Игумен Гавриил

Мороз крепчал. Сосны стояли не шелохнувшись. Лес темнел. Тропа была еле заметна. Сыпал мелкий снег, тот, что пробился через сплетающиеся ветви соседних сосен и елей. Где-то слева послышался пронизывающий сердце протяжный вой – волк. Одиночка? Путник ждал, когда этот звук подхватит стая, но время шло. Вой послышался ближе. Идти становилось все тяжелее, он замерзал. Воротник овчинного тулупа покрылся инеем, рукавицы отороченные зайцем окаменели, ноги вязли в снегу. Тропу он уже не видел  - стало совсем темно, вой послышался снова, почти рядом, словно за спиной. С собой ничего нет, даже ножа. И зачем он взял у того надсмотрщика рукавицы, а не кортик? Если волк нападет – шансов нет. Вдруг уже справа сверкнули между стволов сосен два огонька. Бежать? Он побежал. Сердце готово было остановиться, дышать было все тяжелее. Он резко обернулся: за спиной, шагах в двадцати стоял крупный зверь, он немного прижался к земле и смотрел на жертву. Один. Даже если и один -  он совсем без сил, пусть лучше сразу… Посмотрел вперед и неожиданно увидел несколько дрожащих от мороза огней – деревня, люди! Откуда-то взялись силы, бежал недолго, за спиной послышалось неистовое рычание. Вдруг прямо на пути словно вырос из под земли высокий частокол . Путник ударился об него, из груди вырвался крик отчаянья. Ярко  светила луна. Он смотрел на нее и шептал: « Господи! Если это только возможно, спаси меня! Мне грозит скорая смерть от холода или зверя…» Вдруг справа послышался скрип, открылась тяжелая дверь. Путник кинулся к ней  с обезумевшими глазами. Он увидел, что из дверей, сгорбившись и согнувшись, под низким ее сводом, вышел старец. Он был в длинной черной одежде и спускавшемся на глаза капюшоне. Путник кинулся ему в ноги:
-Добрый человек,  впусти! Волки!
-Что ж ты мне в ноги бросаешься? Подымись, сын, идем!
Вместе со старцем он вошел в дверь. Перед ними был широкий неосвещенный двор с деревянными постройками, подальше справа виднелась звонница.
-Где мы, добрый человек?
-Монастырь, сын. Лесной монастырь- Юрьевский.
Они вошли в постройку. В коридоре горело две лампады. Свернули налево, вошли в маленькую каморку. Провожатый велел путнику отогреться. Сидя за деревянным столом и тарелкой скудной похлебки, путник поглядывал на старца. Тот сидел чуть поодаль у догорающей свечи и что-то писал.
-Добрый человек, -обратился к нему путник, -где находится монастырь?
Старец неторопливо оставил свое дело и, подойдя к столу, сел против пришельца:
-Мы живем в этом монастыре в глуши сибирской тайги и ни души кругом. Откуда ты, странник? Хотел жизнь Богу отдать? Похвальное дело, сын мой…
- Нет…Я человек мирской, от Бога далекий. Вы, добрый человек, примите меня до завтрашнего дня, а уж там благословите.
-Дело ясное, сын. Да откуда же ты? Кругом ни поселения, ни города.
-Рудники, добрый человек…
-Беглый?
-Беглый. Схоронюсь у вас до утра и уйду.
-Беглый… За что сослали?
-Убил, добрый человек.
-У кого ж ты сын, священное отнял?
-Убил хозяина своего- купчика.
-Ох, лихо тебя занесло в нашу обитель. Ох, лихо! Шел бы ты, сын, подобру, поздорову. Грех на наш монастырь навлекаешь.
-Не горячись, добрый человек, никто про то не прознает, что тут схоронился, у вас тут хоть век живи, так?
-Так то так, коли послушником станешь. Человек ты грешный- братоубийца, кровь на тебе, Каин!
-Меня не Каин, меня Михаилом зовут.
-Опорочил святое имя. Не в праве я исповедовать тебя- не могу…Уходи, ради Христа!
Свеча погасла. Келья погрузилась во мрак, только в маленькое оконце попадал лунный свет. Вдруг дверь в келью приоткрылась, скрипнув, и вошел, пригнув голову, высокий монах с фонарем. Он был в годах, но не стар. Высокий рост его казался все более и более из-за длинной черной иночьей одежды. Темные глаза его горели зеленоватым огнем. Его плащ с капюшоном струился мелкими складками к полу, словно чешуя. Фонарь, который монах держал в левой руке, освещал половину его лица, и от того весь вид монаха становился устрашающим. Он перешагну порог, провожатый беглеца торопливо поднялся:
-Отец Владимир?
-Я слышал шум у ворот, Глеб. Кто этот пришелец?
-Путник, Отче, заплутал, замерз, да Господь его к нашей обители привел.
Монах подошел ближе:
-Как твое имя?
-Михаилом звать.
-Беглый? С рудников?- спросил он и отвернулся, словно не ждал ответа.
-Святой Отче, да неужто вы знаете этого человека?- спросил с жаром Глеб.
-С рудников? Нет.
-Лжёшь пришелец. Спокойно ответил монах.
-Что же вы, Отче, на честного человека наговариваете? Можно ли это, кто иночество принял?- насмешливо ответил Михаил.
Глеб покосился на него, со страхом на лице:
-Это игумен, Отец Владимир! Говори , да не заговаривайся! С ним ухо в остро, такого не терпит- зашептал он.
-Эко птица…- ответил ему Михаил, тоже шёпотом.
-Святой Отче, быть может, оставить его тут до утра, а там пускай ступает с Богом?
-Нет. Ты иди, Глеб. Сам решу, что дальше делать. Ступай же!
-Святой Отче, милостью твоею, прошу, не покинь странника! Хоть и беглец, но ведь монастырский пришлец…
- Ступай , Глеб, к заутренней он уйдет из нашей обители.
Монах смиренно двинулся к двери, обернулся, взглянул на иконостас в углу и вышел.
В келье застыла тишина. Было слышно только дыхание Михаила. Он не спускал с игумена глаз. Тот сидел с другой стороны стола. На его тронутое временем лицо падал дрожащий отблеск лампады. Он смотрел на тускнеющий по временам свет. В его тёмных глазах  играло пламя догорающего огня. Не отрывая глаз от лампады, игумен неожиданно промолвил.
-Ты бежал от людей или от себя  ?
Михаил ответил не сразу. На губах его дрогнула несмелая улыбка:
-От людей? Надсмотрщики – нелюди, потому и бежал от них.
- Не тебе судить о них…Значит от людей бежал…Тогда ты завтра же покинешь обитель. Тут от людей не скроешься, от себя не убежишь за пределами монастыря…- игумен глянул на Михаила.
- Не выбраться мне из лесу. Мы ж в Сибири, тут самое ближнее – рудники, ни селенья какого, ни деревни ,  загибну, волки .Что ж вы , отец , на растерзанье меня покидаете? Я хоть и беглый , хоть и убивец , а ведь человек , христианин , а я может исповедовать себя хочу?
-Исповедовать говоришь, сын ?
-А что если и так? Не откажете ведь мне?
-Зачем тебе это?
-Как? Вы у меня об этом спрашиваете? А еще настоятель…
-Молитва у человека на сердце. Кто знает твои? Исповедь, она ведь искренняя быть должна, а не по грешной плоти.
-Что ж вы мне проповедь то читаете? Какой же вы игумен , если прихожанина исповедовать отказываетесь?
-Самому мне исповедь нужна, вот и отказываюсь. Грех во мне, не чета твоему, ты ступай, милостью Божию отыщешь село, пойди в храм - исповедуйся, а меня не проси - не смогу.
Михаил смотрел на игумена , и ему становилось страшно. Холодом сжималось сердце при виде монаха. Он был еще молод, но морщины на его лице- свидетели страшной его жизни. Игумен сверкнул глазами, с его покрытой головы упал на плечи капюшон . Оказалось , он совсем еще молод, даже легкая седь не коснулась его иссиня-черных, словно вороньего крыла кудрей. Стать в нем крылась молодецкая, оттого и огнь в очах. Скрывал он истинный облик свой одеждами монаха, но открылся беглому путнику, открылся, и сразу потемнели его глаза. Михаил опешил. Он глядел на игумена и понимал, что тот - его ровесник, лет так тридцати с небольшим. Что ж он тут жизнь загубил? Отдал себя в иночество? Дал монашеский обет? Не посмел Михаил заговорить - промолчал. Игумен, глянув в крохотное оконце кельи, сказал вдруг:
-Было время, когда ветер трепал гриву моего коня, рвал подол юбки милой матери, развевал бороду отца. Жизнь протекала в труде постоянном и тяжелом . Но ни ропота, ни вздоха не вырвалось из юной груди моей, а все потому, что были у меня отец мой и моя матушка. Другой жизни не было, о  ином не помышлял. Заковали отца в цепи, увели мать… Тогда поднялся великий плач, и скорбь по селенью пронеслась…И тогда познал я жизнь другую, лихую, да никчемную… - голос игумена сорвался и рассеялся в тишине кельи. Михаил, не отрываясь ,смотрел на него, глаза его, не мигая, ловили каждое еле уловимое движение. Из смиренного обетом старца игумен превратился в живой всеобъемлющий огонь. С губ Михаила сорвалось лишь:
- Отец Владимир…
-Теперь Отец Владимир, тогда – убийца, вор, разбойник, самый безбожный человек. Кто мог унять пламя разбуженное болью потерь? Я убивал человека и плакал над его хладным телом, молился за него, хотел и себя порешить…Все, кто отнял у меня дорогое, поплатились, мать и отец отмщены…Чего же более? А тут то и настал час собственной расплаты. Понял, что месть моя бессмысленна, меня ищут, ждет смерть по закону. Осознал, что через все эти смерти я уподобился своим же обидчикам, обидчикам матери , отца, сестры, братьев… Куда было идти? Что оставалось делать? Но меня находили- сбегал из участков, бежал из обозов, отправлявшихся на виселицу, оставляя на каждом своем шагу новые и новые смертные грехи. Однажды мне не удалось скрыться. Привезли на рудники. Решили, что тут силы последние потеряю, там уж и разговор короток. Тяжело было, сам знаешь, поди. Знал, могу бежать, нужна лишь одна последняя капля мужества, смелости и последняя жертва… Бежал. Бежал по полю, тайге, болотам. Зима. И вот, когда я почувствовал, что последние силы выходят из меня, я оказался у дверей этого монастыря…Никто так и не узнал о моем прошлом, скрыть все оказалось мне под силу. Но совесть, но сердце… Нет, я все тот же… Я знаю это, и мне страшно, что может наступить такой день, в который я уйду от сюда, уйду и не вернусь. И уже никто не увидит меня. Больше никому не принесу страданий. Молю Бога, в которого неистово верую теперь, чтоб в тот день Он удержал меня от безумия…- игумен замолчал , накинул на голову капюшон и, не взглянув на Михаила, отошел к окну. В келье всё смолкло Наконец игумен промолвил негромко:
-Уходи… Оставаясь тут, ты будешь долго, еже ли не до смерти напоминать мне о былом, но и в миру тебе жизни нет. Сыщи другую обитель, да прими иночество, быть может , грех твой не так велик ,и ты замолишь его, но и меня не вспомнишь.- Отец Владимир сел за стол, но не поднял глаз на беглеца:
-Как вас в миру звали? – спросил Михаил несмело. Игумен ответил не сразу.
-Гавриилом… Не гоже человеку носить святые имена, Михаил, грех людской не позволяет оправдать их святость.
В этот момент в келью вошел Глеб, Он что-то сказал Михаилу, зажег новые свечи на иконостасе в углу и, подойдя к игумену, робко спросил: «Что прикажете, святой Отче?»
Но ответа не последовало. Глянул Глеб, а уж тот не дышит. Началась тут беготня, набежали в келью иноки, натолпились послушники; Глеб стоял рядом с Михаилом и вторил: «По истине, святой был человек, святой…»
Михаил на это промолчал. Через минуту промолвил: «Он позволил мне остаться».