Возвращение

Пятьдесят рублей, по тем временам, даже при растущей инфляции всё ещё были  достаточно неплохие деньги. Лодочник помявшись помаявшись согласился. Ударили по рукам,отправились минуя ненужные проволочки связанные с непростой попажей на родину. Прямиком в отпуск. В жизнь.

Море – полный штиль. Лодка скользит по поверхности, расчерчивая надвое зеркало воды, оставляя позади пенный след хорошего мотора и накатистую волну, крыльями кочующего клина исчезающую  далеко за кормой. Каботаж, это когда вдоль берега, не углубляясь, не забредая в бесконечные дали. Так и мы, по полной воде выскочили в море, и оставив позади и слева неглубокий залив вышли на крейсерский. Скоро ткнулись в остывающий вечерний песок родного берега.

Стоит подняться в гору, как в глаза плывут знакомые с детства картины.  Бабушка колокольня, заметно клонящаяся набок. Всё ещё немая, без колоколов, потерянных в пору становления народной власти. Комсомольцы активисты, – их было время, – постарались, чтобы церквей не стало вовсе, да только не судьба. Церкви красавицы стоят до сих пор и радуют глаз. Колокола однажды вернут на место, правда, это случится только через семьдесят восемь лет, в лето 2013 года.  Ансамбль тройник – последний сохранившийся на побережье.

Высохшая старая рябина в стороне от пыльной дороги, с черной трещиной по телу,  отметиной молнии. Дальние поля поросшие диким клевером в нехватке рабочих рук.  Пустая конюшня, в которой к середине девяностых совсем не осталось лошадей. Не стало и самого колхоза, владевшего когда-то этой невзрачной социалистической собственностью.  Но контрастом человеческому бессилию, сколько хватает глаз – бескрайние леса расписанные тёплой рукой сентября, в ярких, броских, сочных цветах осени. Проплешины седых в вечерней росе мхов на востоке, чистое безоблачное небо, холодная синева морского залива вдали. И тишина. Слышите? Звенит в ушах?

Вот и она, старая старая изба сто лет. Крыша крытая выцветшим рубероидом, серые доски вагонки вдоль, три окошка с лица да бочонок воды под потоком. Сарай с бревенчатым извозом, по которому прежде загоняли лошадей с духовитым сеном внутрь, и под которым деда, бывшего солдатского депутата, поджидала «контра» с обрезом. Дед видел Ленина на съезде в Петрограде:

«А.., – отмахивался он от расспросов, –  далеко это  было, да и народу-то в зале было полно. Я его и не слышал даже. Да и не видел почти. Рыжий мужик какой-то всё руками махал, кричал о чём-то. Потом уже сказали – Ленин...»
 
Деда лишили партбилета перед самой войной, но не репрессировали, как многих в те непростые годы. Почему сказать трудно. Может, что дальше и отсылать-то было не с руки. Куда уж  дальше? Позднее, уже после Победы, ему  предлагали вернуться  в партию, но он отказался. Гордый был. Так и ушел беспартийным. Но перед смертью строго-настрого наказал: «Верьте коммунистической партии, только ей одной и можно верить...» Такое время, такие и люди...

В сарае сена давно уже нет. Висят на жердях, ждут своего часа рыбацкие сети. Сложены поленницей сухие дрова да старая забытая бочка с углём потерялась в углу.  Дверь скрипучая входная с провисшей верёвочкой, за которую необходимо потянуть, чтобы попасть внутрь – прямо как в сказке. Сени, высокий порожек, низкая притолока – наклони голову, поклонись избе, иначе греха не оберёшься.
За дверью они: мама и брат её родной, дядька мой,седые головушки. Обнялись, не виделись-то сколько. Самовар запыхтел горячим паром, позвякивая отдушником по выгнутой крышечке и отражая в начищенной меди белизну старой русской печи. Дух горящей лучины светлым дымком минуя жестяную трубу струится по избе.  Будет и чай, и пироги. Ждали.

Долгие разговоры про житие-бытье. Так бы да и дальше, да только за окошком совсем темно. И лампочка желтой каплей над кухонным столом мерцает – подмигивает. И приблудный кот изогнул спину, трётся о ноги – приглашает. И недопитый чай в кружке, давно уже остывший. Всё. Пора. Пора спать. Я дома.