Главный страх

Когда-то они летели по улице в пять утра, держась за руки, разбрызгивая лужи, и кричали:
– Нам весело! Нам весело! Весело-о-о-о!
Счастья было столько, что терялось ощущение себя, и словно со стороны был виден полет двух сумасшедших влюбленных, отделенных ото всех прозрачной и колкой стеной дождя.
Грустная бабулька из тех, что находят свое главное развлечение в больничных очередях, крикнула им:
– Ироды! Распустилась молодежь!
И тогда они побежали дальше, крича:
– Мы молоды! Нам весело!
– Отчего же вам весело? – улыбнулась вслед толстая тетка.
А они все бежали, крича:
– Мы молоды! Нам весело!
…Теперь она лежит целую ночь рядом с ним, не смыкая глаз и глядя ему в затылок. Он дышит ровно, как молится. А у нее вместо сердца – вулкан.
Они с мужем не помирились перед сном, и оттого бледный лунный свет из окна особенно страшен.
Он на нее сегодня, кажется, даже накричал. Говорил громко, размахивал руками, глаза черные-черные, как маслины, хотя обычно – светло-чайные. Она испугалась и молчала, а он говорил так, что в уголках губ даже собралась слюна. Из-за чего они ссорились – если это все-таки называется “ссорились”? Из-за доченьки, из-за Анечки. Можно ли давать ей шоколадки? Ребенок хотел, но она, мать, знала, что это вредно для зубов, и диатез может случиться. А он, отец (тоже мне!) говорил, что капелька вовсе не повредит. А что, разве не очевидно, что капелькой дело вовсе не ограничится? За ребенком нужно следить. Оберегать его здоровье с самых ранних лет жизни...
Тогда он начал кричать (точно – кричать), что она, эдакая заботливая, лучше бы позаботилась о себе. А то, якобы, ест, всякую гадость, уже вылиняла, выцвела. Да...
Это, наверное, было неправдой. В глаза кольнуло очень больно.
Она заплакала, что в последнее время происходило с ней очень часто то ли от слабости нервов, то ли от силы характера.
Рот был словно залеплен: можно бормотать бесконечно, но ни звука твоего не услышат. Все время так, все время так, кто ее слушает!
Муж замолчал, нервно походил по комнате, неловко погладил ее по голове и потом, истомившись, пошел спать. Она скоро отправилась за ним следом.
Он во сне сначала нервно и часто дергал ногами, как будто куда-то бежал, а потом успокоился и задышал ровно. А она смотрела ему в затылок и целовала плечи, пока он этого не чувствовал, потому что ведь – ссора. Он пах сладко и нежно, как сахарная вата, как маленький ребенок.
Положила руку ему на затылок, в теплые волосы, уснула, сомкнув горячие и влажные веки.
С утра муж все хмурился, ел молча. Ольга тоже молчала, размешивала кашу для дочери, рисовала узоры ложкой.
– У начальника сегодня День рождения. Буду поздно, – сказал он перед уходом. Она кивнула и закрыла дверь. Не поцеловались на прощанье...
Пошла будить дочь, впряглась в свой день.
Приготовь, мама. Вымой, мама. Расстегни, мама. Зашей, мама. Постирай, мама. Погладь, мама. Убери, мама. Поиграй, мама. Улыбнись, мама. Побеги, мама. Спрячься, мама, спрячься. Приготовь, мама...
Яхонтовая ее девочка, красивая, веселая, добрая, капризная, избалованная, нежная. Губки рубинчики, глазки сапфирчики, на бабушку похожа, ах, мама, как давно говорила я тебе: «Расстегни...»
Так страшно за нее, подумать только. Постоянно поддержать, поймать, обнять, защитить, оградить, отобрать, спрятать. Если бы можно было положить ее, благодать небесную, в красивую коробочку, укутать облачной ватой, уберечь навсегда – какое было бы счастье... А то ведь – сколько страха за маленького ребенка. Бежит Анечка на острый угол, сует в рот горячий кусок, хватает со стола нож, тянет шпильку к розетке. Анечка, слушай маму, слушай. Не спеши. У тебя-то времени еще нет, одна сплошная счастливая бесконечность, а для меня оно уже тронулось, летит, комкается день в день, мятая бумага, я знаю ему цену, поверь.
Ближе к вечеру муж позвонил: «Я останусь ночевать у коллеги... Тут все наши. Не волнуйся».
Ах, ну да, если он сказал не волноваться –  так и нет никакого волнения. Подумаешь.
–  Пойдем, Анечка, спать.
Мать и дочь улеглись в одной постели. Какая же она крошечная, как же она проводит целые ночи одна в своей кроватке, такая беззащитная? Аромат невинности и даже – собственного тела, ведь вспитала именно им.
Анечка, сжавшись в комочек, уснула рядом с мамой на удивление быстро. Как давно ты отпущена из утробы, как недавно ты слышала над собой биение материнского сердца вместо шума ветра... Ты уже не моя, но ты только моя. Не хочу тебя отпускать. Положить, положить бы тебя в красивую коробочку, кормить из рожка, тетешкать, держать всегда рядом: не украли бы, не разбили...
Анечка сжала ручкой материн палец. Ольга заплакала от нежности и печали.
Известно: в самом акте рождения заключается отречение ребенка от матери. Он еще тянется к ней по привычке, но уже осознает, что обречен уходить от нее все дальше и дальше, пока не покинет навсегда. И каждой матери не хочется этого, она всегда отпускает дитя с болью. Мы выходим из родителей (при том из отцов – к их вящему удовольствию) и выпускаем из себя детей.
И только супругов мы принимаем в себя и забираем себе раз и на всю жизнь. И, умирая, должны умирать вместе. Просто один может идти за другим чуточку медленнее, спотыкаясь и опираясь на сучковатую палку незавершенных дел. Сон его в пустой и холодной постели беспокоен, но утешает то, что еще слышен голос ушедшего вперед супруга-коренника.
Ее постель была тепла.
Через несколько дней ей нужно было выходить на работу, и эта мысль терзала и мучила. Как Анечка без нее? Неужели все же – отдавать в сад? Но ведь там безразличные воспитательницы, злые дети, опасные игрушки. Нет, наверное, нужно посидеть дома еще. Поговорить об этом с мужем. Хотя, кажется, он ее уже разлюбил. Вчера так грубо говорил... и сегодня... не вернулся. Что он, с другой женщиной? Прямо сейчас – с другой женщиной?
Сердце учащенно забилось, и перед глазами встали страшные, неправдоподобные картинки.
Ее муж –  с другой женщиной, а не с коллегами? Другая женщина? А какая может быть другая, если у каждого мужчины его женщина – всего одна?..
А если бы он был восточным императором, женщин было бы у него много, и только одна любимая жена. Может быть, этой женой была бы даже она, Ольга. Она бы слушалась его безукоризненно, носила паранджу, не спорила и выполняла все желания своего господина. Это ей было бы несложно. Но ведь у него был бы еще гарем. И там – много его женщин, красивых и сладострастных.
Она бы выходила по ночам под окна и… Убивала бы их? Смотрела на них и плакала? Нет. Наверное, она сама бы просто тихо умирала. Потому что когда часть тебя тебе уже не принадлежит, это немножко смерть. Сначала у тебя вырезают аппендицит, потом – доброкачественную опухоль, затем вырывают зуб, отрубают руку, а после всего вырывают сердце. Самая красивая, самая юная жена твоего мужа вырывает тебе сердце.
Анечка тихонько захныкала во сне, и Ольга наклонилась к ней, стала шептать, как обычно шептала в тяжелые ночи мужу, пока он не слышал, пока был в своих грезальных, дремальных замках страха:
– Все хорошо. Я люблю тебя. Мой ангел. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Все у нас хорошо…
Аня успокоилась, как обычно успокаивался и ее отец.
А что, если с ним, немного нетрезвым, немного безбашенным, что-то случилось? Ведь никто его там, в пьяном чаду, не убережет. Никто не возьмет за руку, не скажет: «Оскар…» так, что он сразу же присмиреет, улыбнется, подмигнет маслянистым своим глазом: «Все хорошо, девочка моя, мужик твой держит себя под контролем».

Ольга гуляла с Аней по залитому светом парку, когда вдруг грянула гроза. Мать сразу подхватила дочь на руки и удивилась тому, какая же Анечка легкая: птичка, пушинка.
Холодные струи больно секли тело. Ольга прикрыла голову дочери руками.
– Сейчас, моя маленькая. Сейчас, моя хорошая. Сейчас мы спрячемся от дождя…
Она изо всех сил старалась оградить дочь от воды, прижимала ее к себе, зажимала ладонями розовое личико.
– Сейчас, сейчас…
Прямо перед ними остановился автобус. Ольга уверенно вошла в него и убрала руку с Аннушкиного лица.
Оно было синим и распухшим.
Анечка задохнулась под ее рукой.

Ольга проснулась резко, с вскриком. Сердце бешено колотилось. Пару секунд растерянно смотрела в потолок, щурясь от яркого, назойливого утра. Покосилась на мирно сопящую дочь, вытерла со лба холодный пот. Черт, приснится же такое…
И вот – озаряющая мысль. Оскар. Ольга схватилась за телефон, в ответ – долгие гудки. Украли, убили, ограбили. Где его искать? По какому телефону морга обычно звонят?..
– Алло?
– Оскар! – голос нужно держать строгим, пусть сердце само по себе обливается радостью. – Привет. Ты сейчас где?
– Уже на работе. А вы только проснулись?
– Да. И что же, домой не зайдешь?
– А зачем? Все со мной нормально, завтраком Оксана меня покормила, не переживай.
– Кто тебя покормил завтраком?
– Коллега, у которой мы все ночевали. Все хорошо, Оль.
– Ну, раз хорошо… Пока, – желание бросить трубку, но дожидается его прощальных слов:
– Пока.
Сброс.
Нет, она знала, что муж ей верен, так же точно, как и то, что Бог – есть. Но она была зла. Очень зла. И обижена. Какая же адская, кромешная слепота опускается на душу женщины, когда она обижена!
Ольга кормила дочь, а сама думала о разных мужчинах. О тех, в кого влюблялась в младших классах школы, о тех, с кем знакомилась, пока училась и работала. Некоторые их них ей нравились, но любила она неизбывно и глубокого только одного мужчину, на которого сейчас неистово злилась. И от злости этой ей хотелось, чтобы все те, о ком она думала, любили ее.
Ольга отобрала у Анечки клубнику, потому что помногу нельзя, может быть диатез. Отобрала резиновую игрушку, подаренную кем-то из друзей, потому что она китайская. Дала поиграть с тряпичными пеленашками, которые делала сама, вкладывая в них всю любовь… Но Анечка закапризничала, стала кидаться куколками без лиц. Ольге казалось, что это не игрушки, а она бьется об стену мягкой круглой головой: бум, бум, бум, шлеп. На пол будет стекать кровь. На, доченька, конечка деревянного, поиграй. Аня согласилась.
А потом – сборы на улицу. Аня любит гулять, тащит ведерко, лопатку, хохочет, только одеваться не желает… И вот вышли, ждут лифт. В подъезде темно, грязно, прохладно, Ольга с тревогой смотрит на Анечку: не замерзнет? Не запачкается? Не упадет? Аня смотрит на щель между дверями лифта и стеной: она светится, в ней ползают тросы, провода, какие-то непонятные черные шланги. Ольга переводит взгляд вслед за дочкиным и с отвращением думает, что все эти штуки похожи на кишки.
– Аня, ты только не упади. Там машина, будь осторожна. Ты же моя ласточка, рыбонька, дай вытру ручки, они грязные… Держи меня за руку, не вырывайся. Пойдем к тому пруду.
– Мама, мама, что это? Как фи-гу-рис-тка, – Анечка с удовольствием выговаривает трудное слово, в котором умудряется выковать даже буковку «р» – так впечатлило ее на днях выступление очаровательных спортсменок.
– Где? А, это… Это водомерка. Такое насекомое. Про него есть какой-то мультфильм, я тебе найду. Видишь, оно умеет бегать по воде, а больше никто не умеет. Здорово, да?
Аня торопливо кивает, у нее наготове уже другой вопрос:
– А почему она умеет?
В голове всплывает давнишнее воспоминание из школьной биологии:
– Потому что, когда водомерка рождается, она умеет летать и кружится в воздухе все лето напролет, пьет нектар и веселится. Но потом наступает зима, и водомерке приходится залезть глубоко в мох, чтобы согреться. Питается она только собственными запасами, то есть мускулами, благодаря которым раньше могла летать. А когда наступает новое жаркое лето, водомерка начинает скучать по ощущению полета. Ей сначала очень-очень грустно. Но вдруг водомерка понимает: она ведь такая крошечная, и с такими тонкими пушистыми ножками, что может летать… по воде. Потому водомерка и скользит так красиво по пруду.
Аня изумленно раскрывает глаза и замолкает, а Ольга думает о том, как это на самом деле трагично – после первой своей зимы, внезапно повзрослев, потерять способность летать. Как это грустно.
Ольга поднимает глаза к нему. Надо же, какое душное, ослепительное лето, хоть бы одно облачко. Адское пекло.
– Жара… Даже у воды жара.
– Мама, а почему так жарко?
Ольга улыбается
– Потому что светит солнце.
– А почему оно так светит?
– Потому что лето.
– А почему лето?
– Потому что кончилась весна.
– А почему кончилась весна?
– Потому что наша планета Земля летит, летит в Космосе, вертится вокруг Солнца, и вот сейчас подлетела к нему совсем близко…
Ольга знает: иногда дочь задает ей вопросы не столько из любопытства, а просто потому, что хочет поговорить с мамой. Ольга сама так делала в детстве.
– Анечка, а что такое любовь? – вдруг вылетает из нее. Аня мнется, а потом нехотя говорит:
– Любовь – это страх.
– Мамочки… Это еще почему?
Аня молчит, как будто ее нет. Ольга знает: теперь уже дитя не растормошить, будет молчать до дома. И ладно. И пусть себе молчит, думает, умнеет. Представляет себе, каково это – когда Земля летит к Солнцу, а водомерка на этой Земле теряет способность летать.

– Аня, подожди, не беги, не поднимайся без меня на ступеньки, упадешь. Сейчас я достану почту, и пойдем.
В пальцах оказался странный конверт, официальный, большой… Дома Ольга, нахмурившись, первым делом разорвала его, не сумев решить, кому из них с Оскаром он предназначался: звали их обоих Василенко О.И. «Уважаемый… Уведомляем вас… Вы должны… В обратном случае… Взыскать в судебном порядке… Будут начисляться пени…»
У Ольги потемнело в глазах. Какой еще долг? За что? Что не платил ее муж? Господи, и сумма-то какая… Откуда же они возьмут столько?
– Мама, пить!
Ольга автоматически протянула стакан, даже не думая, что вода там просто ледяная. Медленно опустилась на стул, сжимая в руках письмо.
– Мама, мультики, мультики!
– Да, да… включи, ты умеешь…
Анечка радостно улыбнулась и унеслась.
Ольга обхватила голову руками и тихонько заскулила.
Господи, какой ужас, какой катастрофический кошмар! Как же теперь жить, где они возьмут столько денег? Почему так получилось? Теперь нужно просто срочно бежать на работу, но ведь ее нищенская зарплата все равно не поможет оплатить все это. А ведь такая высокая квартплата, ипотека, Анечка, сколько нужно тратить на одну Анечку! А Оскар? У него желудок, нужно покупать только качественные продукты, а это тоже недешево… Она бы, может быть, еще и смогла питаться как-нибудь…
Проходил час за часом, Анечка с упоением смотрела в комнате мультики, в легком шоке от того, что можно так много сразу, а Ольга все сидела, окаменев, за кухонным столом. И нужно было пойти в комнату, выключить телевизор, накормить ребенка, и не было сил. Позвонить Оскару? Но он на работе, занят… За окном уже цвел закат, Ольга отражалась самой себе в багровом окне. Муж задерживался на работе, и она снова подумала о том, что с ним могло что-то случиться. Или… или он просто бездушная сволочь, она целый день как заводная с ребенком, с готовкой, а он… Кому она будет нужна, если не станет готовить и убирать? Он заметит, что что-то не так, если она исчезнет, а суп на плите все же будет появляться? А что… если не заметит?
Господи, как можно так думать. Как можно так думать. Какое это все имеет значение. Только бы скорее вернулся, только бы обнять его. Вдруг и вправду с ним что-то случилось? Вдруг – случилось?..
Деньги. Кредит. Уйти из дома. Выброситься из окна. В груди болит. Деньги. Анечка. Анечка так посадит глаза. Деньги. С Оскаром могла случиться беда. Болит голова. Душно. Деньги. Можно продать почку. Анечка будет плакать. Надо позвонить Оскару. Тяжелая рука. Уронила телефон. Как жалко. Деньги. Нет, не разбился. Деньги.
Какие страшные дни, как сложно переползать из одного в другой. Время и деньги тратятся быстрее всего, наперегонки, не успеваешь ухватить, решить, что дороже. Мчишься, цепляешься за мужа, ребенка, себя, а в итоге про кого-то все-таки забываешь, и ползешь кое-как, с ненужным грузом, не заметив, когда самое драгоценное тебе поменяли на мираж, фальшь, тяжелый  муляж.
Раздался звонок в дверь.
– Папа, папа, папа пришел! – слоненок промчался к двери, топоча изо всех сил. Ольга бросилась следом.
– Папа, папа, я смотрела мультики, много-много! Смешно! Там заяц – бух, а лиса – хрясь! Папа! – много визга, хохота, Оскар улыбается, вертит ее на руках, подкидывает, целует в румяные и круглые щеки, Анечка морщится от колкой щетины и смеется. – Папа, а где ты был?
– В гостях. На тебе, – протягивает шоколадку, а сам косится на жену. Ольга молчит, ей радостно и больно, по душе расползается блаженное и стыдное тепло. Наверное, именно такую смесь облегчения и страха испытывают дети, которые уже научились ходить на горшок, но описались во сне.
– Привет, – она приблизилась и поцеловала мужа в щеку. И правда, колко. К тому же сладковатый, мерзкий запах вчерашнего кутежа. Но как хорошо, что он вернулся. Господи, родной!..
Сердце немного упало в обморок и очнулось.
– Ты чего такая грустная? – ущипнул ее за бок, подмигнул. – Давай ужинать?
– Пойдем.
После ужина, вымыв посуду и уложив Анечку, Ольга показала мужу письмо, которое все это время висело на ее сердце гирей. Оскар удивленно пробежал строчки глазами, приподнял брови:
– Какая-то ерунда. Завтра я позвоню в налоговую и разберусь. Наверное, просто ошибка. Придется, конечно, со справками побегать, но не переживай. Дай поцелую.
И поцеловал. И все. И это было вот так просто.
Ольга засмеялась над собой.
– Тогда пойдем спать. Конечно, это ошибка…
Ночь до сна всегда была самым нежным временем между супругами. Можно пошептать на ухо все, что наболело, подержать за руку, поцеловать в плечо, послушать, как бьется сердце.
Залезли под общее одеяло (когда-то Оскар резко сказал ей: «Какое еще второе одеяло? Мы всегда будем спать под одним!»), обнялись, притихли. От него неприятно пахло вчерашним вином и приятно – сегодняшним родным потом. Ольга вспомнила, что от ее мамы по утрам часто пахло именно так. Она целовала дочь каждый день перед школой, и запах был именно таким – от него разрывалось сердце и хотелось выть, фыркать, драть себе кожу.
Оскар притянул Ольгу к себе и начал ее целовать. Она любила моменты этой особенной близости не только из-за чисто физиологического удовлетворения, но и потому, что тогда особенно ясно чувствовала свою нужность.
Под одеялом сжала руку мужа. Рука была в запястье тонкая, почти женская. Как у мамы.
Оскар накрыл ее своим телом, задышал чуть чаще. Ольга нюхала его плечо.
Он был родной, близкий и живой. Он любил ее. В соседней комнате спала их дочь.
От нежности потекли слезы.
«Сегодня же твой День рождения, милая. Нужно танцевать».
«Не хочу».
«Тебе сегодня исполняется целых пять лет, а ты что это, плачешь? Посмотри на мать».
– Ты что, плачешь? Посмотри на меня. Ты прекрасна.
«Дай тебя пощекотать».
«Нет, нет, не надо целовать меня в ухо!»
– Оскар, пожалуйста… Не ухо.
…Не надо меня обнимать. Не надо на меня дышать этой сладкой гнилью, мама. Я знаю, что ты скоро уйдешь. Пожалуйста, поиграй со мной. Пожалуйста, не уходи. Я так привыкла все время быть с тобой, мама, это ты меня приучила, ты носила меня в себе. Поиграй. Обними. У тебя тонкие руки.
– Еще крепче, родной мой… Оскар, обними меня. Обними. Я люблю тебя.
– Я люблю тебя, милая.
В шкафу было тепло и надежно.
«Оля, ты где? Выходи. Выходи, моя любимая девочка, доченька».
– Моя любимая девочка, моя женщина. Как мне хорошо…
Слезы в подол маминого платья, висящего в шкафу. Мама уходит с кем-то, прихватив с праздничного стола бутылку. За окном темно. Страшно.
– Страшно прекрасно, просто ужасно восхитительно…
– Я люблю тебя, Оскар, я люблю тебя.
Поцелуй в висок, расслабленное тело, его сердце под самым ухом.
«Мама, мама, мне страшно…»
«Оля, марш в свою кровать…»
«У тебя не дочь, а маленький монстр. Она что, подглядывала?..»
– Оскар, там Аня?!
– Что? Где? Нет, ты что, тебе кажется, – муж обнял ее одной рукой, уткнулся носом в макушку. – Как приятно у тебя пахнут волосы, а я так редко стал их нюхать. Ты, это… Извини, что вчера не вернулся. Но мы здорово посидели. Как сегодня прошел ваш с Анечкой день?
– Да как обычно… Все в порядке. Только это письмо меня здорово перепугало.
– Говорю тебе, это ошибка. Завтра все решим.
– Завтра выходной.
– Ну, значит, в понедельник. Не переживай, все будет хорошо.
– Да, да, я верю.
– Не бери в голову.
– Не беру. Может, сходим завтра в музей?
– Можно. Я за. Давай спать?
– Давай. Только… я еще подумала… может, мне пока и не выходить на работу? А то, знаешь, Анечку в сад…
– А мне кажется, что ей там понравится. Она любит играть с другими детьми.
– Ну, это когда час во дворе, а то целый день. Нянечки невнимательные, кругом одна инфекция…
– Ты преувеличиваешь.
– Да ничего подобного!
– Но ведь тебе нравилось на твоей работе. А если не выйдешь, тебя могут уволить.
– Ну, не знаю…
– Ты просто отвыкла, поэтому страшно начинать. Все будет хорошо. Спи, не переживай. Спи, моя родная.

Ольга держала мужа за руку и ехала в душном, битком набитом автобусе. Лицо было в поту. На коленях сидела дочь.
Людей вокруг – слишком много. Кажется, сейчас они все упадут, и массой своей перекроют воздух…
Ольга смотрела в окно. Автобус подрезала машина. Люди всколыхнулись.
Если разрезать грудную клетку, сердце можно проткнуть вилкой. В нем есть сосуды, как в маленьком курином сердечке. И оно совсем не похоже на сердечко с валентинок.
Доля секунды – все спокойно. Злая пенсионерка в глубине кроет обоих водителей матом.
Обе руки могут быть переломаны. Это не больно, но очень-очень неприятно.
– Оскар, а ты бросил бы меня, если бы я стала инвалидом?
– Нет, конечно, – неожиданно серьезно ответил он. – Какая ерунда. Я бы бросил тебя, только если ты превратилась в ворчливого депрессивного монстра-истеричку.
– Да?.. Серьезно?
– Не знаю. Мне так кажется.
Ее ладонь в его пальцах завяла. «Нужно, чтобы любили твою душу, а не тело, доченька. Тело состарится, пострашнеет, заболеет, испортится, а душа твоя будет прекрасна всегда, и тогда тот, кто ее любит, останется с тобой навечно» – «А если заболеет моя душа? Если я стану душою больной, душевнобольной? А, мама? Так что же нужно?»
Нужно, чтобы любили не твое тело и не твою душу. Нужно, чтобы любили тебя.
– Чего ты? М? Да брось, это я только так сказал. Конечно, я никогда тебя не брошу, Оль. Наша остановка, пойдем.
Можно споткнуться на порожках и переломать ноги. Но муж внизу подает руку.
– Ну что, на какую экспозицию пойдем?
– Я хотела на 19 век.
– Да брось. Это же так скучно.
– Оскар, как ты можешь так говорить? Это же наша история, наши предки, наша культура… Да и Ане будет полезно…
– Она еще ничего не понимает в искусстве, поверь. Ей просто приятно тусоваться с нами, да, дочь?
Обняла его за шею, маленькая предательница, нет бы поддержать мать.
– Знаешь, что, Оскар: безумие – это болезнь души. Бескультурье – ее смерть.
– Это ты к чему? Оля? Ты что, плачешь? Ладно, мы пойдем на 19 век… Да, Аня? Оль, ты успокойся, Оленька…

Через несколько дней жизнь переменилась. Никакой тишины на двоих с Анечкой, а утренняя гонка в сад, капризы испуганной дочери, собственный уход как предательство, душный офис, старые позабытые коллеги, новые незнакомые лица.
Первая половина первого дня после декрета тянулась целую вечность. В обед Ольга сидела в углу одна, грустная, гоняла тяжелые думы об Анечке. Как она там, брошенная родителями, что с ней? Плачет, может быть? Голодная? Обиженная? Скучает?
– Привет, ты что, новенькая?
К Ольге за стол неожиданно подсел симпатичный молодой мужчина, крепкий, с красивым лицом, с умными глазами.
– Привет. Ну, можно и так сказать, – она усмехнулась.
– Как тебя зовут? – без обиняков поинтересовался коллега. Ольга представилась.
– А я Виктор. Будем знакомы, – он ободряюще улыбнулся. – Ты какая-то грустная. Скучно одной?
– Да нет, не в этом дело.
– Проблемы?
– Так, ерунда, – неожиданно для себя Ольга почувствовала, что не хочет говорить Виктору о том, что у нее есть дочь. Новый коллега смотрел внимательно, можно сказать – заинтересованно, и это неожиданно понравилось Ольге. Она так давно не чувствовала подобного взгляда от малознакомого мужчины…
Виктор, между тем, беспечно заговорил о какой-то малозначительной и приятной чепухе вроде недавно посмотренного фильма, пересказал какой-то смешной случай, поведал ей про кота Шредингера… Ольга улыбалась, кивала, хихикала, прятала глаза.
Он ненавязчиво коснулся ее руки, Ольга, еще не успев ничего осознать, руку убрала. И на долю секунды ярко представила поцелуй этого мужчины: страстный, с томным ароматом, горячий… и до отвращения чужой.
Виктор, даже не заметив, кажется, ее движения, вдруг бросил взгляд на часы:
– Вот блин, до конца обеда всего пять минут. Ладно, я пойду. Пока.
Он ушел, а Ольга осталась сидеть. Потом вдруг вздрогнула, решила, что необходимо что-то сделать. Пошла в туалет. И там, прикрыв глаза, расслабившись, вдруг почувствовала, что пахнет своим мужем, самым интимным его запахом, их совместным торопливым и радостным утром любви. Как будто он здесь, как будто он – это она, они – это оно. А еще пахнет собой, и этот аромат, теплый, самый привычный в мире, успокаивает. Она вдыхала себя  и мужа, себя и мужа, не понимая уже, где кто, и ее наполняли любовь и покой.

– Привет, как твой первый день на работе после долгого перерыва?
– Все нормально. Непривычно, конечно, но ничего. Представляешь, только что заговорила с одним коллегой о детях, и оказалось, что его сын ходит в один сад с Анечкой. И садиком этот самый коллега (его Виктор зовут) очень доволен.
– Ну и хорошо. Теперь тебе спокойнее за Аню?
– Да… А ты, наконец, разобрался с налоговой?
– Угу, пробился к начальству, не прошло и века. Конечно, это оказалось ошибкой. Идиоты. Но начальник адекватный, подсказал, какие справки собрать. Скоро все будет нормально.
– Слава Богу.
– А еще у меня для тебя классное предложение. Пойдем вечером на каток? Я узнал, есть очень классный крытый каток недалеко от дома.
– Да ты с ума сошел. А как же Анечка? У нее сегодня стресс…
– А поговорил с мамой, она согласна помочь. Ты же знаешь, Аня любит у нее бывать.
– Нет, нет, я не могу.
– Оля…
– Тогда давай возьмем Аню с нами?
– А это не опасно? Там же коньки, лезвия, толпа.
Ольга помолчала.
– Она же будет с нами.
…Мчались что есть духу, скользили легко, падали, хохотали, вставали. Анечка пребывала в полнейшем восторге, лезла на руки к отцу, целовала мамин синяк, научившись жалеть у взрослых. Брались за руки, чтобы разогнаться всем вместе. Обнимались.
Были счастливы.
04.08.13-20.08.13