Подарок Пришвина. Новелла

Анатолий Коновалов   

ПОДАРОК ПРИШВИНА

*
НОВЕЛЛА
*

Это произошло почти сорок лет назад.
Но прежде чем я постараюсь до мелочей вспомнить тот случай, взял и сдернул паутинку времени с прошлого, с истории своего родного края, в котором зарыта моя пуповина. То, что вершилось в Стновлянском районе тогда, когда я в конце шестидесятых годов уже минувшего столетия приступил профессионально "затачивать" журналистское перо, на фоне сегодняшнего тотально-трагического разрушения тех же становлянских сел и деревень, могу только воскликнуть: "Неужели это действительно было?!"
Да, было!
Когда в 1963 году к Становлянскому району присоединили Волынский, то на их общей территории около семи тысяч детей получали знания в 7 средних, 28 неполных средних и 75 начальных школах. В первые же годы, когда Владимира Федоровича Топоркова "перетянули" (пишу это в кавычках потому, что сопротивлялся он этому, как бык, которого ведут на бойню),  из главных редакторов районной газеты в секретари райкома партии, в районе построили школьные комнаты почти на 1700 мест, 11 домов для учителей, два интерната, три корпуса производственных школьных, хорошо оборудованных мастерских. 
Я лишь чуть-чуть приоткрыл полинявшие шторы прошлого. А на состояние образования в начале двадцать первого века хочется с ужасом закрыть глаза.
А тогда…
…Хотя у Топоркова рабочий кабинет был уже несколько месяцев в райкомовском особняке, но душой он никак не мог расстаться с людьми редакции и топографии, с которыми проработал более восьми лет. Потому-то, когда шел после службы домой, то частенько заходил в то здание, где пахло типографской краской,  бумагой. Тишина в райкомовском кабинете в первое время не привычно давила на его уши. А тут был слышан напряженный и монотонный шум печатных машин, линотипов.  И куда бы ни упал его взгляд, все тут помнит тепло его заботливых рук, стук неспокойного и неравнодушного сердца. Как самым мощным магнитом тянуло бывшего (это сказать легко – "бывшего") редактора сюда. Хотя свою тягу, свои чувства тоски по прежней работе он старался скрывать.
А заходил он в редакцию всегда вроде бы под единственным предлогом: в газете корректором продолжала работать его жена – Юлия Матвеевна.  Вместе ведь домой идти веселей, можно и какие-то семейные проблемы обсудить без помех, спокойно. Подышать свежим, не кабинетным, воздухом. Полюбоваться буйством деревьев и кустарников, в которых тонули сельские дома и огороды.
Но в первое время я не мог без жалости на него смотреть. В воспаленных глазах расставила сети усталость. Понятно было, что он пока "молотит не свою копну", не привычен для него "цеп" пропаганды и агитации, который ему "всучил" первый секретарь райкома Пономарев. Вместо любимой, творческой журналистской деятельности он должен был "въезжать" в районные проблемы культуры, медицины, образования, спорта…   
У меня складывалось впечатление, что он вприпрыжку и радостно сбежал бы из особняка на улице Советской, чтобы вновь проводить планерки, колдовать над макетами полос, "ради строчки в газету" колесить по круглогодичному районному бездорожью, глотать пыль, мокнуть, мерзнуть. И это мнение еще больше вызревало, когда Топорков спрашивал:
- Как, Малыш, новая редакторская метла метет? – и натягивал с усилием на лицо улыбку.
После ухода Топоркова редактором назначили его бывшего заместителя Николая Ивановича Чурляева. Человек он мягкий, журналистом стал не по зову сердца, а по стечению жизненных обстоятельств. Грешил он известной для русского мужика слабостью. Если Владимир Федорович в каждую запятую в тексте вникал, то новый редактор забывал иногда и про предложения.
И кадровая "рокировка" явно не на пользу газете пошла. Как заведующий отделом экономики сельского хозяйства Алексей Вуколович Глебов был незаменимый и специалист,  и журналист. Став заместителем редактора, возглавил отдел партийной жизни. Ну, ни его это была "тарелка", он же не любил, как он выражался шутливо, "партейную работу, и вряд ли к этому стремился. А возглавивший сельхозотдел Александр Михайлович Иванов, "без году неделю" в редакции проработал. Он, без сомнения,  опыта наберется, и крылья журналистского мастерства расправит. Но для этого потребуется немало времени.
И я как ответственный секретарь  тоже имел опыта с комариное жало.
Все это прекрасно понимал Владимир Федорович.
Я дежурно ему ответил:
- Все пока нормально, если не было бы так грустно.
Он, конечно, догадался без переводчика, что я с болью в душе воспринимаю его уход из редакции.
Владимир Федорович по старой памяти что-то мне советовал, подсказывал, за что-то ругал, когда я в верстке газеты явные ляпы допускал.  Делал это все от души, эмоционально, вроде бы продолжал быть редактором.
А в тот день секретарь райкома зашел в мой кабинет с таким видом, будто его в райкоме медом опоили,  и он на века вечные забыл о своем редакторстве, о тоске по журналистскому скрипу пера.
-  Я, Анатолий, сегодня первый раз от партийной работы удовольствие получил, - глаза его светились изнутри, в них, как туман на ярком и жарком солнышке, усталость испарилась.
Мне ничего не оставалось делать, как смотреть с удивлением на него и лишь взглядом спрашивать: "Неужели вы, Владимир Федорович, наконец-то, до истины партийной работы докопались? Или самое заветное желание в вашей жизни свершилось?"
Ему,  наверное, мой вопрос был нужен, как пятое колесо телеге.
- Это же немыслимо! – он, казалось, мое присутствие не замечал, захлебываясь от восторга.
- Что немыслимо? – постарался быть вежливым я, раскрыв, наконец-то, рот.
- Николай Романович запретил ее закрывать, сказав: "Пока в нее ходит хотя бы один ученик, она будет работать". И Пономарев почти слово в слово повторил Рублева. Их чисто человеческая, а может, и партийная мудрость до меня дошла только сегодня и без всяких натяжек.
- Что вы имеете в виду? – я пока не понимал отчетливо причину его радости.
- Ты же знаешь, что я собирал и собираю материалы и документы о жизни Лермонтова, Бунина, Пришвина на нашей становлянской земле?
- Конечно…
- Так вот. Сегодня  побывал в Хрущево - Левшино. Не тебе мне говорить, что это - усадьба Михаила Михайловича...
Он чуть перевел дух, продолжил рассказывать:
- Прежде чем походить там, где ступали ноги Пришвина, я в первую очередь по долгу службы заглянул в местную школу. Походил по большому и светлому дому и удивился: в школе звонкая тишина прилипла к стенам. "Что такое?" – спрашиваю у старенькой технички. Она меня заставила даже рот раскрыть от удивления, сказав: "Так кому же, милок, у нас тут пыль столбом поднимать? Один у нас в школе Ванечка остался". Вновь с недоумением ей надоедаю: "Как один?" Хотя я, как секретарь по идеологии,  должен был знать, как дважды два – четыре, в какой школе, сколько учеников учится. "А вот так, милок. Детей больше нет в нашем селе. Молодые семьи на центральную усадьбу совхоза перебрались, а  у нас, старух, рожалка давно на пенсию попросилась…" – ее рот зашамкал в беззубой улыбке. Опять допытываюсь: "А учитель-то у вашего Ванечки есть?" Она, как мне показалось, восприняла мой вопрос так, будто с темным-претемным человеком время зря на разговоры тратит. "Какой же это ученик без учителя. Варвара Гавриловна всю жизнь деток учила. И Ванечку выпустит из четвертого класса. Мне тоже работы хватает. А как же? Натопи такой  домино, полы помой, да еще и Гавриловна заставляет вовремя звонки давать. Все у нас чин - чином. А как же иначе-то?.."  Написал бы ты об этой школе, Анатолий, - в его словах я не уловил властных ноток, а воспринял их как пожелание.
Меня его рассказ настолько заинтересовал, я ответил, не задумываясь:
- Завтра у нас не газетный день. Думаю, Чурляев против моей командировки не будет.
- Я тоже на это надеюсь, - у Владимира Федоровича, пока он рассказывал про ту начальную школу, радость к лицу намертво прилипла.
И я поехал в Хрущево – Левшино.
Все там связано с Пришвиным. Та же Варвара Гавриловна помнила его, когда в 1918 году была еще девчушкой. И здание начальной школы – его детище. Как я понял из разговора со старожилами, они с каждым годом все бережнее и теплее относятся к памяти  о нем. Сожалели, что в первое время советская власть несправедливо к нему отнеслась.
Я попробовал уточнить:
- Почему несправедливо?
Лучше всех оказалась информирована та самая учительница.
- После революции наши деревенские мужики отняли у него все: землю, сад, корову даже зарезали. А без коровы, без земли любой человек в деревне – нищий, голодный и холодный.
- Почему они так с ним поступили? – я не скрывал своего недоумения, зная, что Михаил Михайлович никогда не был помещиком-извергом.
- Такое тогда решение принял Елецкий Совет депутатов. Мы же были в Елецком уезде. Михаил Михайлович на какое-то время уехал в Елец. Но, не найдя там работы, возвратился весной 1918 года в Хрущево вместе с женой и двумя сыновьями. Пришвин, как обыкновенный крестьянин, получил надел земли. Пахал, сеял, убирал хлеб. На деньги, заработанные гонорами от книг, построил вот эту школу для крестьянских детей, которых сам же и грамоте учил. Мы по сегодняшний день считаем здание школы - подарком Михаила Михайловича. Хотя в том же восемнадцатом году, только осенью, активисты от советской власти навсегда заставили его покинуть нашу деревню. Жаль, конечно…
Когда я ехал из села Хрущево - Левшино, у меня в голове крутилось: "Подарок Пришвина… Подарок Пришвина…"
Под таким названием я и дал очерк в газете.
Но прежде, тому, что мне рассказала учительница и некоторые старожилы села, я постарался найти подтверждение в дневниках или произведениях своего земляка – мудреца и философа, непревзойденного певца природы. Я не мог спокойно читать фразу из его рассказа "Сыр":
"Мне было, будто повесил я петельку своего сердца на гвоздик, а все остальное: ученость свою, идеи, тепло, вещи – все это брошено как-нибудь…"
А почему так с ним произошло, он уточнил в своем дневнике:
"Пламя пожара в России так велико, что свет его, как солнца свет утреннюю зарю закрывает, как невидимым становится свет всякого нашего творчества, и напиши теперь гениальную картину, она будет, как бледная утренняя луна, бессильная, лишняя…"
И в своем родовом имении он себя чувствовал "бессильным", "лишним".
Но до конца своих дней тосковал по селу, где прошли его самые счастливые дореволюционные годы.
В его дневнике я обнаружил такую запись:
"И теперь ночью, когда не спится, чтобы заснуть, я представляю себе с закрытыми глазами с точностью все тропинки, все овражки и канавки, и хожу по ним, пока не усну…"
Когда я писал очерк, меня не покидала мысль. Может быть, над розово-белым пожаром сирени, оставшейся "живой изгородью" от разграбленного в сое время имения дивного певца земли Русской, над умирающим селом Хрущево витает душа Михаила Михайловича. Мне так хотелось, чтобы о нем никогда не засыпала память того единственного мальчика, который учится в Его школе…
…Когда утром я пришел на работу, настойчиво зазвонил телефон. Поднял трубку. Из нее раздался голос Топоркова:
- Спасибо тебе, Анатолий, - поблагодарил Владимир Федорович сразу же после того, как поздоровался.
- За что? – не понял я….
- Только что мне принесли последний номер нашей газеты. Спасибо тебе за "Подарок Пришвина"…
Положив телефонную трубку на аппарат, сам не знаю почему, я вспомнил запись Михаила Михайловича в дневнике, которую он сделал за несколько часов до своей смерти:
"Я бы желал перед смертью от себя отказаться для утверждения радости жизни: я не могу, а вы, друзья, царствуйте!"
Эта его мудрость – еще один его подарок нам, живущим на земле…
Не удивлюсь, если точно так же всегда думал и Топорков. Ведь он хорошо знал и о жизни Пришвина, и о его творчестве, читал и перечитывал дневник.  Владимир Федорович, думаю, не случайно стал как писатель его преемником, и, как Михаил Михайлович, певцом земли Русской.