я  не вижу в людях ненависти или злобы – они просто убирают со своего пути живую преграду.
Все политиканы — предатели. Держат нас в неведении, а сами делают, что хотят. Как всегда. Нам не хватает смелости понять то, что мы знаем, и сделать выводы.

Издалека доносится звук полицейской сирены.
Я уже ничего не соображаю. Мною полностью завладевает паника. Я знаю, мне не стоило сюда приходить. Тревога. Тоска. Гнев. Все это соединяется у меня в голове. Но главное ощущение - паника.
Нужно придумать другой способ бегства. Гораздо более быстрый, чем предыдущий.
Я изо всех сил пытаюсь сохранять спокойствие. Всему этому должно быть какое-то логичное объяснение. Нужно подождать.
Лучше было бы оставить все как есть. Не надо быть очень умным, чтобы понять: я собираюсь вмешаться в дела, которые меня не касаются. Я чувствую себя так, словно меня загипнотизировали.
Я вижу, что большинство молодых ребят на поясе было обмотано железной цепью, а концы разобранных флагштоков были окованы металлом. 
          Я не опущусь до жалости к себе. Это глупое, бесполезное, разрушительное чувство.
Все сегодня кажется неправильным, и разум с логикой подсказывают, что надо поскорее убираться отсюда. Ничем хорошим происходящее не закончится. Но что-то толкает меня вперед.
Самое трудное – это начать. Еще труднее – довести начатое до конца. Если не сейчас, то когда?
Полицейская дубинка указывает путь. Простая философия загадочной страны.
Ведь знаю, что шансов уцелеть – вообще никаких, но бежать – нельзя. Это, в конце концов, - мой дом. И мой город. И если я сейчас побегу, то, значит, признаю, - не для них, для себя, - что я тут больше не хозяин.
Обычно люди не думают, что им может грозить опасность. Но я уже давно утратил все иллюзии, окончательно убедившись в жестокости этого мира.
Я не люблю понижать внутренние барьеры. Если я решил сорваться с цепи, то хочу точно знать, с какой именно. Иногда хочется пострадать за Россию. «Выше голову» сказал палач, накидывая петлю. Почему люди бегут с корабля, который не тонет? Они поняли, куда он их везет.
Мне нравится быть русским.



25

Впервые за долгое время мне становится страшно. Я не хочу вспоминать – то, что осталось вспомнить.
Лучше записать только то, что точно помню, а не приписывать людям преступления, в которых они не замешаны.
Забавно, как воспоминания всплывают на поверхность.
Почему я это пишу? Похоже на паранойю.

Рев сирен. Машины сгоняют в одну полосу.
Полицейские автобусы выезжают из-за поворота и перегораживают улицу.
Толпа медленно идет навстречу полицейским. Молча, понимая всю ответственность момента. Все ведут себя так, как, наверное, обычно ведут себя люди в такой ситуации. Чувства притупляются. При виде полицейских я ощущаю тошноту.
Я делаю несколько глубоких вдохов. Слишком разнервничался из-за этой толпы. Надо быть осторожнее. Нужно быстрее выбираться из толпы.
Я проталкиваюсь сквозь людскую массу, не обращая внимания на возмущенные выкрики. Хочу ответить. Но слова почему-то не слушаются языка, мысли путаются. Это называется – паника.
Становится трудно дышать. В воздухе пахнет пылью.
Я пытаюсь не думать обо все этом. Потому что мои мысли становятся злыми.
Солдаты идут, прикрываясь огромными пластиковыми щитами. Солнце отражается в их черных шлемах. С каждым шагом ударяют в щиты резиновыми дубинками. От них отступает группа людей, чьи лица прикрыты шарфами. Солдаты не наращивают темп. Они методично выдавливают толпу. Движение по улицам прекращается. Полицейские  машины и грузовики перегораживают проезжую часть.
Толпа подается чуть назад, становится плотнее.
- Граждане, приказываю вам немедленно разойтись, - раздается голос из динамика, установленного на одном из автобусов. – Демонстрация запрещена администрацией. Лица, не подчинившиеся приказу, будут арестованы, и на них будет наложено взыскание.
Демонстранты отвечают криками и ругательствами. Полиция идет в атаку.
Я вижу все, я уже в десятке шагов от передних шеренг, когда начинают стрелять в людей газовыми патронами. Ветер сносит газы. Через дым, шатаясь и зажимая нос платком, я почти выбираюсь из толпы. Непостижимо быстро начинают стучать резиновые дубинки по головам и щитам.
Люди вырывают щиты, выбивают дубины, поднимают их. Щитами таранят полицейских.
Полицейские вырывают из толпы отдельных людей и тащат их к автобусам с металлической сеткой на окнах.
- Раненых не оставляйте, бля! – кричал офицер.
Стрельбы нет.
         - Руки за голову! Всем лечь! – орет мегафон и словно бьет по головам.
Вокруг меня окружающие поспешно ложатся. Я в шоке. С трудом осознаю происходящее. Все происходит словно в кино. Я не уверен в точности своих наблюдений.
Впечатление такое, что на меня падает нечто огромное, и оно меня раздавило. Я имею в виду не физическую боль, а другую, ту, что внутри.
Как я мог впутаться в такую историю? Почему я не остановился раньше? Но что значит раньше? Все произошло очень быстро.
Я, словно загипнотизированный, повинуюсь. Сразу же приходит мысль: это невозможно.
Я насчитываю не менее двадцати пожарных машин, обрушивших на колонну потоки пенящейся воды. На улице, забитой людьми, начинается настоящий потоп. А по ту сторону от пожарных машин людей уже поджидают омоновцы. В стекла машин летят камни.
Именно в этот момент какой-то человек в маске, подъехав на машине, стреляет из помпового ружья поверх голов.
Этот выстрел явно провокационный. Вероятнее всего, он провоцирует толпу на более решительные действия. Омоновцев провоцируют на стрельбу в безоружных людей.
Восстановить то, что произошло дальше, очень трудно.
Пуля сбивает полицейского. Его тело отбрасывает под ноги другим полицейским из оцепления. Они растерянно оглядываются, ослабив хватку рук. Толпа напирает, люди тянут шеи, всем интересно, откуда выстрелы, задние подталкивают передних, цепь рвется и все устремляются вперед.
Выстрелы звучат оглушительно, мне кажется, что от этого грома расколется голова.  Хочется закричать. Полицейские продолжают стрелять.
В людей стреляют, а они бьют. Палками. Цепями. Камнями. Впереди стреляют и орут в мегафон: «Ложись! Ложись! Стоя-а-а-ать!»
Звук тяжёлых ударов дубинкой по горлу. Хруст, как у раздавливаемой скорлупы, а затем бульканье, когда жертва отчаянно пытается глотнуть немного воздуха.
Теперь я представляю себе всю цепочку событий.
Летят палки и камни. Я бегу вместе со всеми. Летят не маленькие камни, мне вскользь задевает ногу. Какие-то люди вооружившись палками, начинают долбить мостовую и складывать камни, и раздавать листовки: «Следует пускать в ход камни, палки и собственные зубы, лишь бы произвести большой переполох среди полиции – иначе уличная демонстрация не имеет смысла».
Не знаю, почему необходимо убивать людей. Не понимаю, какая в этом может быть необходимость.
Толпа раззадоривается. Камень, полетевший в голову полицейскому, почти мгновенно перекрашивает его лицо в красный цвет. Следует выстрел в толпу. Один из стоявших в первом ряду хватается за грудь и опускается вниз. Гремит второй выстрел. Больше сержант ничего сделать не успевает. Толпа набрасывается на него.
- Так будет с каждой полицейской сволочью, - кричит кто-то. – Мы уничтожим их всех.
         -  Бей его!
Я слышу три громких хлопка. Строй солдат рассыпается. Я делаю вдох, а выдохнуть не могу. Спазмы перехватывают легкие, хожу и ищу место где есть воздух, наконец удается восстановить дыхание. Цепь солдат окончательно разбредается.
Вокруг образуется свалка. Выстрелы гремят со всех сторон. Оцепление, побросав щиты, смешивается с толпой. Полицейские стреляют, укрываясь за машинами. Вокруг меня мечутся, топчут упавших, поскальзываются в лужах крови и на осколках стекла. Какие то люди вступают в перестрелку с полицейскими.
Когда цепь прорвали, часть омоновцев побежала, демонстранты побежали за ними.
Во время прорыва слышится стрельба одиночными выстрелами. Оказывается, что стреляют газовыми патронами омоновцы.
Вдруг кто-то приседает на корточки, кто-то ложится. Многие прижимаются к тротуару или отступают назад. Я впервые в жизни слышу свист летящих ко мне пуль. Пули, оказывается, издают свист.
Полицейские добежав до своих грузовиков,  ставят завесу из газа и пытаются грузиться. Колонна людей прорывается через газ и лезет на грузовики. Мимо меня бегут молодые ребята. Один из них кричит:
— Захватить машины!
К этой группе присоединяются другие, их становится много. Очень быстро они оказываются у машин. Начинают одного за другим вытаскивать из кабин шоферов и офицеров. Парни садятся за руль и заводят грузовики. ОМОН бежит. Шоферы бегут, кто не бежит - тех выбрасывают из кабин. Один из них, ошалевший от страха мальчишка, поливая вокруг газом из баллона, едет и давит человека. Того относят на тротуар.

Воспоминания разрозненны и хаотичны, но они становятся настолько яркими, что отпечатываются в мозгу.

Врезается в цепи солдат захваченный грузовик. Полицейские цепляются за него и падают. Грузовик снова идет на таран. В образовавшиеся бреши прорываются люди.
Слышна стрельба, в толпу пускают слезоточивый газ. От газа очень першит горло, разъедает глаза. Все, у кого были платки и шарфы, делают себе маски, натягивают до глаз свитера. Солдаты прячутся в автобусах. Некоторые демонстранты бьют окна в них. Автобусы с солдатами торопливо уезжают.
Люди крушат спецавтобусы и военные грузовики, разбивают их, взбираютсяь на них и кричат:
- Ура! Долой оккупантов!
Когда это происходит, я не удивляюсь - а ощущаю даже какое-то жуткое, обреченное удовлетворение, тошнотно-беспомощное, словно в кошмаре.
Когда я подхожу к месту побоища, пожарные машины опрокинуты, отброшены на обочину, а одна даже подожжена.
Затем митингующие захватывают несколько машин и пытаются протаранить забор, которым ограждена улица.
        По всей улице вспыхивают мелкие столкновения. Превосходство на стороне толпы, и она гонит полицейских в сторону еще одной улицы, где виднеется еще одна большая толпа.
Первые несколько десятков человек бегут в десяти метрах за спинами убегающих полицейских, уже не встречая никакого сопротивления. Только каски убегавших мелькают перед глазами и скрываются во дворах. Побросав автобусы, они набиваются в газующие легковые машины и уезжают по тротуарам.
Люди группками стекаются с прилежащих улиц.
В заграждении стоят военнослужащие внутренних войск, совсем мальчишки. Перепуганные парни бросают на асфальт свои щиты и дубинки.
Оставшиеся побитые солдаты испуганы, многие плачут. Этих ребят никто не добивает.
Я вижу, как люди вылезают из своих укрытий и собираются в группы. Повсюду на асфальте лежат тела убитых.
Где то далеко пронзительно воюют сирены. У меня дрожат губы, но я не могу произнести ни слова.
Мне пришлось сесть – ноги не держат. Я смотрю на тела. Десять трупов.
Я пытаюсь не обращать внимания на запах гари, висевший в воздухе. Пытаюсь забыть о месте, в котором нахожусь.
Улица кажется слегка расплывчатой из-за висящего в воздухе марева. Вонь бензина и горелого металла душит. Люди со всех сторон. Слишком близко. На лбу выступают капли пота.
Забудь о толпе. Не думай ни о чем.
Дорога освободилась. Десятки людей успокаивают опрокинутых, растерянных полицейских.
Уже при небольшой угрозе поражения власти население быстро и внешне немотивированно переходит на сторону той стороны, «чья берет».
Кровожадность толпы исчезает. Раненого полицейского испуганно окружают, собираются над ним, переворачивают его на спину, возятся с его рубашкой, намокшей от крови, кричат, чтобы принесли одеяло, чтобы дали воды, чтобы позвали врача.

Вперед идут захваченные автомашины.
Грузовик с белым флагом, набирая скорость, несется по улице, за ним бегут люди.
Людей все больше и больше. Они улыбаются, приветствуют, обнимаются, показывают кровоподтеки от ударов омоновских дубинок. Все больше белых флагов.
Трофейные машины начинают наполняться добровольцами. Грузовики с порванным брезентовым верхом и разбитыми стеклами кабин, автобусы, наполненные молодежью, опьяненной воображаемой победой, разъезжают без всякого порядка.
Подожгли легковой автомобиль. Подъезжает пожарная машина тушить пожар, ее захватывают.
Толпа начинает поджигать все подряд. На ходу разбивает машины.
В ушах стоит крик:
- Давай, давай!
 Толпа не может успокоиться. Люди объединяются в крике:
- Давай! Давай!
Такое происходит только в кино. О таком пишут на первых страницах газет. Такое бывает с кем-нибудь еще, но не с нами. Я прикусываю губу, отказываясь думать о неизбежном. У русского каждый день – апокалипсис. Добро пожаловать на наше представление.
Раздаются крики:
- Сливай бензин с грузовиков! Делайте бутылки с зажигательной смесью!
Сотни разгорячённых людей, в основном молодых, вооружённых кольями, обрезками арматуры, камнями, сметают полицейские оцепления и врываются в здания. Внутри толпа всё крушит, бьет стекла, выбрасывает из окон папки с документами.
Огромная толпа движется по широкой улице. Лица, на которых только злоба и агрессия, переполняются решимостью. Идущие выкрикивают лозунги и песни, соединяя их с ругательствами. А я стою, как дурак, и не понимаю, что происходит.
 Я не знаю, что делать, поэтому ничего не делаю.
Редкие люди, идущие навстречу, разбегаются в разные стороны. Встреча с такой процессией не предвещает ничего хорошего.
Толпа вваливается в большой магазин, расположенный на углу. Под звон стекол начинают вытаскивать из помещения мешки и коробки. Один из мародеров, сгибаясь под тяжестью, вытаскивает огромный мешок. Споткнувшись, падает. Вокруг смеются.
Я мог бы легко это сделать. Потому что это странно.
Горит несколько машин, дым клубами идет из разграбленных магазинов, а погромщики двигаются к новым целям. Это хороший день для грабежей и поджогов. Человек глуп на столько, что поднявшись, неизбежно спускается обратно.
На другой стороне улицы раздается взрыв. Меньше чем за улицу войну не ведут.
«Нужно выбираться, - приказываю я себе. – Это важнее всего».
Я стараюсь не попадать в потенциально опасные ситуации. Избегаю переулков, скверов и прочих пустынных мест. Никогда не знаешь, что может пригодиться в жизни. Я понимаю, что уже ничего не исправить. Хуже некуда. Тысячи людей вокруг оказываются способны на невозможное.
В результате такого опыта внутренний мир начинает меняться. Мне кажется, что моя  жизнь напоминает массовую аварию на переполненном шоссе.
Вдруг какой-то шум. Сбоку, в переулке несколько молодых людей кричат и машут палками. Дерутся. Мне становится неуютно, страшно. Я ускоряю шаг.
Всем чего-то хочется, все чего-то ищут. Желание превыше всего. Иногда людям удается уничтожать друг друга более радикально, например, убивать.
Пока я в унынии терзал себя тревогами и предчувствиями, народ восстал. Это видно. Предстоит ужас войны. Я это вижу и чувствую.
Подростки начинают крушить машины и окна зданий, ведь стекла существуют для того, чтобы их били. Обычные люди прячутся в подъездах, но они никого не интересуют, но вот подвернувшемуся автобусу и магазинам не позавидуешь, парни прыгают по крышам машин, автобус остается без единого стекла.
Это настоящий рай для вандалов. Я смотрю на разлетающиеся одну за другой витрины, поваленные стойки с фруктами и овощами, опрокинутые стулья и столики летних кафе.
По-летнему цветасто одетая молодежь бегает вокруг меня, и я слышу радостные крики. Юноши ходят по крышам автомобилей, пританцовывая. Бросают бутылки в заднее стекло троллейбуса. Разбивают стекла в автомобиле. Автомобиль загорается. Я слышу взрыв. Клубы черного дыма.
Масса людей двигается вокруг меня. Я понимаю, что бежать некуда и, как загнанный зверек, верчу головой по сторонам. Некогда размышлять. Угроза для одних. Надежда для других.
Мир поразительно прост, достаточно понять механизмы, которые им управляют.
Рядом слышится сдавленный плач. Я не знаю, кто это плачет.
Я глубоко вдыхаю. Я - жив, а это главное. Один – ноль. Теперь я это чувствую.
Мы не ждем ничего. Мы не плачем, стоя над пропастью. Мы слишком мудры, чтобы плакать. И слишком благоразумны, чтобы сорваться с обрыва.
Это только начало. Я чувствую. Неужели действительно потребовалось так много времени, чтобы дойти до этого?
Меня не покидает странное чувство, будто кто-то наблюдает за мной. Фиксирует каждое движение.
       Мне придется перенести все это, стиснув зубы. И я стискиваю зубы.
       Правду говорить приятно. И опасно. У людей исчезает чувство контроля, принадлежности к системе и смысл системы.
Люди с криками бегут в сторону филармонии. За «Макдональдсом» выстрелы, на крыше слышны взрывы. Сильное пламя. Я насчитываю три взрыва.
Я собираюсь с силами и начинаю звать на помощь. И вдруг рядом слышится голос:      - Ты заткнешься наконец или нет?
Я говорю себе: в данный момент есть что-то важнее, чем трудности. По сравнению с проблемами других людей мои – это пустяки.

Я стараюсь проанализировать, все взвесить и объяснить себе, что же случилось. Шаг за шагом. Я ощущаю свое тело разбитым и тяжелым, невероятно тяжелым. Говорю себе: это судьба, нужно с этим смириться. Если что-то случилось, то так угодно Богу.

Я весь дрожу, кровь стучит в голове от злости, и от ненависти ко всем этим людям и к этому городу. Я даже не смотрю по сторонам, я пытаюсь думать.
Что бы это ни было, я хочу в этом участвовать. Чтобы спастись от них – нужно стать одним из них.

Невозможно исправить то, что случилось, - прошлое нельзя изменить. Зато можно изменить вопрос. Пора прекратить спрашивать «почему?», пришло время превратить происходящее во что-то конструктивное. Боюсь опять впасть в состояние ступора, которое испытывал раньше.

Я пытаюсь дышать, но не могу сделать вдох. Все вокруг начинает вертеться. И в голове крутится одна мысль.
Я вдруг остаюсь один. Как будто я здесь ни при чем. Прижимаюсь лбом к асфальту. Дышу, кашляю и капаю слюной.
В голову лезут нехорошие мысли, непрошенные мысли.
Я – на войне. Это надо понять и принять. Так получается, хочу я этого или нет. Теперь неважно, кто и когда начал первым. Мы уже воюем.
Я так трясусь, что не могу удержаться даже на четвереньках и падаю и вижу кровь.
Раздается крик и я вскакиваю на ноги, не успев даже подумать. Я бегу. Это в моих силах, это не плохой поступок. Я имею на него право.
Меня опять поглощает толпа. Но я не хочу ее видеть. Пора уходить.
Я делаю такой вдох, что мои легкие чуть не лопаются. Потому что не могу поверить своим глазам. Россия состоит из кротких людей, способных на все.
Но я стараюсь не дать тревоге вырваться наружу. Я кричать не буду. Я уже понял: кричи не кричи – толку все равно никакого. А неприятности получить можно. Лучше притворяться, что тебе все безразлично.
Россию можно обмануть, а когда она догадается, будет поздно.
Приезжает еще одна пожарная машина. Двое из пожарных выходят из нее и готовятся тушить пожар, как вдруг стоящая рядом машина зажигает фары. С визгом она рвет с места и врезается в пожарную.
Несколько человек бутылками с бензином поджигают здания и мешают гасить начавшийся пожар. Они же пытаются поджечь бронетранспортер внутренних войск.
У меня такое чувство, что так и было задумано, что это специально, но я не могу найти этому причины.
Между домами звуки выстрелов отражаются многократным эхом.
Большая, витрина содрогнулась от удара тяжелого камня и с треском разлетается на осколки.  На углу вспыхивает подожженная машина.
Камни летят в разбитые витрины магазинов, и я машинально пригибаюсь.
По улице мечутся толпы возбужденных людей то в одну, то в другую сторону. В неподвижном воздухе звуки кажутся усиленными и искаженными. Мне кажется, что все происходит слишком близко. Выстрелы. Скрежет металла от сталкивающихся машин. Смех. Музыка. Крики.
Много криков.
Улица вся захламлена. Повсюду разбросаны лоскуты одежды, газеты, обрывки пакетов, разбитые бутылки и раздавленные банки.
Я продолжаю идти вперед.
По улицам митингующие разъезжают на автобусах и на машине Красного Креста с выбитыми стеклами.
        Еще одна толпа пробегает мимо, на несколько секунд улица становится пустой. Я присаживаюсь на асфальт, тяжело дыша.
На редкость неприятное чувство. Я чувствую себя одновременно изнуренным и готовым взорваться, подавленным до крайности и взбешенным: сил у меня едва хватает, чтобы вынести все то, что свалилось на мои плечи за последние несколько часов.
 «Я не выдержу. На этот раз – нет», – думаю я и ладонями машинально тру себе лицо.
Есть единственная вещь сильнее, чем все армии в мире. Это идея, чье время пришло.
Стрельба стихает. Тишина кажется оглушительной.
Сознание все еще отказывается принимать реальность такой, какая она есть. Все это наверняка случалось и прежде, будет происходить и впредь.
Последнюю мысль оказывается легче всего отбросить.
Я не собираюсь умирать. Ни сейчас, ни когда-либо. Я просто не вижу в этом необходимости.
Я что-то видел. Убийство. Я определенно что-то понял.
Я никого не осуждаю. Я - лишь наблюдатель.
Об убийстве никто не думал. Теперь кругом была кровь. Много крови. Обратной дороги нет. И мир не остановился. Вот что мне сейчас требуется обдумать. Как все это началось?
Вопрос выбора? Можно сказать и так. Однажды такое уже было. Смерть хороша тем, что ставит всех на свое место.
Я оглядываюсь, смотрю на часы. Нахожу место у стены - рядом со свалкой черных мусорных мешков. Подъезжает грузовичок с мигалкой, женщина в оранжевом жилете, не выпуская сигареты изо рта, принимается бросать в кузов мусорные мешки.

26


Моя личность медленно возвращается на свое место. Я моргаю, словно это помогает моему переходу в обычное состояние. Понадобилось несколько минут, прежде чем я снова могу различать предметы вокруг. «В чем тут ошибка?» - спрашиваю я себя, не понимаю ни своего вопроса, ни причины, его вызвавшей. Только что все произошло со мной, я был кем-то другим. Смутное ощущение нелепости происшедшего овладевает мной. Я чувствую себя униженным.
 Я иду и качаю головой. Стены домов тоже словно качаются и возвращаются в исходное положение. Я чувствую слабость, но неприятных ощущений она не вызывает.
Я ощущаю в себе бездну. Бездну, которая была во мне всегда, но в существовании которой я не отдавал себе отчета. Теперь пелену сняли. У меня возникает чувство, что я ужасно ошибался.
Возникает чувство, что у меня нет шансов. Абсолютно никаких.
Я аккуратно прислушиваюсь к холодку, то возникающему и медленно тлеющему у меня внутри, то затухающему и на время совершенно не дающему себя знать.
Мои размышления прерываются. Из-за угла выходит кавказец. Останавливается и с удивлением смотрит на меня. Пришлось свернуть в переулок. Я оглядываюсь и понимаю, что этого района не знаю. Что неудивительно. Заблудиться в Москве легко.

Я обхожу кучу мусора, пинаю банку, которая отлетает в сторону дребезжа. Неожиданно мой взгляд цепляется за ботинок. Крепкий солдатский ботинок, ребристой подошвой высовывающийся из-под грязных пакетов. Под кусками полиэтилена обнаруживается тело солдата, уже мертвого. Открытыми глазами солдат смотрит в небо.
На соседней улице догорает БТР. Через люки выходит густая гарь.
Ужас вызывают черные мешки с пластмассовой молнией, разложенные по всей улице. Мешки изготовленные из материала, который очень неприятен на ощупь и выглядит влажным из-за своего блеска.
Когда все трупы загружены в машины, легче мне не становится. Я теряю ощущение времени, поминутно смотря на часы.
- Я не верю, не верю, не верю. – Я начинаю вслух разговаривать сам с собой. – Этого всего нет.
Хочется оправдываться. Хочется оказать помощь тем, кто рядом, но в более тяжелом положении.
Улицы забиты баррикадами. Сплошное железо. Но их можно обойти стороной. Это означает, что баррикады возводят не как оборонительные, а как театральные сооружения. Для журналистов.
Около баррикад костры, потому что там дежурят круглые сутки. Оружие — железные и деревянные палки, аккуратно сложенные в кучки булыжники, вывороченные из земли и несколько бутылок с бензином на случай, если ОМОН начнет атаку.
Возведение баррикад объяснить нетрудно. Труднее объяснить, зачем возле них среди белого дня стали разводить костры, причем из непонятно откуда взятых автомобильных покрышек, дающих, больше дыма, чем тепла и огня. Зато картина получается впечатляющая: улица, баррикады и поднимающиеся из-за них языки красного пламени и клубы черного дыма.
На площадях тоже горят костры, возле них сидят люди. Женщины в палатке готовят. Мы выпиваем по стакану кофе.
Город с многовековой историей. Вокруг костры, копоть, дым. Но мне кажется, что все это – бутафория. Если бы смысл для защиты, а сделано лишь для того, чтобы нагнетать психоз. С утра вокруг костров чай, хлеб, масло. А к вечеру всегда появляются пьяные.
На улице галдеж. Смех наполняет удушливый воздух.
Я всматриваюсь в лица прохожих. Ощущаю усталую обреченность.
Когда же они оставят нас в покое?

На улице в магазинах разбиты витрины.

Город словно вымер. Попадается очень мало машин, которые проезжают мимо на большой скорости. Я думаю, что происходит что-то странное.

Я чувствую себя прекрасно.
Свобода.
Вот что принес мне новый бог. Свободу.

Мимо меня крича и матерясь бегут люди с электроникой. Похоже, что это мародеры: тащат награбленное по домам.
Я явно слышу выстрелы.
В центре города нет света.
Шесть-семь машин едут по улице и начинают стрелять в воздух, потом в людей.
Разве может настроение меняться так внезапно? Еще минуту назад я был полон оптимистических ожиданий. И вот сейчас – прирос к асфальту и пытаюсь побороть приступ тошноты.
Лицо краснеет, давление повышается. Глубокий вдох. Задерживаю дыхание. Выдох. Расслабляюсь. Гоню отрицательные мысли.
Я приказываю себе думать лучше и глубже. Как доказательство реальности происходящего рядом грохочет грузовик.
Я чувствую, как к горлу у меня поднимается тошнота. Сглотнув слюну, я беру себя в руки. Теперь происходящее становится чередой наблюдений. Во мне что-то ломается.
Я вдруг начинаю молиться.
Я помню все. Это моя история.
Я отлично все помню.
Кто не с нами – тот под нашим сапогом. Все просто. Чтобы понять Россию, надо расслабиться.

Я дохожу до конца дома и останавливаюсь на тротуаре. Проезжая часть пустынна, но я не двигаюсь с места, терпеливо дожидаясь зеленого света для пешеходов. Почему я стою, дожидаясь зеленого света, когда нет ни намека на движение? Возможно, в этом заключается предостережение свыше, но я не могу его разгадать. И перехожу улицу.
Оказавшись на другой стороне, я понимаю, что мог прождать зеленого еще очень и очень долго: светофор кто-то разбил.
В тот миг, когда я слышу голос за спиной, я понимаю, что совершил очередную ошибку. Я немало их натворил за последние пару дней.
Я знаю, что это бесполезно, и все же поворачиваюсь и бегу. Раздается  выстрел. Я ожидаю удара и боли, однако ничего не происходит. За спиной слышится возглас и слаженный топот. Я усиленно работаю ногами, хотя страх сковывает меня, не давая дышать.
Деться - абсолютно некуда: с обеих сторон заборы. Справа, за сетчатым, под башней - открытое пространство, громадный пустой автобусный паркинг, за ним - железная дорога. Бегом, бегом, бегом.
Пару раз я замечаю обгоревшие дешевые легковушки у обочин, сожженные явно недавно и явно по месту парковки: это, пожалуй, некоторый перебор. Ладно, думаю, я здесь не задержусь.
Подворотня, висят мятые железные почтовые ящики. Булыжный переулок: узкий, грязноватый, между облупленных стен в граффити. Это  какие-то трущобы.
Вокруг битое стекло, разломанные автобусные остановки, опрокинутые машины.
Я вижу труп.
— Господи, — тихо говорю я.
На земле на правом боку лежит мужчина, подвернув под себя одну руку. Кажется, будто он упал с высоты. На нем голубые джинсы и темно-зеленая рубашка в клетку, и то и другое покрыто неровными пятнами. Голова странно вывернута, словно он пытается увидеть небо, глаза открыты. На вид ему лет тридцать.
Глупо. Действительно глупо.
Несколько мгновений я сижу, опустив голову. Этого могло не случиться. Все это с легкостью могло вообще не произойти, не стать реальностью.
Я пытаюсь дышать глубоко и ровно. Это помогает, но не слишком. Приходится мириться с фактом.
Мне страшно. Сегодня на улицах опасно.
Мне очень, очень страшно. Меня не должно быть здесь. Мне хочется, чтобы все это оказалось бредом.
Мне хватает нескольких секунд, чтобы прийти к выводу – это невозможно.
Черные хлопья летают вокруг, будто впереди тлеет куча бумаги.
По обочинам улицы стоят обгоревшие остовы легковых машин. Валяются пробитые металлические бочки с армейской маркировкой, кучи опаленной ветоши, останки конструкций рекламных щитов, поваленные деревья, погнутые балки.
Идя дальше, я ощущаю себя на какой то момент непривычно ранимым, почти хрупким.
Глубокий вдох. Холодный пот.
Нет необходимости притворяться мужественным, зрелым или философичным.
Паника отупляет меня. Адреналин не обостряет восприятие.
Хочется мне только одного – поскорее добраться домой.
Десять человек лежат на земле, перед павильоном. Среди луж крови, потерянных вещей, бутылок и банок.
Вдруг возникает неконтролируемая паника. Полная дезориентация. Я ничего не вижу, не слышу. Даже нигде не болит - хотя тело не слушается.
Пыльная духота. Вкрадчивые таинственные звуки, близкие и далекие - я понимаю, что раздаются они только у меня в голове. Тошнит. Я выдавливаю тягучий слюнной сгусток - на подбородок.
На стенах - выцветшие предвыборные плакаты с наглыми лицами коррумпированных политиков.
«Абонент не отвечает или временно недоступен».
Впереди вижу фигуру в форме полицейского, идущую прямо на меня. Что-то в нем  не так. Я никак не могу понять, что именно. Фигура что то истерично кричит. Я понимаю: пора опять бежать. И я бегу. Горло туго перехватывает, а голова почему-то кружится. И на какое-то мгновение я почти сдаюсь.
Только на одно мгновение.
А потом пытаюсь снова.
А что еще остается?
«И что со мной не так? – удивляюсь я. – Почему со мной постоянно приключаются такие вещи? И ведь я пыталась жить нормальной жизнью. Пыталась».
Человек иногда оказываются не на том месте и не в то время.
Только мусор, обрывки газет, битые стекла и несколько сильно покореженных легковушек.
Это жестокий мир, что бы там не говорили. Либо ты, либо тебя.
Убивают - просто так. Без повода, системы и смысла. Потому что у нас - война всех против всех. И озверение не столько от бедности, сколько от дезориентации, отсутствия прочной почвы.
И может быть, все они правы.
Мир приобретает неожиданную четкость, и я понимаю, что нахожусь в состоянии странного наслаждения. Главное, я делал все это, потому что мог. Это правда. Я знаю. Ужасная, но правда.
В любой ситуации важно помнить, что «и это пройдет».
Какое то время мысль эта позволяет мне держаться более уверенно.
Я оглядываюсь по сторонам. Подростки на другой стороне улицы сосредоточенно склонились над разобранным оружием. В руке у одного лежит пистолет.
Один из парней что то выкрикивает. Его приятели громко смеются. Голоса эхом катятся по тихой, пустынной улице.
И тут они начинают стрелять.
Без всякого предупреждения, без единого слова. Просто неожиданно выбрасывают вперед руки и начинают выпускать пулю за пулей. Бах, бах, бах.
Наваливается внезапная усталость. Будто несколько часов подряд занимался на силовых тренажерах. Спина мокрая от пота. Я не создан для этих игр. Слишком тяжело они мне даются.
Трясу головой, разгоняя ненужные мысли. Мыслей не остается. Остается только стремление.
До крови прикусываю губу, не давая роящимся словам проникать в сознание. Слова упорно долбят мозг. Перекрикивая их, я громко повторяю вслух:
- Я еще жив. Я еще жив.
Звук собственного голоса позволяет мне сосредоточиться.
Я усмехаюсь. Моя новая способность выдавать желаемое за действительное выручает.
Я продолжаю упорно пробираться через хаос.
Становится тихо. Никакого движения вокруг.
Как сильно может измениться мир всего лишь за двадцать четыре часа.
Прошло время, прежде чем я понимаю, что совершенно не знаю, что делать. Куда идти?
Чтобы успокоиться, я попытаюсь опять собраться с мыслями. Что мучительней всего? Незачем искать ответа на этот вопрос, я его знаю. Страх.
У меня больше нет сил сопротивляться неизбежному. Я шагаю быстрым шагом. Я не хочу идти, однако понимаю, что должен это сделать. Я решаю положиться на волю случая.
Мысли кружатся в голове. Все оказалось не так, как я ожидал. Все неверно — и вместе с тем все правильно.
Надо же человеку на что то надеяться.

Паника возникает внезапно. Она наполняет меня не постепенно – она стремительно ударяет меня, и этот удар отзывается по всей моей нервной системе.
Я решаю: побегу. Несомненно, так лучше: не терять больше времени.
«Давай же, — подбадриваю я себя. — Это несложно».
Я вдруг понимаю, что тревога стремительно нарастает. Это непонятно и неприятно - я привык полагать себя вполне выдержанным человеком. А причин нервничать вроде пока не наблюдается.
Может быть, это самовнушение. Наверняка. Я никогда особо не верил в предчувствия. Ни в какую интуицию, не основанную на опыте и информации.
Но я чувствовал в воздухе враждебность. Сюда удобно заманить человека, а затем разделаться с ним. Здесь им вряд ли кто-нибудь помешает.
Сам я уже почти ничего не чувствую. Я понятия не имею, что происходит.
Как такое могло случиться? Полный хаос. Ничто не пугает людей сильнее, чем непонятное. Впрочем, напоминаю я себе, меня это не касается.
Меня будто подстерегли в темном переулке. Но, откровенно говоря, просто вынудили погрузиться в реальность, которая, была мне безразлична.

В воздухе пахнет горелым, тухлым и немытыми людьми.
Черный дым идет в небо. Горят покрышки автомобилей.
Ни троллейбусов, ни гражданских машин, ни пешеходов. Только десятки спецавтобусов, грузовиков.
Всего этого здесь быть не должно.


27



Где то вдали раздаются звуки выстрелов. Сначала одиночные, потом очереди. Выстрелы из автомата не похожи на те, что я обычно слышал в кино. Они напоминают треск сломанной ветки.  Потом все стихает. Потом опять одиночные. Слышится мерная, нарастающая дробь. Я встаю на парапет, чтобы рассмотреть, что происходит.
Напротив выстраиваются крытые темно-зеленые военные грузовики, перебегают автоматчики.
Насчитываю около восьми БТРов и более двенадцати грузовиков, медленно двигающихся по встречной полосе. Потом вижу еще БТРы и грузовики. Сверху на нескольких БТРах, идущих по середине дороги, вооруженные автоматами спецназовцы. Они в масках-чулках и черном пятнистом камуфляже. На головах — каски-сферы, все в бронежилетах. Часть грузовиков стоит у правой обочины.
Я ничего не понимаю, но осознаю размах, масштаб. От этого становится жутко. Со лба по лицу, а затем по шее струятся потоки пота.
Бронетехника плохо приспособлена для передвижения в тесных улицах, гусеницы скользят по асфальту. Я боюсь, что меня не заметят и зацепят траком.

Во всей этой неразберихе ясно одно: я прямиком направляюсь в боевые действия.
Я опишу войну в точности, как она проходила.
Люди сбились маленькими группками, курят и болтают.
Скоро будет не весело, предполагаю я. Если в начале ничего не происходит, то позже случается все сразу.
В людей начинают стрелять. Стрельба идет из десятков автоматов. По-видимому, это сделано скорее для предупреждения и устрашения. Все же вдоль улицы свистят пули, сыплются разбитые стекла из окон домов.
Журналист с фотоаппаратом ложится на асфальт. А я нагибаю голову, хотя понимаю, что это не спасет.
Кто-то стреляет длинной автоматной очередью. Я слышу, как мимо меня просвистели две пули. Невольно дрожат ноги — умирать не хочется.
Видно,  как  стреляют веером от живота. Кто поверх голов, а кто и не поверх.
Люди падают, пытаются вжаться в асфальт, укрыться на газоне, за парапетом. Практически не видно, как падают убитые и раненые.
Война?
Возможно ли такое? В наше время?
Да, возможно.
Семь-восемь парней, вооруженных автоматами, появляются из укрытия. Сразу видно, что это — настоящие профессионалы. Автоматы держат на уровне пояса. Стреляют короткими очередями и тут же отскакивают то в одну, то в другую сторону, делают перебежки. У них сложные движения. С противоположной стороны по ним тоже стреляют. В двоих из них попадают. Один падает лицом вниз и остается лежать без движения. Второй долго корчится, пытаясь встать. Но в него стреляют еще раз, и он роняет голову на асфальт.
Мое сердце время от времени сбивается с ритма, а голос в голове не устает повторять: «Что ты делаешь?»
Я смеюсь против воли. Люди на асфальте представляют собой отвратительное зрелище. Они все похожи на кукол.

Вспоминая об этом сейчас, я не понимаю, что меня так развеселило. Не было в той ситуации ничего смешного. Весь ужас в том, что начав смеяться, я не мог остановиться.

Опасно пытаться снимать на видео и фотокамеры. Не имея возможности прекратить съемку, могут и выстрелить. И попасть.
         - Не убьют, - шепчу я, продолжая щелкать мобильным телефоном.
Мне  кажется, что я начинаю ненавидеть разбегающихся людей. За их страх.
Кругом стреляют: по зданиям и из верхних этажей зданий по БТРам. Иногда очереди из БТРов стреляют и в нашу сторону.
Я лежу на животе. Оглядываюсь, вижу убитых. Один лежит головой в сторону баррикады, часть черепа у него снесена, и видны мозги. Другой лежит на спине.
Раздаются взрывы.
Стрельба продолжается минут десять. Наступает затишье, потом стрельба возобновляется.
Рядом лежит прилично одетый молодой человек. В метре от клумбы как-то нелепо и практически вся на виду лежит его девушка. Мы подтягиваем ее между нами. Она садится и неожиданно громко смеется. Это не истеричный, а обычный смех.
Я пролежал за клумбой около часа. Вижу недалеко какого-то человека, открыто ходившего от раненого к раненому и вытащившего на себе трех-четырех пострадавших в безопасное место. Я думаю, что это какой-то сумасшедший – вытаскивает раненых под пулями и не боится. Этот человек открыто подходит ко мне и спрашивает, куда я ранен. Я отвечаю, что не ранен.
Следом под очередями подходит пожилой пенсионер. Дедушка разгневан и громко возмущается: „Неужели нет гранат?! Гранатами надо“ .
Стрельба трассирующими пулями. Это по-настоящему страшно. Запомнился молодой красивый парень в чёрной кожаной куртке, ему пуля попала в спину, и он, лёжа в луже крови, царапал ногтями асфальт, пытаясь встать.
Я пробовал успокоиться, взглянуть на ситуацию хладнокровно. Естественно, это не удалось. Мне приходилось делать выбор, от которого зависела жизнь. Было от чего растеряться. Ничто не безопасно. Я старался успокоить себя тем, что в случившемся нет моей вины.

Крики, стоны, ругань, бегущая толпа и летящие им в спину пули с жутким цоканьем и воем рикошета от мостовой и стен. Я стою, не осознавая, что происходит. Сквозь окна второго этажа по людям тоже начинают стрелять. Практически тут же с противоположной стороны — с крыши дома открывают стрельбу.
Вдруг из-за  здания  выезжают два бронетранспортера, над которыми развеваются белые флаги. Остановившись напротив здания, они дают несколько пулеметных очередей по его верхним окнам. Народ вскакивает с земли в полной уверенности, что наконец-то им на выручку пришли свои. Но бронемашины словно только этого и ждут. Развернувшись в сторону поднявшихся людей, они открывают по ним  стрельбу. Сразу же вслед за этим с противоположной стороны - из второго здания по лежащим на земле людям ударяет очередь. Начинается перекрестный расстрел. БТРы двигаются в направлении лежащих на асфальте — раненых, мертвых, живых. Кто не успевает убежать и отползти - тот раздавлен.
Мне страшно. У меня есть причины бояться.
Крики.
Крики боли и страха. Мужчины, женщины, дети.
Я вижу, как люди бегут, спасаясь от пуль, и сам бросаюсь на землю, за деревья, потому что вокруг меня тоже свистит.
Толпа бежит по проспекту врассыпную, прячась за фонарные столбы,  машины, а вслед бегущим безоружным людям с двух сторон гремят выстрелы.
Двое мужчин тащат и усаживают около дерева девчонку с простреленной ногой. Кто-то кричит, что убили журналиста.

Я бегу. Из горла вырывается хрип. Ноги как будто не мои. Все вокруг в тумане. То впереди, то позади раздается голос, требующий не нарушать строй, не отставать.
Трус? Может, и так. Как и все остальные. Я трусливо прячу голову в песок.
Сзади слышатся выстрелы. Я продолжаю бежать.
Бежавший впереди человек оглядывается через плечо:
         - Ты  как,  в порядке?
         - Нормально. Давай быстрее.
Приток адреналина в крови слабеет, суставы тяжелеют.
Сколько времени это заняло, сказать трудно. Минуты две, но не больше трех.
Опять ударяют очереди.
Я даже не понимаю, откуда стреляют. Совсем рядом отчаянно кричит женщина, неловко ломается и падает. Кричат уже многие. Кто-то падает на асфальт, закрывая голову руками, кто-то бросается еще быстрее вперед.

Я забираюсь на пожарную, разбитую машину. Смотрю назад – туда, откуда мы прибежали.
На улицу выезжают БТРы и начинают стрелять из пулеметов.
Я прыгаю вниз, на усеянный битым стеклом, залитый черной жидкостью асфальт.
Время от времени кого-нибудь из толпы сбивает с ног пулей. Толпа трупов не боится. Лишь ощущается, как замирает сердце, и тут же слышатся облегченные вздохи. Это словно игра на везение. Я, конечно, реалист, но иногда во мне вспыхивает азартный огонек.
         - Да, это и есть война, - говорит один проходивший мимо другому. – Ее выдают запахи.
         Сам я ничего не чувствую, если не считать запаха мазута и мочи.
Подъезжали полицейские машины и автобусы с подкреплением. Потом подвозят на больших, крытых брезентом военных грузовиках.
По улице идет несколько БТРов, на которых сидят люди в камуфляжной форме и стреляют вверх из помповых ружей.
Я слышу как грохочут проезжающие по улице танки.
Вокруг спецавтобусы, военные грузовики, БТРы.
На улице справа появляется КрАЗ и едет на строй солдат. Машина катится по улице, никого не зацепила, останавливается, врезавшись в угол здания.
        Люди в пятнистых куртках, с автоматами наперевес, настигают мальчишек, которые визжат, как щенки, вжимают головы в плечи.
Тех, кто может бежать, догоняют. Упавших пинают, а потом забрасывают в машины и увозят.
Я закатываюсь под скамейку и зажмуриваю глаза, стараясь не слышать выстрелы и звон разбитого стекла.
Нет ничего проще, чем пропасть в России.
Потому что очередная попытка сделать своими силами что-то заканчивается так же, как заканчиваются все аналогичные попытки в этой стране.
Время умирать. Я уже не чувствую себя частью этого действа. И уже не чувствую в этом потребность. Смена игрока. Игра выходит из-под контроля.

Я ничего не слышу, кроме стука собственного сердца. Сначала я не могу поверить в это и прислушиваюсь повнимательнее. Никаких криков, никакого звона разбитого стекла, никаких сирен.
В воздухе летают кругами несколько вертолётов.
       
         Периодически я вижу зарево, вспышки и слышу автоматные очередей. Кто то кричит. Это детский голос, такой тонкий и неокрепший, но этот ребёнок всё же кричит довольно громко, хоть и срывается.

Перед тем как повернуть за угол, я внимательно осматриваюсь. Ни полицейских, ни машин, ни пешеходов. Все тихо.
Дым. Осколки стекла, пепел, облако пыли. Гудение в голове. Не думаю, что я терял сознание.
Переднее окно кафе вылетает. Ужасный грохот. Гигантские, неправильной формы клубы черного дыма. Обломки сыплются с неба, и площадь тут же покрывается пылью, словно по ней прошла песчаная буря. Как только утихает звон бьющегося стекла, поднимается крик. По площади бегают окровавленные люди, которые что-то кричат в мобильные телефоны.
Я иду, спотыкаясь о куски штукатурки и теплоизоляции. Прохожу мимо девушки, лицо которой рассечено осколком стекла.
Из двери выходит парочка: он прижимает висящую плетью руку к телу, у нее по ногам течет кровь.
Единственным, что я слышу - это шум собственной крови в ушах. Шум понемногу слабеет, сменяясь неестественной, звонкой тишиной. Потом в небе сверкают голубые огни, рядом стоит машина «скорой помощи», и какие то люди склоняются надо мной. Их несколько, но я ясно вижу только одного.
– Можешь двигаться? – спрашивает он.
Слова эти произносит полицейский, опустившийся рядом со мной на колени. Я машу рукой, как бы говоря: «Со мной все в порядке», и начинаю подниматься, а он помогает мне, поддерживая под локоть.
– Нам нужно увести вас отсюда.
Я уже полностью прихожу в себя, так что со всех сторон наваливаются звуки, цвета, хаос. Полиция, пожарные. Я попал в вечерние новости?
Полицейский ведет меня к зоне, похоже, отведенной для раненых. Меня все-таки зацепило взрывом.

         Мимо проезжает грузовая машина-платформа, на которой громоздятся покореженные кузова четырех или пяти легковых машин.

Блевать уже нечем. И плакать – тоже, все слезы кончились. Я просто брожу по улицам. Долго, очень долго.
Это вполне может случиться. С каждым.
Освободившись от внутреннего напряжения, я чувствую пустоту. Очень приятная пустота.
Смысла не будет. Смысл кончился.

28

Я  не понимаю, как себя чувствую. Кажется странным снова вернуться в мир, заниматься своим делом. В этом есть что-то нереальное, иллюзорное. И еще у меня болит голова.
Все ведут себя так, словно ничего особенного не происходило.
Сколько из нас думают так даже сегодня?

Раньше мне казалось, что моя жизнь разваливается на части, но теперь от нее и вовсе остались клочки. Впрочем, это соответствует состоянию окружающего мира, который тоже рушится на глазах.
Мне действительно плохо. Реально, физически плохо. Это ужасно.
Возвращение к реальности оказывается трудным.
Я чувствую безысходность. Убежденность в собственном бессилии парализует меня.

Я трясу головой, которая сама собой клонится от усталости. Тру глаза.
Я должен молчать. Никому не рассказывать правды.
Я по-прежнему не могу справиться с нервным возбуждением.
У меня ощущение, что я схожу с ума. Тревога все нарастает, в горле стоит ком, сердце трепещет. По коже пробегают мурашки. Что же это такое?
Это называется паника.
Пульс учащается. Я падаю в кресло. Встаю. Снова сажусь. Сгибаюсь пополам, схватившись за грудь.
Неисчезающее ощущение, что я безнадежно опоздал. Удушающие навязчивые идеи и сковывающие по рукам и ногам неврозы.
Что со мной?
Мои ли это мысли?
Разве я один такой?

Будущее стоит впереди, непоколебимое, как камень. Неизменимое, прочное.  Фаталисты были правы.
Мне остается только одно: соображать, думать, вспоминать.
Странно, что такая фиксированная вещь, как прошлое, способно удивить – как будто меня там никогда не было.
Неизвестность мучает. Вместо ответов – одно воображение. Реальность вытесняется фантазиями. И чем больше размышляю, тем изощреннее и навязчивее становятся фантазии.
Говорят, что первый шок мешает адекватно воспринимать реальность. Я понимаю все совершенно четко. Возврата к прошлому нет и ничего нельзя исправить или изменить.
Самая большая проблема – это посмотреть на мир другими глазами.
Я провожу подробный анализ, раскладываю все события по ячейкам, ищу логические связи. Но жизнь – это клоун с печальным лицом. В ней нет ни последовательности, ни разумности, ни даже иронии.
Никаких больше секретов. Давай посмотрим правде в лицо. Сегодня вечером я в безопасности. Завтра пойдет совсем другая история.

Меня душит беспричинный смех: я вдруг вижу ситуацию со стороны, представляю, как буду рассказывать эту историю, и с каждой минутой веселюсь все больше и больше. Может быть, я смогу тянуть свою жизнь и дальше.


Москва.
В воздухе пахнет горелым, тухлым и немытыми людьми.
Черный дым идет в небо. Горят покрышки автомобилей.
Ни троллейбусов, ни гражданских машин, ни пешеходов. Только десятки спецавтобусов, грузовиков.
Всего этого здесь быть не должно.



1


Спал неспокойно. Рано проснулся. В комнате уже светло. Я не сразу понимаю, что звонит будильник. Уже проснувшись, я несколько минут лежу, ничего не соображая, а уши как будто отдельно от меня слушают звон, который не прекращается.
Переворачиваюсь на живот и накрываю голову подушкой.
Вылезаю из постели и подхожу к окну. Отодвигаю занавески с крупными  фиолетовыми цветами – солнце заполняет комнату.
Вчера я заснул с мыслью, что со мной происходит что-то новое, совершенно незнакомое. Теперь эта мысль снова возвращается.
Впервые я принимаю внешний мир таким, какой он есть. Я потрясен. Иногда эта мысль успокаивает, иногда пугает.
Я выпиваю стакан воды. Спать больше не хочется. Вереница вечерних событий возвращается вновь.
Делаю глубокий вдох и сосредотачиваюсь. Что я могу сделать? Я не человек, а сплошное разочарование.
Ты счастлив своей жизнью? Ты сам виноват в том, что ничего хорошего с тобой не происходит.
Принимаю душ, бреюсь, причесываюсь, одеваюсь. Начинаю думать о работе.
Синдром понедельника – это целый комплекс ощущений. Я испытываю печаль, и что-то похожее на отвращение и беспокойство.
Выхожу на улицу. Надеюсь, что свежий утренний воздух ободрит меня.
Теперь главное – не делать из всего драмы, мыслить ясно и логично.


2.


Каждый понедельник мы что-то теряем. Мы теряем нечто каждый раз, когда надеваем официальный костюм. Печаль – существенная часть первых часов рабочей недели, и причина этого проста. Многие люди по утрам в понедельник ощущают тошноту и рвотные позывы.

Каждый день я хожу на работу. Я хожу на работу и по субботам, а если нужно - по воскресеньям.
Я опаздываю. Задержавшись у перехода, с сожалением признаюсь себе, что в последнее время опаздываю постоянно, и поспешно перебегаю дорогу и двигаюсь к большим крутящимся дверям главного входа. Кажется, люди все время входят и выходят, поэтому двери, наверно, вечно в движении.
Я прохожу мимо конторки администратора в центре фойе и поворачиваю направо к лифтам. Там уже стоят люди, но четыре лифта по два с каждой стороны, так что никому не приходится ждать. Лифт звякает, двери открываются, и выходят три человека. Шестеро нас рвутся внутрь.
Наблюдая за коллегами, которые каждое утро твердой поступью двигаются к центральному входу, глядя на одинаковые безэмоциональные лица, выражавшие лишь легкое превосходство над прохожими, трудно предположить, что эти люди способны жить.
Наша честь называется верностью. Беспощадность, жестокость, высокомерие, упрямство и равнодушие. Холодные и расчетливые натуры, не восприимчивые ни к чему, кроме доводов собственного рассудка. Никогда не задумывались о последствиях своего поведения. Люди продолжают бороться за выживание и сегодня.
На шестом этаже я выхожу из лифта и попадаю в коридор без окон, залитый резким светом люминесцентных ламп и выстланный жестким синим паласом. Вдоль одной стены до самых дверей из матового стекла стоят картонные коробки с многочисленными наклейками, ожидающие, когда их заберут в отдел корреспонденции.
С утра огромное здание гудит как пчелиный улей. Планктон с документами в руках передвигается из кабинета в кабинет, телефоны разрываются от звонков.
Я открываю дверь. Большой кабинет делится широким проходом на две равные части.
Я направляюсь к кофейному аппарату. Выбираю крепкий черный кофе с сахаром, который никогда не растворяется, прилипает к дну чашки комком полупрозрачных гранул.
Офис встречает меня запахом бумаги. Стандартные столы, кресла. Никакой роскоши, но и без убогости.
Стол завален разными бумагами и журналами – тут смешалась работа уже сделанная и работа, которую только предстояло выполнить. Разбирать завалы некогда.
Подойдя к столу, включаю компьютер. Втиснутая под стол тумба с двумя выдвижными ящиками едва оставляет место для ног. Ящики были забиты полностью, документы громоздятся стопками на столе и полу.
 Большинство сотрудников уже здесь. Не глядя пожимаю несколько рук, которые тянутся ко мне.
Я смотрю на стену за спиной заместителя начальника, я смотрю поверх столов, телефонов, мокрых от пота рубашек. Я смотрю на знакомые лица. Я вижу их каждый день. Не исключено, что у них те же проблемы. Большинство людей подобны открытой книге. Они говорят, что чувствуют, высказывают свое мнение при каждом удобном случае, постоянно сообщают о своих планах и намерениях.
У каждого есть свои комплексы. Предъявив свои таланты, приходится сталкиваться с завистью, неприятием и другими проявлениями  неуверенности. К этому нужно быть готовым.
Этот гнилой мир сошел сума. Людьми правят лишь деньги. Я это знаю. Я верю своим глазам.
У меня тихая и неброская работа, я не тщеславен. Мою работу не за что самозабвенно и безумно любить, но, значит, не наделаешь и ошибок.

Раздававшийся время от времени смех возвращал смысл происходящему. Люди делают то, что обычно делают каждое утро, а их мысли связаны лишь с повседневной жизнью.
Говорят, что, подслушивая разговоры других, никогда не услышишь ничего хорошего о себе. С логической точки зрения это утверждение сомнительно, но мой личный опыт не смог его опровергнуть.
Мне мешают двигаться, развиваться.

 Я стою посреди серой комнаты офиса, стараясь смотреть в окно. Артур уже десять минут орет на меня, брызгая слюной. Я никогда не привыкну к этим утренним совещаниям. Они разрушают мою личную жизнь.
Иногда мне удается поймать взгляд кого-нибудь из офисных. Глаза вверх, схватить картинку – и опять упереться в монитор или бумажку.
 Я стою и жду, но больше ничего. Абсолютно ничего.
Так, я с этим справлюсь. Легко.
Одно лишь стало во мне сильнее: раздражительность. Спрашиваю себя: «В чем причина?» Не нахожу определенного ответа.
Я изображаю на своем лице улыбку – подобие улыбки.
Я не готов. Я опять чувствую себя идиотом. Меня выставляют идиотом прямо здесь и сейчас. Моя вселенная рушится. Что, если так оно и есть?
Когда не знаешь, что делать – улыбайся.
Это ощущение длится секунды две.

Они относятся ко мне хорошо, но от этого я становлюсь грустным и виноватым. Потому что я знаю, что я не такой хороший. Приходится идти на тысячи компромиссов, совершать сделки с совестью, чтобы получить, что хочешь.
Я не заблуждаюсь относительно начальника: толстяк всегда меня недолюбливал. Вбил себе в голову, что я ненадежен и легкомыслен. Проблема таких, как он, в том, что они думают, будто могут плевать на таких, как я. Они не понимают, в каком мире мы сейчас живем. Времена изменились. Надо разрушить систему изнутри. Способность человека к адаптации не безгранична. Человеческая машина тоже становится жертвой износа и амортизации.
Скорость нашей работы значительно возросла. Сегодня мы работаем быстрее, чем раньше. К этому прибавляется чувство переутомления, бешеной гонки, спешки, предельного напряжения и ощущения, что горишь на работе.

Драматическая пауза, понимающие улыбочки. Мне не хватает духу сказать: Вам ничто не поможет.
Работа становится более однообразной, специализированной и срочной.
Высшее образование  очень старательно научило меня пунктуальности, послушанию и выполнению однообразной работы. От меня требуется лишь безоговорочное выполнение требований, исходящих от начальства.

Я вижу и наблюдаю все с практическим интересом. Я совершенно хладнокровен, владею своими нервами и спокойно наблюдаю за происходящим.
Высокомерен.
Эгоистичен.
Своенравен.
Я хотел бы думать, что дело здесь в страхе потерять работу. Хотел бы. Но не могу. Потому что страх, который заставляет мои ладони потеть, слишком силен для такого простого объяснения.
В какой-то момент я понял, что стал заложником. Я не мог не уйти от этих людей, ни остаться с ними.
Ну, допустим, ты пробил головой стену. Что ты будешь делать в соседней камере?
Если ты сражаешься вместе с нами – ты наш брат. Если ты стоишь в стороне – рано или поздно ты будешь нашей мишенью. Это только вопрос времени.
Видимость обманчива. Вариант похуже встречается чаще.
Спасательный круг оказался ошейником. Вот. Это и есть забавная сторона.
Правила игры известны: главное, не воспринимать все слишком серьезно.
Какой смысл спешить, если тебя все время останавливают? Я высказал эту мысль вслух. Был совсем рядом с ответом. Все было несправедливо. Но что в этой жизни справедливо.
Кому это выгодно? Кто за этим стоит?
Если ты нам не подходишь – будь уверен, тебе об этом напомнят при первом же случае. Так всегда бывает. Ждешь важного события в своей жизни, готовишься.
Настает твой день. Но так долго длилось ожидание, столько нервов истрепано, столько сил потрачено. Никакого удовлетворения. Голова пухнет от других забот.

Я сажусь, позволяя себе слегка улыбнуться, не в качестве комплимента глубине и оригинальности своих мыслей, а отдавая должное самоконтролю и дисциплине, которые позволяли мне мыслить эффективно.
Сосредоточенность – это единственное, чем можно скомпенсировать нервное возбуждение перед заданием.
Я три раза переделываю три последние страницы отчета и аналитическую записку к нему, потому что перечитывая, нахожу все новые и новые нелепые ошибки. Это меня пугает. Обычно я очень внимателен и ошибок в работе никогда не допускаю.
Надо работать более научно. Точно. Хладнокровно. И терпеливо.
В жизни я стараюсь все делать обстоятельно. Семь раз отмерь, один отрежь – это мой принцип. Не подумав, я не влезаю ни в одно дело, каким бы привлекательным оно мне не казалось. Что для жизни, в принципе, не плохо.
В девяти случаях из десяти я – хороший парень. Верю в непротивление злу насилием, интеллигентный разговор, творческую свободу.
Но самое главное – я стараюсь выполнять свою работу как следует.
Я не курю. Не люблю кофе. Много работаю не для того, чтобы меня заметили и повысили. Мне так нравится. Всегда интересно получить результат. Я могу забыть про обед. Или не забываю, но не хочу прерывать увлекший меня процесс.
Телефонные разговоры, тексты, отчеты. Все бумажки переписаны по несколько раз, на каждой проставлен номер, номер занесен в табличку, таблички и бумажки разложены по папкам, которые в свою очередь переписаны, пронумерованы, занесены в другие таблицы и разложены по другим папкам. Я пишу, переписываю, укладываю, нумерую, снова пишу. Так до бесконечности. Потому что забочусь я не столько о себе, сколько об обществе, в котором живу.
Не раз уже я слышал в ответ на рассказ о своей работе: «Ну что ж, и этим тоже должен кто-то заниматься.»
Все идет нормально, жаловаться не на что.
Моя проблема состоит в том, что я не в состоянии целый день находиться в обществе людей, большинство из которых обычно занимает более высокие посты и ждут удобного случая поймать меня на каком-нибудь проступке. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на выяснение отношений.
Все попытки что-то изменить – кончаются или ничем, или страданиями.

«Приветик! Как дела?»
Я подавляю порыв - сразу ответить на твою SMS.
 «Что случилось? Почему не отвечаешь?»
Ты не привыкла к тому, что я не отвечаю. Что ж, попробую и дальше быть сдержанным и необъяснимым.
«Я отвечаю».

- Ты любишь меня?
- Говори тише. Я слышу. Это может подождать до вечера?
- Не может. Послушай.
- Зачем ты говоришь мне такие глупости?
- Я не говорю глупости. Я говорю, что люблю тебя. Только ты - вот что важно.
- Это правда. Часть правды.
- В чем же заключается остальная часть правды?
- Угадай.
- Что же еще?
- Странное ощущение. Как будто вот-вот что-то должно произойти.
Вздохнув, я откладываю телефон в сторону. К чему все эти подходы? Почему бы просто не сказать, что я соскучился и очень хочу тебя видеть? Я задумываюсь. Потому что очень страшно, если ты откажешь. Поэтому иногда и начинается такое неадекватное поведение. Говорю «нет», когда хочется сказать «да». Пожимаю плечами - «не знаю», когда ответ очевиден. Ухожу, когда больше всего на свете хочется остаться.
Почему же мне так сложно пережить твой отказ? Каждый человек может быть занят. Но мое «я», моя внутренняя индивидуальность упорно борется за свое существование и не хочет воспринимать здравый смысл. Хочет доказать тебе, что мое время, нервы, настроение тоже чего то стоят.


3

Едва прикрываю за собой дверь, как она бросается ко мне, прижимается, дышит в лицо:
- Где ты пропадал?
- А где я должен быть?
- Я тебя ждала.
- Для чего же?
- Не скажу.
Не думать об этом. Лучше вообще ни о чём не думать. Планировать больше нечего, взвешивать больше нечего.
Красота – обман, который рано или поздно увядает. Дружба – взаимовыгодная договоренность. Доброта не вознаграждается, а зло ненаказуемо.
Я стою, обнимая ее, вдыхая ее соблазнительный женский запах.
 - Сережа, тебе известно, что ты ребенок? Ты просто-напросто ребенок.
Я смешной, самовлюбленный, обидчивый, нежный, гордый, пугливый, умный, болтливый и красивый.

Мои романы всегда развивались по простому сценарию: встреча, мгновенная влюбленность и длительное разочарование.
Все бывает прекрасно, но прекрасное не вечно. Оно приходит и уходит. Пытаться удержать его - значит сделать только хуже.

Я поворачиваюсь и смотрю на нее. У нее темно-каштановые волосы до плеч. Кроме следов помады на губах - никакой косметики.
Красивой формы рот. Из-за высоких выступающих скул кажется, что у нее впалые щеки. Лицо зрелой женщины, в нем чувствуется сила.
Обеими руками Анна собирает свои густые темные волосы на затылке, словно собираясь завязать их в «конский хвост», но сразу же выпускает, так что они снова падают ей на лицо.
- Ты забавный и очень милый.
- Думаешь?
- Уверена.
Я беру ее руку в ладони и тихонько сжимаю. Ее ручка маленькая и загорелая. Она смотрит мне в глаза, ее губы приоткрываются, обнажив белые зубы.
Я наклоняюсь и целую ее. Сам не знаю зачем.

Анна смотрит на меня внимательно. Будто приглядывается.
- Понравилось?
- Обычный поцелуй. Губы как губы, понимаешь?
- Очаровательная, забавная, верная, терпеливая, красивая. И сексапильная.
- Ты случаем не заигрываешь со мной?
- Угу, - подтверждаю я, смеясь. - Доверься женской интуиции.
- А если она меня подведет?
- Тогда доверься мне.
- А можно?
- Ты такая красивая. Разве не ясно, что мне просто хочется удовлетворить свое естественное любопытство?
- Насчет чего?
- Насчет тебя. Чего же еще? 
- Ну, это слишком скучно. Опять ты дразнишь меня. Я вот думаю - а ты на все способен смотреть просто?
- Всегда был таким. Слишком нетерпеливым.
- А я всегда любила тратить время зря.
Неужели я влюбляюсь? Как смешно и нелепо. Чтобы скрыть смех, я кашляю. Почему бы мне не сказать ей это.
Я так близко к Анне, что чувствую запах ее шампуня.
- Я легко смываюсь. Просто прими душ.
- Не говори так, - отвечает она шепотом.
-  Не веришь, что я серьезно.
Голос звучит ласково и, пожалуй, игриво.
- Ты была так чутка только что, а сейчас слепа.
- Неужели ты ничего не понимаешь?
Как будто на этот вопрос можно дать ответ. Но я пытаюсь. Пробормотал что-то и
не могу вспомнить, что я тогда сказал.
-    Что я делаю, - немедленно спохватывается она. - Еще подумаешь, что я издеваюсь над тобой.
Анна протягивает руку и гладит меня по щеке.
Достаточно взгляда. Она знала, что хочу я. Я знал, что хочет она.
- В последнее время я только о тебе и думаю. Но нравиться - это другое. У меня нет времени на то, чтобы ты мне нравилась. Ты находишь эту историю забавной? Меня это не удивляет. Конечно, ты думаешь, что я влюбился.
Свобода и одиночество. Но нет, на этот раз я не убегу.

- Ты вспотел, - говорит она.
- Сегодня жарко.
- Ты весь мокрый.
- Это все рубашка. Синтетика.
- Тебе жарко? Ты весь красный.
- А ты на улице была? Жара дикая.
Так трудно сосредоточиться.
      - Анна, я хочу рассказать тебе кое-что. Ты просто сиди и слушай. Я хочу тебе кое-что рассказать, и я хочу, чтобы ты просто сидела и слушала, и ничего не говорила. Могу я говорить откровенно?
- А это обязательно? Ну, это слишком скучно!
- Опять ты дразнишь меня. Неужели для тебя все так просто?
- В твоем случае - да.
- Мне нечего на это ответить.
- Ты и не должен.
Возможно, я сам виноват. Возможно, да.
Она смеется. Это хороший знак. Значит, я еще что-то могу. Я вроде бы взял верный тон.
- Хороший был день?
- Обычный.
- Ты не любишь свою работу? - Мужчины просто обожают, когда им задают такие вопросы.
- Я хорошо ее делаю.
- Но?
- Нет, я ее не люблю.
- Хороший ответ.
- Я тоже так подумал.- Мне не хватает решимости - и она это знает.
- Ты очень глупый. Разве ты не знаешь, что быть таким глупым опасно?
- Может, я вовсе не такой ужи глупый. Может, я просто притворяюсь.
- Ты хороший.
- Не всегда. И не со всеми.
- Это не самое главное.
- Я надеюсь.
Может, это не доброта. Может, эгоизм.
- Я знаю, что могу быть ужасно нудным. Но ты ведь дашь мне шанс все исправить?
Мы – это всего лишь наши воспоминания. Нелегко об этом писать. Во мне что то сломалось.

- Не хочешь поесть?  Давай поедим.
- Не знаю. Не уверен, что хочу.
- Зато я хочу.
- Идем на кухню. Салатики какие-то. Еще мясо было.
Когда она ставит передо мной чашку, я сижу в каком-то отупении. Я в том состоянии, когда человек думает вроде бы обо всем, а на самом деле ни о чем.
- Тебя что-то беспокоит?
- Почему ты так думаешь?
- Ты слишком много размышляешь.
- Ты знаешь, что делать дальше?
- Да знаю. Ничего такого, с чем я не справлюсь сама.
- Думаешь это сработает? Почему ты так ведешь себя со мной?
- Разве тебе никогда не говорили, что нельзя расстраивать того, кто готовит тебе еду?
Я помню всякие мелочи. Дурацкие, неинтересные подробности.

Она такая же, как всегда. Однако я чувствую разницу. Появилось напряжение, которое возникает в тех случаях, когда человек хочет что то сказать или сделать, но не знает, с чего начать. Возможно, она тоже ощущает во мне эту напряженность. Возможно, мы оба чувствуем напряженность друг в друге.
- Что-то не так?
- Нет-нет, все в порядке.
- Скажи, что ты меня любишь.
- Конечно люблю.
- Нет, не так. Что означает эта улыбка?  Тебе хорошо?
- Лучше не бывает.
- Ты уверена?
- Без вариантов.
- Что случилось?
- Ничего.
- Правда ничего? А на лице написано, что случилось, - отвечаю я и провожу пальцем по ее загорелому лбу.


Она лежит на животе, игриво болтая ножками. Безумно сексуальна. Нахмурила брови, прикусила нижнюю губу. Сосредоточена.
Временами зрелище всей этой красоты приводит меня в экстаз.
Мы счастливы в настоящем, здесь и сейчас. Не смотрим в прошлое, не заглядываем в будущее. Держим друг друга за руки. Находим друг для друга время. Находим его, несмотря на всю занятость. Разговариваем друг с другом. Я засыпал под звуки ее голоса.
- Ты надо мной смеешься.
- Прости, - она наклоняется ко мне. - Я тебя слушаю. Видишь?
Рот у нее мягкий и чувственный. Нижняя губа была слегка шершавая и потрескавшаяся.
- Если ты понимаешь, о чем я говорю, тихонько кивни.
Мне стало как-то не по себе. Она просто давит на меня, и я никуда не могу деться из-под этого пресса. Я стараюсь скрыть разочарование.
- Ты женщина с принципами?
- Это кажется тебе противоестественным? Ты придаешь пустякам слишком большое значение.
- Как жаль.
- Чего тебе жаль?
- Много чего.
- А прямо сейчас - о чем ты жалеешь?
- Трудно объяснить. Да и не имеет значения.
- Для меня имеет. Объясни.
За свою жизнь я встречал множество лгунов - как мужчин, так и женщин. Но никогда еще не влюблялся в лгунью.
- Это глупо, - сердито сказала она. - Невероятно глупо. Зачем тебе это надо?
- Я хочу понять, что со мной происходит.
- Зачем?
- Просто не способен справиться со всем этим.
- Может и так.
- Чудовище ты мое.
 Мы целуемся долго, не отрываясь друг от друга, не разнимая губ.
Что со мной? Я теряю себя или обретаю нечто такое, что потерял раньше? Я делаю паузу, стараясь обрести контроль над ликованием, все возрастающим во мне.
- Не люблю неясностей, - мой голос кажется странным даже мне самому.
- А ты забавный.
- Старюсь.
Я чувствую, что краснею. Мы уже встречались три раза, но близости между нами еще не было. До сих пор наши отношения были основаны на взаимном непонимании.
- Помочь тебе? - спрашивает она тихо. - Хочешь остаться ночевать?
- Придвигайся ближе, - прошу я.
Она подчиняется, подоткнув плед вокруг ног, чтобы он не свалился.
- Ближе, - повторяю я. Она качает головой.
- Я вижу по твоим глазам, что, если ближе, ты меня сразу схватишь.
Я киваю в знак согласия.
- Я просто практичен.
- Что это значит?
- Ты что, неважно себя чувствуешь?
-     Я просто немного устала. Я  действительно устала. Это так утомительно - бегать вверх-вниз по лестнице.
-     А почему тебе пришлось бегать по лестнице?
-     Мне надавали кучу поручений. Перестань так на меня смотреть.
-     Как?
-     Сам знаешь. Так, как будто ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала.
-     Но я действительно этого хочу.
-    Хочешь, чтобы я тебя раздела?
-    Нет. Подожди немного. Если меня сейчас раздеть, я начну торопиться и все испорчу. Пусть у нас все будет идеально.
-     А если ты будешь все делать слишком быстро, это неправильно?
Она начинает гладить мою грудь.
- Перестань меня искушать.
- Я тебя не искушаю, а успокаиваю.
- Тебе нравится это. Ты можешь представить, что я сейчас чувствую?
Анна выгибается мне навстречу.
- В основном, - говорит она, улыбаясь. - Тише, не вцепляйся мне в плечо.
- Ты довольна?
- Во всяком случае, я так себе внушаю.
- Не дразни меня.
- Я хочу.
- Спокойно.
- Пожалуйста.
- Подожди немножко.
- Я хочу сейчас, - мне все время кажется, что я слишком много говорю о любви. - Ты такая красивая в одних голубых трусиках.
- У меня есть и других цветов.
- Но без трусиков лучше.
- Ладно.
Я привлекаю к себе женщину с детскими глазами и очень осторожно целую.
- Не так.
- А как?
- Ты знаешь.
- Мне нравится ход твоих мыслей.
- Неостроумно.
Я и не стремился к остроумию. Просто сказал правду. Зачем скрывать?
- Что ты подумал, когда увидел меня?
- Честно?
- Честно.
- Ты хорошо себя ведешь.
- Вот видишь, еще одна причина встречаться со мной.
- Ты романтик.
- Ничего подобного.
- Да-да, ты романтик. Притворяешься, что это не так, но на самом деле так оно и есть. Я должна была бы удивиться, но почему-то не удивлена. Ты меня любишь?
- Само собой.
- Это не ответ.
- Нормальный ответ.
- Когда любят, так и говорят: «люблю».
- Все любят по-разному.
- Любят, может быть, и по-разному, только название у этого процесса одно. Кроме слова «люблю», другого не придумали.
- Но мы знакомы всего четыре дня.
- Два дня или два года. Какая разница?
- Конечно, есть разница!
- Из за всего этого я испытываю некоторую неловкость, - с грустью признается Анна.
- Из за чего «этого»?
- Тебя это удивляет?
- Я действительно удивлен.
- Пожалуйста, не проси меня ни о чем, потому что мне не хочется тебе отказывать.
- Тогда не отказывай.
- Ты всегда так искренен?
- Просто до безобразия.
- Я рада, что ты не обманщик. Обожаю открытых людей.
- Не пойму, о чем ты.
- О том, что такие, как ты - настоящая беда. Я чувствую себя какой-то беззащитной.
- Перед чувствами?
- Да, правила игры внезапно изменились.
- Не прикидывайся скромницей.
- Тебе не нравятся скромницы?
- Мне нравишься ты.  Я не сказал ничего лишнего?
- Абсолютно ничего. Ты льстишь мне сверх меры.
Я чувствую, что она нервничает, а мне этого не хочется. Мне нравится, как она улыбается, смеется, ведет себя раскованно.
Мы много говорим, больше чувствуем.
- Как ты себя ведешь?
- А что я не так делаю?
- Ты находишь это забавным? Меня это не удивляет. Конечно, ты думаешь, что я влюбилась, ведь думаешь?
Я притягиваю ее к себе. Я прижимаю ее губы к своим. Она обвивает руками мою шею и сдавливает меня в объятиях. Мы целуемся с открытыми глазами, вглядываясь друг другу в зрачки. Языки пробуют друг друга на вкус.
- Веди себя прилично, - шепчет она.
Кто скажет, что я кривлю душой?
- Я люблю тебя, - добавляю я, трогая языком ее розовый сосок, и  тело отзывается на мои ласки. - Ты такая вкусная, - продолжаю я, а руки ведут свое исследование. - Такая нежная, гладкая и невыразимо сладкая!
- Сережа...
- Молчи, - тихо командую я, приближаю свой рот к ее рту, и под натиском моих губ у нее не остается сил возражать.
Когда я отпускаю ее губы, она едва дышит, а я смотрю на нее не отрываясь.

С того вечера мы стали встречаться, мы занимались любовью, и мало-помалу я начал осознавать, что  наша связь становилась все теснее.

В любви становишься чуточку эгоистом.
Мною овладело безразличие, и то же время все чувства были обострены. Я отчетливо видел завитки ее волос около уха и вдыхал сладковатый аромат ее духов. Мне казалось, что я могу угадать ее следующий жести слова.
Каждая женщина представляет собой загадку. Но чаще разрешение этой загадки не приносит иного удовлетворения, кроме сознания, что загадка разрешена. Женская тайна представляет из себя искусно приукрашенный фасад, за которым нет ничего интересного.
И как мне ни больно, я понимаю, что это правда.

Я до сих пор не вышла замуж, говорила она, потому что, как мне кажется, не встретила подходящего человека.
Она обладала редким в наши дни чувством меры, здравым смыслом. Она умела отвергнуть то, что ей не подходило и улавливала малейшее притворство.
Анна никогда особо не распространялась насчет своей истории с тем человеком, который оставил ее незадолго до того, как она встретила меня. Она сказала, что встречалась с женатым мужчиной и что у него были дети. Вот и все.


4


У меня невзрачная, незапоминающаяся внешность. Средний рост. Средний вес. Меня можно перепутать с кем угодно. Меня невозможно запомнить. У меня нет родинок, бородавок или шрамов. У меня тонкие губы, ничем не примечательный нос, тусклые волосы, маленькие, невыразительные глаза.
Меня убедили менять автомобиль каждые три года, а процессор компьютера каждые полгода. Я принимаю биодобавки и витаминные комплексы. Очень важно, чтобы мои часы и парфюмерия были дорогими.
Я всегда стараюсь расположиться поближе к сцене, чтобы послушать безголосых и бездарных, но «раскрученных» артистов. Я очень старательно слежу за результатами «российских футбольных клубов», состоящих из хорошо оплачиваемых чернокожих.
Я начинаю постоянно испытывать психологический дискомфорт, оттого что я русский. Раньше мне не приходили в голову подобные мысли.
Я отгоняю от себя такие мысли, чувствуя их опасность для своего душевного состояния. В последние дни я несколько раз находился на грани паники – а один или два раза даже переступил эту грань. Паническое чувство не конструктивно. Выйдя из этого душевного состояния, я чувствую себя еще более несчастным.
Человеческая жизнь – сплошная агония. Смерть постоянно следует вместе с человеком.
Все эти размышления лишь пустая трата времени и сил. Отрицательные эмоции накапливаются, становятся сильнее и мрачнее. Состояние у меня крайне напряженное. Иногда кажется, что достаточно какого-нибудь толчка.

Нужно взять себя в руки. Собраться. Вести себя, как взрослый человек. Этот способ требует времени и терпения, не гарантируя при этом успеха.
Можно сказать проще: я неудачник. Так считают все. Я тоже. Я гоню воспоминания прочь. Глаза пересохли – я моргаю. Делаю рваный вдох. Я снова я. Я – никто.
Откровение. Мало кто может вынести такую реальность.
С родными я общаюсь по телефону. Мы почти не видимся лично. А когда встречаемся, то возникает ощущение, как будто присутствует только часть нашего сознания. И от общения всегда возникает ощущение половинчатости.

Ничего не читаю, не интересуюсь политикой. Мне не нравится реклама. Ненавистны абсолютно все глянцевые обложки.
Я всегда был беспокойным и никогда ничем не удовлетворялся. Ни в чем не хочу половины – не могу позволить себе такую роскошь. За все, что мне хочется приходится ожесточенно бороться. Я не знаю, как мне жить. Я не знаю, как вообще нужно жить. Знаю лишь, как живу я. Жду мудрости, все еще жду. Может, пройдет еще много времени. Я живу в тени своей собственной жизни.
Я хочу идти на работу, хочу вести подсчеты, звонить по телефону. Мне необходимо расположиться за рабочим столом. Мне кажется, что я не выполняю свой долг.

Все слишком просто: можно даже начертить кривую зависимости моего настроения от звонков Анны и наших встреч. Кривая резко пошла вниз, и с этим надо было что то делать.

5

Сегодня я встаю, как обычно по будням – с рассветом.
Открываю глаза и я уже проснулся. Сажусь на кровати, обхватываю колени руками.
Глубоко дышу, терплю. Приступ надо переждать. Успокоить себя, отвлечься, вспомнить что-нибудь хорошее. Подождать – нервы сами придут в равновесие. Но пока мне очень страшно. Пытаться успокоиться, уговорить себя бесполезно. Весь сжат, напряжен. Едва удерживаю контроль.
Я встаю. С трудом дохожу до кухни.
Готовлю чай и, вливаю в себя обжигающую жидкость, прислушиваюсь к собственным ощущениям. Действительно становилось лучше.
Спать совсем не хочется. Я включаю  компьютер и открываю  свои записи.
Нужно спешить, одеваться, торопливо завтракать.


6

Что же делает работу желанной, любимой, родной – духовный рост, становление личности?
Немногословен. Много работаю. Свою роль знаю назубок, но одна мысль не дает покоя – смогу ли доиграть ее до конца.
Но неужели все, что мы делаем, должно иметь практическую цель? Разве вся наша жизнь – только обязанности?
Мне хочется хоть что-нибудь понять. Еще недавно мне казалось, что самое главное – это выиграть соревнование в потреблении. Бесконфликтный капитализм. Жрать, жрать, жрать. Пусть каждый жрет сколько сможет, и проблема «быть или не быть» потеряет всякий смысл.
Я гоню от себя эту мысль, а она приходит. Заполняю чем-то свою жизнь, а она приходит: зачем я живу?
Я притворяюсь, что я есть.
Лицедействую, делаю вид, что я – один из них и озвучиваю их мысли. Ужасно, что все мы, как зомби. Смотрите, говорю, я тоже об этом знаю, я точно в таком же положении, как и вы.
Эти люди не признают ни доводов, ни мировых законов. Они признают только силу.
Но они и очень хитры. Любой из нас осознает свое положение.

Я не умею мечтать. Живу настоящим. Для меня не существует «было» и «будет». Для меня существует «здесь» и «сейчас». Живу одним днем. Что будет дальше, покажет время.
Мирюсь с каждой совершенной ошибкой, каждой упущенной возможностью, каждым невыполненным обещанием.
Мое существование вряд ли преисполнено большого смысла. Даже если это правда. Я не ищу себе оправданий и никогда не искал.
Все мысли держу при себе. Если и злюсь, то воздерживаюсь от обвинений.
Я помню то время, когда не имело значения, день или ночь. Все было ново, свежо, интересно. Что же изменилось? Когда все надоело и стало утомлять?
В системе все расписано по пунктам и практически все ясно и понятно. С чувствами совершенно противоположная ситуация. Никогда не знаешь, куда тебя заведут собственные желания.
Хуже всего то, что я окружен стеной непонимания. Точнее, нежелания понять. Приоткрывая свою душу, я рискую стать объектом всеобщих насмешек. Хочу я того или нет, моя жизнь полна постоянными конфликтами, скрытыми и явными.
Я уверен, что в конечном счете все одиноки и любой контакт между людьми, каким бы длительным и глубоким он ни был, всего лишь иллюзия.
А вокруг люди, которые живут совсем по-другому.
Материальная благополучие – это основа. Быть бедным и унылым не модно и стыдно.
Я только недавно это понял.
Мне двадцать шесть лет. Ситуация у меня под контролем. Я не делаю ничего плохого.
Так я говорю себе. Повторяю опять и опять.
Я думаю: как мало нужно, чтобы казаться другим.
Приспосабливаться. Приспосабливаться. Приспосабливаться.
Я представитель большой части нового поколения. Возможно, что даже и символ. Что возникает перед глазами, когда думаешь о своем поколении?
Я красивый, я сильный, я умный, я добрый. Я сам все это открыл.
Я упрямый. Если очень стараться, то добьешься всего. Занудно, но верно.
Сдаваться я не собираюсь. Уверен, у меня все получится.
Я надеюсь. Несмотря ни на что. Это сильно поднимает мою самооценку.

Безумные желания всегда следует удовлетворять. «Sapere Aude», «Посмей быть мудрым».
Если я что-то вбил себе в голову – это навсегда.
Постоянно разрываюсь между тягой к тому, что хочу, и необходимостью быть хорошим. Все мы живем такой жизнью.
Если у тебя нет настоящего, нужно заранее позаботиться о будущем.
Мимо проходят годы, люди, ненависть, любовь. Все проходит мимо. Остается только непередаваемый ужас жизни.
Мой мозг прекрасно обходится без интеллекта. Я обречен, теперь я это знаю.
Чем больше отдаешь, тем больше получаешь взамен. Некоторые все отдают и ничего не получают.
Я всегда казался себе человеком чувствительным. Легко перехожу от одного настроения к другому.

Какой-то настойчивый звук отвлекал меня, не дает сосредоточиться.
Без четверти три я вынужден признаться самому себе, что сегодня я не способен ни работать, ни общаться с коллегами, которые слишком громко и слишком много обсуждали произошедшее вчера.
Голова раскалывалась. Зачем набрали такой большой штат? Здесь явный излишек народа.
В компании живых слишком шумно. Вот в чем проблема. Одна из проблем.
По правде говоря, люди для них – дерьмо. Они рассматривают их, как сырье. Это единственный известный им подход. Они глупы.
Я знаю людей, которые удивляются, когда я так говорю. Они смотрят на меня странно, пробуя понять. Я редко утруждаю себя объяснениями.
Все совершенно бессмысленно и бесперспективно, но я упорно цепляюсь. Снова и снова. Несмотря на то, что реальность уже расползается, разваливается под собственной тяжестью.

Я смотрю в окно, как дождь барабанит по согнутым спинам прохожих и думаю, что жизнь – это бесконечное лавирование между лужами.
Дни становятся все более серыми, а настроение все более черным. Я ищу и не нахожу.
Я даже усмехнулся собственным мыслям. Еще немного – и можно будет разрыдаться от умиления.
А может быть, я потерял способность смеяться.
Никогда я не был особенно зависим от окружающих, от чужого мнения. Хотя нет, был до недавнего времени, пусть и незначительно.
Может случиться все, что угодно, думал я.

Меня называют несдержанным, честолюбивым, циничным. Иногда трусливым и глупым.
Но это не важно. Я их устраиваю. Они мечтают пригвоздить меня к стене.
Я же, зеленый от зависти, сижу в углу и чувствую себя плебеем. Работа перестает меня вдохновлять. Сумею ли я вернуть прежние ощущения? Хочу ли я этого?
Все вокруг делают деньги. Или пытаются их делать.
У каждого человека наступает такой период, когда жизнь начинает казаться тоскливой, потому что оглядываться на все упущенные возможности слишком болезненно, а менять что-то нет ни сил, ни времени.
Я ненавижу свою работу. Можно сказать, презираю. Так что мысль о ее потере не сводит меня сума. С другой стороны, состояния в банке у меня нет.

Думать действительно вредно.
Так дальше продолжаться не может. Хватит страдать и скулить.

Минут двадцать я пребывал в таком состоянии: взгляд устремлен на колонки цифр, а в голове ни единой мысли.
Тот самый день, когда я ощущаю, что теряю время.
Так сложилось, что я утратил веру во всесилие красоты и гармонии. Вот что получается, когда влезаешь в чужой лабиринт.
Все звуки вокруг сливаются в один сплошной гул. Ожидание опустошает меня.
Я только улыбаюсь. Я не хочу скандалов.
Если мне удастся это понять, я найду выход из тупика и начну новую страницу своей жизни. Это очень непростое решение.
А вот от чего мне особенно тошно: все думают, что могли бы прожить мою жизнь лучше меня.
Я верю, что у меня самые заурядные проблемы, и это меня спасает.

Я живу внутри себя и почти не выхожу наружу.
Мне кажется, в этом мире я знаю только одно. Правда не делает тебя свободным. Правда не спасает, не примиряет с собой.
Это становится невозможно терпеть. Нужно что-то сделать.
Я говорю себе, что это правда, - не могу поверить.
Моя беда в том, что я не умею ждать. Не умею день за днем отдаляться от неприятных переживаний. Я чувствую, что зря трачу время. Я не умею ждать. Я должен научиться этому.

Что же случилось со мной? Я всегда был сильным. И решительным.
Я понимаю, что сам был во всем виноват. Иногда мне кажется, что весь мир – против меня. Иногда это оказывается не так. Но чаще он все-таки – против.
Просто сказать, сложно выполнить. Если ты уязвим, то окружающие не могут удержаться, чтобы не сделать тебе больно. Если ты уязвим, то боль воспринимается как закономерность.
Мнительность – лишь патологическая форма бдительности.
Мы ненавидим друг друга. Боимся. Мы следим за передвижениями соперника. Съедаем одного за другим. Это называется «конкуренция».
Не расслабляйся, держи удар.
Вот такими я их изобразил. Какие есть.
Большинство из них искренне рады такому положению. Для них этот замкнутый круг не ловушка. Следование естественному ходу событий, круговорот жизни. Они не протестуют.
Я не разубеждаю их в этом. Со временем разубедятся сами. Хоть бы раз я мог услышать что-то оригинальное.
Я зажат, напряжен. И лицо соответствующее. Но следует помнить, что нельзя быть слишком жадным, надо делать надежные интервалы. Зачем идти по сложному пути, если можно выбрать простой?
Современный мир избавляет человека от необходимости мыслить. Мысли нам заменяют правила, собственное мнение – стереотипы, желания – рекламные ролики. Все уже придумано, разложено по своим местам. Не думай, а слушай, смотри и запоминай. О тебе уже позаботились.
Я доволен. Главное – не сомневаться в своих силах. Я знаю, что у меня все получится.
Забавно, как из маленьких событий складывается жизнь. Пора двигаться дальше.
Я живу взаймы. Это банально. Я должен сохранять спокойствие. Я должен оставаться верен своему плану, хотя он меняется каждую минуту. Я должен двигаться вверх по служебной лестнице. Расти. Повышать квалификацию. Именно в этом случае я приобрету значимость.
Когда я об этом думаю, то моя работа начинает мне нравиться еще больше. Она похожа на спорт.
Беда в том, что я лишком долго анализирую каждую ситуацию. Я не могу воспринимать реальность такой, какая она в действительности.
Я приношу своей деятельностью доход работодателю и на зарплату поддерживаю свое существование. Коплю деньги, трачу их на поездки в дальние страны – чтобы мир посмотреть. Трачу на одежду, чтобы себя показать. Этого достаточно для осмысленной жизни члена общества потребителей.
Говорят, чтобы что-то начало происходить, надо перестать этого хотеть. Я жду. Очень стараюсь быть терпеливым. Мораль: будь готов приспосабливаться. Рано или поздно платить по счетам придется каждому. Не все понимают.
Мечта раба: рынок, где можно купить себе господина. Я не считаю это недостатком. Так я создан, и мне безразлично, если другие созданы иначе.
Уничтожение собственного «я» и попытка за счет этого преодолеть свое бессилие. Злость, обида, досада. Жалость к себе.
Откуда тоска и уверенность, что в жизни уже не случится ничего хорошего? Что кроме будней и болезней в старости, меня больше не ждет ничего?
Это только мои размышления.

День как день, похож на многие другие. Откуда я могу знать, что впоследствии все пустяки и мелочи, которыми я занимаюсь – все будет собрано в одно целое.


7


Я стучу. Дверь открывается, и, думаю, я никогда не забуду лица, которое увидел в проеме. Я передумал и перечувствовал все на свете, прежде чем увидеть его. Я чувствую, что мой бешеный пульс понемногу падает.
- Ты чудо, - негромко говорю я и протягиваю букет красных роз.
- Спасибо. Проходи. Я так устала сегодня. У меня был тяжелый день.
- Я помогу тебе расслабиться.  С тобой все в порядке?
- Да, я, наверное, просто устала. Хотя совершенно непонятно, как можно устать, сидя несколько часов на одном месте, абсолютно ничего не делая.  Чуть чуть переигрываю, да?
- Да, думаю - самую малость.
Под моим взглядом она виновато улыбается.
- Я все испортила, да?
- Есть немного.  А тебе это так важно? Я имею в виду мое мнение, - осторожно уточняю я.
- Да, очень важно.
- Не смеши меня.
- Что же тут смешного?
- Ты очень тактична.
- Тактична?
Она стоит, уставившись в окно. Как будто я - нечто настолько несущественное, что и замечать не стоит, разве только по крайней необходимости.
- Вспоминаешь что нибудь забавное?
- Что? Так, ничего особенного. Просто думала. 
- Так, может, расскажешь, что стряслось?
- Хотела выйти на улицу. Но дальше двери не получилось.
- Ну, уже кое-что.
- Ага.
- Для начала неплохо.
- Что ты хочешь?
- Вина.
- Мне не трудно приготовить тебе что-нибудь. Скажи только, чего ты хочешь.
- Правда, ничего. Только вино.
- Садись. Я налью. Ты просто ужасен. Ужасен.
- Ты ведь все равно меня любишь? Или нет?
- Конечно, да.
- Я хотел сделать тебе комплимент.
- Тогда - спасибо. Если хочешь, можешь устроиться и поудобнее. Ты, главное, не стесняйся.
- Мне и так удобно.
- Мне нравятся застенчивые.
Наши взгляды встречаются, и в ее глазах мелькает что-то прежнее.
И тут я, словно издалека, слышу собственный голос:
- Не понимаю, о чем ты говоришь. Ты злишься на меня?
- Вовсе нет.
- Злишься, злишься. Это хотя бы честно.
- Не будь таким бестолковым.
- Что это должно значить?
- Ничего. Абсолютно ничего.
Я лишь постепенно понимаю, что не все в жизни математика. Но кое-что на свете никогда не меняется.
Анна сидит за столом, пощипывает подбородок, хмурится. Она замечает:
 - Не думаю, что я себе очень нравлюсь в данный момент.
  - И мне ты не нравишься, и я сам себе не нравлюсь. Но нам обоим все это вообще-то по-настоящему не нравится, так зачем же утруждаться нелюбовью к самим себе?
Я смотрю на часы. Я встаю и начинаю ходить взад и вперед, топая ногами, растирая руки и похлопывая себя по телу.
- Ты неисправим!
- Я не то хотел сказать.
- А теперь ты просто ужасен!
- Ну и нечего так злиться из-за этого.
- Да я и не злюсь вовсе. Просто указываю тебе кое на что - для твоей же пользы.
- Не остроумно, дешево и совсем по-детски.
- Обожаю, когда ты притворяешься сердитым.
- Меня это вовсе не удивляет.
- Если ты хоть на миг вообразил себе, что это тебе так вот сойдет.  Я не хочу... если ты будешь продолжать на меня злиться.
- Я уже не злюсь.
Правда жизни заключается в том, что с каждым годом каждый из нас уходит все дальше и дальше от той сущности, с которой все мы были рождены внутри себя.
- Что такое? - интересуюсь я. - Чего ты хочешь?
- Ты знаешь.
Я чувствую, как в ее тоне промелькнули едва уловимые жесткие нотки.
Было совершенно ясно: последнее слово остается за ней. Чувство жалости к себе - не лучшее состояние для человека. Я не знал почему, но эта мысль крепко засела у меня в голове.
Я говорю:
- Я не хочу ругаться.
- Мы ничего не можем с собой поделать.
- Что с тобой? Посмотри на себя, с тобой явно что-то творится.
- Спокойно. - Ее взгляд странный. - Ты разнервничался.
- Это все из за тебя. Мне нравится быть рядом с тобой, - произношу я, словно защищаясь. - Разве это так плохо?
- Нет.
- Так в чем же дело?
- Интересно, скольким женщинам ты уже все это говорил.
- Никому. Только тебе. - Что это с ней? Ревность или что то другое? - думаю я.
Мне неприятен ее тон, словно она сомневается во мне. Все внутри болезненно сжимается.
- Ты сегодня не похожа на себя.
- Я просто очень устала. Я не хотела тебя обидеть.
- Давай не будем усложнять ситуацию.  Что между нами поменялось?
- Ничего. Между нами ничего не изменилось.
- Бедная моя, - говорю я, крепко прижимаю ее к себе и, чтобы хоть как-то успокоить, начинаю гладить по спине.  - Слишком много мыслей в голове?
 - Боюсь, что так.
 Ее лицо приобретает страдальческое выражение. Я приглаживаю ей волосы и заправляю их за ухо. Потом снова касаюсь ее щеки.
- Если ты все объяснишь, не сомневаюсь, я пойму правильно.
- Не думаю. Я и сама ничего не понимаю.
- А ведь тебе нравится, когда я на тебя смотрю.  Женщина-тайна. Ты не очень любишь отвечать на вопросы.
- Я просто не люблю говорить о себе.
- Мне не хватало тебя.
- Это было не так уж долго.
- Мне казалось, это была вечность.
- Я не хочу об этом говорить.
- Почему?
- Ты торопишься.
- Должен пройти какой-то определенный срок?
- Трудно сказать. Отодвинься, пожалуйста, в сторону. Мне трудно дышать.
- Что-то в последнее время ты стала слишком чувствительной.
- Я не хотела обидеть тебя. Давай забудем об этом?
- И как такую тебя любить? Я же тебя люблю. Хоть ты в это и не веришь.
Я не настаиваю, чтобы она рассказала всю правду. Я знаю, что рано или поздно она мне все расскажет. Кроме того, я уже услышал достаточно много для одного дня.
Как стена между нами, но меня это не огорчает.
Она продолжает смотреть перед собой ничего не выражающим взглядом.
Я не могу с этим бороться. Я не могу двинуться, отвернуться, ответить.
Анна нервничала и извинялась за то, что бросила меня. Сам я так не считал. Мне представлялось, что пострадавшая сторона именно она.
- Что то происходит, - говорю я  и пристально вглядываюсь в нее. - Что происходит?
- Ничего, - отвечает она.
- Ты могла бы сказать что нибудь приятное.
- Я себя приятно не чувствую.
- Черт возьми, Анюта! Что я должен сказать? Что ты права, а я виноват? Что именно ты хочешь услышать?
Она медленно поворачивается и смотрит на меня.
- Для начала подходит.
- Знакомства с тобой хватило, чтобы понять: я теряю свою свободу. Не сердце, не голову. Свободу быть собой, когда тебя нет рядом. Терпеть не могу, когда ты знаешь, что делается у меня в голове.  Не думаю, что это очень смешно, Анна, - я стараюсь, чтобы голос звучал спокойно.
- И не должно быть. - Притворная улыбка растягивает ее губы.
Она смотрит на меня. Через несколько мгновений облизывает пересохшие губы.
- Но ты не можешь говорить это серьезно?! - Снова появляется улыбка, но так же быстро пропадает.
- Не могу?
- Как все глупо, - говорит она с притворной серьезностью. - Но мило.
Такой ответ может означать все, что угодно.
Господи, я должен мыслить трезво и логично. А что еще я могу придумать? Больше ничего подходящего в голову не приходит.
Я чувствую, она и играет, и не играет. В такие минуты она сначала улыбается мне в ответ, а потом быстро меняет тему разговора. Кажется, в такие минуты ее личность раздваивается. Это не имеет никакого отношения к той простоте и легкости, которую мы испытывали, когда были вместе раньше.
- Ох, какой же ты глупый, я ж говорила тебе, ты ничего не понимаешь.
Наши глаза встречаются, и она фыркает от смеха. Она опять смеется. Потом она берет все под контроль и сидит насупившись. И так, как будто этот ведущий подрывную работу смех и вовсе не звучал, она вздыхает глубоко и говорит:
- Так странно, странно себя чувствую.
 Я сразу понял, что ее агрессивность прошла.
- Мне так стыдно, - сказала она. - Tы слушаешь, да? Это очень важно для меня, правда. Надеюсь, что не вызвала у тебя антипатии.
- Вовсе нет, - качаю я головой.
- Все, что я делала эти годы, - это делала свою клетку повыше и попросторнее. У каждого из нас своя клетка.
- У меня нет, - говорю я убежденно.
- Тогда ты счастливый человек. Ты не сердишься на меня?
- За что?
- Ну, не знаю. Мне кажется, что я тебя использую.
Я опять чувствую, как ей одиноко.
- В этом нет ничего смешного!
- Конечно, нет.
- Тогда прекрати смеяться.
- А что тебе мешает?
Она выглядит очень озадаченно и кажется мне глупой, потому что ничего не понимает. Я вижу, как она старается подобрать слова и, так и не высказав их, отбрасывает как непригодные.
 Я чувствую себя так, словно мне нанесли, и сделали это преднамеренно, один за другим несколько ударов, нацеленных куда-то прямо в грудь. От этих ударов мне  так больно, что я задыхаюсь, почти готов хватать воздух ртом.
Отвернувшись от меня, Анна какое-то время смотрит в окно, а потом начинает говорить сама. Она умеет, когда задается такой целью, быть жесткой, злой.
Я склоняю голову набок, как бы в знак подтверждения, пытаясь тем самым дать ей понять, чтобы она продолжала. Если кто-то спрашивал у меня совета, то вряд ли извлекал из него много пользы. Можно все делать по-своему. Можно. Но я уже научился бояться.
- Ты понимаешь, о чем я?
- Пожалуй, нет. - Я смотрю на нее, не мигая, чтобы на глаза не навернулись предательские слезы. - Я тебя нисколечко не понимаю.
Я чувствую, что мне задан вопрос-ловушка. И не знаю, как ответить.
Анна улыбается. Кривая циничная усмешка.
Придется идти на компромисс. Компромиссов я не люблю.
На миг меня охватывает бешенство - мне вдруг показалось, что она обдуманно и намеренно загоняла меня в угол.
Я оценивающе смотрю на нее, склонив голову набок.
- Что ты на меня уставился? - говорит она раздраженно.
- Пытаюсь понять, бываешь ли ты хоть когда нибудь мягкой.
 - Это тебе зачем?
Протяжно вздохнув, я признаюсь:
- Понятия не имею.
Чувствуя раздражение и некоторую потерянность, она капризно добавляет:
- Перестань маячить перед глазами, меня это нервирует.
- Тебя нервирует все, - говорю я, как бы подводя черту.
Слишком хорошо зная, что отрицать мои слова бесполезно, она язвительно соглашается:
- Как это верно.
Если бы у меня был небольшой резиновый мячик-антистресс, я с удовольствием помял бы его в руках, чтобы снять напряжение. Но поскольку его у меня не оказалось, я довольствуюсь тем, что принялся барабанить пальцами по столу.
- Извини, я слишком была резка с тобой, - говорит Анна, внимательно заглядывая мне в глаза.
- Не имеет значения, - я отворачиваюсь.
- Нет, имеет, - отвечает она серьезно.
После минутного молчания снова говорит:
- Извини меня, я не должна была так с тобой разговаривать.
Теперь пришла моя очередь промолчать.
Анна берет меня за руку и спрашивает:
- Ты сердишься на меня?
Голос был почти умоляющий, и мне пришлось вежливо ответить:
- Конечно, нет. С чего бы мне сердиться?
- Никто для меня не значит столько, сколько ты. Я никогда не смогу с тобой расстаться.
- Как я могу тебе поверить? - спрашиваю я сердито.
- Должен поверить. Скажи, что ты любишь меня.
- Я уже говорил.
- Скажи еще раз.
И я знаю, что это означает.
- Какая ты сегодня странная.
- Не смотри на меня так.
- Стараюсь.
Я хочу увидеть, что будет дальше. В этом правда. Я хочу ее попытать, выяснить, разузнать то, другое. Удовлетворить свое любопытство и успокоиться.
У меня ничего не получается. Мне стыдно до отчаяния, стыдно, что я заперт в Анне, в ужасах этого маленького незначительного животного. Я повторяю и повторяю, обращаясь к самому себе: «Там, снаружи, мир, а меня это так мало волнует».
Раньше я не понимал, какая это ценность - просто быть собой, без оглядки на окружающих.
Она слишком хорошо меня знает. Я ненавижу, когда она заставляет меня так чувствовать.
Лицо у нее довольное, аж противно.
Я отпиваю вина.
- Мне давно уже не было так хорошо.
У меня нет ощущения, что я делаю что-то неправильно.
- Сережа. Что ты делаешь?
- Хорошо провожу время.
Я встаю, подхожу к ней, поднимаю ее с кресла и прижимаю к себе. Она не отпихивает меня. Анна умеет напустить на себя равнодушную холодность. Она не дает мне никаких шансов.
Может, все не так плохо. Может, все будет хорошо. Может, на самом деле все утрясется само собой.
Я пьяный, мне плохо. У меня ощущение, что меня вообще нет. Пустое место. Поэтому я недовольный и злой. Мы с Анной вроде бы вместе, но каждый - отдельно. Каждый в своей скорлупе.
- Ты всегда этого хотел? - спрашивает она.
- Да, наверное. Я не знаю.
- Я должна тебя остановить. Но я не хочу. Никогда не хотела тебя останавливать.
Уже слишком поздно. Я еще успеваю подумать, что если все должно прекратиться, то прекращать надо прямо сейчас - но уже слишком поздно. Я миновал точку невозвращения, но дело даже не в этом. Если остановиться сейчас, то получится как-то даже и неудобно - получится, что весь этот всплеск был впустую.
Я  весь такой беззащитный и уязвимый, и меня бьет озноб. Я не могу поверить, что она действительно так думает, и я даже заглядываю ей в глаза, надеясь увидеть, что там пляшут искры смеха. Но нет, я вижу, что она серьезна.
Это все оттого, что для меня другие просто-напросто не существуют. Вот что я вдруг понимаю. Однако ей ничего не говорю. Я не могу понять, сердита она или разочарованна. Возможно, ей все равно.
Так было не всегда.
- А почему ты ничего не говоришь?
Я отвечаю:
- Нечего сказать.
- Почему ты не пытаешься меня остановить?
- Потому что я не хочу.  Ты изменилась. Я тебя не узнаю. Я перестал тебя понимать. Я в растерянности, - говорю я, не узнавая своего голоса. - Что-то изменилось, что-то разрушилось. У тебя кто-нибудь другой?
- Откуда ему взяться? Последние полтора месяца я никого кроме тебя не вижу.  Ты что, правда считаешь, что я могу так поступить? - с сомнением произносит Анна.   
- Так иногда делают.
- Только не я.
- А почему бы и не ты?
- Спасибо. Ты очень добр.
- Я не пытаюсь быть добрым. Я говорю тебе правду.
- Мне показалось, ты не хочешь разговаривать.
- Раз уж ты здесь, молчать глупо.
- Что это ты задумал?
- Пока ничего. Только размышляю.
Психологический подтекст: женщинам нельзя доверять.
- И перестань дуться.
- Я не дуюсь. Просто мне не нравится, когда меня в чем то обвиняют, а я не могу доказать обратное.
- Тебе хочется скандала? - Едва сказав эти слова, я понимаю, что в них слишком много злобы.
- Нет, я слишком устала. А что? Если бы мне этого хотелось, ты пошел бы мне навстречу?
- Ты шалунья.
- Думаешь?
- Я знаю.
- Что ты имеешь в виду?
- Ты знаешь.
- Это ты так думаешь.
- Это то, что я знаю.
Или все было по другому? Может быть, я сам сбиваю себя с толку?
- Сережа, что мы будем делать?
- Я сам все сделаю.  Нам просто надо чаще целоваться, - упрямо настаиваю я.
- Ты шпионишь за моими мыслями.
- Конечно. Я люблю тебя. Тебе не надоело, что я постоянно это повторяю?
- Ты никогда не делаешь ничего наполовину?
Анна закусывает нижнюю губу, потом говорит:
- Я ничего не могу с собой поделать. Чего ты хочешь?
- Поцеловать тебя.
Она касается моего рта губами.
- Так?
- Нет… Да…
- Да или нет?
Она проводит кончиками пальцев по моему подбородку. Я беру ее руку в свою и нежно сжимаю пальцы.
Сперва она притворяется оскорбленной. Вопрос самолюбия. Но в конце концов сдается.
Я не знаю, что сказать. Даже думать не получается.
Я целую ее. Сначала мягко, потом глубоко.
Мне нравится целовать и целовать ее.
- Ты не говоришь ни слова.
- Это потому, что за меня говоришь ты.
- Ты умеешь пошутить в любой ситуации.
- Я оставила себе лазейку.
- Как всегда.
- Будешь спорить?
- Еще не знаю. Я только приму душ и приду. Пожалуйста, не засыпай без меня.
- Ты имеешь в виду…
- Да, именно это я и имею в виду.
- Честно говоря, я как-то не думал об этом.
- Может, стоит задуматься? Что ты там так долго рассматриваешь? Помни, что я тебе сказала. Слушайся моих советов.
Анна смеется. Каким-то странным смехом. Но смех, который, кажется, издевается надо мной, в то же время какой-то грустный.
Она расстегивает две пуговицы моей рубашки, слегка раздвинув полы, затем нагибается, чтобы поцеловать мне сосок. От нее исходит сильный запах духов.
- Да. Ты этого еще хочешь?
- Да, хочу. - В том, как она вдруг замирает, что то для меня непонятное.
- Почему ты так на меня смотришь?
А потом:
- Что ты пытаешься для себя выяснить? Ты должен был мне сказать, что это имеет для тебя значение.
Я говорю:
- Тогда я говорю тебе сейчас, что это имеет для меня значение.  Ты смотришь на меня так, как будто раньше никогда не видела.
- Попробуй останови меня.
Я обнимаю Анну за талию, прижимаю к себе, и она кладет руки мне на грудь. Мои губы нежно приоткрывают ей рот. Она дышит чуть быстрее. Одна моя рука двигается у нее по спине, перебирая тонкие косточки и прижимая ее все крепче.
- Тебе так не нравится? - спрашиваю я, обнимая ее дрожащее тело.
- Да нет. Нравится, - отрывисто говорит в ответ.
Я не понимаю почему, но эта мысль меня беспокоит, но я решаю не оправдываться.
- Люблю тебя.
- А я люблю еще больше, - отвечает она.
Лишь бы не молчать. Так мы сопротивляемся хаосу.
Она выключает свет и раздевается.
Ее руки ласкают и обнимают меня, губы шепчут на ухо нежные слова. Она уступает мне, как порывистому мальчишке.
Ведь я мужчина, то есть Эго в чистом виде, покрытое тонкой оболочкой из кожи.
Мы созданы друг для друга. Я это знаю. Она - нет. Она не умеет любить меня. Пока. Эта женщина слишком хрупкая. Она меня пугает.
Мы целуемся, лежа в постели. Она ласкает мои волосы, лицо. Я ласкаю ее. Я ощущаю ее дрожащее тело. Я лежу с закрытыми глазами, шепча какие-то слова.
- Как ты все время догадываешься, о чем я думаю? - удивляется она.
- Я не догадываюсь. Я знаю.
Я ничего не объясняю. В большинстве случаев я - человек открытый, но имею право на маленькую тайну. Чувствую себя счастливым и усталым. Такова любовь. Ее губы ласкают мне шею. Мне нравятся эти легкие, дразнящие прикосновения.
- Тебе понравилось? - спрашивает она шепотом.
- Да, - выдохаю я в ответ.
- Тебе правда понравилось?
- Да.
Мы долго лежим, молчим. Она нежно поглаживает мою руку. На улице под окнами грохочут грузовики. Я чувствую, как это нежное поглаживание руки снимает мое напряжение.
Анна задумчиво смотрит на меня. Ее губы растягиваются в улыбку, которую она позволяет себе.
Подыграл я ей или нет? Вряд ли.
На секунду в ее взгляде мелькает что-то необычное. Как будто в глубине ее души приоткрывается какая-то дверь.
Я улыбаюсь. Мне хорошо и свободно. Давно уже я не чувствовал себя так приятно и расслабленно.
Анна уснула. Мне нравится, как она спит. Во сне у нее такое довольное и безмятежное лицо, она ровно и почти бесшумно дышит, чуть приоткрыв губы.
Я лежу и смотрю на нее, боюсь пошевелиться, чтобы ее не разбудить. Потому что кровать уж очень узкая.

8


Стоит жара, которая только усиливается, становясь все противнее. Небо меняет цвет с голубого на смесь желтого и серого. Горячий густой воздух словно высасывает силы и энергию из всего живого.
Спасибо тебе, работа, за стресс, он меня бодрит. Сиди и терпи, за это тебе и платят. А то, что недополучаешь, отними. Не хватает сосредоточенности.

Я закрываю глаза, сосредоточиваюсь и думаю.
Очень длинный день. Но не могу избавиться от мысли, что у меня остаётся всё меньше и меньше времени.
Я продолжаю работать – робот с водоворотом эмоций внутри.
Я не пользуюсь популярностью, но не думаю, что непопулярен. Я не считаю, что кто-то обращает на меня много внимания. Я не занимаю ничьих мыслей, никто не высказывает обо мне своего мнения, или, по крайней мере, я так думаю. Обитаем в реальности. Без розовых очков.
Так что чем больше работы, тем лучше: работа позволяет не задумываться.
Я закрываю глаза, чтобы не видеть вокруг. Все хорошо, все в порядке. Попытки взбодрить себя, выдать желаемое за действительное с каждой секундой становятся все более тщетными. Что-то явно идет не так.
Закрыв глаза, я попытаюсь расслабиться. Я не уверен до конца.
Мое сердце колотится, руки дрожат. Я ощущаю себя так, словно залпом выпил подряд несколько чашек крепкого кофе.
Что бы я сейчас ни предпринял, все будет тщетно. Мысль эта мучительна.
Обычно день невыносимо тянется после полудня.
Я не эгоист. Я тот, кто я есть. Злой и обиженный тем, что жизнь так часто подбрасывает мне разочарования.
Все пройдет, должно пройти.

В течении следующих нескольких минут я смог быть сдержанным, холодным и профессиональным.
Во мне говорит отчаяние. Оно подрывает во мне решимость, отравляет радость, убивает веру. С кем я имею дело на работе? День за днем передо мной проходит вялая процессия лицемеров, занимающихся самообманом. Это должно было бы меня беспокоить. Однако не беспокоило.
Я становлюсь сложным. Или излишне простым?
Гордиться тут нечем, но так было всегда. Я не задерживаюсь на этой мысли. Она лишь скользит по самому краешку моего сознания.
Этот город выжимает людей как лимоны, ломает, держит в постоянном мучительном ожидании того, что при малейшей оплошности уничтожит.
Может, остальные понимали это с самого начала своей жизни. А я догадался только что.
Я вдруг понимаю, что не обязан терпеть. Я осознаю, что у меня есть выбор.
Никто не хочет слышать, как ты действительно себя чувствуешь. Они хотят услышать, как ты должен себя чувствовать.

«Все гораздо сложнее». Это мнение Артура, выражавшееся в одной фразе. Для меня же наоборот, все стало проще.
Суетность – это порок. Суетность вынуждает обращать внимание не на суть человека, а на впечатление, которое он производит.
Все вокруг – фальшь.
Чему я здесь научился? Что привыкнуть можно ко всему. Признаю этот факт. Признаю с гордостью.
Кто-то плывет поперек течения. Дело вовсе не в мужестве. Дело в усталости. Настоящая усталость породила больше героев, чем мужество. Я не хочу быть героем. Просто очень устал быть, как все. Это тяжелый труд. Многие не замечают этого. Понимать это страшно. Не понимать – глупо.


9


Едва войдя в дом, я стягиваю одежду, разбросав ее по полу, и направляюсь в душ.
Потом накидываю халат, наливаю вина и пью его небольшими глотками, глядя в окно второго этажа на городские огни. Наверняка сейчас в клубах полно людей, они пьют, веселятся и рассказывают друг другу, как прошел день. Что касается меня, я один.
Остаток дня я провожу в странно-расслабленном состоянии, как зритель в кинотеатре, рассеянно следящий за действием фильма.
Я открываю книгу на месте закладки, там, где Анна остановилась. Новая глава начинается словами: «Человек – плотоядный хищник. Все остальное – шелуха».
Я кладу книгу обратно на комод, вытягиваюсь на кровати и смотрю в потолок.
Что такое депрессия я знаю по опыту – тупость и вялость. Еще один день мимо.
Я сижу за компьютером, пишу при включенном телевизоре, все как всегда. Но что-то назревает. Непонятно, что именно, но что-то замышляется. С нетерпением жду, что оно вылезет, выползет из своего укрытия, станет осязаемым.

Я открываю все окна и включаю маленький вентилятор на столе. Нужно принять душ. Рубашка прилипает к спине.
Снаружи опять духота. Что дождь был, что нет.
Я открываю бутылку минералки. Не мог ничего делать – я слишком устал.
Свет в ванной. Свет в туалете. В комнате. Всюду свет. Свет жжет мне глаза.
Ни музыки. Ни чтения. Мне необходимы тишина и уединение.

Я сам по себе. Мне никто не нужен.
Я лежу в темноте, закрыв глаза и заложив руки за голову. Это какой то странный полусон – то промежуточное состояние между сном и явью, когда, бывает, вдруг чувствуешь, что проваливаешься куда то, и, резко дернувшись, приходишь в себя.

Как бы мне хотелось, чтоб она меня поняла. Хотя бы попыталась.
Моя жизнь бессмысленна. Я не становлюсь счастливее.
Бог если и существует, то давным-давно забил на человечество. Как бы я поступил на его месте? Религия – предрассудок.

Такая тишина, что кажется, и часы тикают необычно громко. Я совершенно не в состоянии думать, любая попытка сосредоточиться обречена на неудачу.
«Успокойся, — говорю я себе. — Расслабься и усни».
Некоторое время я тихо лежу, прислушиваясь к перестуку дождя за окном. Если мне что-то и снилось, я этого не помню.


10

Оглушительно звонит будильник. Я недовольно морщусь. Вставать не хочется. Однако надоедливый шум не прекращается.
Раннее солнце старается проникнуть сквозь темные шторы. Я тяжело вздыхаю и сажусь на кровати. Новый день наступает, и с этим приходится мириться.
Я кашляю, щурясь на часы. Пора.
Я иду в ванную и полощу горло. Я щупаю лоб. Ни горячий, ни холодный – на ощупь как бумага.
Умываясь, смотрю в зеркало, и мне становится себя жалко. Таким я еще никогда не был.

Я знаю, я должен на что-то решиться. Долго так продолжаться не может. Я должен сам сделать выбор до того, как меня вынудят обстоятельства.
Я понимаю это, когда иду на работу.
Теперь в моей жизни никакого порядка и никакой стабильности. Когда я думаю о будущем, на меня нападает депрессия. Мир внезапно кажется мне огромным и устрашающим.

Кажется, что все спрятано под стеклянным колпаком, и жара затрудняет движения. Тротуары почти пустуют. Слева в темной подворотне возится какой-то человек.
В витринах магазинов одежды манекены одеты исключительно в белую одежду. Это правило касается как демократичных магазинов спортивной одежды, так и бутиков.

Молодые девушки вплетают в волосы белые ленты, бизнес вумен украшают двухсотдолларовые сумочки кокетливыми белыми бантиками, бабушки носят белые платки, а парни белые футболки.


11

Настоящих воспоминаний о работе не остается. Только смутные образы, ощущение чего-то утраченного. Тусклые контуры навязчивого мира. Здесь нет истории. Мы здесь и сейчас. Год за годом мы – то, что ты есть. Никто не жалуется. Мы не задаем вопросов. Все не так уж и плохо. Мы только кажемся глупыми. Но это не так. Мы пожимаем плечами при встрече и хмыкаем, иногда что-нибудь произносим, болтаем на отвлеченные темы.

День тянется медленно. Во мне растет напряжение. Я хожу кругами, не способный усидеть на месте даже несколько минут.
Может быть, кому-то это кажется смешным. Мне – нет. Последнее время идет такая полоса, когда все происходит сразу.
Я изо всех сил стараюсь не смотреть на часы.
Лопнуло что-то во мне самом. Надо уходить. Надо искать что-то другое. Со злобным раздражением я жду удобного случая. В офисе мне больше делать нечего.
Окружающие нас вещи меняются со временем. Время изменяет нас. Я уже неотчетливо помню прежнее состояние покоя.
Меня мучает страх, что кто-нибудь поймет, какое существо скрывается под маской уступчивости и спокойствия. 
Я обычный человек с обычными мыслями и  жизнь проживаю самую обыкновенную. Иногда я думаю, что особенность и уникальность каждого человека состоит в следующем: скажи, что вызывает в тебе отвращение, и я скажу, кто ты. Наши личности ничтожны, наши наклонности банальны.
В общем, врут люди. Интересно только, понимают они это или нет? Вот что меня злит: возможно, они врут себе, сами того не сознавая. Видимость обманчива. Психическая неустойчивость, нежелание взрослеть и становиться родителями. Потеря ясного представления об окружающем мире.
Эго защищает нас от нововведений. Так, как есть сейчас, - благополучно и эффективно. Значит, не нужно ничего менять – как бы не стало хуже.
Я прислушиваюсь, чтобы убедиться в том, что все в порядке. Никогда не знаешь наверняка, что может случиться. Не знаю, что будет дальше, но знаю, что хочу. Иду вперед, но у меня нет направления, в голове одни вопросы.
Забавная вещь – наши реакции. Продолжаю жить в настоящем, без прошлого.
Люди врут, а больше всего они врут самим себе. Этому не будет конца.

Мое рациональное я убеждает: нет ничего, кроме игры воображения.
Нам говорят, что так нельзя. А мы говорим: не говорите нам «нельзя». Не закрывайте нам небо. Наше общество заражено жадностью. И это худшая из инфекций.
Мы все абсолютные эгоцентрики, неспособные на сопереживание или отождествление себя с другими, на любовь, дружбу или нежность. Мы все являемся абсолютно изолированными единицами, неспособными на взаимопонимание с кем-либо. Наши реакции направлены внутрь. Наш разум – просто инструмент для обслуживания собственных страстей и потребностей. Одиночество, отчужденность и изоляция, существующая между нами, стало фактом превосходства идолопоклоннического отношения к вещам над человеческой любовью.
Разочарование. Неудовольствие. Отвращение.
Иногда мне грустно, и я думаю, что это смешно.
Я часто думаю, не отражается ли моя натура, моя покорная натура, и в чертах лица, как клеймо, от которого мне не избавиться. Клеймо вежливого раба. Вежливость – всего лишь оболочка страха.
Смотря на меня сразу видно – я сделаю все в точности, как указано.
Не имей привычки думать о неприятностях.
Не поднимай проблему, если у тебя нет готового решения.
Не озвучивай проблему, если не хочешь, чтобы на тебя возложили ответственность за ее немедленное решение.
Оригинальность для неудачников.
Эти утверждения верны, но из них не следует, что мы должны работать со скорбными выражениями на лицах. Этому я еще должен научиться.
Думать о том, что надо бы побольше работать и побольше зарабатывать не нравится никому. Но вытеснить эти мысли нечем, находятся лишь отговорки. А не думать об этом не получается.
Что такое жизнь: мы работаем, зарабатываем деньги, потом перестаем работать и умираем.
Мы только совершенствуем реальное господство мертвых вещей над человеком.
Жизнь в офисе устроена абсолютными занудами, которые угрюмы и депрессивны. И для них только такой жизнь и может быть – если не угрюмой и депрессивной, то занудной.
Я стараюсь реже чувствовать грусть или разочарование.
Каждый день, каждую секунду я вынужден снова и снова вести борьбу – борьбу за то, чтобы быть самим собой.
Все, что вынуждает нас снизить темп в погоне за деньгами или другими символами успеха – становится нашим врагом. Все, что встречается на пути, превращается в препятствие, которое нужно преодолеть.
Может, мне стоило заняться чем-нибудь другим? Может, я не честолюбив?

Бывают счастливые дни. Когда сделал что-то сложное, интересное и полезное. А бывают несчастливые.
Работа затягивает. Она вокруг. Постоянно присутствующий, обволакивающий, засасывающий гель. Когда я на работе, то и на жизнь смотрю сквозь кривое стекло. Иногда у меня появляются крохотные зоны относительной свободы, где иное воспринимаешь, как возможное. И что я имею в итоге?
Стиль жизни вынуждает подменять потреблением все чувства. Мы пытаемся удовлетворить нематериальные нужды с помощью материальных товаров.
Я просто плыву по течению, потребляя все быстрее и быстрее. Я стал частью пошлого базара потребителей, обменяв романтику и свободу на роль марионетки в социальном спектакле. Жизнь слишком коротка, чтобы быть незначительной.

Это тупик, а не работа. Я хороню свои умственные способности.
Я задумываюсь. Обычно я быстро действую, но с трудом вспоминаю. Не знаю, что будет дальше, но знаю, что хочу. Мне нужно любой ценой получить приглашение на праздник жизни.
По утрам меня интересует только один вопрос: получится ли у меня сегодня? Я не знаю этого наверняка, и, в сущности, это не имеет значения. Вероятность, а не уверенность – вот что ведет меня по пути. Иногда я напоминаю себе азартного игрока. Я верю – в этом мире возможно все.
Раньше я старался казаться интересным. Потом это прошло. Теперь я стараюсь быть любезным и пунктуальным. Я не теряю самообладания и контроля и никому не показываю своего состояния. Я слишком много говорю. Давлю на собеседника.
Я никогда не осмелюсь бросить свою работу ради новой, полной неизвестности жизни. Для меня это невозможно. Из-за своего страха я обрек себя на жизнь, далекую от моих внутренних устремлений. Я отказался от своего предназначения. Я живу в мире, который раздавил меня своим гнетом. Но в жизни ко всему привыкаешь. К надоевшей работе, к собственной посредственности.
Рано или поздно я превращусь в дерьмо. Я заурядный средний человек. Я не собираюсь переделывать мир. Не рвусь к славе.
Глупые мысли позволяют коротать время. Я еще раз обвожу взглядом своих коллег и сотрудников, и не в первый раздумаю, что мне здесь не место. Я уже четыре года занимаю свое положение, но до сих пор иногда чувствую себя обманщиком. Есть ли у меня что-нибудь общее с этими людьми? Нет. Всегда под маской, постоянное притворство. Я сжился с ним.
Я ощущаю себя человеком, который прилаживает к себе реальность, когда это ему удается. И прилаживаюсь к реальности, когда не остается ничего другого.
Но это несущественные трудности. Не все так плохо. В основном все хорошо.
Мое положение – результат не зависящих от меня обстоятельств и моей собственной слабохарактерности.


12

Снова дождик, он мелко и занудно моросит. Дома вокруг большие, темные, сырые, словно в какой-то дымке от отражаемого ими света.
- Что-то случилось. Я хочу знать, что именно.
- Ничего, просто ворох работы.
- Попробуй придумать что-нибудь еще.
- Твоя шутка не слишком удачна.
- Я так не думаю.
- Зато я так думаю.
- Все дело в том, что я очень сильно тебя люблю, и поэтому мне немного страшно и тревожно.  Но я боюсь - у тебя проблемы? Что то гложет тебя?
Иногда совершаешь ошибки. Ошибаются все. Не бывает таких людей, которые не ошибаются никогда. Ошибки – это нормально.
Если ты уязвим, то стоит попробовать бороться. Мы несем стопроцентную ответственность за все наши поступки.
Я замолкаю, увидев, что Анна меня не слушает.
- Что случилось? - спрашиваю я.
- Ничего.
- Я же вижу, что то не так. Ты меня перестала слушать. И у тебя на лице какое то странное выражение.
Ощущение безнадежности охватывает меня.
Неожиданная твердость в ее голосе удивляет. Взгляд ее становится жестоким, почти безжалостным. Она закусывает губы, словно готовясь принять сложное решение.
Я оказываюсь в неопределенной ситуации, когда мне приходится сталкиваться с такими своими качествами, которые я бы никогда в себе не признал. Оказывается мне свойственна трусость всех видов и форм.
Если бы просто закрыть глаза.
Может, теперь я начинаю понимать.
Все напрасно.
- Можно до тебя дотронуться?
- Нет. Я разваливаюсь на части.  Я сегодня неважно себя чувствую, так что не задавай мне слишком много вопросов, хорошо?
Я киваю. Похоже, что она злится до тех пор, пока я не признаю ее правоту, вот я и киваю.
- Когда идет дождь, кажется, что вот-вот что-то вспомнится, - я с усилием провожу рукой по глазам, встаю, подхожу к окну. - Что случилось?
- Ничего. Абсолютно ничего.
- Хочешь поговорить?
- А тут и говорить не о чем.
- Ты угадала, - говорю я, сознавая, как далек от правды подобный ответ.
Жизнь непредсказуема и справедлива.
- Мы будем счастливы, как ты думаешь?
- Думаю, что да, - я нерешительно киваю.
И с удивлением обнаруживаю, что верю в это.

Почему-то мне сейчас это вспомнилось.
От таких мыслей человеку трудно уснуть ночью. Лучше всего было не думать об этом вообще.
Я попытаюсь сосредоточиться. Должно быть какое-то объяснение. Лицо Анны омрачается. Я терпеливо жду, пока она выскажет все, что наболело. Она делает усилие над собой, чтобы успокоиться, но я вижу, что она дрожит.
- Тогда объясни, как мне тебя понимать?
- Я не это имела в виду! - шепчет она. - А мне все нравится. Разве нет?
А теперь улыбнись - если все еще можешь.
- Правда? Правда всё устраивает?
- Насколько я припоминаю, тебя тоже всё устраивало.
- Ну, пожалуй, поначалу было весело.
Последние слова я пытаюсь произнести шутливым тоном, но получается плохо. Настроение совсем не располагает к шуткам.
- Ты очень испугался? - спрашивает она с сочувствием.
- Нет. Мне смешно, - и в доказательство я смеюсь.
Анна берет меня за руку.
- Как будто ты меня не знаешь.
- Уже по-настоящему жарко. Лето началось, – говорю я.
- А? Что?
- Я сказал, что уже настало лето.
- Сережа, мне нужно кое-что тебе сказать.
- Нельзя ли завтра? Я устал.
- Завтра так завтра. Ты мог бы сделать вид, что тебе интересно.
- А ты бы мне поверила?
- Я бы постаралась.  Все еще собираешься исправлять меня?
- Ты не поддаешься исправлению.
- Ты мог бы попробовать.
- Что, если я скажу «да»?
Я хочу все исправить. Я все исправлю, исправлю.
Анна раздраженно трясет головой:
- Я не шучу. Я говорю серьезно.
- Я тебя понимаю, правда. Лучше, чем ты думаешь.  Да, я знаю, что ты имеешь в виду.
Мужчины не безнадежны, и я горжусь этим.
Я вижу ее насквозь. Каким-то образом мне удается совладать со своим голосом. Я не сентиментален и не эгоистичен. Я практичен.
Я стараюсь, чтобы мой голос звучал беззаботно. Я улыбаюсь - против воли. Мне приходится собраться, чтобы голос не выдал меня.
Она смотрит на меня как человек, балансирующий на краю. Потом она срывается.
- Что с тобой? - спрашиваю я.
- Ничего. Ничего. Просто. Я думала, что наконец от тебя избавилась.
- Это вряд ли.  Я люблю тебя, Анна.
- Нет, не любишь, - вздыхает она. - Не по настоящему.
- Тебе так казалось?
- Это правда, и мы оба это знаем. 
Я не верю своим ушам. Наверно, я не расслышал, она ведь так тихо говорит. У меня  такое чувство, что беды только начинаются.
- Прости, но ты говоришь глупости.
- Ты очень изменился.  Делаешь вид, что ты тут главнее всех. Излучаешь уверенность.
Мне кажется, что она не договаривает. Скрывает от меня часть правды. Расставляет акценты в нужном порядке. Никогда между нами такого не было.
- Ты ведь это тоже понимаешь? Ты же не просто кукла, которая только и может, что кивать головой, соглашаясь со всем, чтобы ей ни сказали.
- Ты такая сообразительная?
- Скорее предусмотрительная.
Я краснею. Не умею я с женщинами говорить. Тем более о таких вещах. Но она уже  настроена против меня, и говорит:
- Все-таки ты очень глуп.
- Надеюсь, я оказался для тебя приемлемым развлечением.
Несколько минут мы не говорим друг другу ни слова.
- Тебе любой предлог хорош, лишь бы сбежать.
- Никуда я не убегаю.
- А по-моему, убегаешь, - настаиваю я. - И уже давно. Почему?
- Потому что мы разные люди.
Ее слова сбивают меня. Эта девушка заходит слишком далеко. Я этого не ожидаю и пристально смотрю ей в лицо, ища подвох. Никакого подвоха.
- Назови мне хотя бы одну причину, почему я должен тебя слушать, - я сам не узнаю свой голос. Такой он уставший и несчастный.
.- Хватит.
- Не уходи от ответа.
Она отстраняется и смотрит на меня, удивленного, ошеломленного и растерянного, но не сердитого.
Я глубоко вздыхаю, не имея понятия, о чем говорить. Поэтому я просто молчу и смотрю на женщину.
В выражении лица Анны мелькает что-то, что я не успеваю разгадать. Я чувствую, что она не договаривает и правильно чувствую. Она говорит правду, но не всю.
Несколько секунд мы следим друг за другом.
- Я не должна ничего тебе объяснять.
- А мне и не нужно объяснений.  Ты понимаешь, что ты - ненормальная? Что ты мучаешься сама и мучаешь меня. 
- Как это скучно.
- Почему?
- Нельзя только брать, ничего не давая взамен. Но ты не думаешь о других. Ты непробиваемый эгоист. 
- Я даже не знаю, что возразить.
У меня в голове крутятся разные мысли. Я чувствую в ней что то такое, что мне не нравится. Что то такое, что настораживает. Вот в чем была проблема. Я сразу должен был  понять.
Разговор становится опасным. Я решаю это прекратить.
Я пытаюсь расслабить мышцы лица и, глубоко вздохнув, говорю:
- Это хорошо или плохо?
- Не знаю.
- Зачем ты так делаешь?
- Что я делаю? - спрашивает Анна. - Просто я ожидала большего, вот и все. Ты что то совсем притих, даже не похоже на тебя.
-  Но мы же ссоримся. Давай уж не будем останавливаться на полпути.
- Пожалуйста, не надо. Я не хочу.
Даже при серьезной ссоре я стараюсь не задевать человека за живое. Мы скорее всего помиримся, а слова запомнятся надолго.
Это ужасно. Кошмарно. Я хочу сказать что-то. Вернуть то, что было между нами. Легкие, шутливые отношения. Но не могу найти слов.
Молчание становилось невыносимым.
Я машинально расхаживаю по комнате, то и дело натыкаясь на мебель.
- Ты ошибаешься.
- Нет. А должна? – Ее тон насмешливый. Именно это помогает мне.
- Ты следишь за ходом моей мысли?
- А что, ты еще не закончил? Ну что еще?
- До тебя не достучаться.
- Достучаться вообще ни до кого невозможно.
 Я смеюсь. Ей очень не нравится, как я при этом смеюсь. Я принимаю прискорбный вид, наигранно прискорбный, и улыбаюсь, чтобы посмеяться над самим собой.
Тут она целует меня и говорит:
- Ты даже не догадываешься, что я могла бы тебе порассказать.
- А ты даже не догадываешься, насколько мне это неинтересно.
- Почему ты так злишься?
- Я говорю то, что думаю.
- Извини. Я не хотела тебя обидеть.
- Я не обижаюсь.
- Что ты хочешь, что бы я тебе сказала?
- Этого достаточно, - отвечаю я и устало усмехаюсь.
- Ты так легко заводишься, - она упрямо вздергивает подбородок.
- А тебе так легко взять и спровоцировать меня.
- Нельзя недооценивать свои силы.
Некоторое время я размышляю, кусая губы.
- Что ты имеешь в виду? - тихо спрашиваю я, пристально глядя ей в глаза.
- Мне кажется, я ясно выразилась. Перестань на меня давить! - говорит она, отходя от меня и садясь в кресло.
- Ты слишком многого хочешь от меня.
Она только качает головой.
- Иногда я чувствую себя с тобой очень глупым. Не могу понять, неужели нельзя без этого обойтись?
- Это так непохоже на тебя.
- Просто ты меня не знаешь. Я вообще неловкий.
- Только когда злишься.
- Как же ты выдерживаешь? 
- Как обычно. С трудом.
Я открываю бутылку минеральной воды, выпиваю ее в несколько глотков, потом достаю из холодильника следующую.
- Анна, я не хочу тебя обидеть, но ты совсем не разбираешься в людях.
Она молчит, а потом говорит:
- А мне надо об этом задуматься?
И я понимаю, что она – не моя.

Может быть, я сейчас так ее вижу, рано или поздно это у меня пройдет и мысли изменятся - но сейчас мне очень плохо.
Я боюсь.
Боюсь пустоты, которую ощущаю внутри. Боюсь навалившейся усталости. Боюсь потому, что мне кажется, будто уже ничего не поправить.

- Ты в курсе, что иногда ведешь себя, как полный идиот? – спрашивает она.
- Ничего не могу с собой поделать.
- Вот такое впечатление ты на меня производишь.
- А если серьезно? Никогда, никогда не делай так больше!
- Как так?
Я принимаюсь целовать ее щеки и глаза, глажу ее волосы, обнимаю. Она кладет руки мне на плечи, но делает это так неохотно, словно выполняет неприятную, но необходимую обязанность.
- Удовлетворен?
Она качает головой.
- Да ладно, не цепляйся к словам. Я просто так спросила.  Извини. Я не ожидала.
- Я тоже от тебя такого не ожидал. Что ты сказала?
Анна вздрагивает.
- Ничего, Сережа. Я просто подумала вслух.
Ее лицо становится таким же, как всегда.
Совершенным.
- Ты меня понимаешь?
- Да, - говорит она, - понимаю.
Я могу слушать это вечно.
Самая большая проблема - это посмотреть на мир другими глазами.
Мне не то чтобы неприятно - просто неловко. После непродолжительного анализа своих ощущений я громко вздыхаю.
Что я могу сказать? Только одно. Важнее всего любовь.
- Невероятно, что я несу. - Она качает головой. - Такая банальность, верно?
- А на самом деле?
- А на самом деле это всего лишь секс. К сожалению, - и она грустно улыбается. - Поверь мне, Сережа.
- Пытаюсь. Честно. - Я не знаю, что ей ответить. - Иногда я перестаю тебя понимать, Анна. Что ты говоришь?
- Так, ничего, - отвечает она. - Мысли вслух.
- Но это неправда.
- Почему нет?
- Только если притворишься. Ты притворяешься такой, но не такая.
- Ты иногда так меня смешишь.
Именно этих слов я и ждал от нее. Именно этих слов я и боялся.
Скрестив руки на груди и сунув ладони под мышки, я расхаживаю из угла в угол по комнате на подгибающихся ногах.

Я не мешаю ей говорить, хотя чувствую отчаяние и нетерпение.
Она краснеет. Я говорю не для того, чтобы заставить ее покраснеть, а потому, что так оно и есть на самом деле. Анна, кажется, хочет что-то ответить, но передумывает.
Она не отвечает, и я вижу, как опускаются ее плечи. Она вопросительно смотрит на меня, ожидая. От этого я почувствую себя увереннее. Она уже хихикает, но пытается сохранить недовольный вид.
На миг мне кажется, что она не уступит или оттолкнет меня, но наконец я чувствую, как ее руки обнимают меня.
Хмурое выражение исчезает с ее лица.
Это выглядит глупо, но что еще нам остается?

- Напрашиваешься на комплименты?
- А разве это плохо?
- В моем случае да.
Иногда слова вовсе не нужны для общения.
В интонации Анны мне слышится какое-то раздражение, но я не задумываюсь над этим. Сейчас я уверен - пока следует промолчать.

- Ты хорошо себя чувствуешь?
- Я в порядке.
- Ты уверен?
- Не понимаю, что ты хочешь. Я так сильно люблю тебя, что просто не могу ясно мыслить.
- Я тоже люблю тебя, Сережа, - говорит она нежно.
- Это уже лучше. Не намного, но лучше.
- Ну вот, ты можешь шутить.
Я так терпелив, как никогда в жизни. Упрощая, можно сказать так: «Несчастье этого мира в том, что все по-своему правы».
- Это приходило тебе в голову, правда?
Она смотрит на меня так, будто не понимает, что имеется в виду. Она говорит твердо, но ей меня не обмануть.
Неужели я произнес это вслух?
Опять я бормочу себе под нос. Пора избавиться от этой привычки. Никто не любит признавать свои ошибки.
- Я говорю не только об этом.
- Ты уверен?
Правильные приоритеты. Правильные цели. Любовь — главное. К черту работу.

Она обнимает меня. Я крепко прижимаю ее к себе, потом чуть ослабляю объятие.  Я нахожу ее губы.
- Я просто об этом подумала, - говорит она.
- Ясно.
- Но я ни о чем не прошу, - твердо заявляет она.
Она пытается улыбнуться, но у нее плохо получается. Я жду продолжения.
- Прости, - шепчет она. - Я знаю, что нельзя быть такой обидчивой. Но я вот такая.
- Что тут можно сказать, - для меня - что это меняет?
Я смотрю на неё. Она как будто снова вдруг становится прежней.
- Ты ведь чувствуешь то же, что и я?
- Да, - признается она. - Ты видишь, как со мной удобно?
Что-то в ее лице кажется мне странным, - только я не могу понять, что именно. Не помню, что я говорю, но это вызывает у Анны смех.
- Ах ты, эгоист проклятый, - говорит она.
- Теперь вообще не понять: это для меня лестно или нет?
Мне всегда интересно, что думают женщины, глядя на меня.
Она перестает отводить глаза. Улыбается  и это меня радует. Анна выглядит так, будто все ее только забавляет.
С улицы доносится шум уличного движения. Мимо проезжает автомобиль, грохот динамиков которого отзывается в груди. Что-то мне не нравится, но я не могу понять, что именно. Может, настроение Наташи? Я часто ловил себя на мысли, что пытаюсь подстроиться под нее.
Чем дольше я размышлял, тем правдоподобнее казалась мне такая версия.
Я молчал, а сам думал: «Ну если мы сегодня ничем не займемся, то можешь уходить». Жаль, что такое не принято говорить вслух.


13



В последнее время моя усталость доходит до такой степени, что я не ощущаю в себе никакой воли вообще. На работе я держусь: улыбаюсь, вовремя сдаю отчеты, болтаю с сотрудниками.
В остальное время отключаюсь.
Раньше я думал, что не бывает лиц, превращающихся в маски. И время не останавливается, как старые часы. Раньше это мне помогало. Это мои фантазии. Ничего другого. Нет смысла искать в них логику. Складывается образ эгоистичного человека, которому не хватает умения создавать отношения с окружающими.
Правдивый человек приходит к пониманию, что он всегда лжет.
В пессимизме есть преимущество – вы никогда не попадете в дурацкое положение из за своих фантазий. Вы никогда не испытываете разочарований, а только иногда приятное чувство удивления, если дела вдруг пойдут хорошо.

Я впервые в жизни испытываю ненависть к своей работе. Я смотрю на документы, как на что-то далекое и чужое.
Все, что случается, имеет причину и цель. Я всегда относился к этой мысли недоверчиво. Но теперь сомневаюсь.
Я начинаю думть: «Куда катится этот мир?» Мне нравится пропускать все мимо ушей.
У меня психика устает и мозг иногда.
Мне трудно воспринимать то, что говорят окружающие. Вернее, я не хочу слушать их разговоры. Мне не интересно, о чем они говорят. Я чувствую, как меняется мое настроение. Меня переполняет сарказм. Но внутренне я спокоен.
Иногда в жизни случаются события, которые на первый взгляд кажутся незначительными. Может быть, они и есть незначительные.
Я не преследую никакие определенные цели. Я не добиваюсь ничего конкретного. Я спонтанно реагирую на происходящие события. Мною руководит интуиция, а не разум.
В моей жизни нет ничего великого и героического. Я сам себе не хозяин. Я изворачиваюсь, заискиваю и совесть моя не чиста.
Никто никому ничего не должен. Я забыл слово должен. Выбросил его из активного лексикона. Иначе можно увязнуть в долгах не только материальных, а еще и моральных.
Каждый из нас – остров. Запертый внутри себя, эмоционально изолированный, неспособный на отношения. Мы тратим свою жизнь на выполнение работы, чтобы быть в состоянии приобрести ту или иную вещь, участвуя в соревновании на потребительской арене.
«Вы работаете не так быстро, как ваш коллега, сидящий рядом. Разве от одной мысли об этом у вас не поднимается давление?»
Свободное время ужасает меня. Неспособный на понимание или любовь, я должен работать.
В будущем только деньги обеспечивают вечную, постоянную цель. Единственно приемлемыми реакциями в нашем обществе являются цинизм и подозрительность.
Каждый из нас в глубине души знает, что он – никчемный кусок дерьма. Стараясь никак не проявить себя, срыть от окружающих свою физиологичность, абсолютный эгоизм, ненависть и презрение, которое мы испытываем к другим. Ценники и штрих-коды образовали оболочку вокруг наших жизней, любое наше занятие превращается в сделку. Трудно объяснить такие вещи. Когда-то я надеялся, что каждый мой день будет расцвечен новыми красками. Такого, к сожалению, не произошло. Я где-то ошибся.
Живешь дурак дураком, но иногда в голову лезут превосходные мысли.
Не нужно смеяться над чужими мечтами.
Вежливость покоряет города. Пользуйтесь почаще.
Есть такая шутка как «Двигаться дальше». Помогает.
Пришла в голову идея? Запиши.
Надо прийти в себя. Закрыть глаза и прийти в себя.

14

Я чувствую, что сердце сжимается от какого-то пронзительного чувства, которое оказывается одиночеством. Кажется, что меня от остальных людей отделяет некое пространство, заполненное очень холодным воздухом, эмоциональным вакуумом.
Спустя мгновение я понимаю, что это открытие меня не шокирует. В глубине души я всегда это знал.
Я прислушиваюсь к стенам или смотрю в окно, стремясь уловить звуки чужой жизни. Одиночество заставляет вжиматься в кровать, зарываться в подушки, укрываться с головой одеялом, потому что дальше будет только хуже.
Прошлой ночью я не смог писать, потому что чувствовал себя очень несчастным. А теперь я, конечно же, пытаюсь разобраться. В моем мозгу случился какой-то сдвиг в способе моего мышления.
Сейчас же, написав это, читая, что я написал, я ничего не вижу, все это просто слова, написанные на бумаге, я не могу ничего передать, даже самому себе.
Я постоянно думаю, не сделает ли кто-нибудь фильм о том, что творится в моей голове. Меня не покидает эта мысль.
Жизнь  обретает стабильную инерцию и начисто утрачивает ускорение. Каждый день ты проделываешь необходимый набор повторяемых, идентичных действий. И ничего не чувствуешь по этому поводу. Мне не грозит увольнение. Мне не светит повышение.
У каждого в жизни однажды случается шок, который потом делит жизнь на «до» и «после». Я спрашиваю себя, почему? Тоскливые дни нужно переживать точно так же, как переживаю счастливые. Из этого чередования и состоит жизнь.
Я протоптал тропинку на полу в своих бесконечных походах к холодильнику в бессмысленной надежде, вдруг там остались холодные сосиски, которые я не заметил в свои первые четыре тысячи заходов на кухню. Меня убивают все разговоры про безопасность и здоровье

Я переключаю канал. Позиция президента меня мало интересует. По другому каналу тоже идут новости, но более занятные – на Новом Арбате разгоняют демонстрацию, состоящую из людей, совершавших покорную пешую прогулку. Худший из грехов современного человека – покорность. Я терпеливо переношу рекламную паузу, как неизбежное зло мира, в котором живу. Мир несовершенен, и лишнее подтверждение этому – реклама.

Скорее,  к выборам подготовка идет. Все просто – если вокруг война, взрывы, теракты, экстремисты – значит, и выборов никаких, значит, продление полномочий еще на два, три, десять лет.
У нас нет выбора – и это хорошо. Ощущение своей приговоренности – примета нашего времени. Все приговорены, и все терпеливо ждут своей участи.
Простые люди, стали зрителями, затаив дыхание наблюдающими за сложными по¬во¬ро¬тами захватывающего спектакля. А сцена – вся Москва, и режиссер втягивает жителей в массовки, а артисты спускаются со сцены в зал. И люди теряют ощущение реальности, пе¬рестают понимать, где игра актеров, а где реальная жизнь.
На основании этого подбираются «художественные средства», пишется сценарий и готовится режиссура спектакля.
Современные технологии манипуляции сознанием способны разрушить в человеке знание, полученное от реального исторического опыта, заменить его знанием, искусственно сконструированным «режиссерами». В человеке складывается убеждение, что главное в жизни – видимость, да и сама его общественная жизнь – видимость, спектакль. И оторваться от него нельзя, так как перед глазами человека проходят образы, гораздо более яркие, чем он видит в своей обычной реальной жизни в обычное историческое время.
Достаточно небольших начальных инвестиций, чтобы запустить двигатель спектакля, а затем он работает на энергии эмоций, самовоспроизводящихся в собранную на площади толпу. Объект манипуляции сам становится топливом, горючим материалом – идет цепная реакция в искусно созданном человеческом «реакторе».
Поддерживается особая атмосфера приподнятости, сдобренной страхом. Лидерам  нужно удерживать людей в напряжении известиями о промежуточных победах и всё новых угрозах. И они делают это очень искусно.
Свойством сознания толпы является нетерпимость, отказ от рационального, диалогического типа рассуждений.
В толпе всякое чувство, всякое действие заразительно, и притом в такой степени, что человек очень легко приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. Подобное поведение, однако, противоречит человеческой природе, и потому человек способен на него лишь тогда, когда он составляет частицу толпы.

Что за бред у меня в голове. Почему я оправдываю насилие?
Но иногда я поднимаю голову. Я смотрю.
Мне совершенно не нравится то, что сейчас происходит. Откровенное
затыкание ртов. Слишком явное уподобление тому, что слишком хорошо памятно. Очередное обледенение.
Что великого и возвышенного в том, что меня уничтожат?
Я сижу в тупике.
Я надеялся. Я надеялся, что, если сидеть очень, очень долго, то стены непременно начнут осыпаться. И рушиться.
Разве я могу сомневаться?

Дождливый день не придает устрашающих тонов городу. Это одно из немногих настроений природы, которое мне доставляет умиротворение и провоцирует появление только одного желания - лечь под одеяло и смотреть по очереди на телевизор и за окно. Я допиваю чай и устраиваюсь на диване.
Меня раздражают окружающие люди, от которых я хочу убежать как можно дальше. Не видеть никого, не слышать никого и чтобы меня никто не видел и не слышал.
Находясь в одиночестве, и при ощущении, что в меня закрадываются не хорошие мысли, я слегка трясу головой, как бы вытряхивая их наружу, прочь от себя. Я верю, что это помогает, и это действительно помогает оставаться в спокойном состоянии.
Я собираюсь изменить мою жизнь. Я готов сделать это. Возможно, я шел к этому слишком долго. Но сейчас я готов.
Иногда человек устает нести все то, что реальность сваливает ему на голову. Плечи опускаются, спина сгибается, мышцы дрожат от усталости. Постепенно умирает надежда обрести облегчение. И тут необходимо решить, сбросить груз – или тащить его.
Возможно, семена лучших цивилизаций исчезли. Победили самые жестокие, возможно, самые здоровые с точки зрения биологии. Поэтому, цитируя прошлое, я цитирую всегда аргументы жестоких, необязательно лучших. Даже сегодня можно видеть подтверждение этому в том факте, что я пью, покупаю, ем то, что реклама представляет, подает мне как самое лучшее. Я пьем кока-колу, ем определенный сорт попкорна и многое другое известное всему миру, слушаю музыку определенного типа. Лучшую музыку? Нет, насаждаемую побеждающим капиталом. Все структуры, которые считаются сегодня результатом высшей эволюции, на самом деле представляют собой осадок, отстой экономик, добившихся с помощью тех или иных средств превосходства над другими.
Можно сказать, что новости проходят, а реклама остается.
Если у меня есть такая же машина, как у знаменитости, как у одного из тех, кто появляется на телеэкране, это значит, что и я — один из них, что я уже добился успеха. Тем самым, я превращаюсь в инструмент восхваляемой рекламой вещи и устраняю навязчивый комплекс неполноценности. Мой комплекс социальной неполноценности также уравновешен путем покупки пары туфель или джинсов определенной марки, что позволяет тешить себя иллюзией преодоления комплекса.
Если я хочу выделяться из толпы, то должен определенным образом стричься, одеваться, носить определенную обувь, то есть походить на тех, кто имеет вес в обществе.

Пишу для того, чтобы наметить себе жизненную траекторию. Чтобы лучше понимать. Не знаю, почему, но мне так легче.

От страдания одно лекарство – пустота в голове.
Я оказываюсь опустошен. Я думаю, что же делать.
У меня нет сил. Я слишком размяк. У каждого имеется свой собственный ад.
Никого не интересует, как ты чувствуешь себя, когда приходит пора гасить свет в спальне и оставаться один на один с самим собой.

У меня в голове нет ни одной мысли, не вбитой туда телевизором. Мне очень хочется быть «приспособленным» и делать, думать, говорить в точности то, что, как я считаю, от  меня ждут. Я стал как раз тем, кого Система старалась сотворить из меня: человек-как-все, стадное животное.

Почему я сегодня начал именно с этого? Я не понимаю, почему это так меня занимает. Сижу дома за компьютером, пишу, пытаюсь разобраться. Я говорю с собой. У меня нет выбора. В конце концов, я уже давно завяз. Ничего не знаю, ничего не понимаю.
Когда-то я надеялся, что каждый мой день будет расцвечен новыми красками. Такого, к сожалению, не произошло. Я оказался обычным человеком с обычными мыслями.
 
15


Играет  будильник. Продолжает играть.
Отключаю его и остаюсь лежать, окончательно проснувшись, беспомощно и безнадежно. Семь часов.
Всю ночь под окнами со стороны набережной гоняли взад-вперед колонну из военных грузовиков и автобусов.
Я просыпаюсь совершенно разбитый.
Если человек скучает, то потому, что скучна его жизнь.
Если быть откровенным, то я ни о чем не жалею. Я похож на свою мать – живу стереотипами. Так быстрее.
Семь ноль пять. Встать и идти.
Встаю. Одеваюсь и в кухню. Включаю чайник, тостер.
И в ванную. Плеснуть в лицо, слить в унитазе.
Пока я наполняю кофе-машину и достаю фильтр, а потом чищу апельсин, меня накрывает странное ощущение. Словно я актер и выступаю в театральной постановке, в сцене на кухне, где мне надо приготовить кофе и почистить апельсин.
Особого аппетита у меня нет, но я достаю из холодильника остатки суши.

Повязываю галстук, приглаживаю волосы, выхожу.

Половина девятого утра; небо над Москвой голубое. Голый бетон выглядел совсем удручающе. Неподвижный воздух был пропитан гарью выхлопных газов.


15

Я слоняюсь по коридорам и смотрю через прозрачный пластик, как сотрудники офиса жестикулируют, прижимая руки к груди, или потрясая ими в воздухе, или колотя по столу.
Я пью кофе, проверяю почту, иду в столовую, стою там минут двадцать в очереди, но дойдя до кассы понимаю, что просто не в состоянии есть.
То же состояние царит вокруг. Двигаясь от лифтов к нашему пеналу я вижу, как люди нехотя перемещаются по коридорам, ксерят документы, забывая доставать копии, или с отсутствующим лицом болтают по мобильным телефонам.

Я пробую смотреть кино или слушать музыку в наушниках, но мозг все это не воспринимает. Единственное, на что мозг способен – погружать меня в собственные страхи и самые пессимистичные сценарии будущего. Я заменяю музыку и кино интернетом.
Единственным желанием становится желание удержаться на плаву. Мое прошлое бессмысленно, а будущее погружено в черное болото фатальной неопределенности. Определенно лишь то, что в нем будут стрессы, переутомления, болезни и проблемы с психикой. Все мои дни становятся борьбой с дурными предзнаменованиями и депрессией нереализованности.

Кусочек пространства вокруг себя я пытаюсь обустроить. Держусь за какие-то личные отношения. Просто чтоб чувствовать себя человеком. Просто чтоб вокруг было человеческое пространство.
Я вроде никогда особой мнительностью, да и нервностью, не отличался - но сейчас почему-то с самого начала меня не отпускает ощущение, что все неладно.
Время в России - не цепочка взаимных связей прошлого и будущего, а ряд изолированных моментов времени. Причинно-следственные закономерности - не работают. Абсолютно все происходит по принципу случайности.
Потому что наш - принципиально непредсказуем: ни в доброте, ни в агрессии. Он зачастую не добрый, не злой.
В один из таких дней я взглянул на себя в зеркало и увидел совсем непохожий на них облик; с тех пор меня не оставляло ощущение собственной неполноценности. Мучительное чувство.
Это внезапно и очень сильно выводит меня из себя, я злюсь на эту ограниченность, и я чувствую все то, что всегда чувствую в подобных обстоятельствах. Лучше соприкасаться с реальностью, чем быть настолько от нее отрезанной, что становится возможным отпускать такие тупые реплики, как та, что прозвучала только что.
А чем ты луч¬ше их? - вдруг по¬ду¬ма¬л я. Признавая поражение, я откидываюсь назад и разминаю пальцы.
История в сущности написана не ее участниками, а ее победителями. Выиграли ли они с помощью оружия или с помощью идеологии, сейчас уже неважно. Кстати, считается, что в истории победили лучшие. И это неправда.

Я могу сколько угодно утешать себя, трактуя постоянное увеличение объема служебных обязанностей как признание моих профессиональных качеств. Но отдел постепенно переложил на меня всю черновую работу. Но я не могу потерять эту работу. Позорно провалить еще одну карьеру.
Я хороший работник. В самом деле, стараюсь как могу.
Приглаживаю волосы, пытаясь собраться с мыслями. Надо взять себя в руки. Выглядеть сдержанно и деловито.
Популярной личностью и всеобщим любимчиком я никогда здесь не стану. Но как раз именно это меня и устраивает. Все в порядке. Я привык к такому положению.
Сейчас самое главное выглядеть уверенно и деловито. Уж это я смогу.
Быть белой вороной, как я, — ничего хорошего. Могут и заклевать.
У меня вдруг возникло чувство, будто я персонаж из книги, которую кто-то сочиняет, но потом оно рассеялось.

Вокруг царит расслабленная суета.
Я чувствую, как меняется мое настроение. Меня переполняет сарказм. Но я внутренне спокоен. Что я приобрел, так это душевную холодность.
Я сижу за своим письменным столом, пытаюсь работать, но терпеливый наблюдатель выяснил бы, что я в основном смотрю в окно, изредка бросая взгляды на монитор компьютера.
Со мной никто не разговаривает. Я почти невидимка, хотя мне пару раз и улыбнулась стройная рыжеволосая. Ее голубая хлопковая юбка развевается в такт движениям, а каблучки, постукивая, оставляют на линолеуме крошечные вмятинки. Но у нее оказываются толстые, ужасные ноги. И я теряю к ней всякий интерес.
Стрелки часов еле двигаются, показывая, как медленно тянется время.
Я снова возвращаюсь к своей работе.
Я стискиваю зубы и нацепляю маску невозмутимой сосредоточенности. На досуге я намереваюсь как следует проанализировать свое положение и выработать линию поведения.
Пятница ускоряется, уходит. Прочь из жизни.
Складываю свои вещи в портфель. Оглядываюсь, пытаясь найти что-то, что помешает мне уйти прямо сейчас. Но зацепиться не за что, я уже все сделал.
Но и после окончания рабочего дня я остаюсь сидеть на рабочем месте. Обвожу взглядом опустевший офис. Солнце пробивается сквозь жалюзи, отчего на зеленом полу образуется тень в виде решетки. Входит уборщица со шваброй и ведром воды с мыльной пеной. Я улавливаю слабый запах моющего средства. Этот запах мне нравился.
Рабочий день окончен. Остается только убить вечер и еще одни сутки исчезнут в вечности.
 Я направляюсь к выходу. Проходя мимо окна, я на мгновение оказываюсь в луче света и машинально отмечаю, что на улице гораздо жарче, чем внутри. Воздух буквально раскален.
Я медленно выхожу из зеркального здания. Я оглядываюсь. Слишком много стекла, зеркала и неона в этом сверкающем доме.
Вся улица заполнена людьми, идущими с работы.

Как будто я еду на карусели и мимо меня проносятся картинки.
Когда я хочу вспомнить что-то, память дает мне не те воспоминания.
Когда-то я верил, что для того, чтобы пробиться, нужны лишь добросовестность и старание. Но в жизни все не так. Важно, не только насколько ты хорош в работе и умен, –  но кое что иное имеет гораздо большее значение. С кем ты знаком, как далеко готов пойти, чтобы достичь желанной цели.


16

Надо умыться. Сейчас это не повредит. Холодная вода в лицо, ополоснуть руки, шею, зажмурить глаза, смыть с себя все.
В холодильнике – молоко, сок, кусок сливочного масла в блестящей фольге, множество консервных банок, засохшие вареные макароны в кастрюле.

Некоторые факты представляются очевидными и неоспоримыми.
Два часа спустя я чувствовую себя еще хуже. Просто отвратительно.
Все будет хорошо, убеждаю я себя. Ничего страшного не произошло. Но уговоры не помогают.

Стоя возле кухонного стола, я набираю номер. Телефон звонит и звонит, но никто не отвечает.
Я оставляю сообщение, чувствуя себя так, словно сам превратился в автоответчик.
Я достаю из холодильника последнюю бутылку воду и выпиваю ее мелкими глотками из горлышка, стоя на кухне. Не стоит себя обманывать.

Может быть, новая жизнь начнется уже сегодня. Но то ли я делаю?
Я убеждаю себя, что переживу и это. Жизнь научила держать удары.
Сосредоточься. Дыши и думай. Ты сможешь. Знаешь, что сможешь.

Думай. Думай четко и ясно.
Я задумываюсь. Вместо нужных мыслей в голову лезет всякая чепуха.

Все, что я делал, о чем думал и над чем работал, во что верил последнюю пару лет – все это лишь нелепое заблуждение.
Забившись в свой угол, чувствуешь себя, конечно, безопасно, но порой так одиноко. Такое чувство, будто вот-вот стошнит, и начинаешь перебирать в уме — что съел.
Я лежу на диване и переключаю программы, напряженно, даже немного истерично, потому что пульт дистанционного управления плохо работает и нужно по три, по четыре раза надавливать ногтем на резиновые кнопки. Я ничего конкретного не смотрю, даже вообще ничего не смотрю.

Я буду молчать.
Я буду смотреть в окно.
Я буду думать.
Я попытаюсь начать все по-новому, попытаюсь извлечь уроки из прошлого. Легко не получится, я это знаю.

Я не стал бы определять мои отношения с Аней как идеальные, но для меня они олицетворяли любовь. Она всегда жевала мятные пастилки, отчего наши поцелуи становились пряными, и теперь меня охватывает грусть, стоит уловить запах корицы.

Я механически перевожу взгляд на телевизор с выключенным звуком. Были новости, в новостях был Кавказ, шла спецоперация. Промчались по улице с разбитым асфальтом два БТРа. Шевелил лопастями вертолет на бетонке.
ТВ может все: переизбирать президентов, назначать преемников, обеспечивать им заоблачный рейтинг.
Жизнь продолжается. Не стоит разгонять скуку силами полиции. Хотя эта фраза и не должна была меня взволновать, она застревает в голове на неприятно долгое время. Остальное кажется неважным.
Боюсь незаряженного оружия. Им разбивают головы. Разумеется, они же враги.
У людей уже есть универсальный язык — ложь. Врут все, обо всем и все время.
Так я думал время от времени. Я знаю, что все это глупость. Но я так чувствовую.
В этой работе технологи лжи опираются на хорошо изученную закономерность манипуляции сознанием: многократное повторение формулы загоняет ее в подсознание. Оттуда она воздействует на поведение человека независимо от того, в какую сторону его толкает сознание. Твое сознание формулу отвергает, а подсознание блокирует разум.
Пока разрабатывается формула «народ против преступной власти» в ее относительно мягких вариантах например, «народ против коррумпированной бюрократии».
Процесс идет по нарастающей,  ускоряется самоотождествление обывателей с “нашими”. “Нашими” становится быть модно и престижно. Белые ленточки вешают на себя люди всех слоев общества – и бомжи, и миллионеры. Навязывается страх  оказаться “не нашим”. Количество “наших” растет, как снежный ком. Кучка людей, недавно бывшая маргинальной оппозиционной сектой, стремительно обрастает массой последователей и сторонников.
Важное условие для достижения этой пороговой точки – заблаговременное создание общего, как будто естественного убеждения, что власть не имеет права пресечь этот «праздник угнетенных» насильственным восстановлением порядка. И в массовое сознание, и в сознание работников правоохранительных органов постоянно внедряется мысль, что «против народа» нельзя применять насилие и что “народ победить нельзя”.
Здесь – разрыв непрерывности, момент выбора для властей. Следуя закону, они должны разогнать митинг, вне зависимости от его лозунгов. Если власть этого не делает, то теряет основания для применения силы при последующей, шаг за шагом, эскалации беззакония. Толпа сразу разрастается и создает новые и новые «рубежи обороны», прорыв которых становится все труднее и труднее.
Общество становится беззащитным против манипуляции сознанием.

Что делать, когда разрушается вся личность и все представления о себе? Как жить дальше, когда вдруг выясняется, что все это время жил неправильно?
Когда комнату освещают багровые всполохи и пахнет чем то горелым, мне кажется, что я чувствовал резкий запах, какой именно – я понять не могу. Запах горелого мяса?

Есть что-то ненормальное в том, что новостные выпуски становятся неожиданностью для их создателей.
Все хотят свободы. Ну и что. Это абсолютно ничего не меняет. Человек бьется за то, что у него отнято.
Я пытаюсь относиться к грядущим событиям отстраненно и без эмоций. С неизбежностью не поспоришь.
Жизнь неожиданно показалась очень пугающей.
Я делаю глубокий вдох. Самообладание медленно возвращается ко мне. Что мешает некоторым людям быть нормальными?
Иногда самообладание покидает меня, и я брожу по комнате излучая в пространство ненависть. В любом случае у меня нет выбора. Мне становится жаль себя.
 Лежу на кровати ничем не укрытый. Мой разум заперт далеко от реальности. Такое не проигнорируешь. Я мечусь по кровати в поисках пульта от телевизора, но тот затерялся в складках пододеяльника, не найти его.
Надо занять себя чем-нибудь. Иду в ванную,  принимаю душ и бреюсь. Нашел гель и поработал над прической.
Мне надо успокоиться. Мне нельзя терять голову. Но стоит мне лечь в кровать и вытянуться, я осознаю, что не усну. В голове слишком много мыслей.
Моя жизнь оказывается не такой, какой я привык ее считать.
Столько в моей жизни уже испортилось, и то, что раньше заставило бы меня метаться в панике, теперь даже не особенно волнует. Только усталость наваливается.
Как всегда: что я хотел сделать и что сделал – это две разные вещи. На все нужно время.
Я не принимаю вещи такими, какие они есть. Я хочу их видеть такими, какими они должны быть. Что делать со мной?
Моя судьба перестала меня интересовать. Это бесполезно, поскольку глупые мысли, повторяясь, кружат бесконечным водоворотом.
Я не знаю, когда и чем это кончится. Зато я знаю, где и когда это началось.
Я не могу думать ни о чем, не могу спать. Я только лежу и жду.


17

- Сегодня вечером я не смогу с тобой увидеться, Сережа.
 Я отвечаю, ничуть не испугавшись:
- Что ж, ладно.
Мне нечего возразить. Вечер вдребезги.
Я в оцепенении смотрю на мобильный телефон и пытаюсь заглушить в себе обиду. «Почему ты не меняешь своих привычек, - думал я, - ведь ты не одна, мы же вдвоем! Что мне планировать на вечер? Ты обещала, что позвонишь, когда освободишься, но телефон молчит, а на мои звонки ты не отвечаешь. Сколько раз может повторяться одна и та же ситуация?»
Мне тоскливо. Очень и очень тоскливо. Еще один самый длинный день в году.
Я всего лишь обычный человек, который будет жить и умрет, забытый всеми, незаметно. Обыденно. Не такая уж и трагедия.



18

Вчера все сорвалось. Чтобы так плохо - такого у меня еще не было.
Я думаю: надо бы ее разговорить, послушать ее, разговорить. Анна стоит, прислонившись к стене. Молчит.
- Где ты была весь день? Я соскучился.
Делает шаг в мою сторону. Поднимает глаза.
Я смотрю, как она идет ко мне, и сразу понимаю: что-то изменилось. Не в ней. Она остается прежней.
- Я так больше не могу, - говорю я. - Не могу. Что ты от меня хочешь?
- Сказать правду?
- При объяснениях что-то теряется? Если бы ты получше объяснила, я бы, наверное, понял. Ты знаешь, который час?
- Половина восьмого.
- Я не это имел в виду.
- Мне казалось, что полвосьмого - это рано.
- Ошибаешься. Не рано, а поздно. Где ты была? Что там могло тебя так задержать?
- Я была на работе, работа и задержала.
Врет. Я сразу понимаю это.
Анна тяжело вздыхает. Раньше она была честной и прямолинейной. Мне нравились эти качества.
- Почему у тебя такой вид, как будто твою любимую кошку задавила машина?
- Неужели я действительно так выгляжу?
-  Пожалуй, еще хуже. В чем дело?
-  Ни в чем.
Раздраженности в ее голосе не слышится, однако настроение у нее никак не романтическое.
- Ты уверена?
- Да, конечно. А что может случиться?
- Не знаю, потому и спросил.
- На твоем месте, я не стала бы даже пытаться.
- Что ты имеешь в виду?
- Ты отлично знаешь, что я имею в виду. И перестань меня дурачить.
Кажется, я понимаю, к чему клонит Анна: что я слишком зациклен на своем внутреннем мире и не желаю замечать его внешних проявлений.
В ее напряженном взгляде читается сила и решимость, и мною вдруг овладевает непонятная слабость, а во рту пересыхает.
- А что меня может тут не устраивать?
- Не знаю.
- Может, поговорим? - предлагаю я.
Она с застывшим лицом запускает длинные пальцы в густые черные волосы.
- Тебе это все равно не понять.
 Я с трудом глотаю ком в горле.
- Я могу попробовать.
- Незачем.
Странное напряжение охватывает меня. Зверек. Вот кем она заставляет меня ощутить себя. Затравленным и пойманным. Я чувствую себя уязвленным.
- Раньше между нами происходило совсем другое.
- Между нами всегда происходит одно и то же, - возражает она. - Ты рассчитываешь, продумываешь, манипулируешь мной и всегда добиваешься того, что тебе нужно.
- Ты это серьезно?
- Нет. Просто решила тебя поддразнить.
Нахмурив брови, я стараюсь уследить за ее мыслями, но стоит мне приблизиться к пониманию, как недоверие отбрасывает назад. Анна смеется. Есть в ее смехе что-то, не связанное со словами. Насмешливость тона вызывает во мне желание ответить дерзостью. Понимая, что это небезопасно, я делаю глубокий вдох, пытаясь совладать с волнением, гордый тем, что могу контролировать себя, и спокойно говорю:
- Если тебе хочется так думать, у меня нет никакого желания с тобой спорить.  Я следую своим правилам не без причины, - сам не знаю, что именно хочу сказать. Мне  трудно сосредоточиться.
- Ты упрямый и невозможный, и твои правила глупые.
- Это только твое мнение.
- Правда?  Сережа, ты определенно зануда.
- Возможно. Но менять что-то уже поздно. Я слушаю тебя. - Мой голос звучит спокойно и твердо. - Как ты все это объяснишь?
- Что ты хочешь от меня услышать?
- У тебя кто-то есть.
- Да есть.
- И давно?
- Разве это важно?
- Ты неподражаема.
- Нет. Я невыносима.
- Я так не думаю.
- Ладно, что-то среднее между этими двумя крайностями.
- Ты использовала меня.
- Ты не имеешь права высказываться в таком тоне.
- В каком - таком?
- В пошлом, и потому - в неприличном.
- Я тебе вот что скажу, я тебя люблю и принимаю тебя такой, какая ты есть.
- Я уже слышала это раньше.
Я не могу думать, не могу говорить, могу только стоять.
- Ну и как он?
-  Это имеет значение? - Она говорит таким безразличным тоном, что меня переполнила обида.
- Не имеет.
- Я разочаровываюсь в женщинах.
- А в любви?
- В любви пока нет.
- Ну не хмурься.
- Я и не хмурюсь.
- Я ведь вижу. Ты забыл сегодня побриться.
- Не забыл. Просто не вижу необходимости.
- Тебе это не надоело?
- Что именно?
- Строить из себя обиженного с табличкой «Не беспокоить» на шее.
- Нечего опекать меня.
- Никто и не пытается. У тебя слишком всего намешано в голове.
- И что же у меня в голове?
- Не цепляйся к словам.
- А ты не говори со мной таким тоном.
- Опять истерика.
- Нет у меня никакой истерики. Ты довела меня до этого. Ты дурачишь меня на каждом шагу.
- Чем же я дурачу тебя?
Нет никакого способа это выяснить. Все до последней мышцы лица у меня напрягаются, но я не произношу ни слова, боясь, что голос дрогнет, не решаясь встретиться с ней глазами.
Анна говорит не отводя взгляд. Тем не менее она обращается вовсе не ко мне. Кажется, она говорит сама с собой.
- Ты же меня не любишь,- наконец говорю я.
- Я и мясо не люблю, но съела.
- Хорошенькая аналогия.
- Нормальная. Раньше тебя почему-то не заботила моя любовь. Ты оставался - и все.
- Теперь все по-другому.
- Почему?
- Сам не знаю. Оказывается, не все можно объяснить словами.
- А мы и не будем словами.
- Ты должна понять, насколько я себя неудобно чувствую.
- Почему ты себя неудобно чувствуешь? Меня тошнит от этих разговоров. Не думаю, что в данную минуту я что-то тебе должна. Не будь таким обидчивым.
- Если мне нравится, то буду обидчивым. У меня никого нет, кроме тебя.
- Думаешь, я у тебя есть? Меня тоже нет.
- Ты мне не нравишься в таком настроении. 
- Если ты ждешь извинений…
- Не жду. Я ничего не жду от тебя. И никогда не ждал.
Когда люди ругаются - они нелогичны. Ощущение такое, как будто дотрагиваешься до оголенного нерва. «Ну ладно же, - сердито думаю я, - я получил доказательства, правда, пока их недостаточно».
- Скажи, что не так. Ты меня разлюбила?
- Ты мне нравишься, ты же знаешь.
- Ты меня больше не любишь?
- Прости. Мне тоже жаль. Но это не от меня зависит. Мне бы самой хотелось, чтобы было иначе. А вышло так. Я не понимаю, что ты от меня хочешь.
- Не знаю. Я как-то все  по-другому себе представлял.
- По-другому? Что представлял?
- Сплошной обман.
- В чем обман-то?
- Прекрати. Что мне надо сделать?
- Одолжение. Это просто.
- Прости меня, Сережа.
- Чего ты у меня прощенья просишь? Ты ни в чем не виновата.
- Но я же знаю, каково тебе, вот и прошу.  Тебе от этого легче?
- Да не особенно.  Опять иронизируешь?
- Господи, надеюсь, что нет.
- Довольна?
- Нет.
- Я понял.
- Ничего хорошего, да?
- Почему ты плачешь? - спрашиваю я.
- Мне просто грустно. Ты не поймешь.  Говорят еще, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку, - неожиданно говорит она.
- Сможешь, если захочешь.
- Это не так.
- Нет, так. И всегда было так.
- Не злись.
- Я и не злюсь. Просто я умею за себя постоять.  Обычно иллюзии рушатся.
- Ты циник.
- Что ты со мной делаешь?  Почему?
- Мы слишком разные.
- Ты изменилась.
- Вот это я и пытаюсь тебе объяснить.
- Не надо ничего объяснять.
- Безнадежно. Я знала, что так будет.
Анна смотрит на меня без жалости. Она всегда держала себя в руках, старалась скрывать свои чувства. Люди, дающие выход гневу, теряют власть над ситуацией. Такие просчеты были не в ее натуре. Или мне так  казалось.
Эгоистичная, зацикленная на себе - без угрызений совести.
- Тебе смешно? - спрашиваю я.
- Я смеюсь над забавной стороной того, что сегодня происходит.
Интересно, где же эта забавная сторона.
- Попытайся во всем видеть забавную сторону! Юмор - вот основа основ.
Сколько раз ей еще придется это повторить? Разница между тем, как тебя воспринимают другие и как ты сам себя воспринимаешь,- для меня загадка.
Она перестает меня упрашивать. Просить больше не о чем. Я пытаюсь отогнать неприятные мысли.
- Мы оба вели себя глупо, Сережа, - тихо говорит она.
- Недостаточно сказать «прости»?
Она кивает.
- Слишком много всего.
- Да, - согласился я.
Мы оба виноваты, думаю я.
- Ты правда хочешь знать? - спрашивает Анна. – Раньше тебя не заботило, что я думаю. Нисколечко.
- Что это значит?
- Это значит, что есть абсолютно несовместимые люди.
Анна молчит с минуту, а потом добавляет:
- Не нужно меня злить.
В жарких лучах солнца все это кажется смешной нелепицей. Но теперь в её словах нет даже малейшего намёка на улыбку.
- Достаточно, - произносит она. - Может, не будем больше притворяться?  Я всего лишь хочу, чтобы у тебя не было иллюзий насчёт того, что всё это значит.
Потом она открывает, слегка кривя рот. Делается некрасивой и немного чужой. Это невыносимо скучно.
Я слишком нервничаю - так сильно, что трясутся руки. И у меня словно горит все лицо. 
- Может быть, ты мне объяснишь, что происходит?
Беречь нервы! Теперь надо беречь нервы.
Я безнадежно развожу руками, она почему-то взъерошила мне волосы, как мальчишке.
Эта девушка сама не знает, чего хочет. Глупые ссоры - привычное явление между влюбленными.
- Давай просто закончим этот разговор, - произносит она. - Мы не можем быть вместе.
- Почему? Из-за того, что я говорю правду?
- Просто потому, что ты меня бесишь!
Анна просто невыносима, сердито думаю я. Как она посмела ко мне так относиться?
- Что ты делаешь? Мучаешь меня? – шепчу я.
Она прикладывает к моим губам палец, заставив замолчать.
- Не делай так больше.
Анна сердится. Я еще могу это исправить.
- Скажи мне, что не так. Я все исправлю.
- Не начинай.
- Что?
- Мне это не нужно, Сережа.
- Может быть, мне нужно.
- О чем ты говоришь?
- Сыграй роль, которую ты играла прежде.
- Не обольщайся. Это цинично и грустно.
- Это реалистично.
- Мне так не кажется.
- Но это правда. Ты издеваешься надо мной.
- Только чуть-чуть, - она отвечает так, будто раньше об этом не задумывалась.
- Не надо было начинать разговор.
- Честно говоря, я тоже об этом подумала.
- Хочешь знать мое мнение?
- Естественно.
- Ты не можешь так поступать со мной.
-  Попробуй остановить меня. Это все иллюзии. - Анна говорит очень быстро, и я чувствую в ее голосе все нарастающее раздражение.
- Кто тебе сказал?
- Знаю по опыту. В моем возрасте уже нет никаких иллюзий. Я - такая, какая есть. Меняться уже поздно. И мужчины такие, какие есть. Почему ты так на меня смотришь?
Делаю глубокий вдох и скороговоркой говорю:
- Потому что ты удивительная.
- Я тебя разочаровала?
- Нет.
- Нет?
- Нет, ты не разочаровала меня.
- Разве я тебе нужна? Мы стали совсем чужие.
- Я могу измениться. Мы должны это обсудить.
- Позже.  Я сама не знаю, как это получилось. Я не хотела.
- Я знаю. Пытаешься меня напугать?
- Совсем нет. Мы просто беседуем.
- Но любовь есть любовь. Разве нет?
- Вовсе нет. Все зависит от обстоятельств.
- Каких обстоятельств?
- Есть множество причин.
- Например.
- Тебе нужны подробности? Я сказала просто я ясно - не могу. Нашим отношениям придет конец.
- Только не с моей стороны. Я хочу услышать разумное объяснение.
- Я уже все объяснила.
- Ты пессимистка.
- А ты - дурак.
Я понимаю, что вдруг как-то поддаюсь, уступаю. Она стоит прямо передо мной, тяжело дышит, смотрит, прищурив темные глаза. Потом медленно и саркастично улыбается.  Я чувствую, что и на моем лице написана враждебность. Меня поражает, что мы внезапно оказываемся так непримиримо настроенными по отношению друг к другу.
- Стараюсь.
- Я просто стараюсь подготовить тебя.
- Я могу сэкономить тебе много времени.
Она качает головой. Я сдаюсь. Шансы на разговор нулевые. Мне хочтся плакать.
- Какие бы вопросы тебя не мучили, доверяй себе и делай то, что делаешь.
- Я не знаю, как говорить такие вещи,- я должен что-то сделать, сказать что-то - сейчас же.
- Тогда ничего не говори. Мы же договорились, что не будет никакого нытья.
- Не требуй невозможного.
- Когда люди живут вместе, они не замечают, как меняются. А в конце концов теряют друг друга. Жизнь вдвоем - штука опасная.
- Ты становишься циничной.
- Звучит эгоистично, да?
- Ужасно.
- Ненавижу себя за это.
- Не стоит. Ты ведь живой человек. Я просто не привык к такому.
- Я тоже.
- Ты же знаешь, я ни за что не хотела бы причинить тебе боль.
- Что случилось? Боишься, что я сломаюсь? Собираешься вести себя со мной, как с ребенком? - Я делаю глубокий вдох.
- Это действует?
- Абсолютно не действует.
- Ты безнадежен.
- Я знаю. Что с тобой случилось?
- Вот это я и пытаюсь понять.
- Объясни.
- Ужасно настойчивый.
- Сегодня ты выглядишь великолепно.
- Спасибо. Но разве ты не видишь, что у меня с волосами? Они растрепались. Ты собираешься пробудить во мне чувство вины? Сколько же можно тешить себя фантазиями?
- Это не фантазии. Ты думаешь, что самое время?
- Какое время?
- Просто не надо мне врать.
- Я тебе не лгала.
- И не насмехайся надо мной.
- Я никогда не смеялась над тобой. Я бы никогда не стала нарочно дразнить человека, оказавшегося в твоем положении.
- Дразнить? - переспрашиваю я.
Любая фраза для каждого из нас имеет свой особый смысл, и наши смыслы не совпадают. На меня нашло чувство полнейшей нереальности.
- Нападение часто лучший способ защиты.
- От чего?
- Не надо, прошу тебя.
- Я лишь пытаюсь помочь.
- Ты не права. Это очень важно.
- Я не то хотела сказать. Просто сейчас это не имеет особого значения.
- Так что же тогда имеет значение?
- Оставь свой сарказм.
- Причем здесь это, я просто хотел быть искренним. Ты страшный человек.
- Не будь занудой. У тебя скучный вид.
- Это заметно?
- Давай не будем притворяться, что здесь происходит что-то необычное.
- Ты так думаешь?
- Я считаю, ты играешь какую-то игру.
И откуда взялось это ощущение разочарования? А потом спрашиваю себя, да знаю ли я сам, что пытаюсь ей сказать? Тем не менее я уже понимаю, что она победила. Говорю и сам не верю ни одному своему слову.
Она начинает кричать, и я узнаю новое чувство, еще одну ступеньку, шаг вниз по лестнице, ведущей к моему безволию. «Я, я, я, я, я», - кричит она, но речь ее бессвязна, а мне кажется, что в мое тело входят пули.
- Не кричи, пожалуйста.
- А ты не зли меня.
- Прости. Я всего лишь неправильно выразился.
- Забудь о том, что я говорила.
- Это не так легко сделать.
- Пожалуйста. Я поддалась эмоциям. Ты так на меня смотришь, будто хочешь сказать, что я…
- Ничего я не хочу. Успокойся. Не кричи, пожалуйста. Что с тобой творится? Мы так хорошо начали.
- Я же говорила, что у нас ничего не получится.
- По- моему, ты слишком не доверяешь себе.
Смирение. Необходимо смирение. Это состояние блаженного отупения в ожидании лучших времен. Тончайшая броня, защищающая гордую мужскую слабость. Именно таким я себя сегодня чувствую: смиренным.
Мне удается выдавить из себя только жалкие обрывки фраз: «нет», «но», «подожди». Нелегко быть слабым. Ни на чем не могу сосредоточиться. Мне нечего сказать, потому что, когда нет любви, нет и слов.
- Ты что, пытаешься произвести на меня впечатление? - говорит она, стараясь выглядеть язвительной.
- И как, произвел?
- Невероятное, - в скучающем голосе слышится отрицание.
- Почему в тебе столько сарказма?
- Надо же, насколько ты проницателен. Ну, и что мы теперь будем делать? - цедит она сквозь зубы.
Я пытаюсь сглотнуть. Облизываю кончиком языка пересохшие губы.
- Я не твоя женщина, - говорит она.
Я ощущаю удар по самолюбию и опускаю голову.
- Мне нечего тебе сказать.
- Зато мне есть что.
- Я не хочу тебя слушать, - я резко скрещиваю руки, чтобы скрыть, как они дрожат, и, повернувшись к ней спиной, смотрю в окно
- Когда я разговариваю с человеком, я предпочитаю, чтобы он смотрел на меня, - насмешливо говорит она.
- Не надо так со мной разговаривать, - выдыхаю я почти с угрозой.
- Я говорю с тобой так, как считаю нужным! - отвечает она. - Я приняла решение, - ее голос звучит по-прежнему соблазнительно. - Ты мне ничего не должен. Я просто сказала правду.
- Неужели для тебя все так просто? Черное или белое?
- В этом случае - да.
- Ты меня обманула?
- Разве что чуть-чуть.
- А я?
- Что ты?
- Что делать мне?  Объясни, что происходит.
- Не сейчас. Я не смогу сказать ничего хорошего. Зачем мне такие сложности?
- Боишься назвать это любовью?
Когда пауза затягивается, я понимаю, что сказал глупость.
- Я, наверное, что-то не понимаю, - она высказывает вслух почти мои собственные мысли.
- Все, что тебя интересует - это ты сама.
- У меня проблемы.
- Проблемы? Какие проблемы?
- В последнее время со мной много всего происходит.
- О чем ты? У тебя проблемы на работе? Но это и раньше бывало, но ты так на это не реагировала.
- Сейчас все по-другому.
- Как?
- Справедливости не бывает же, правда?
- Правда. Не бывает.
Самое ужасное заключается в том, что она произносит все с неподдельной искренностью. Она действительно верит в то, что говорит. Я сжимаю зубы, чтобы не сорваться. Я понимаю, что проиграл.  Это всего лишь мысли. Я за них не в ответе, они сами лезут. Мысли о том, что всему может прийти конец.
- Знаешь, что я сейчас делаю?
- Понятия не имею.
- Я сижу и переживаю. Ненавидишь меня? Такое у тебя выражение лица. Мне очень жаль.
- В самом деле?  Я не хочу, чтобы ты меня жалела, - мне следует бы быть готовым к такому, но я не готов.
- Ты мне не веришь?
- Это уже не имеет значения.
- Да?
- Итак, - говорю я, тяжело вздохнув, - ты победила.
- Я? Победила? - повторяет она, нахмурившись.
- С самого начала я знал, чего ты хочешь.
- Что же ты знал?
Никогда в жизни я еще не был так огорчен. Мой великолепный анализ наших взаимоотношений - такой спокойный и объективный - был в то же время ошибочным.
Она слегка отстраняется и отвечает мне улыбкой на улыбку.
Что я должен чувствовать? Что я чувствую? Что все это даже забавно. И интересно.
Самое странное, что я по-прежнему нахожу ее очень привлекательной (хотя вблизи ее черты кажутся чуть резковатыми); и мне по-прежнему хочется ей нравиться.
- У тебя есть мой номер, захочешь - звони.
Каким-то образом я заставляю себя повернуться и уйти.
- Я не знаю, кто теперь ее целует, - говорю я себе, уходя. - Зато точно знаю, что не я и никогда больше не буду этого делать.

19


Ярко-синее небо блестит, будто грозы и не было. Мокрые улицы блестят.
Кафе, где мы договорились встретиться, находится на углу хорошо знакомой мне улицы, и поэтому я безошибочно останавливаю такси у самых его дверей.
Внутри уютно и вкусно пахнет жареной картошкой.
Вокруг ходят люди. Бегают официантки.
Мне приносят заказ. Пластиковой вилкой я отделяю кусок омлета. Встряхнув бутылку, стучу по её донышку, выбивая на край тарелки кетчуп. Подхватив его зубчиками вилки, тонким слоем размазываю его по омлету.
Сижу в кафе. Улыбаюсь. Пью кофе. Ем быстро остывавший омлет, густо смазанный кетчупом. Омлет я заедаю салатом, который лежит на отдельной тарелке.
Я спокоен. Этот мир мне чужд. И неинтересен. Я скрытен, я умею быть замкнутым. Закрытым. Запертым. Непроницаемым. Мне есть, что скрывать. Особенно от случайных людей.
Сижу абсолютно спокойно и неподвижно.
Входит Анна.
- Как приятно. Я люблю цветы.
- Правда?
- Девушки всегда заставляют ждать, - говорит она.
- Наверное. Кофе? - спрашиваю я, однако не так бодро.
- Зачем? - хмурится она.
- Затем, что ты нужна мне оживленная и внимательная.
- Знаешь, я не знала как тебе об этом сказать. Все случилось так неожиданно, - Анна тянет руку, ее длинные пальцы начинают теребить мою ладонь.
- О чем сказать?
- Я должна как то устраивать свою жизнь. Сегодня мне сделали предложение. - Она убирает руку. - В общем, я выхожу замуж.
Она смеется и прижимается ко мне.
Я делал вид, что для меня это новость. Жизнь дольше любви.
- Боюсь, я что то не понял. Что ты хочешь сказать? - Пытался её удержать?
- Ты действительно не понял?  Ты шутишь?
- Нет, - спокойно отвечаю я. - Разве сейчас время для шуток? Так лучше.
- Что именно? - Анна хмурится.
- Ты, - говорю я. - Становишься похожа на обычную себя.
Она только молча кивает. Показалось или нет, что она кивнула небрежнее, чем всегда? Показалось или нет?
 Я целую ее в лоб. Не слишком эгоистично и не слишком скромно.
Садясь за стол, я кладу ложку сахара в кофе и начинаю его размешивать. Анна наблюдает за мной. Ложка застревает у меня в чашке.
Он смотрит мне в глаза, а затем отворачивается.
Хочу привести ей все свои возражения, но не могу заставить себя сделать это.
Отчаяние - неприятное слово.
Пытался понять, что у нее на уме, но ничего не получилось. Я улыбаюсь, а Анна, злится. Не понимаю почему.
Я чувствую себя холодно и отстраненно. Из меня как будто все выдул сильный ветер - кажется, что во мне не осталось ни жизни, ни тепла.
Очередной глоток обжигающего эспрессо возвращает меня к реальности. А хочу ли я, чтобы все оставалось так, как прежде? Разве у нас были именно те отношения, о которых я мечтал?
- Давай не будем расставаться вот так, - говорю я. - Так не должно быть.
- Почему нельзя расставаться именно так? - спрашивает Анна с неожиданной злостью в голосе. Вот теперь я окончательно перестаю что то понимать.
Вкладываю в голос остатки хорошего настроения и говорю:
- Не уходи от меня, Анна.
- Не стоит развивать эту тему.
Пожимаю плечами.
- Я просто называю вещи своими именами.
- Я дам тебе самый мудрый совет из моего арсенала. До сих пор это не подводило меня.
Я даже не пытаюсь скрыть свой скептицизм, но интересуюсь:
- Ну и что за совет?
- Плыви по течению.
Как это назвать? Рассудительность? Здравомыслие, основанное на опыте?
Обида? Непонимание? Или нежелание принять и смириться с той действительностью, которая сложилась совсем не так, как я себе придумал?
Любовь? Что от нее осталось, от моей любви?
Я молчу.
Молчал, потому что все понял. Все самое главное.
Все кончено, все в прошлом. Все когда нибудь кончается. Я чувствую, что мне предстоит что то иное.
Обычно эта мысль меня успокаивает. Но только не сегодня.
Стало так тихо, что Анна пытается хихикнуть.
Какое-то время мы разговаривали. Я задавал вопросы - ненужные, нудные и пошлые.
- Ты будешь скучать по мне, - ее губы дрожат в улыбке.
Мне хочется обнять ее и никуда не отпускать. Но я безразлично пожимаю плечами и говорю:
- Как скажешь.
- Я не позволю себе передумать.
- Ты не передумаешь.
- Иногда я говорю просто невероятные вещи.
- Не хочешь сказать мне, почему?
- Нет.
- Я знал, что ты так скажешь. Я знал. Я еще не готов.
- Ты никогда не будешь готов.
- Давай все усложним.
- Спасибо за предложение. Но лучше оставит все, как есть.
Ее глаза впиваются в мое лицо: огромные, небесно-голубые, испуганные. Одновременно она делает непроизвольное движение - начинает вместе со стулом отодвигаться от стола, немного привстает, хочет уйти. Ее дыхание учащается. Перед собой я вижу человека, который очень напуган. Я сожалею о том, что сказал, мне делается стыдно. Я ей сказала это, исходя из разных соображений, первое - совсем ребяческое: мне захотелось ее шокировать.
Что я сделал не так? В чем моя ошибка? Я старался изо всех сил.
- Я не нуждаюсь в твоих советах.
- Это не помешает мне давать их.
- И ты думаешь, я в это поверю?
- Нет. Правильно. Потому что это вранье, и мы оба это прекрасно знаем. Тебе просто хочется снова переспать со мной.
- И каковы же мои шансы?
- Равны нулю.
- А ты хитрая.
- Мне просто не хочется рисковать нашей зарождающейся дружбой.
- Ты смеешься надо мной.
- Если только самую малость. Ты злишься. И мой тебе совет: научись скрывать свои чувства.
Теперь я понимаю в чем дело. Я не был готов к данной ситуации, потому что боялся. Откровенность хороша тогда, когда она взаимна.
Она улыбается, но улыбка не прогоняет грусти. Кому предназначается эта улыбка?
Смотрю ей в глаза и вижу - она смущается. Я снова чувствую запах ее духов. Больше ничего. Только слабый запах духов.
Спрашиваю:
- Ты никогда не вернешься?
И она отвечает:
- Не знаю. Мне пора.
- Да, я тоже так думаю.
Слишком много ударов для одного раза. Мне кажется, что я тону и сейчас задохнусь.
И в разгар самого мучительного эпизода, какой когда либо выпадал мне в жизни, из моего сведенного судорогой горла вырвается истерический смешок.
До самого выхода мы идем молча. Только перед тем, как выйти на лестницу, Анна придерживает меня за рукав.
- Ну что еще?
- Можно, я тебя поцелую? - тихо спрашивает она.
Я притягиваю к себе ее голову и целую. Губы у Ани теплые и нежные.
Успокоиться мне не удалось. Дыхание остается учащенным, а предательский голос в голове уже не шепчет, а кричит: что ты делаешь?
Она разворачивается и идет прочь, я импульсивно бросаюсь следом. Не понимая, что делаю, я хватаю ее за руку и разворачиваю к себе. Анна отдергивает руку. Ее  взгляд заставляет меня отступить на шаг и почувствовать себя виноватым.
- Никогда больше так не делай! - восклицает она, отходя назад.
- Как? - смущенно говорю я. - Не брать тебя за руку?
Меня охватывает смутное волнение, возбуждение. Чего-то хочется, а чего – не могу понять. Наивный я. Сколько неврозов развелось среди моих современников.
- Что такого в тебе? - Мой голос звучит низко и хрипло. - Почему я не могу выбросить тебя из головы?
- Просто я неотразимая, - говорит она с улыбкой.
- Это не так.
- Именно так.
- Немного разочаровываешься, когда из-под глянца проступает настоящее.
- Думаю, да.  Всегда есть обратная сторона. Во всем. И во всех.  Ты не добрый. Ты добрый только к самому себе.  Вторая причина: ничего лучшего у тебя все равно нет.
Это я помню. И еще много всякой ерунды.
Чувствую, что краснею. Очень быстро краснею.
Я шагаю рядом с ней, держа ее под руку, слушаю и соглашаюсь, не совсем понимая, с чем, собственно, я соглашаюсь. Не в силах сказать ей, что это я был идиотом.
Раза два я открываю рот. Но что я могу сказать? Нечего.
- Пытаюсь стать разумной, знаешь ли, - говорит она, огибая группу людей на тротуаре.
- Правильно делаешь.
Мы проходим через бессмысленный лабиринт вопросов и ответов. Я жду. У меня много терпения. Она вернется ко мне.

На следующий день я услышал в трубке чей-то голос: «Меня нет дома, оставьте ваше сообщение».
Я повесил трубку. Какое сообщение я мог остановить?
Она сказала: «Не звони мне». Я не звоню.
Она сказала: «Ты такой ничтожный, что мне даже кажется, что я ни с кем не расстаюсь».
Я не ответил, только сжал губы и пожал плечами.

Мне кажется, хотя я и не уверен, ее последними словами были: «Прости меня».
Вот так просто. Конец разговора.
Я всегда со страхом читаю эти слова. «Прости меня». Но я их перечитываю снова и снова, не понимая, почему они так задевают меня. Я даже записал их, чтобы всегда иметь их при себе.

20


Я устал, меня все раздражает.
Весь день я пью и смотрю телевизор, больше меня ни на что не хватает. Днем еще не так страшно. Самое страшное будет ночью.
Жара кошмарная. Просто кошмарная. Сейчас меня это злит.

Недосягаемый город, в котором мне нет места. Потому что все это - не для меня.
Жара пробирает ознобом до самых костей. У меня кружится голова. Я весь сочусь злобой. Мне плохо - до тошноты. Хочется кого-нибудь убить или что-то сломать, чтобы пробиться сквозь всеобъемлющую безучастность.
Состояние тревоги не отпускает меня ни на минуту.

Встань. Сделай глубокий вдох.

21


Я открываю дверь и вошел в темную прихожую. Не включая света, снимаю туфли и прохожу в комнату. На душе тоскливо.  Я думаю о том, что у меня нет шансов заснуть.
«Что со мной произошло?» опять спрашиваю я у себя. И опять не могу ответить ничего определенного. Потому что не понимаю.

Включаю телевизор. Пропаганда. Сомнительные шутки и низкопробные сериалы. Рано или поздно у любого человека возникнет впечатление, что весь мир сошел с ума. Я узнаю новых расстрелах школьников, о жертвах террористического взрыва, об отрезанных головах. Оказывается, что все психиатрические больницы переполнены, однако вокруг слишком много агрессии и суицида. Но все это очень далеко от меня и не вызвает никаких эмоций.
Нас ожидают вспышки голода и людоедства, пришествие новых болезней, климатические катаклизмы. Катится волна разноцветных революций и уличных боев. Но меня это увлекает не больше, чем хорошо сделанный триллер.
Судебные преследования людей за высказывания или взгляды напоминают мне средневековье с его «процессами ведьм». Но если средневековую борьбу с еретическими идеями можно объяснить религиозным фанатизмом, то все происходящее сейчас – страхом людей, которые думают, что развалу любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Противопоставить идеям получается только угрозу уголовного преследования.
Может, вообще никакой свободы не существует и все мы узники, каждый по-своему? Может, просто нужно время, чтобы наладить отношения с действительностью?
Те, кто надел на глаза шоры, должны помнить, что в комплект входят еще узда и кнут.
Реальный мир заменяется электронным миражем. Люди не верят очевидному, пока это не покажут по телевизору. Люди воспринимают телеведущих как родственников или как носителей высшей мудрости. Все падки на дешевую демагогию. Не нужно выдумывать ничего особенного. Главное – наглость.
В центре новой религии – деньги. Они всесильны, они – божество. То, что нельзя купить за деньги, можно купить за очень большие деньги.  Чиновники держатся за свои места, и это делает их послушными начальству. Поэтому жестокие и однозначные приказы они будут выполнять.
Это наводит меня на кое-какие соображения.
Мы не загадываем и не планируем. Где живем, там и гадим, после нас - потоп и трава не расти. В будущее заглядывать нам страшно и бесполезно.
Мы живем одним планом времени - настоящим. На ничейной земле.
Почему почти все, кто пытался в России что-то всерьез менять, ломали все на корню, разом, единым махом?
Почему среди нас, постсоветских, царит такой жлобский внешний типаж и стиль поведения? Почему мы так фатально не умеем держать себя во всех смыслах? Почему нам в такой малой степени свойственно обыкновенное человеческое достоинство?
Не бывает достоинства без последовательности. Последовательно же выстраивать линию собственного поведения можно только мысля категориями протяженного времени.
Мы не чувствуем ответственности - ни перед собой, ни перед «своими». Не помним предков, не думаем о потомках - не ощущаем себя звеном бесконечной цепочки, протянутой из прошлого в будущее, ни того ни другого для нас не существует.

Я смотрю в окно, за которым бушует гроза.
Смотреть особо не на что. Призрачный свет фонарей едва рассеивал сумрак. Время от времени небо раскалывает зигзаг молнии.
Почему-то всякий раз, когда на меня сваливаются проблемы, у меня начинает болеть спина. Разумеется, мой рационалистический разум отказывается признавать наличие связи между тем и другим, но факт остается фактом, и весьма ощутимым: спина действительно болит.

Я лежал тихо, заставляя себя не двигаться, хотя мне хотелось немедленно вскочить с кровати и посмотреть на себя в зеркало. Надо уметь держать себя в руках. Я закрываю глаза, мысленно глядя на себя со стороны.
Это занятие всегда мне нравилось. Словно смотришь на другого человека.

Я пишу это не для того, чтобы получить твое сочувствие. Такие вещи сочувствию не подлежат. Но эти воспоминания даже теперь не дают мне спать, и разделить их с тобой – единственный известный мне способ облегчить их тяжесть. Я хочу выздороветь.