Уличные песни

Уличные песни: воровские, лагерные, вагонные, песни беспризорников, одесские и т.д. На всех их разновидностях советская цензура ставила клеймо: «запрещенные!». К запрещенным песням также относились песни Лещенко, Сокольского, отдельные песни Леонида Утесова…

Был еще огромный пласт запрещенных песен – самодельные песни времен войны. Много отличных песен было написано поэтами и композиторами в годы войны. Лучшие из них живут до сих пор. Мы знаем авторов слов и музыки этих песен, но огромное количество песен было написано безымянными авторами в окопах и в тылу.
И самой известной самодеятельной песней времен войны я считал:

22 июня
Ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война!

Я и секунды не сомневался, что это – уличная песня! Да и рифма «часа» - «война» не похожа на профессиональную. Каково же было мое удивление, когда я в газете Верховной Рады прочитал статью Сергея Смольянинова. Из нее я узнал, что слова этой песни написал в первый же день войны известный советский поэт Борис Ковынев на мотив первого «еще мирного» варианта песни «Синий платочек» польского композитора Ежи Петерсбурского. Доказал, что песня не народная, а имеет своего автора, Смольянинов через 59 лет после ее написания. Вот как бывает с песнями!

В моем архиве хранятся две пожелтевшие страницы из журнала «Работница». Статья Марка Григорьева «Девичий альбом» посвящена чудом сохранившемуся дневнику – альбому русской девушки, угнанной в немецкий плен. В ней упоминается о шести (!) вариантах широко известной песни «На позицию девушка». И это в дневнике только одной девушки, находящейся далеко от родины и весьма изолированной в своих контактах! Сколько же было написано таких народных песен-вариантов?! Я помню тетрадь-альбом у своей старшей сестры, может быть, с седьмым вариантом этой песни: паренек, проверяя искренность чувств девушки, написал ей в письме: «оторвало мне ноженьку…» («ноженьку» - неожиданно для солдатского выражения, но вполне приемлемо для народной песни) и получил ответ: «Я с другим познакомилась…». И вдруг парень появляется живой, здоровый «и вся грудь в орденах». Разумеется, неверную девицу он отверг. Запомнил я только обрывки этой песни, потому что нас – пацанов мало волновали варианты песен про любовь, нам больше нравились песни, вроде «Я расскажу тебе сейчас, душа любэзный»… о простом грузинском парне – разведчике. Вот его нехитрый и искренний рассказ о том, как «на разведку мой ходил в горах Кавказа»:

Однажды ночью командыр мой вызывает:
«Там за горой немецкий фриц один скрывает,
Твоя пойдет туда и там его поймает
Ко мне на штаба быстро доставляет…»

Парень не строит из себя героя и откровенно признается:

Мой серце йокнул и на низ туда спустился,
Мой кимандир со мной давно уж распростился,
Мой взял винтовку, взял кынжал с гора спустился
«Прощай мой родина – Кавказ!»

Фрицев оказалось целых три, но наш герой использовал старый способ дезинформации противника:

Мой приподнял свой голова на куст зеленый
И заорал что было голос восхищенный:
«Направо взвод, налево взвод, мой сэрэдына!»
Какой чудэсный был тогда картына!

Ошарашенные страшным криком фрицы не оказали никакого сопротивления.

С тех пор мой стал, друзья, отчаянный разведчик,
А раньше был мой – незаметный человечек,
И если надо мой жизнь свою отдаст
За свой за родина – Кавказ…

Разумеется, и такие песни считались запрещенными.

Запрещай – не запрещай, а многие из упомянутых песен звучали у пивных ларьков в исполнении нередко слепых инвалидов войны, на уличных посиделках, на послевоенных стихийных танцплощадках с гибких пластинок, записанных на рентгеновских пленках, которые продавались на всех без исключения рынках тогдашнего СССР. Чуть позже в пятидесятые-шестидесятые годы именно эти песни были основой репертуара радиохулиганов (было такое «хобби» на средних волнах у отдельных закононепослушных граждан).

Будущие барды 50-60-х г.г. (мужчины, по крайней мере) знакомились в тогдашней советской школе с этими произведениями намного раньше, чем со стихами Маяковского и … разогнался и чуть не написал – Есенина. Нет, не учили мы в послевоенной школе стихи Есенина – считался он в те годы запрещенным и босяцким поэтом.

И стихов Юрия Визбора «Сретенский двор» и «Волейбол на Сретенке» молодой читатель может хоть чуть-чуть представить себе, какая атмосфера царила в послевоенных школах: в классах было много переростков, которые в тяжелые военные годы наряду с отдельными рыцарскими законами улицы (например – «лежачего не бьют!») усвоили и много негативного, в частности – буйную стихию улиц. В младших классах иногда училось по сорок с лишним человек, среди которых было немало «детдомовцев» - детей, потерявших в годы войны родителей и проживающих в «детских домах»…

Как вчера помню: огромная (так нам казалось в детстве) мужская (обучение до начала 50-х было раздельное) школа № 41 в Ильичевском районе г. Мариуполя. Она имела одну особенность – по всему ее периметру шли выступы. Цепкий и ловкий школьник мог влезть по ним в форточку туалета на третьем этаже. Иногда, придя раньше времени в школу, мы заставали такую картину: директор школы – Иван Кондратьевич (двухметрового роста по кличке «Слон») и прочие педагоги стоят, задрав головы, окруженные школьниками из разных классов, которые тихо (шуметь нельзя – можно испугать!) поясняют подошедшему: «Бомба лезет!».

Этот Бомба, рискуя жизнью, лез на третий этаж с единственной целью: через несколько минут из туалета его выведут под руки ужи поджидавшие его на месте прибытия, такой же огромный как директор, завхоз Михеевич или кто-то из мужчин-педагогов и на некоторое время он будет героем школы. Такой поступок требовал не только отчаянной смелости, но и кошачьей цепкости. Способны на него были единицы. Полез однажды мой самый обыкновенный одноклассник (кажется, это было в третьем классе), сорвался, жизнь ему спас бетонный козырек над дверью – отделался переломами рук, но славы никакой не приобрел: «Куда полез! Вот Бомба, или Валик Колупай, или Моргало – эти могут!».

За подобные подвиги эти Бомбу или Моргалу с уважением принимали старшие, которые на нас – мелюзгу и не смотрели. Познакомившись раньше своих ровесников с атмосферой взрослых посиделок, именно эти Бомба или Моргало нередко были знатоками и распространителями уличного фольклора.

Как вчера было: сидим мы после уроков за старыми, изрезанными перочинными ножиками партами и добросовестно записываем слова очередной песенки, которую снисходительно диктует знаток:

Старушка неспеша
Дорожку перешла,
Ее остановил милицинер…

Да, да, старушку в его исполнении, остановил именно «милицинер». И если кто-то из нас и написал правильно – «милиционер», то вот слова:

Все знали капитана как вождя
И мастера по делу фиктиванья…

и второгодники, и хорошисты, и парочка отличников (в том числе и ваш покорный слуга), которые, дабы расширить свой кругозор, усердно записывали этот текст, так и написали «фиктиванья». На робкий вопрос: «А что это такое?» - знаток, не моргнув глазом, ответил: «Так в песне поется!». Все. Больше глупых вопросов не было.

Необходимо отметить, что в суровые, да что там говорить – голодные послевоенные годы советское правительство умудрялось, чтобы летом в пионерских лагерях отдохнуло и, в течении хотя бы месяца, подкормилось как можно больше детей.

В мариупольские пионерские лагеря, находившиеся в то время прямо в черте города, приезжали дети со всей Донецкой (тогдашней Сталинской) области. Вот уже где происходил щедрый обмен уличными песнями!

Утром, бодро шагая за пионервожатым на пляж, мы дружно распевали песенку про бывшего беспризорника Васю, который стал машинистом и

Он ведет теперь «Иосиф Сталин» -
Самый лучший в мире паровоз!

Хулиганчики (они же, обычно, переростки – второгодники) вторую строчку песни выкрикивали так: «Самый лучший в мире рыжий пес», и тем самым вводили более сознательных учеников (в том числе и автора этих строк) в трепетное состояние.
Вечером, когда вожатый уходил на взрослые посиделки, мы слушали и запоминали песни бывалого гитариста:

А старший брат мой был легавым,
Хотел за мной он проследить,
Но как узнал, что я с наганом,
Боялся ко мне даже подходить…

Если песня была известная, особенно, если в ней шла речь о взрослой, пока что не сильно понятой нами – подростками жизни, мы, приосанясь, пели:

Как на Невском проспекте у бара
Мент угрюмый свой пост охранял,
А в углу притаилася пара:
Михаил полупьяный стоял,
Перед ним на коленях Тамара –
Девчинонька из бара была…

Стоп! Вы обратили внимание, что мы пели по вечерам в пионерском лагере? Воровские и блатные песни. Смею вас заверить, что таких песен в послевоенные годы было очень много.

Прошли десятилетия. Стали пожилыми «дети войны». Выросли многоэтажки на месте старых окуджавских двориков «где каждый вечер все играла радиола, где пары танцевали, пыля…». Уходили в прошлое и уличные песни. Некоторые из них – песни вагонные и беспризорников вымерли, как мамонты, а жизнь воровским и блатным песням продлил… кинематограф.

Наверное, многие обратили внимание на нехитрый прием кинематографистов: для более точного отображения нужного по фильму времени отрицательный герой (герои) поют соответствующую песенку, или хотя бы один куплет. Это пошло с первого советского звукового фильма «Путевка в жизнь», где обаятельный Михаил Жаров, исполнявший роль Жигана, спел часть старой воровской песни «Нас на свете два громилы»…

И пошло-поехало: в фильме «Жизнь прошла мимо», (главный герой этого фильма носил очень подходящую ему кличку – «Акула»), лежащий на нарах уголовник душераздирающе поет припев из также очень старой воровской песни «Цыганка с картами, дорога дальняя» (второе название этой песни – «Таганка»):

И пусть останется глубокой тайною
Что и у нас была любовь с тобой…

В фильме «Дело пестрых», где Михаил Пуговкин играет роль рецидивиста, звучит песня «Раз в московском кабаке сидели»; в фильме «Ночной патруль» Татьяна Окуневкая – известная киноактриса и актриса театра им. Ленинского комсомола, отбывавшая «за связь с иностранцами» в сталинских лагерях с 1948 по 1954 годы, поет:

Приморили, гады, приморили,
Отобрали молодость мою,
Золотые кудри поседели –
Знать, у края пропасти стою…

Это из старинной воровской песни «Всю Сибирь прошел в лаптях обутый».
А из матросов-анархистов разных фильмов вполне можно было бы создать морской ансамбль песни и пляски: в фильме «Александр Пархоменко» они исполняют популярную в годы гражданской войны песенку – «Цыпленок вареный, цыпленок жареный»; в фильме «Оптимистическая трагедия» - любимую песню анархистов – «Была бы шляпа, пальто из драпа»; в фильме «По ту сторону» - бандитскую «У тебя дрожат коленки, я тебя поставлю к стенке…».

Это примеры только из некоторых фильмов снятых в 50-60-е годы. Режиссеры более поздних кинолент также практиковали этот прием: в фильме «Кин-Дза-Дза» неоднократно звучит примитивная песенка еще из 20-х годов – «Мама, мама, что я буду делать?». В фильме «Операция Ы» Юрий Никулин поет воровскую песню «Постой, паровоз, не стучите колеса». В обоих случаях удивительное попадание в нужную для фильма песню: пустая песенка с уличным примитивным жаргоном (у героини песни, например, нет «пальта») очень нравится ацелотам, что и блестяще демонстрирует деградацию их общества. Во втором случае, исполняемые Никулиным – «Балбесом» и дополненная Вицыным – «Трусом» куплеты воровской песни 20-х годов также отлично вписываются в сюжет фильма.

А вот еще один удачный пример включения в фильм неформатной песни. Не уличная, но отлично стилизованная под нее, песня «Я в весеннем лесу пил березовый сок» отлично вписалась в сценарий фильма «Судьба резидента»: его герой – советский разведчик, играл                роль эдакого непутевого элемента, и слова песни удивительно подошли к его образу. Не уголовная, но написанная про человека, живущего явно не в ладах с законом, песня в исполнении Михаила Ножкина сразу же покорила всю страну. Народ песню (слова Е.Аграновича) подхватил и поет до сих пор.

Более поздние примеры: в фильме «Американская дочь» случайно попавший в Америку главный герой (в прошлом – ресторанный музыкант) поет в американской закусочной одну из популярных воровских песенок, которую, наверное, он не раз пел на родине подгулявшим браткам – «Комиссионный решили брать»; в фильме «Небеса обетованные» Валентин Гафт и Олег Басилашвили исполняют лагерную песню «По тундре»; в недавно вышедшем на телеэкраны многосерийном фильме «Штрафбат» неоднократно звучат отрывки из блатных песен, например, на воровской малине – песня «Офицеров знала ты немало», тот же зэк-песенник поет строчку песни «Этап на север». Это ошибка режиссера, так как песня не могла появиться до 1947 года, о чем будет речь впереди.

После столь длинного, но, на мой взгляд, необходимого вступления, я приступаю к рассказу о самом трудном разделе уличных песен – «Воровские песни». Почему трудному? Да отношение в обществе к таким песням неоднозначное. Ведь сидели в тюрьмах и лагерях не только политические, но и соратники майора Пугачева (кинофильм «Последний бой майора Пугачева») и шофер случайно или по пьяни задавивший своим грузовиком зазевавшегося прохожего, и человек, вышедший на свободу и мечтающий начать новую жизнь, но которого из-за былой судимости не взяли на работу и он «по новой пошел воровать», но и герои песни «На нарах сидели два рыла». Это первая строка из песни про уголовников Бациллу и Чумака, которые играли в карты, ставя на кон чужую человеческую жизнь и после проигрыша спокойно приводили свой приговор в исполнение:

А ночью, прохладно уж было
Продулись друзья просто так.
Катюшу зарезал Бацилла,
А Маню зарезал Чумак.

А песни сочиняли, разумеется, если были хоть какие-то способности, и те, и другие, и третьи.

И я решил, дорогой читатель, чтобы Вам лучше разобраться в этом огромном пласте такого своеобразного народного творчества, привести стихотворение-«песня» советского поэта Олега Дмитриева (старшее поколение помнит его песню «Москвичи» про Сережку с Малой Бронной и Витьку с Маховой). Поэт очень точно передает отношение культурного человека (причем поэта, т.е. специалиста в сочинительском жанре) к воровским песням. Тут ведь главное, с одной стороны, не захлебнуться от восторга к воровской романтике, с другой стороны – осторожно и внимательно оценить удачную песенную находку самодеятельного автора или мелодию, или, хотя бы, подлинность чувств главного героя песни. Привожу стих полностью, т.к. пояснить кто и про что пел, и какое произвел впечатление на автора стиха, займет немало строк, а целостность стиха нарушится:

Мы много песен истрепали
И растеряли на пути.
…………………….
А эту пел какой-то парень
С татуировкой на груди.
Он был подстрижен под машинку,
Глазами круглыми вращал.
Но я прощал ему ужимки
И позу пошлую прощал,
Когда, тряхнув вдруг головою,
Рубаху на груди рванув,
Он пел про горькую неволю
И про чужую сторону.
То громче шел напев, то глуше –
Звучала песня, как могла.
Она смутила наши души,
Она глаза заволокла…
И до конца, не отпуская,
Держала сердце, как в тисках,
Ее щемящая такая
И непонятная тоска…
Он вышел ночью на разъезде,
Благодаря нас за приют.
………………………….
А песня…
Что ж, такие песни
С эстрад, конечно, не поют.
Но их поют перед сраженьем
И на пирушках холостых…
О горькое завороженье
Слов безыскусных и простых!
Их не сдержать в себе –
                задушат,
Когда им выхода не дашь…
Кто песен тех не любит
                слушать,
В душе наверняка не наш.
Какой же русский в общем хоре
Той песни с вами не споет,
Коль в ней звучит чужое горе,
А значит –
Чуточку свое.

И в заключение (именно к главе «Уличные песни») мне кажется, весь этот пласт народных песен, слова к которым писали не Гребенников и Добронравов, а музыку не Александра Пахмутова, можно сравнить с живописью художников-примитивистов (да не напугает некоторых любителей самодеятельных песен слово – «примитивисты», ведь работами того же Пиросманишвили восторгаются любители живописи во всем мире), которая уже много лет азартно изучается и приветствуется искусствоведами. Официальными искусствоведами.

Но если мы – любители и энтузиасты самодеятельных песен упустим теперешний момент, то следующему поколению делать этот анализ будет гораздо труднее.