Лёгкий путь в поэзию - пособие начинающим

Проходит время, бро... нет ничего безжалостнее времени.
Как неизбежное зло, увядают на корню жирные хореи, уродец ямб давно уже стал посмешищем на побегушках, демонстрируя пресыщенному свету чудовищные свои немытые стопы, анафеме предан анапест...

Вам, НОВЫМ СЕЯТЕЛЯМ, посвящаю!

    Страсть к стихосложению проснулась во мне очень рано, в самом что ни на есть нежном, грудничковом возрасте. Весьма характерно, но первый мой поэтический опыт был классическим палиндромом: «ма-ма, ам-ам». Чуть позже я научился рифмовать «агу-агу».
Из-за довольно скудного ещё в то время моего словарного запаса рифмы исчерпались весьма скоро, пришлось поднапрячь с соображалкой.
Помню, в перерывах между кормлениями, вдохновлённый вязким молочным ароматом и сладостным теплом материнской груди, я всё настойчивее и настойчивее эксперементировал с символикой и метафорическими оборотами: «ба-ба – ка-ка» и «па-па - пись-пись» – принесли мне не только первый, нездоровый интерес публики, но и печальный опыт редакторского самодурства. Нелепые критические замечания зачастую вколачивалась в мою бархатистую, розовую попку маминой жестокой ладошкой, что становилось порою совершенно невыносимым, пошлым и даже откровенно скучным...
Время шло: неутомимо росли как я, так и моя тяга к прекрасному. Следующим этапом большого поэтического пути стал интерес к тайне происхождения слова, к его чудесной морфологии. В возрасте трёх лет меня беспокоил вопрос: отчего «слюни» не произносятся «плюни», ведь плюнями плюют, в конце концов, а не «слюют», отчего название «земляника» происходит от слова «земля», ведь всем известно, что эта ягода растёт в бабушкином варенье, велики также были мои претензии к дурацким определениям типа «лево» и «право», к букве «р» и тому подобным языковым нелепицам.
Год с небольшим спустя, я, начитавшись под одеялом произведений Агнии Барто и матерных стишков Александра Сергеича (в доме хранилось его Полное Академическое Собрание Сочинений), был уже целиком и полностью готов к самостоятельной карьере:

«Советский учёный смотрит в трубу,
Он видит планеты, звёзды, луну,
Медали висят на полaх пиджака,
Я вырасту тоже учёным, вот так!»

Я горел желанием влезть на табуреточку и продекламировать ЭТО гостям при первой же торжественной семейной оказии, но... аналитический склад ума, некоторые особенности гениального характера, и жуткая боязнь опростоволоситься при дебюте взяли верх над моей воистину гобийской жаждой славы. Мамин День Рождения так и не стал ареной моего Триумфа, я погрузился в себя и тщательно работал над стилем, словом, мыслью...

«Советский учёный лишь смотрит в трубу,
Он видит планеты, все звёзды, луну,
Сияют медали - огни пиджака,
Я тоже учёный отныне - в веках!»

Папин День Рождения был проигнорирован с той же детской безжалостностью и хладнокровием, что и дедушкин. Слово поднималось во мне, росло грозно, элефантически, прямо-таки гигантским канадским опёнком, ломая, сминая и трансформируя в изящнейший верлибр отжившие и заскорузлые классические основы – ритмику, размеры, рифму...

«Учёный из Республики Советов,
В могучую трубу глядит, забыв семью и хлеб, и отдых, и печаль,
В то время как планеты медалями рассыпаны по неба пиджаку.
Я вырасту, куплю себе трубу на Птичьем Рынке,
Огромный телескоп, чтобы прославится в веках!»

Полагаю, если бы фамилия моя была чуть благороднее, например, какой-нибудь там Бродский, а не плебейская – Иванов, я стал бы лауреатом Детской Нобелевской Премии.
Прошли годы, я поседел и растерял зубы, но до сих пор, становясь на табуреточку в палате, отчётливо вспопоминаю мудрые слова дедушкиного начальника – старшего интенданта Шнеерсона, почётным гостем приглашённого на празднование моего давнишнего пятилетнего юбилея:

- Я таки тоже имею, что сказать за поэзию, Стёпа! - сказал он моему деду, поднимая рюмку. -  Больших амфибрахиев твоему мальчику! В добрый путь!