Опереточный путч

Сегодня 22 августа, светлое утро, мягкое тепло. Нежное, совсем не обжигающее солнце указывает на пыль на моем компьютерном столе в некоторых трудно досягаемых местах. Всегда хотела иметь письменный стол у раскрытого в сад окна. Вот он, стол, вот оно окно, только смотрит оно не в сад, а на очень зеленую улицу. Маленький садик с другой стороны дома. Я смотрю на клены за окном и не вижу их: перед глазами 22 августа 1991 года… во всех подробностях, со всеми нюансами, по часам.

Утро, часов 10, я сижу в больнице и жду консультации доктора Николаева. Я молода и красива, «со стертым национальным признаком на лице», как говорит моя тетя. И хотя мои 90 кило всегда при мне, все говорят: «худеть нельзя – потеряешь индивидуальность, при твоем росте это нормальный вес». Каком моем росте? Почему меня воспринимают высокой? Рост-то 166 см. Я жду доктора, слабо веря, что он вылечит меня от ангины, которая навалилась и скрутила две недели назад.
Начиная с 19 числа я была отрезана от мира. Родители и брат иммигрировали к тому времени. От мужа я ушла год назад. Жила в квартире родителей на Бакунинской. Уезжать не хотела никуда. Тетя с дочкой были на даче, далеко от Москвы. Совсем одна в центре Москвы. Главный источник информации – телевизор показывал то балет, то эти лица ГКЧП. Они сидели за столом все от Янаева до Язова с председателем КГБ в серединке, без эмоций вещая, что «Огонек» закрывается, «Эхо Москвы» закрывается, войска вводятся, чрезвычайное положение объявляется, дабы остановить «сползание страны…» и тридцать седьмой год повторяется. Вернее последнее они не произносили, но оно как-то само собой подразумевалось. Я болела, на работу не ходила, но коллеги звонили и держали меня в курсе событий:

- Все нормальные мужики института генетики поехали защищать наших!
- Каких наших?
- Ну как! Наших!!!
- А! Ну да, ясно! А Петров? А Сидоров? А Иванов? А Розенцвейг?
- Все там. Они у Манежа! Там лавина танков!
- Наши говорят, что может быть химическая атака. Они все там.
- Раздают маски на всякий случай. Мы же биологи, понимаем, что это мертвому припарки в случае чего.
- Мужики остались на ночь. Промокли, дождик был.
- У них не получится развернуть историю и засунуть всех обратно в совок!
- Где все?
- Не знаю точно. В центре. Горел автобус, три парня погибли!
- Танки по все центральным улицам! Господи, сколько танков!
- Какая-то рота перешла на сторону Ельцина.
- А что такое рота? Это много? Это больше чем взвод или дивизия?
За это время я съела пачку олететрина, потом пачку эритромицина, которые сбили высоченную температуру и лишили сил, горло опухло и болело нестерпимо.
Вечером позвонил знакомый музыкант–органист Валерий Камышов, рассказал, что они с женой ходили по улице Горького (извините – Тверской) и спрашивали у военных, сидящих на танках: «Неужели вы на самом деле будете в нас стрелять?»
Военные не отвечали.

22 августа. Солнечное утро. Высокие деревья за окном больницы в лучах солнца… доброго, не жгучего. С листьев слетают капли дождя, который только прошел. Откуда-то движется на меня скорым шагом высоченный блондин лет тридцати, не старше меня. Белая шапочка набекрень, полы халата развеваются.
- Я доктор Николаев. Это вы меня ждете? Заходите. Садитесь.
Огромными руками он заламывает мою голову и смотрит в горло.
- Так! Хорошая лакунарная ангина! Вот таблетка, глотайте. Подождите за дверью, сейчас принесу вам рецепт. Кстати, позже оказалось, что эта таблетка сняла все воспаление сразу.
Сижу, жду, когда гениальный Николаев вынесет рецепт. Заходит молодой сияющий парень. «А где тут доктор Блюмкин?! Где эта еврейская морда!?» Идет быстро, спортивной походкой, улыбается, спина прямая: «Люди! Где еврейская физиономия - Блюмкин?» Я напряженно смотрю на него (я не знаю, что могу сейчас отчебучить… по ситуации). Он смотрит на мое лицо со стертым национальным признаком, вернее на выражение лица, смеется: «Наш Блюмкин! Наш! Мы с ним всю ночь на баррикадах! На дежурство он утром ушел! Хочу сказать ему, что все кончилось! Люди, что вы тут сидите? Все кончилось! Мы победили!»