Продавец мороженого

Он всегда засыпал лицом к стене, обнимая подушку, чаще – с большим пальцем во рту, совсем как ребенок. Эта сцена поднимала  в моей душе волну умиления и теплоты, и я подолгу просиживала на краю кровати, наблюдая за его спокойным дыханием и подрагивающими веками с самыми длинными ресницами, какие мне доводилось видеть.  В такие моменты меня захлестывало желание остановить время, слиться с секундой и провести остаток жизни неусыпным сторожем его сна.
Утро неизбежно разбивало иллюзорное спокойствие, он вскакивал, пил кофе, никогда не чистил зубов, и все равно я его целовала. Чувство брезгливости исчезло так давно, что я и не вспомню, испытывала ли его когда-нибудь. Случайно касаясь незнакомого человека в транспорте, я всегда инстинктивно отшатывалась, а место касания словно бы становилось грязным, покрытым чужим потом и запахом, и я не могла ощущать себя спокойно, не воспользовавшись мылом или хотя бы салфетками. Но с ним почему-то всегда выходило иначе: он не любил мыться, или, скорее, ленился, мог не принимать душ неделями, и мне нравилось это, нравилось, что можно зарыться носом в волосы, или уткнуться в плечо, и чувствовать, что он пахнет собой, никаких посторонних примесей. Дезодорантов он тоже не признавал.
Я не знаю, любил ли он меня,  но не могу с уверенностью сказать «нет», потому что любовь – не только в цветах, комплиментах и розовых открытках, как утверждала моя мать в своих нередких поучительных монологах. К слову, за отца она так и не вышла, так что авторитета в этом плане  в моих глазах не обрела. И все же, я думаю, он любил меня, как умел.  Иногда ерошил мне волосы, иногда крепко прижимал к себе во сне, и я лежала,  пока руки и ноги не затекали окончательно в неудобной позе, пока я не переставала их чувствовать. Зато в такие моменты его я чувствовала лучше всего. 
Когда он ушел, я была уверена, что мир рассыпется. Моя реальность слишком плотно окутывалась вокруг прочного стержня, а когда стержень вынули, сложилась, словно моток ниток. Я не вставала утром, потому что не засыпала вечером, жизнь воплотилась в беспорядочном существовании, обрывочных снах и столь же обрывочных периодах бодрствования. Лоскутное одеяло ста разных оттенков серого, конец весны и начало лета. Что-то происходит, падают самолеты, гибнут люди, танцуют в дешевой пивной под окном, поют в караоке. Я – камень в лесу.
Потом на пороге появилась мать с пачкой транквилизаторов. Решительно подала мне стакан, устремленный на меня взгляд говорил, что она подготовила массу аргументов и готова сражаться со мной до конца, если я не выпью чертову таблетку. Я не собиралась сражаться, я даже не спрашивала, что она  предлагает мне выпить.  Не было никакой разницы, что проталкивать себе в желудок через горло, да и чувство голода в то время меня не посещало.
Спустя пару недель я нашла работу. Просто открыла местную газету на первой попавшейся странице. Кем работать – не было никакой разницы, поэтому меня более чем устроил десятичасовой рабочий день без перерывов и зарплата ниже прожиточного минимума. Каждый день мама делала мне пару горячих бутербродов с собой, и каждый день очередная бездомная собака получала свой обед. Горстка транквилизаторов таяла, ремень на джинсах затягивался все туже, пока не закончились дырки. Я продавала мороженое, спала, иногда  что-то ела, отсчитывала сдачу. Привозили мороженое, кидали двадцать коробок прямо на тротуар под палящее солнце, а я металась между ними, пока вездесущие дети не разобрались, что к чему, и не утянули себе пару. Напарница придумала завышать цены, мне было все равно, и я согласилась. Мы перепечатали прайс-лист, люди охотно покупали стаканы и эскимо втридорога, а я имела пару лишних сотен в день. Нас никто и никогда не проверял.
Каждое утро мне нужно было ставить огромный зонт над холодильником, а каждый вечер – снимать его. Когда ремень на джинсах стал застегиваться на предпоследнее деление, я больше не могла удержать зонт, и почти каждый вечер падала под ноги прохожим на тротуар.  Благо, прохожих в моем городе было немного. Как и людей вообще.
Ничто из этого особенно меня не волновало. Мне нравилось, что можно читать много книг каждый день, в эти два месяца я прочла их больше, чем в предыдущие два года, а то и три. Нравилось, что покупатели дарили мне мороженое почти ежедневно,  иногда по несколько штук разом. Не знаю, что они находили привлекательного во мне. Не нравилось только, когда что-то покупали  и отвлекали от чтения. Зарубежная классика в эти месяцы открылась для меня с новой стороны.
Однажды покупать мороженое пришел парень, который приехал на похороны друга. Он улыбался мне во все свои тридцать с небольшим, приглашал на ужин, говорил что-то о моей красоте. Я смотрела сквозь него, на асфальт за его спиной, покрытый уже чуть завянувшими цветами, которые традиционно кидают вслед за гробом в нашем маленьком городке, и ничего не чувствовала.  Если бы транквилизаторы в моей пачке уже подошли к концу, вероятно, я бы засунула его голову в холодильник и пару раз хорошенько задвинула дверцу. Возможно, это мне и стоило совершить.
День города стал пиком моей карьеры на ниве продажи мороженого. Обилие пьяных вокруг, щедрых заводчан с черными от грязи ногтями, готовых оставить чаевые в пару бумажных купюр за простой стаканчик, еще более завышенные цены и орущие, сопливые, нахальные дети с заботливыми мамашами сделали мне неплохую выручку.  Одно печалило –  в тот день так и не удалось ничего прочитать.
Потом появился парень, который приходил ко мне каждый день. Не знаю, что ему было нужно, он просто рассказывал что-то, спрашивал, дарил мороженое. Мне было все равно. Его звали Виталя, он снимал мне зонт, и я более не падала на пыльный тротуар, но меня тяготила любая компания, кроме книг. Тогда я уволилась и ничего ему не сказала.